Текст книги "Приключения-77"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

«А знают ли братушки, кто наступает на этом участке? – встревожился Минчев. – Догадываются ли они, что Стара Загора и Казанлык вовсе не главная цель Сулейман-паши, что собирается он наголову разбить русских и снова утвердиться на правом берегу Дуная?» Он отобрал все письма, где говорилось о цели этого наступления (слава богу, болтуны еще не перевелись!), и отложил их в сторону. Остальные порвал на мелкие клочки и сунул в сумку. Увидел свою одежду, спохватился: «Мне надо срочно переодеться! Сейчас рискованно выдавать себя за почтальона. Если турки не опознали убитого, они могут искать дезертира, бежавшего из армии вместе с почтовой сумкой!»

Он быстро переоделся. Амуницию турка и почтовую сумку с порванными письмами упрятал в густых зарослях кустарника. «Теперь к братушкам, им наверняка будут интересны эти письма!»

Он спустился вниз и отвязал лошадь: пусть идет, куда глаза глядят! Отыскал другую тропу и взял вправо. Тропа, изрядно попетляв между камнями, вздымалась на крутую гору, заросшую буком и кустарником.

Поднимался он долго, пока не почувствовал усталость. По лицу обильно струился пот, рубашка стала такой мокрой, что ее можно выжимать. Тропа привела к обрывистому спуску, уткнувшемуся в широкую, заросшую травой дорогу. Он присел за густой зеленый куст и стал наблюдать. На дороге – ни души. Иордан собрался перебежать ее, но из-за поворота неожиданно вынырнула печальная колонна болгар, подгоняемых разъяренными башибузуками. Плетки свистели в воздухе непрерывно и с силой опускались на головы, плечи и спины невольников. В этот яростный свист вплеталась гортанная турецкая ругань, злая и жестокая.

Башибузукам никто не отвечал. Минчев припомнил себя точно в таком же строю. Подумал: а что ответишь? Разве самое доброе слово способно умилостивить беспощадных башибузуков?

И тогда ему захотелось как можно скорее пробраться к русским. «Они сумеют встретить турок на Шипке и в других местах! – яростно прошептал он. – Надо только вовремя их предупредить!»

ОТ АВТОРА

Соглядатай – тайный разведчик в стане противника. Сколько их, болгар-соглядатаев, пошли добровольцами в тыл врага, служили не за страх, а за совесть, самоотверженно помогая русской армии в трудные дни русско-турецкой войны 1877—1878 годов!

Таков и Йордан Минчев. Он и его друзья много сделали для русской армии, и помощь их была бесценной. Их риск, смелость и благородство помогали русской армии успешно переправиться через Дунай и отразить атаки турок на Шипке, уточнить систему обороны врага в Плевне и выяснить то роковое число, когда Осман-паша попытается прорвать блокаду Плевны и соединиться с остальной турецкой армией. Этого не случилось, и Осман-паша стал пленником вместе со своей прославленной армией.

Хороший разведчик – глаза и уши армии. Подтвердила все это и русско-турецкая война 1877—1878 годов, которую болгары называют Освободительной: русские братушки принесли им долгожданную свободу и избавили от пятивековой неволи.

ПЕРЕД ЛИЦОМ ЗАКОНА

Анатолий Безуглов
СТРАХ

ЗАПИСКИ ПРОКУРОРА

1

Все началось с того, что группа народного контроля нашего Зорянского керамического завода вскрыла злоупотребления в отделе сбыта. Замешана оказалась и бухгалтерия. Материалы передали в прокуратуру, и я поручил расследовать дело следователю милиции. Злоупотребления, судя по фактам, не бог весть какие, и я не счел нужным загружать и без того заваленных работой следователей прокуратуры. Будничное дело, которых я повидал немало за время прокурорской службы...

Вел его Константин Сергеевич Жаров. Едва ли до этого в своем производстве он имел больше трех дел.

Взялся Жаров энергично. И уже через несколько дней выяснилось, что в хищениях на заводе главными виновниками были три лица, в том числе бухгалтер Митенкова Валерия Кирилловна.

