Текст книги "Приключения-77"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Да неужели?!

– Ну, обманывать мне тебя нет никакого расчета. Да что тебе говорить: вот и генерал Краснов – казак, и Буденный – казак. А один стоит за царя да помещиков, а другой – за Советскую власть. А как и почему – это ты уж сам мозгами раскинь. Мы с тобой казаки только по происхождению, да и то по преданиям. Ты стал потомственным батраком, я – потомственным пролетарием. Но и у тебя, и у меня, да и у настоящих казаков, у таких, как Буденный и его товарищи, одна власть, Советская, рабоче-крестьянская. Вот так-то... Ну, чего задумался, бери!

Взял Савва карты, сходил.

– Что за шум, а драки нету? – В проеме двери показался новый для Федора человек.

– Да так, урок начальной политграмоты, – криво улыбнулся Савва, потирая распухший нос, – Садись и ты! Это наш электрик Коля Уюк.

Уюк! Федор сразу же вспомнил Потылицу, но промолчал. Начали снова раздавать карты.

– Коля, поговори ты с ним, – негромко сказал Савва.

– О чем?

– Мне кажется, у вас найдется о чем...

– Вот они где, заговорщики, – раздался вдруг голос, и в дверном проеме опять показалась объемистая фигура Жежоры. – Даже на молитву не явились...

ДРУЗЬЯ НАХОДЯТСЯ

Похоже было на то, что Жора Обжора решил в буквальном смысле слова выполнить указание Эрнста Карловича Циглера фон Шаффгаузена-Шенберга-Эк-Шауфуса – он прямо-таки ни на шаг не отходил от Федора. Куда бы тот ни направился, всегда то ли рядом, то ли чуть в стороне видел нелепую фигуру бывшего полицейского. Но все же после ужина ему удалось ускользнуть. А внизу, в бесчисленных отсеках, можно было не опасаться – трюмы корабля знали только самые опытные кондукторы нижней команды.

– Так что ты хотел? – спросил Николай, появляясь из-за лебедки зарядника.

– Поговорить...

– О чем?

– Там узнаешь.

– Смотри, как таинственно! Ну что ж, ныряй...

Спустились в какой-то люк, немного прошли пригнувшись, потом поднялись, снова сошли вниз. Федор даже и направление потерял, так как идти пришлось в полной темноте, но, когда они остановились, он по легкой округлости стенки, по шершавости ее догадался, что они находятся где-то между барабаном башни и броневым барбетом.

– Ну, слушаю, – сказал Николай. – Не стесняйся, тут не то что говорить – можно «Интернационал» в полный голос петь.

И Федор решил не стесняться.

– Вот что, Коля, я понимаю, что если буду осторожничать, то и через полгода не найду нужных мне людей. Поэтому я тебе расскажу все, как есть.

– Слушаю.

– У тебя есть хорошие друзья?

– Есть, конечно.

– Ты такого хлопца – Василия Потылицу знал?

– Знал! Господи, да мы с ним вместе росли, вместе потом бедовали каталями на брянском заводе, вместе и во флот попали. Могу с уверенностью сказать – были мы с ним друзьями и, если снова встретимся, будем друзьями.

– А хорошо помнишь, как вы с ним расстались?

– А чего же? Помню...

Уюк сказал это таким тоном, что не будь здесь так темно, Федор наверняка увидел бы, как тот взглянул на него подозрительно:

– Было это в апреле девятнадцатого...

– Точно.

– Сначала вы договорились, чтобы оставаться на корабле до последнего, пока будет возможность...

– Было такое, – снова согласился Уюк.

– Остались, когда дредноут ушел из Новороссийска и вслед ему «Керчь» выкинула сигнал: «Позор предателям России!..»

Ничего не ответил Николай, тяжело ему было вспоминать это. Чуть ли не весь Черноморский флот оставался в Новороссийске, и все знали, что судьба их предрешена – моряки решили выполнить приказ Ленина, затопить корабли в Цемесской бухте, чтобы они не достались врагам революции. А дредноут «Воля» и с ним шесть эсминцев взяли курс на запад, в Севастополь, занятый немцами. Уходили, чтобы бесславно спустить флаг перед врагами революции, и каждый видел трепетавшие на мачте эскадренного миноносца «Керчь» флаги, и все, даже не заглядывая в сигнальные книги, поняли их смысл: «Позор предателям России!..» Воспоминание об этом и сейчас жжет душу Николая.

