Текст книги "Приключения-77"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

МАТЬ

Весть о злодейском убийстве 26 бакинских комиссаров потрясла Камо до глубины души. Близкие, дружеские отношения связывали его со Степаном Шаумяном, с Алешей Джапаридзе, с Ваней Фиолетовым и многими другими. Камо выглядел в эти дни потерянным, мрачным.

И именно тогда товарищи поручили Камо сообщить о гибели Шаумяна его матери.

– Ты знаешь ее, ты знаешь всю семью, ты дружил со Степаном Георгиевичем... Это твой долг, Камо, – сказали они ему.

Камо не спорил. Он молча согласился, кивнул головой.

Он пришел к старушке. Он заставил себя улыбаться. Она радостно расцеловала его, усадила за стол.

– Садись, Сенько, – сказала она, – когда ты приходишься радуюсь тебе, как Степану.

Он смотрел на нее. Он улыбался. А к горлу подкрадывался комок. Дрожали руки. Но Камо пересилил себя. Он заставил себя говорить. Он рассказал матери о ее сыне. О том, что враги хотели убить его, но Степану удалось скрыться. Враги, однако, не знают этого, они убеждены, что уничтожили Степана. А он сейчас за границей. Правда, об этом никому нельзя говорить – враги могут напасть на его след. И он сам не имел права рассказывать ей эту тайну. Но он не мог не сказать...

– Спасибо, Сенько, спасибо, – говорила старушка. Она принесла бутылку старого вина, налила себе и Камо.

– Выпьем за Степана, – сказала она. – Пусть сбудутся его мечты, пусть он будет счастлив.

Мать Шаумяна любила Камо как сына. Она верила ему, каждому его слову. Только Сенько мог обмануть сердце матери, и он сделал это, потому что по-другому поступить не мог... Слезы радости лились из глаз старушки... Слезы невыносимого горя застыли в глазах Камо. Эта пытка была ужасней, чем истязания в тюрьмах...

А старушка все говорила... О сыне, о своей привязанности к Степану, о том, что вряд ли дождется его – ведь смерть уже не за горами. И благодарила Камо, что успокоил ее перед смертью, что теперь на сердце у нее легко и спокойно. Мать просила передать Степану, когда Сенько увидит его, что все ее мысли были днем, просила поцеловать за нее сына...

Он ушел поздно ночью. В тот день товарищи впервые видели слезы на лице Камо. Он плакал взахлеб, как ребенок.

– Знаешь, что такое мать, – сказал он Гиго, пытавшемуся его успокоить. И сам ответил: – Не знаешь! Откуда тебе знать? Это знает только тот, у кого не было матери...

И, махнув рукой, вышел из комнаты. Друзья прождали его напрасно...

ТАК БЫЛО...

В январе 1920 года Камо выехал из Москвы со своей боевой группой, с намерением взорвать штаб Деникина и произвести несколько диверсий в тылу у белогвардейцев. Товарищей из Москвы смущало то обстоятельство, что в диверсионном отряде Камо были девушки.

– Вы что думаете, я маленький мальчик! – возмущенно кричал Камо. – Я что, не знаю, что делаю!

После долгих споров и дискуссий проект операции утвердили. Утвердили и маршрут следования группы – на первый взгляд совершенно фантастический. Камо и его группа должны были добираться через Астрахань в Баку, где свирепствовали мусаватисты[15] 15
  Мусаватисты – члены контрреволюционной националистической партии в Азербайджане.


[Закрыть], и оттуда пробираться через контрреволюционный Северный Кавказ в деникинские тылы.

Вначале все шло без особых происшествий. Отряд добрался до Астрахани. Отсюда, минуя деникинские морские заставы, на рыбачьей лодке перебрался в Баку. Из Баку, разделившись на группы, отряд направился в Грузию.

Камо ехал в спальном вагоне под видом сиятельного князя Цулукидзе, доводя железнодорожное начальство своими аристократическими придирками и капризами до полного отчаяния. Однако, как он ни гримировался, в Тифлисе его все же опознали: полиции он был известен еще по прежним временам.