Помню то утро, когда следователь зашел ко мне с материалами дела и постановлением на обыск в ее квартире.

Он намеревался заехать за Митенковой на завод, а оттуда – в ее собственный домик, вернее полдома, на самой дальней окраине города, именуемой Восточным поселком. В будничный серый дождливый день...

Через час я услышал по телефону растерянный голос Жарова.

– Захар Петрович, вы не можете приехать на место происшествия?

– Что-нибудь серьезное?

– Очень. Нашли человека. Митенкова отравилась.

– Жива?

– Умерла.

– Сейчас буду.

Я положил трубку и с досадой подумал: не натворил ли молодой следователь что-нибудь по неопытности?

Благодарение богу, Слава, мой шофер, успел отремонтировать машину буквально вчера. Через несколько минут мы уже мчались по направлению к Восточному. И у меня все нарастало раздражение на самого себя: зачем поручил это дело Жарову? Дать подследственной наложить на себя руки при обыске... Подобного ЧП у нас не случалось давно. На окраине «газик» с трудом полз по брюхо в грязи по раскисшим улочкам. Шофер чертыхался, а я дал себе слово на ближайшем заседании исполкома райсовета снова поднять вопрос о благоустройстве поселка. Решение об этом было принято давно, но выполнение затягивалось.

«Нашли человека»... Я сразу не обратил внимания на эти слова Жарова и теперь размышлял, что бы они могли значить. Пожалел, что не расспросил подробнее. Так ошарашило самоубийство Митенковой.

Возле ее дома стояла машина милиции и «скорая». Несмотря на дождь, льнули к забору соседи.

Жаров встретил меня у калитки. Промокший, озабоченный и виноватый. С полей его шляпы капала Вода.

– Про какого человека вы говорили? – подал я ему руку, совершенно забыв, что мы уже виделись.

– Лежал в сундуке...

Два трупа в один день – многовато для нашего города.

– Понимаете, в сундуке, как мумия. Старик. – Мы поскорее забрались на крыльцо под навес. – Словно привидение. Ну и перепугал же он нас. Покойника так не испугаешься...

Я приостановился.

– Живой, что ли?

– Живой, Захар Петрович. В этом все и дело. И никаких документов о нем не нашли.

– Ничего не понимаю.

– Я сам, товарищ прокурор, ничего понять не могу. Молчит или плачет, плачет или молчит...

Митенкова лежала на деревянной кровати. В комнате пахло камфарой и еще чем-то неприятным. Хлопотали два санитара в мокрых от дождя халатах.

– Сюда мы ее уже потом перенесли, – пояснил следователь, указывая на покойницу. – Пытались откачать. А яд выпила она в чуланчике.

Я молча кивнул. Жаров был подавлен. В комнате горела лампочка. Но от ее жидкого желтого света было еще тягостней.

В глаза бросился большой деревянный сундук с откинутой крышкой. Я заглянул внутрь. Постель. Помятая простыня. Пикейное одеяло, сбитое в уголке. По стенке проделан ряд отверстий.

– Где этот самый? – спросил я у Жарова.

– В соседней комнате.

– А труп можно увезти?

– Если протокол осмотра места происшествия готов, пусть увозят.

Мы прошли в другую комнату. Она была поменьше.

– Здравствуйте, Захар Петрович, – приветствовала меня судмедэксперт Хлюстова и растерянно произнесла: – Нужен психиатр. Бьюсь уже полчаса...

На стуле сидел сгорбленный старик. Лет семидесяти. Лысый череп с морщинистым лбом. Лицо тоже все в морщинах и складках, желтого, пергаментного цвета, словно спущенный детский шарик. Провалившийся беззубый рот. Мутные бесцветные глаза, слезящиеся и печальные.

На старике была ночная полотняная рубашка с завязочками вместо пуговиц и кальсоны.

– Скажите, как вас зовут? – видимо, в сотый раз спрашивала врач. – Ну, не бойтесь...

Лицо неизвестного не изменилось. Только из уголка глаза выкатилась слеза и остановилась на середине щеки. Судмедэксперт, обернувшись ко мне, беспомощно развела руками. Мы вышли в комнату, где стоял сундук, оставив старика под присмотром милиционера. Санитары уже вынесли покойницу.