– Оставались вы на корабле и когда на нем был поднят германский флаг, а у всех люков и в проходах встали немецкие часовые...

– Да ладно уж, кончай быстрее! Чего душу бередишь...

– Кончаю. А вот когда пришли англичане и подняли на «Воле» свой флаг, Потылица не выдержал. «Хватит, – сказал он. – Пошли к своим». Было так?

– Да было же...

– А ты говорил! «Нет, еще посмотрю, что дальше будет». Верно?

– Да, верно...

– А вот недавно стоял Потылица на сигнальном мостике, смотрел на дредноут и с такой горечью промолвил: «А может, на нем и сейчас мой дружок Коля Уюк служит и ведет сейчас по мне огонь...» Где сейчас Васька?

– Тебе не приходилось французскую канонерку «Ла Скарп» видеть?

– Ну как же! Все время вертелась тут. Только за последнее время что-то ее не видно.

– В мае она хотела мимо Очаковской крепости к Николаеву прорваться, да получила шестидюймовый снаряд в борт с плавучей батареи «Защитник трудящихся». А сигнальщиком на этой батарее был, да, наверное, и сейчас там находится, красный военмор Василий Потылица.

– Очаковская крепость... «Защитник трудящихся»... Красный военмор... Обожди, обожди... Ты кто?

– Ну да, с той стороны.

– Не может быть!

– Это почему же?

– Так ведь с той стороны идти сюда – это верная смерть!

– Как видишь, пока еще жив. Хотя, конечно, опасность есть. Да вот достаточно тебе сейчас доложить о нашем разговоре кондуктору Жежоре, боцману Шопле или самому штабс-капитану Циглеру фон Шаффгаузену-Шенбергу-Эк-Шауфусу, как меня сразу же отправят на крейсер «Корнилов», а то и здесь шлепнут.

– Ну, меня можешь не опасаться. Но обожди, обожди, как же так? Ты что, всем рассказал, что ли, что сюда идешь?

– Нет, только кому положено.

– А как же Васька об этом узнал? – в голосе Уюка снова послышалось недоверие.

– А он и не знал.

– Но ты же сам сказал, что он обо мне говорил.

– Говорил, что ты хороший дружок, а вот остался на корабле. А я тоже имел счастье быть с Василием в дружеских отношениях, так почему же мне тот разговор не запомнить? А фамилия Уюк не часто встречается...

– Это точно...

– Ну вот видишь!..

– Так... прибыл врагам революции служить?

– Нет, чтобы помешать обстрелу Очакова.

– Да... Как же там ребята?

– Держатся.

– Трудно?

– А ты как думаешь?

– Думаю, трудно. Ведь у вас таких орудий нет.

– Вот я и хочу сделать, чтобы и ваши не стреляли.

– Нелегко это... Нелегко. Может, у тебя план есть?

– Ну, прежде надо найти хороших, верных товарищей.

– Люди-то найдутся. А дальше?

– Испортить башенные механизмы.

– Не пойдет народ на это. В третьей башне в обмотку электромоторов позабивали гвозди, так из команды каждого пятого расстреляли, а остальных – на передовую. Они, брат, шутить не любят.

– Другое можно придумать. Только ты меня сведи с надежными людьми, а там видно будет...

– Хорошо, посмотрю... Но ты пока ни во что не вмешивайся, служи как положено. Человек ты новый, за тобой наверняка следить будут, и здесь есть кому это делать. Я пока сам всем займусь, а потом скажу тебе, что к чему... Ну, пошли наверх, а то как бы разыскивать не стали.

И действительно, только Бакай появился на палубе, навстречу ему из-за кормового командного пункта выплыл Жежора.

– Где это ты, земляк, пропадал?