Камо окружили на перроне, когда он собирался сесть в поезд, уходящий в Батум. Однако подойти к нему полицейские не решались.

– Не бойтесь, – подбадривал он их. – Подходите. Нет у меня бомб, а то бы давно уже бросил...

Вновь метехский тюремный замок. Появление Камо совпало с часом прогулки арестованных. Среди них старые знакомые – Миха Цхакая, Георгий Стуруа, Сергей Кавтарадзе, Филипп Махарадзе... Они тепло здороваются со старым товарищем. Со всех сторон раздаются приветствия, сыплются вопросы.

Тюремщики жмутся к стенам – энтузиазм большевиков их пугает. Но еще более страшит их сам Камо, о котором по всему Тифлису ходят легенды...

Камо быстро осваивается. С надзирателями разговаривает в высшей степени пренебрежительно. Устраивает им такие разносы, что ему может позавидовать сам князь Цулукидзе. Одновременно Камо готовится к побегу – подкапывает стену в своей камере. Однако в последний момент все же решает уйти из тюрьмы другим путем. «От кого мне бежать, – объяснял он товарищам, – от меньшевиков?! Вы не знаете этих трусов – они меня сами выпустят да еще попросят извинения!»

Товарищи все же сомневались, но Камо доказал свою правоту. Он написал письмо министру внутренних дел Грузии Ною Рамишвили, которого давно знал по Тифлису и который также знал Камо. Письмо было лаконичным и совершенно в духе Камо. Камо требовал немедленного освобождения. В противном случае обещал оставить тюрьму самостоятельно и взорвать при этом ни более ни менее – резиденцию министра, разумеется, с ним самим.

К удивлению тюремного начальства, министр Рамишвили немедленно примчался в метехскую тюрьму. Разговаривал он с Камо почтительно, просил Камо войти в его положение: не может же он прямо так выпустить столь известного большевика из тюрьмы. Через месяц-другой это еще, пожалуй, возможно, но сейчас...

Камо смотрел в сторону, всем своим видом показывая, что беседа его тяготит и что заботы Рамишвили его мало волнуют. Только иногда его глаза встречались с молящим взором меньшевистского министра. Камо, даже заключенный в крепость, даже в окружении целой своры полицейских, приводил Рамишвили в трепет.

– Хорошо, – вздохнув, сказал наконец Рамишвили и махнул рукой. – Хорошо! Мы отпустим вас, но с одним условием, вы никогда не должны больше возвращаться в Грузию. Дайте только обещание, и вы свободны. Мы знаем, – добавил он льстиво, – что вы никогда не нарушаете своих слов.

Но Камо по-прежнему молчал, изображая полное равнодушие.

– Разумеется, вы уедете со своими друзьями, – поспешно сказал Рамишвили, – только дайте слово. – Он наклонился к Камо и скорее попросил, чем спросил: – Согласны?

– Нет, – сказал Камо, – не согласен. В Грузию я обязательно вернусь, но тогда, когда она будет советской, а не меньшевистской.

– Хорошо, хорошо, – отмахнулся министр, – только уезжайте! Ради бога уезжайте!

...Из тюрьмы Камо вышел в солнечный весенний день. На тротуаре стояли полицейские. Они должны были сопровождать и посадить Камо и его людей на поезд в Баку. Камо был весел и оживлен. Он уже знал о сокрушительном поражении Деникина. Держа под руки двух девушек из своей группы, Анну и Арусю, он подошел к фаэтону.

– Ты свободен? – громко спросил он у задремавшего фаэтонщика.

– Свободный, свободный, – проснувшись, закивал тот.

– Да здравствует свобода! – закричал Камо.

– Да здравствует свобода! – поддержали Камо девушки и запели «Марсельезу». Песню подхватили и товарищи, находящиеся в тюрьме. Фаэтон тронулся. За ним двинулись полицейские пролетки. Процессия двигалась к вокзалу...

...До самой границы провожали шпики Камо. И только тогда их начальник Кедия, облегченно вздохнув, перекрестился. Его примеру последовали остальные. Но на душе у них все же было тревожно.

ГЕРОИ НЕ УМИРАЮТ

14 июля 1922 года, в одиннадцатом часу вечера Камо возвращался от своего давнего товарища Атарбекова. Он ехал на велосипеде, подаренном ему Яковом Михайловичем Свердловым, по улицам советского Тифлиса. Он радовался жизни, радовался людям, радовался всему...

Близкие друзья подшучивали над ним. «Камо, – говорили они, – ты не создан для мирной жизни. Разве можно сравнить твою прежнюю жизнь, полную приключений, с обычной работой в таможне!»

Камо знал, что товарищи шутят, но сердился искренне... «Даже малое дело, приносящее пользу социализму, я выполняю с радостью», – ответил он им.

Сейчас, проезжая по Верийскому спуску, он вспомнил об этом разговоре и улыбнулся. Хорошо, когда есть друзья, когда есть цель, когда отдаешь всего себя людям. Он подумал о Ленине, предстоящей встрече с Ильичей, о том, как разведет руками Ильич, когда услышит о его новых проектах, и тихо засмеялся...

...Над Тифлисом опустилась ночь. Было 14 июля, 11 часов вечера...

А утром следующего дня во все концы страны полетела весть о трагической смерти Камо, попавшего в дорожную катастрофу.

«Человек спасся в море, но утонул в капле воды» – эту грузинскую пословицу повторяли тысячи людей 18 июля. В этот день весь город вышел проводить в последний путь своего легендарного героя. В Тифлис шли скорбные телеграммы: от Фрунзе, Ворошилова, Кирова... На траурном митинге выступил Орджоникидзе.

Стойкий большевик, перенесший тюрьмы и ссылки, не мог говорить, голос его прерывался от сдерживаемых рыданий. И десятки тысяч тифлисцев, затаив дыхание, слушали идущие от сердца слова.

– Я был молод, – говорил Орджоникидзе. – Ты, дорогой Камо, разъяснил мне, как стать большевиком. Сегодня приходится расстаться с тобой. За эти восемнадцать лет мы не раз встречались. И не раз ты излагал свои планы... Порой эти планы казались несбыточной фантазией. Я помню, как говорил ты об этих планах с вождем революции товарищем Лениным, который любил тебя горячо... Когда я встречусь с Лениным, я не знаю, что я скажу...

Последние слова Серго произнес уже не своим, чужим голосом и, сгорбившись, сошел с трибуны. А на трибуну поднялся Аракел Окуашвили.

– Здравствуй, Камо, здравствуй, – слышится его взволнованный голос. – Здравствуй, вечно голодный борьбой, но вечно бодрый брат мой, здравствуй...

Плачет старый большевик, плачут тысячи тифлисцев... Гроб медленно опускают в могилу. На землю ложатся венки. Их десятки, их сотни. И среди множества венков – один самый дорогой для Камо – от самых дорогих и любимых. На венке надпись: «Незабвенному Камо – от Ленина и Крупской».

Гремит салют. И вместе с великой скорбью приходит вера: Камо не умер. Он навсегда с нами. Ведь герои, не умирают. Они неподвластны смерти.

Иван Курчавов
СОГЛЯДАТАЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Дунай, шумный и торопливый, быстро несет свои воды к Черному морю, крутя бревна и щепки, диких уток и чаек, говорливо плескаясь у отлогого левого берега, при сильных порывах ветра гоняя небольших белесых барашков, а при затишье серебрясь рябью, как плотвичьей чешуей.

Не тот Дунай, каким он был еще три недели назад: не плывут по нему пароходы, не пробуют свое счастье рыбаки, намертво закрепили свои посудины лодочники. Правда, рыбаки нет-нет да и появятся с сетями, но, вспугнутые гулким ружейным выстрелом, не успевают расставить снасти и спешат к своему берегу. Впрочем, кто ведь знает, рыбаки это или турецкие шпионы, желающие узнать, кто окопался на левом берегу и что он намерен делать в самое ближайшее время.