«Черт тебе в аду земляк, а не я», – подумал Федор, но ответил:

– Понимаете, Георгий Григорьевич, корабль давно не ремонтировался, башня осела, ну и начали бимсы за пиллерсы цепляться, абгалдырь чуть ли не совсем стерся, а абуконь того и гляди рассыплется[5] 5
  В словах Федора Бакая нет никакого смысла: бимсы – поперечные балки на корабле, пиллерсы – вертикальные стойки, абгалдырь – крюк для укладки якорных цепей, абуконь – прибрежный камень.


[Закрыть]. Это же при стрельбе знаете, что может быть? Вот ходил в подбашенное отделение, приводил в порядок. Пришлось бензель[6] 6
  Бензель – перевязка двух толстых канатов линем, в данном случае бессмыслица.


[Закрыть] в ход пустить...

– А-а! – глубокомысленно протянул Жежора. – Ну, это надо...

Федор хотел еще чего-нибудь нагородить Жежоре из морской чепухи, да побоялся, как бы не переиграть, а только добавил:

– Устал я, аж плечи болят. Пойду отдыхать...

А в кубрике сказал Савве:

– Ну вот, и у меня телохранитель завелся. Ни на шаг Жежора не отходит...

И спросил:

– А что это Шопля все время со спутником?

– Боится... Есть за ним грешок. Когда англичане возвратили белым корабль, ему вспомнили увлечение анархизмом. Ну и чтобы доказать свою благонадежность, пожертовал двумя своими друзьями. Один попал на «Корнилов», а оттуда сам знаешь. А о другом так ничего и не известно. Телохранителя он себе выбрал по вкусу: помесь слона с куропаткой...

– Как?

– Ум куропатки, сила слоновья. И где он такого выкопал?

– Ты, между прочим, можешь с ним познакомиться. Он в николаевской каторжной тюрьме палачом был. Возможно, это он на шею твоему отцу петлю накинул...

– Как?! – и Савва даже привстал с постели.

– А вот так...

– Нет, это ты точно?

– Своими глазами его там видел. Когда твоего отца?

– В тринадцатом.

– Тогда он.

Савва откинулся навзничь и почти всю ночь не сомкнул глаз, и трудно сказать, о чем он думал. Все время над семьей Хренов висело какое-то несчастье. Детство его было омрачено непомерной нуждой, стремлением отца выбиться в «хозяева» да еще воспоминаниями о гибели деда, осужденного на пожизненную каторгу. В юности – гибель отца. Да и самому пришлось немало горя хлебнуть. В общем, жизнь его так мыкала, что он просто перестал сопротивляться судьбе, плыл по течению и только в самой глубине души ожидал – вот-вот с ним случится что-то хорошее.

Но чем дальше, тем шло хуже. Искали и находили свое место в жизни его бывшие друзья, а вокруг него смыкался круг людей, которых он при всем желании не уважал, да и не мог уважать. Ну, Николай Уюк не в счет, он на корабле остался не потому, что ему тут нравится, у него свое дело, о котором Савва лишь догадывался. Но этот слизняк Растрепин, готовый лизать что хочешь и без мыла влезть куда хочешь, лишь бы начальство им было довольно. Бывший полицейский Жора Обжора, боцман Шопля, предавший своих друзей ради собственного благополучия, контрразведчик с длиннейшей немецкой фамилией, которую Савва никак не может запомнить, о котором поговаривают, что он свою невесту отправил на тот свет, лишь бы заполучить ее драгоценности. И наконец, палач Полозюк, самый настоящий палач, который, наверное, и его отца повесил... Букет!

...Утром Савва, с покрасневшими от бессонной ночи глазами, подошел к Федору.

– В общем так... Можете на меня рассчитывать... Во всем... – сказал он.

ОПАСНОСТЬ

Федор никогда не жаловался на аппетит, ел все, что под руку попадет, и в шутку говорил: «Даже жареные гвозди мой желудок переварит». Но тут его накормили такой бурдой, что невольно у него вырвалось:

– Забыли господа офицеры о «Потемкине»... А тоже с плохой пищи началось...