А на левом берегу, за густым кустарником, лежат в пикете двое рядовых – Егор Неболюбов и Иван Шелонин; лежат и до боли в глазах всматриваются в правый берег. Видят они вздернутые серые скалы, городишко, словно прилепившийся к этим скалам, одинокие фигурки людей – штатских и военных, ослов, запряженных в небольшие телеги и с трудом передвигающих по грязи свои короткие и тонкие ноги. Они уже знают, что город этот называется Систовом[16] 16
  Ныне Свиштов.


[Закрыть], что военные – это уже турки, а вот гражданских с такого расстояния не разберешь – болгары они или турки. Вряд ли их можно различить и с близкого расстояния: Ивану они кажутся похожими друг на друга и чернявой внешностью, и одеждой, и красными фесками, которые они носят на голове.

Позади у Ивана, Егора и их однополчан остался трудный путь. С того дня, как был зачитан в Кишиневе высочайший манифест, они не знали отдыха. Шли по двадцать часов в сутки, совершая небольшие привалы, чтобы легонько перекусить, выкурить цигарку да перемотать мокрые портянки. Дороги румынские оказались нисколько не лучше русских. Может, и есть у них лучшие дороги, но не пустили по ним румыны русскую армию, не пожелали, чтобы тысячи и тысячи усталых и грязных солдат заполонили улицы столицы, испортили внешний облик города Бухареста. Иван понимал, что он не у себя дома, только уж очень неприятно таскать ноги то из жидкого, то из густого месива; дыр в каждом сапоге наберется по полдюжины, и каждая пропускает этой отвратительной каши столько, сколько может уместиться между ногой, завернутой в гнилую, вонючую портянку, и кожей; если же грязь не умещается, она с хлюпаньем выплескивается через дыры наружу.

Все это, слава богу, позади.

А впереди – Систово со своими неприступными берегами. Чужими пока берегами. Турки, слышно, окопались так, что готовы встретить любую армию хоть с тысячей пушек. Зато болгары и болгарки ждут их с понятной нетерпеливостью: то помашут белым платком, то на виду у русских бросят шапку, поймают ее и приложат с поклоном к груди. Или поманят к себе рукой: мол, не задерживайтесь за Дунаем, наши дорогие спасители, заждались мы вас!

Ивану тоже надоело ждать, но ротный говорит, что еще не подоспело время, что одна рота и даже полк ничего сделать не могут; надо переправить огромное войско, чтобы сбить турок с насиженного места, то есть с их крепких позиций, и гнать к Константинополю, а потом и дальше. А чтобы переправить такое войско, да еще с пушками, снарядами, конями и всякими припасами, надо иметь в громадном количестве переправочные средства. Подвезут все это – и начнется переправа...

А пока можно поговорить о турках и турчанках, о турецком царе – султане и его странной, непостижимой жизни...

– Говорил я тебе, Ваня, как судили меня за то, что не по правилам живу со своей Аннушкой, обвинили меня в незаконном сожитии, – обращается к приятелю Егор Неболюбов, удобно располагаясь в густой и мягкой траве. – А Аннушка у меня любимая и единственная жена. Не моя вина, что ее спесивый папаша не дал согласья на венчание, а поп без этого согласья не обвенчал нас в церкви. А теперь возьми ты турецкого султана: триста жен у него, а законных не больше пяти...

Но и это удивляет Шелонина:

– Пять законных! Как же так?

– У них это положено кораном, евангелием ихним, – поясняет Егор, с треском ломая сухую камышинку, занесенную на берег вешними водами. – За пять у них и спроса нет, это по-ихнему даже очень хорошо: можешь прокормить и одеть – женись пять раз, и все тебе законно! А вот триста незаконных! Вот это...

– Как же он с ними живет! – прерывает Недолюбова Шелонин. – Одних имен сколько! И ведь всех запомнить надо! Как пить дать!

– А зачем ему запоминать? Для этого у него придворные есть! Вот и ходит он по женам, как у нас пастух: по очереди. И никто не обвиняет его в незаконном сожитии!

– Появись в нашей деревне мужик с тремя женами – ему бы глаза заплевали! – возмущается Шелонин.

– А он у них первый человек!

– Вот порядки, так порядки! – негодует Иван. – Я тут как-то встретил болгарина, – продолжает Неболюбов. – Порассказал он мне всякой всячины. По нескольку жен имеет чуть ли не каждый турок, и жены эти не злобятся и не возмущаются. И глаза не выцарапывают друг другу. Но не дай бог, если турчанка встретит в бане болгарку! Сию минуту голой на улицу выгонит!

– Почему? – изумляется Шелонин.

– Так у них заведено, Ваня, – задумчиво говорит Неболюбов, вглядываясь в синеватый отлив Дуная, который к вечеру успокоился и стал походить на большое зеркало. – Заведено так потому, что всех других они считают скотами и только себя людьми. Вот, скажем, идет турок по улице, а навстречу ему болгарин. Болгарин должен отскочить в сторону, даже в грязь, и низко склонить голову: пока турок не пройдет мимо.

– А турок-то, знать, богатый, какой-либо барин? – спрашивает Шелонин.

– Какой там барин! – сплюнул Неболюбов. – Турок может быть оборванцем, а честь ему обязан оказать даже богатый, уважаемый в народе болгарин. Прыгай в грязь, кланяйся до земли и выражай в глазах, что тебе очень приятно гнуться в три погибели. Не дай бог, если турок заметит в глазах болгарина неблагодарность! Тогда болгарин недосчитается сразу нескольких зубов!

– У нас такое и пьяный урядник не позволит! – на свою мерку измеряет положение в Болгарии рядовой Шелонин. – Как пить дать, не позволит.

– Верно, Ваня, верно, – соглашается с ним Неболюбов. – Говорил мне еще этот болгарин, что в других местах турки и похуже делают. Встретит турок христианина, садится на него верхом и приказывает нести до дома. Не можешь нести – становись на четвереньки и вези, как будто ты не человек, а осел или лошадь. Едет он на болгарине и потешается: мол, все вы не люди, а скоты и что род ваш христианский произошел от осла и ослицы.

– А они-то кто? – гневно повышает голос Шелонин.

– Тише, Иван! – грозит пальцем Неболюбов. – Не забывай: мы с тобой в секрете!.. Они считают себя самыми правоверными людьми, и им аллах, то есть бог ихний, разрешил делать все.

– Плохой у них бог! – бросил Иван.

– В прошлом году у болгар восстание было, – продолжал Неболюбов, – невмоготу им, вот и поднялись. А силенок – кот наплакал. Задушили их, как детишек невинных! Болгарин говорил, что реки от крови красными были, а запах крови заглушил все другие запахи, Стонала, говорит, вся Болгария, стонала и лицо свое в нашу, в российскую, сторону обращала: мол, только вы и можете спасти от неминуемой гибели.

– До земли до ихней один Дунай перейти, – сказал Шелонин.

– Один Дунай, это так, – согласился Неболюбов. – Да уж больно широк и быстр он. – Ухмыльнулся: – Во сколько же раз он шире и быстрее твоей Шелони?

– Шире раз в двадцать, – сказал Шелонин. – А крутит у нас так только весной, в полую воду.

Вечером, когда совсем стемнело и с реки потянуло сырым холодом, Шелонин и Неболюбов услышали тихий всплеск воды. Егор быстро пополз к кустам. Всплеск прекратился, но ненадолго: теперь он уже был слышнее.

– Кто-то плывет к нашему берегу, – прошептал Неболюбов оторопевшему Шелонину.

– Плывет. Вон, вон! – Иван показал на два бревна, плывущих не по течению, а вопреки ему: было очевидно, что ими кто-то управляет.