И тут второй наводчик Растрепин начал громко выражать неудовольствие и порядками на корабле, и действиями артиллерийского офицера, да и вообще всем на свете.

Савва, не обращая внимания, смазывал подшипник, Федор возился около панорамы прицела, а Уюк не выдержал:

– Заткнись! А то схлопочешь между глаз... Крутишься как береста на огне.

Растрепин умолк и вскоре куда-то исчез.

– И надо тебе!.. – с укором сказал Уюк Федору. – Да при этой мрази... На-ка вот лучше почитай, – протянул ему лист бумаги.

Федор с удивлением увидел отпечатанное воззвание советских моряков к морякам врангелевского флота. Это воззвание принималось, еще когда он был в Очакове, а на обороте было отпечатано личное письмо военмора Ивана Камбулова.

«Товарищи моряки! За многие годы борьбы сколько из нашего славного племени титанов морей погибло за правое дело трудящихся масс! Нас вешали, расстреливали, издевалась над нами черная свора помещиков, капиталистов и их прислужников. Вспомните, сколько погибло нас в 1905, 1910, 1912 и 1917 годах – за право народа!

Дорогие товарищи! Когда в настоящее время Красное Знамя Труда воспламеняется все далее и далее, призываю вас всех сплотиться в единую семью и не дать капиталистам и помещикам осквернить славное имя красного моряка.

Мы, красные моряки, есть передовой авангард Революции, который с первых дней бьется с черной силой буржуазии. Призываю вас, товарищи, твердо стоять за право трудящихся масс, сплотиться в единую непоколебимую семью, которая не даст опозорить Красное Знамя Свободы и имя красного моряка.

Да здравствует передовой авангард революции – красные моряки!

Красный Военный Моряк Иван Камбулов».

Не очень складно писал этот Иван Камбулов, неизвестно, к кому он обращался, но чувствовалось – от души. И когда Федор дочитывал воззвание, в башне снова появился Растрепин, но только на минуту, и опять исчез.

– Чего он вынюхивает? – не выдержал Савва.

– Он найдет то, что хочет найти, – сказал Уюк.

И все взялись за свое дело.

Федор чувствовал себя неважно. А тут еще жара. Броня раскалилась – дышать нечем, пот глаза заливает. Не выдержал Бакай, вышел из башни, ну и, конечно, неподалеку, около борта, увидел Жежору. Что оставалось делать – направился к нему.

– Я говорю, Георгий Григорьевич, в такую погоду не здесь жариться, а попивать пивко где-нибудь в «Китае» или у того грека, что на углу Большой Морской и Московской, как его?

Жежора к пиву относился презрительно – напрасная трата времени. Пьешь-пьешь, а толку ни на грош, пропускаешь воду через желудок, да и только. Так он и ответил поморщившись:

– Ну водочку. Холодненькую, прямо со льда, так, чтобы стаканчики запотели. А к ней икорку, балычок, севрюжинку отварную...

Жежора даже крякнул и проглотил слюну, но добавил:

– Холодец куриный хорошо. Люблю я куриный холодец.

– Можно и холодец. А жареные гусиные потрошки, а?! Чтоб они подрумянились и в жиру чтобы плавали...

Жежора буквально истекал слюной, не успевая глотать ее, и все же не мог не сказать о своем любимом:

– И вареники...

– Ну, конечно же, и вареники. И с сыром, и с мясом, и с картошкой...

– И с вишнями, – простонал Жежора и даже глаза закрыл.

А Федор, раздразнив аппетит Жоры Обжоры, на другое перешел:

– Я вот вам что скажу, Георгий Григорьевич, вас люди уважали...

Снова потекли воспоминания, другие, но не менее приятные: вот он стоит на посту у проходной или где в другом месте, и почти всякий, кто мимо пройдет, поклонится. Пожалуй, и в самом деле уважали, а как же иначе? И он расправил плечи, крутнул ус, рявкнул:

– А что ж!..

– Строгий вы были, но справедливый, – продолжал Федор опутывать лестью душу старого полицейского.