– Тише! – цыкнул Егор и стал еще зорче всматриваться в два странных бревна. – А вот и человек, – зашептал он. – Видишь? Лежит на бревнах и гребет к нам.

– Турок! Шпион! – догадался Шелонин. – Как пить дать шпион!

– Сейчас увидим, кто это, – сказал Неболюбов и потянулся за ружьем, которое он оставил позади себя.

– Ты его пристрелишь? – спросил Иван.

– Нет, его надо взять живым, – ответил Егор.

Бревна уткнулись в песчаную отмель, и человек, лежавший на них, тотчас прыгнул на берег. Не успел он ступить и трех шагов, как Неболюбов навел на него ружье и крикнул – не сильно, но властно:

– Стой, кто идет?

– Свой я, братушка, свой! – поспешно ответил незнакомец,

– Пропуск! – приказал Егор.

– Не знаю, болгарин я, иду из Болгарии.

– Врет он! – зашептал Шелонин. – Турок он! Как пить дать турок!

– Руки вверх! – распорядился Неболюбов. – Не вздумай бежать: вмиг пристрелю!

– Да куда же мне бежать? – сказал незнакомец, покорно поднимая руки.

Иван уже мог хорошо разглядеть подходившего к ним человека: длинные и темные усы его опускались вниз, и с них капала вода, волосы, тоже темные и мокрые, всклокочены, нос крупен и горбат. Этот-то нос и заставил Шелонина еще больше поверить в свое предположение.

– Турок! – яростно прошептал он. – Смотри, Егор, какой у него нос! У всех турок, говорят, такие носы!

– Молчи, Ваня! – попросил Егор.

– Молчу, – послушно ответил Шелонин.

– Иди обыщи его: он у меня на мушке!

Шелонин вплотную приблизился к подозрительному человеку. Тот был мокр с ног до головы и дышал трудно, хватая воздух открытым ртом. Видно, он очень устал: преодолеть такую реку – дело не шуточное! Но Ивану не жалко турка, который стоял не шевелясь, с поднятыми руками и терпеливо ждал, когда молодой русский солдат прощупает его одежду и вывернет все его карманы.

– Ничего у меня нет, братушки мои дорогие! – сказал он, радостно улыбаясь в свои мокрые, капающие усы; разреши такому – обнимать полезет!

Однако рядового Шелонина не проведешь.

– Помолчи! – сказал он, стараясь быть строгим, но тут же понял, что должной строгости у него не получилось: турок продолжал добродушно улыбаться. – Ничего у него, Егор, нет! – доложил он Неболюбову, старшему в секрете.

– Куда же вы следуете? – уже мягче спросил Неболюбов, переходя на «вы».

– К русским, – охотно ответил тот. – Мне нужно к вашим командирам!

– К командирам мы вас доставим, – пообещал Неболюбов. – Руки можно опустить... Шелонин, отведи-ка его к ротному, да смотри в оба! – распорядился Егор.

– Слушаюсь! – четко ответил Шелонин и взял ружье наизготовку. – Пошли. Бежать не сметь!

Пройдя с полверсты, Шелонин спросил:

– Как звать-то тебя, турок?

– Не турок я, – обиделся беглец. – Если я скажу :вам, что звать меня Йорданом, вы ведь все равно не поверите!

– Не поверю, – признался Шелонин.

– Тогда ведите поскорей! – попросил задержанный.

II

Йордан, или Данчо, как ласково называли его дома, в раннем возрасте выказал такие математические способности, что отец не без гордости решил: быть ему хорошим купцом. И стал возить его по всей Болгарии, понимая, что это и есть лучший способ научить сына умению вести торговлю. Но сыну нравилась не сама торговля, когда приходилось нахваливать людям явно плохой товар или стараться заполучить с них лишнее, а возможность путешествовать по стране, видеть разные города и всяких людей. Отец обещал ему большее: показать другие страны, и это радовало его. Вскоре отец определил его на ученье в Истанбул-Константинополь, и Данчо за короткий срок постиг турецкий язык. Когда отец наведался в турецкую столицу, он даже поразился, до чего же свободно говорил сын с турками, словно новый язык стал для него родным.