– Иначе в нашем деле нельзя, – согласился Жежора и в душе подумал, что и в самом деле он был справедлив. – Ну, бывало, двинешь кого по шее, так не зря же!..

– Мой батя часто говорил, если бы, говорил, вместо Кошары приставом Георгия Григорьевича – куда порядка больше было бы!..

В самую точку попал Федор: быть приставом – это голубая мечта Жежоры: и наяву и во сне он только и думал об этом. Да, оказывается, не один, вон и Иван Гордеевич Бакай, этот могучий, неулыбчивый кузнец, ни перед кем не сгибавший головы, такого же был мнения.

– Что Кошара! Лебезить перед начальством умел, а у рабочих своей въедливостью только неудовольствие вызывал. Отсюда и беспорядки.

Сейчас Георгию Григорьевичу и в самом деле казалось, что причиной всех беспорядков на заводе был Кошара. Действительно, не любили люди пристава, уж больно он досаждал всем своими придирками. А к чему это? Русский человек – он понимает, что к чему. Виноват – получи по шее, нет – будь здоров, иди работай.

«А этот Федор, смотри какой молодец!.. – Жежора искоса взглянул на своего соседа. – С понятием парень. А я его за бунтовщика считал. Оказывается, образумился...»

И чтобы отплатить и за добрые слова, и за разбуженные этими словами сладкие воспоминания, и за то, что, по сути, дважды спас его, Жежора решил предупредить Федора. По-хорошему.

– Да... Так вот что я тебе хочу сказать... Ты... Это самое... поосторожнее... О потемкинцах и прочее... Листовки там разные... А то тут группа начинает образовываться... Следим мы за ней... Как бы тебя не втянули...

И, словно поняв, что сболтнул лишнее, добавил:

– Может, и нет ничего, так, только разговоры... А тебе я как земляку. И Ивана Гордеевича я очень уважал. – И пошел вдоль борта.

А Федор в башню. Огляделся – Уюк один.

– Беда, брат!..

– Что такое!

– Да вот... – пересказал только что услышанное от Жежоры.

– Значит, провокатор завелся. А потемкинцев-то чего он вспомнил?

– Да утром же я сказал...

– Обожди, обожди... Так ведь нас в башне всего четверо было. Савва? Быть не может. Значит, Растрепин. Больше ни с кем об этом не говорил?

– Ну что ты! Разве я не понимаю, что за такие слова может быть!

– Тогда он. Я ведь тоже при нем как-то завел разговор, что, мол, пора бы кончать в своих товарищей стрелять. Просто чтобы его испытать.

– А он?

– А что можно, говорит, одним сделать?

– «А если не одни?» – говорю. Задумался. Потом спрашивает: «А много наберется?» – «Да есть», – говорю. Вот весь разговор.

– Так почему же тебя не взяли?

Уюк задумался.

– Возьмут, допустим. А я отопрусь, значит, со мной и концы в воду. Вот и оставили...

Помолчал.

– А ведь представь себе, достаточно узнать, с кем я встречаюсь, и многое понять можно.

Сел на люк элеватора, снова задумался.

– А знаешь, он все это время с меня просто глаз не спускал. Где я, там и он... – Значит, надо убирать, – сказал Федор.

– Кажется, уже опоздали. Раз Жежора говорит о группе... Но все равно надо. Только посоветуюсь. Человек же!

Посоветовались. И начали о Растрепине недоброе вспоминать: то слишком уж к матросским разговорам на баке и в гальюнах прислушивался, то о чем-то долго с боцманом Шоплей шептался, а то видели, как он из каюты «немецкого журавля» – так матросы прозвали уполномоченного контрразведки штабс-капитана Эрнста Карловича Циглера фон Шаффгаузена-Шенберга-Эк-Шауфуса – выходил. Сопоставили все факты – он, больше некому. А раз так, то и двух мнений не было.

– Вам, товарищи, это нужно выполнить. Всегда с ним вместе, легче подстеречь.

Федор и Уюк молча взглянули друг на друга. Николай вытащил две спички, у одной отломал кончик, зажал их между пальцами:

– Тяни! Короткая...