Но турецкий язык не стал и не мог стать родным для мыслящего и впечатлительного паренька Данчо. Он и раньше часто задумывался над тем, что в мире все устроено в высшей степени несправедливо. Бог создал людей по своему образу и подобию – тогда почему одни стали извергами, а другие послушными рабами? Правда, он знал, что послушных мало, что болгары ненавидят своих угнетателей, но выражать недовольство можно еще полтысячи лет, и от этого ничто не изменится. Он пока не знал, что может изменить судьбу народа, и строил всевозможные предположения. Главным из них было то, что он слышал от своей столетней прабабки, семидесятилетних дедушки и бабушки, от родителей и соседей: придет, обязательно придет из-за Дуная дядя Иван!

В Константинополе он еще больше понял, какая неодолимая пропасть разделяет турок и болгар. С утра и до вечера и с вечера до утра ему давали понять, что он осел и его место – в стойле с этими животными. В полночь его могли поднять пинком с пола и послать по делу, которое могло потерпеть до утра. На него натравливали собак, давили лошадьми, били по лицу, когда он не так быстро уступал туркам дорогу, и стегали плеткой, если он не становился перед ними на колени в жидкую и липкую грязь.

Из Константинополя он вернулся убежденным врагом турок.

Однажды он с отцом возвращался из дальней поездки по Сербии и Франции. Мать заметила их вдалеке и выбежала навстречу; За месяц она постарела на двадцать лет: волосы ее стали седыми, глаза запали, голова тряслась. Рыдая, она поведала грустную историю: после их отъезда она заболела и по делам отправила в соседнее село дочь Марийку, считавшуюся в округе первой красавицей. Словно предчувствуя что-то недоброе, Марийка стала возражать, но мать настояла на своем. Домой она не вернулась ни в тот, ни на другой день. Кто-то заметил, как группа турецких кавалеристов волокла ее в дальний лес. Там ее и нашли: обесчещенную, исполосованную нагайками, порубленную ятаганами. Хоронили Марийку соседи: они боялись, что мать не выдержит такого тяжкого испытания.

Йордан, вооружившись ятаганом, тайком ушел из дома. У него не было теперь иной цели, иного желания, как зарезать турка: налететь на него внезапно и рубануть ятаганом так, чтобы тот распрощался с белым светом. Намеревался Йордан сначала помучить захваченного врасплох турчанина, но потом решил, что он не зверь-турок, а православный болгарин и с него хватит того, что он просто прирежет одного из мучителей.

Охотился он за турками две ночи, а на третью встретился в глухом овраге с отцом. Тот укоризненно покачал головой и сказал: «Не дело ты задумал, Данчо! Ты убьешь турка, тут хитрости большой нет, смелости и .ума тоже не надо, а что дальше? Завтра к нам ворвутся турки и перережут половину села. Ты можешь уцелеть, а невинные могут погибнуть». – «Марийка тоже была невинной, а что с ней сделали турки!» – попытался возразить Данчо. «Ты не турок, а болгарин!» – строго сказал отец и увел его домой. Он не сопротивлялся, понимая, что отец прав и что своей дерзкой выходкой он пользы не принесет.

Заниматься торговыми делами ему уже не хотелось. Напрасно убеждал его отец, что будущее сына навсегда обеспечено, что торговля позволит Данчо жить без нужды. «А другие? – спросил он у отца. – Пусть мучаются, терпят нужду, пусть их истязают и убивают, не так ли?» Отец не мог разубедить сына и вынужден был согласиться с тем, что из него никогда не получится настоящий торговец. Он не возражал, когда сын попросил отпустить его на учебу в Николаев; все четыре года старший Минчев не скупился на содержание и встретил Данчо с радостными слезами на глазах.