Федор вытащил короткую.

– Когда?

– Как только представится возможность... Но ждать нельзя, тут уж действительно промедление смерти подобно...

А события развивались стремительно. В обед кондуктор строевой команды Олейников со своими подчиненными провел обыск в кубрике кочегаров. У Николая Уюка пропала листовка, засунутая за прибор, да и сам он чувствовал, что все время находится под наблюдением. И в довершение ко всему минер сообщил, что он, проходя по коридору мимо каюты «немецкого журавля», видел там в приоткрывшуюся дверь Жежору и Растрепина и что будто бы «журавль» спросил наводчика: «А с кем он еще встречается?» Ответ услышать не удалось, потому что дверь захлопнулась.

Тут уж все поняли, что вокруг Николая кольцо сжимается.

– Бежать тебе надо с корабля, – сказал Савва.

– Это чтобы моряк да показал, что он кого-то испугался?!

– Балда! – кратко бросил Савва.

– Самая настоящая, – подтвердил Федор. – Не страшно погибнуть, если своей гибелью пользу мировой революции принесешь. А что толку бесцельно жизнь отдать?

– А может, мы сами себя пугаем?

– Савва, выглянь-ка!

Тот подошел к двери.

– Стоят. Жежора, а рядом Олейников. В караульной форме, с наганом.

– Да...

– И не тяни, сегодня же ночью.

– А как?

– Обычно: с борта – по якорь-цепи, а там вплавь до берега. За ночь доберешься до Микензевых гор, потом по Бельбеку в горы. Сейчас в горах не пропадешь, кругом фруктов много, да и на партизан обязательно наткнешься.

– Что ж, если ничего другого... Но пока я с этой гнидой... Федя, беру его на себя, только ты отвлеки.

– Сделаю.

– А связь с людьми – через кочегара Костю Лысенко.

– Не знаю такого.

– Савва покажет.

Савва согласно кивнул головой и тут же предупредил:

– Идет наш!..

Уюк сделал вид, что ремонтирует приборы, Федор присел и взялся за живот, а Савва остался у двери. Растрепин шагнул в башню, быстро оглядел всех и, ничего особенного не заметив, воскликнул с деланным весельем:

– Что вы, хлопцы, приуныли?

– Да черт его знает, отравился, что ли, чем, – сделал страдальческое лицо Федор. – Как толченое стекло в животе...

– Все пройдет, перемелется!..

– Все ли? – спросил Уюк, но Федор так взглянул на него, что тот сразу же замолчал.

– А что, братцы, может, в карты сыграем, а? – предложил Бакай. – Хоть отвлечемся от грустных мыслей.

– Мне надо вот эту цепь проверить, где-то утечка есть, – отказался Уюк и включил мотор, открывающий люк подающего элеватора.

– А ты? – повернулся к Савве.

– А ну тебя! Со вчерашнего нос болит...

– Так, может, с тобой?

– Вы же вроде меня избегаете. Носом, что ли, не вышел? – ответил Растрепин.

– Ну, это тебе показалось! Савва, дай карты... Садись!

И даже пошутил:

– К такому носу карты так и просятся!..

Федор начал сдавать, Савва в нарушение всех правил сел на комингс двери, а Уюк встал позади играющих, за спиной Растрепина.

Играли молча. Растрепин вообще-то играл неважно, да еще, по-видимому, от какого-то неприятного предчувствия волновался и проиграл быстро, причем на руках у него осталось порядочно карт.

– А ну давай нос!

– Ты хоть не со всей силы...

– Пощады просишь, щенок! – не вытерпел Уюк.

– Обожди! – остановил его Федор. – Зачем кричать? Надо по-хорошему... Вот что, дорогой мой, мне сказали, что ты доложил штабс-капитану о том, что я вспомнил потемкинцев. Доложил также, что я читал листовку, хотя читал я инструкцию. Украл листовку вон из-за того прибора и отдал ее господину Циглеру. Это мы знаем. Теперь скажи, о чем ты еще докладывал?

– Да что вы в самом деле! В чем меня подозреваете? Да я... – И Растрепин шагнул к двери.