Йордан стал учителем в небольшом природопском городке Перуштица. Днем учил грамоте детей, а вечерами собирал взрослых, рассказывал им про Россию, про русских, желающих помочь своим братьям-болгарам. Но он всегда подчеркивал, что и сами болгары должны смело бороться с турками, что когда вспыхнет всеобщее народное восстание, жители Перуштицы обязаны к нему подготовиться. Иногда он уводил молодых парней в горы и учил их стрельбе – сам он обучился этому в Николаевском пансионе.

И все-таки ему казалось, что он делает очень мало, что в его силах и возможностях сделать куда больше. Он упросил отца взять его летом, когда нет занятий, в Константинополь, там, в русском посольстве, он встретил полковника Артамонова и предложил свои услуги: добывать нужные сведения про Турцию и ее армию. Не знал Йордан, что в России еще надеялись на мирный исход дела и верили, что Порта может и без войны освободить Болгарию от тяжкого ига. Тот человек, к которому обратился Йордан Минчев, не верил в мирное разрешение пятивекового конфликта, но он не имел права на активную разведку в Турции и, в душе похвалив болгарина, отделался общими замечаниями. Впрочем, в случае конфликта любые сведения будут нужны, может пригодиться и этот болгарин, решил полковник Артамонов и занес Минчева в свои особые списки.

Побывать в роли соглядатая ему не пришлось: началось апрельское восстание. На правах рядового бойца он сражался с турками, был ранен, но не опасно, в числе немногих спасся бегством из полыхающей Перуштицы, долго скрывался в Родопах, а потом перебрался в Систово. Там у отца была небольшая торговля, и Данчо по его поручению объездил многие города и селения, особенно по правобережью Дуная. Он торговал товарами и вел беседы; вечерами он сидел в корчме и слушал разговоры; мог начать их и сам, если появлялась такая возможность. Постепенно он составил себе довольно точную картину турецких сооружений по Дунаю.

...Русский солдат привел его к своему командиру, а тот быстро отправил к важному генералу с рыжими бакенбардами. Генерал угостил чаркой и поинтересовался общей картиной состояния турецкой армии. Зато начальник разведки русской армии полковник Артамонов расспрашивал чуть ли не двенадцать часов. Его интересовало все: количество и состояние войск на правом берегу Дуная и оборона турок в глубине, как защищены проходы на Балканах и кто из пашей является главным в том или ином городе, есть ли у турок иностранные советники и как одеты турецкие войска, подвозят ли турки зимнюю амуницию и как много у них больных. На все вопросы Минчев ответить не мог, да и не рассчитывал на это полковник Артамонов, понимая, что имеет дело со старательным, мужественным, но пока еще незрелым разведчиком. Что ж, эти вопросы пригодятся ему на будущее. Их Минчев не записывал, Артамонов не рекомендовал это делать, но запоминал, как лучшие стихотворения Ивана Вазова. Полковник заметил, что глазами соглядатая Минчева на турок будет смотреть вся русская армия, и Йордан понимал, что хотя начальник разведки явно преувеличивает роль своего агента, но доля истины в его словах есть: то, что первым увидит соглядатай, а завтра узнает начальник разведки и высшее командование русских, послезавтра с этим столкнется и вся русская армия. И от того, насколько будут точными его, Минчева, сведения, в какой-то мере будет зависеть успех большого или малого сражения...

А мимо Йордана проходили войска, которым он отныне будет служить верой и правдой, пока они не одолеют неприятеля. Они должны его одолеть!

Настроение у Минчева было приподнятым. Его радовали и новые задания, и бодрые солдаты, двигавшиеся к Дунаю, и майское солнце, светившее щедро и во всю силу, и птички, заполонившие сады большого румынского села и певшие задорно, весело и голосисто.

«Дня три отдохну, как советовал полковник, и тоже подамся к Дунаю, – думал Минчев. – Переберусь на ту сторону – и к Балканам. Разве не подтвердят люди, что я купец? Про то знают не только болгары: сколько раз побывал я в городах и турецких селениях! Надо торопиться, Данчо, – сказал он себе, – дома тебя ждут большие дела!»