– Обожди! – остановил его Федор. – Савва, посмотри там!

И к Растрепину:

– Тебя штабс-капитан спросил: «С кем еще он встречался?» Что ты ответил? И не финти, мы все знаем, только хотим проверить, какая твоя совесть.

– Братцы, да я... – и Растрепин упал на колени. – Я только... Господин штабс-капитан только приказал... чтобы я говорил, с кем ты и Уюк встречаются... А то, дескать, на «Корнилов» отправят... И вы... А остальное вел господин кондуктор Жежора...

– И только? – спокойно спросил Федор, давая знак Николаю. – Это пустяк...

– Журавль появился! – предупредил Савва.

– А ну давай нос! – взмахнул картами Федор.

Растрепин прищурил глаза, в этот момент Уюк закрыл ему ладонью лицо и толкнул к люку... Воющий крик донесся уже откуда-то из глубины шахты.

– Лезь и ты туда же, до вечера пересидишь в трюмах.

– Прощай! Может, не встретимся! – И Уюк исчез в люке.

«Что же делать? Ведь Жежора и Олейник знают, что нас тут было четверо, – думал Федор, и вдруг ему в голову пришла спасительная мысль: – Николая внизу до вечера не найдут, а там...» – И он выскочил на палубу.

А там уже творилось невообразимое: Савва Хрен стоял навытяжку перед штабс-капитаном и что-то силился сказать, но изо рта его только вылетало:

– Господин Циг... Шаф... Шен...

То ли нарочно, то ли в самом деле он никак не мог произнести длиннейшую фамилию «журавля». А тот даже позеленел от злости и кричал, уже не владея собой:

– Сгною! На «Корнилова» отправлю, швайнегунде!..

И Федор решил сразу же выполнить свой план да заодно и другому помочь...

– Господин Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус, несчастье случилось!.. – доложил он.

– Что такое?

– Матросы Растрепин и Уюк о чем-то поспорили, потом схватились драться, и оба рухнули в люк!

– Как! Куда же вы смотрели?

– Я орудие протирал, не успел их разнять, – четко, как на смотру, докладывал Бакай и каждый раз без запинки чеканил фамилию штабс-капитана.

Началось следствие. На дне шахты нашли только разбившегося в лепешку Растрепина, а Уюк исчез. Савву Хрена и Бакая сначала взяли под стражу, но через день освободили: первый вообще в этот момент, как видели все, в том числе и сам штабс-капитан, не был в башне, а Федор стоял на своем – заспорили, потом сцепились. О чем спор, не знает, разнять не успел... Впрочем, некоторую роль в их таком скором освобождении сыграл и артиллерийский офицер – не мог же он допустить, чтобы и кормовая башня бездействовала из-за отсутствия личного состава. Доложил обо всем командиру, и тот, не желая навлекать неприятность на себя и бросать тень на корабль, распорядился считать происшествие несчастным случаем. Это было на руку и штабс-капитану. Тем более список людей, с кем встречался Уюк, у него остался, и он установил за всеми строжайшее наблюдение, а Жора Обжора вообще ни на минуту не отходил от Бакая. И тогда моряки приняли самое разумное в данном случае решение – прекратить пока всякие встречи.

Уже потом, когда все немного успокоились, Савва поинтересовался у Федора:

– Как это ты такую многоэтажную фамилию ухитрился запомнить?

– Да мы с его родственниками, считай, в одном доме жили, только мы в подвале, а они наверху. Ну и пацанов – его двоюродных братьев или племянников, уж и не знаю, кем они ему доводились, – изводили дразнилками.

– А я второй раз на него нарываюсь. И что ни делал, не могу запомнить. Даже на стенке гальюна написал. Сижу, зубрю, вроде укладывается в мозгах, а встану – все эти экки-шухи-шаухи из головы высыпаются. Прямо хоть из гальюна не выходи. Ну, ничего, попадешься ты мне где-нибудь в укромном местечке. – И Савва Хрен погрозил кулаком. – Да, а как он меня обругал? Как-то по-своему.

– Швайнегунде? Свинья собачья...