– Захар Петрович, тут нужен психиатр, – повторила Хлюстова.

– Вызвали Межерицкого? – спросил я следователя.

– Так точно.

– А теперь расскажите по порядку.

– Ну, приехали мы с Митенковой. Позвали понятых. Смотрю, начинает нервничать. «Я, – говорит, – все сама покажу. Тут, в кладовке». И направляется к двери. Я попросил Митенкову пропустить нас вперед. Она пропустила. Подошли мы к кладовочке... Пройдемте, Захар Петрович.

Из сеней в чулан вела низкая темная дверца. Жаров щелкнул выключателем. Небольшая глухая комнатка была заставлена банками с солениями, маринадами, огородным инвентарем и другой хозяйской утварью.

– Видите, здесь двум людям не поместиться, – как бы оправдывался следователь. – Она говорит: «Сейчас». Я вот здесь стоял, где вы, почти рядом. Она вошла, стала шарить на полках... Кто бы мог подумать?

– Мог бы, – сказал я, не удержавшись.

Жаров вздохнул.

– Да, ошибка, товарищ прокурор. Моя ошибка... – Он замолчал.

– Дальше.

– Она успела отхлебнуть из бутылочки.

– Где бутылка?

– Отправили на анализ. Сразу. Я повернулся к судмедэксперту.

– Мне кажется, тиофос, – как бы продолжила рассказ Хлюстова. – Очень сильный яд. От вредителей. Им многие пользуются на своих участках... А он правильно действовал, – кивнула она на Жарова. – Попытался прочистить желудок. Но в общем – бесполезная штука. Митенкова скончалась почти мгновенно. Я, конечно, ввела камфару, массаж сердца, искусственное дыхание.

– Да, – перебил следователь, – перед смертью Митенкова успела сказать: «Он не виноват. Я сама...»

– Вы занесли это в протокол?

– А как же, – обиделся Жаров.

Я подумал, что, может быть, зря так цепляюсь к нему. Тут мог проворонить и более опытный следователь.

– Продолжайте, – попросил я.

– Когда товарищ Хлюстова констатировала смерть Митенковой, что нам оставалось делать? Не сидеть же сложа руки? Продолжили обыск. Дошли, значит, до сундука. Открываю его и, поверите, аж отскочил в сторону. Лежит человек и смотрит на меня. Как с того света... Домовой какой-то.

С легкой руки Жарова старика, прятавшегося в сундуке, мы между собой стали называть Домовым.

– И что он?

– Да ничего. Смотрит– и все. Как ни пытались хоть слово из него вытянуть, молчит.

– Как вы думаете, – обратился я к судмедэксперту, – в чем дело?

– Возможно, шок. От испуга. Явно что-то с психикой. Борис Матвеевич приедет, сразу разберется.

Межерицкий был главным врачом психоневрологического диспансера, расположенного в поселке Литвинове километрах в двадцати от Зорянска.

– Увы, я бессильна, – развела руками Хлюстова.

– Понимаю, – кивнул я. – Так что можете ехать.

– Все-таки врач, – сказала она. – Дождусь Бориса Матвеевича. На всякий случай...

– Товарищ прокурор, – сказал Жаров, – я посылал на работу за соседом. Можно пригласить?

– Конечно.

Клепиков, хозяин другой половины дома, был напуган происходящим.

– Этого человека не видел отродясь и никогда о нем не слышал, – сказал он по поводу Домового. – А живу в этом доме скоро как седьмой год.

– Как он вам достался: купили или по наследству? – спросил я.

– Купил. Документы у меня имеются. Могу принесть.

– Потом, если понадобится... Вы часто заходили на половину Митенковой?

– Чтобы не соврать, раза два, может быть, заглянул. Но соседке это не понравилось.

– Давно это было? – поинтересовался я.

– Давно. Мы только въехали. Дай, думаю, поближе познакомлюсь. Жить-то ведь рядышком, через стенку. Хоть и предупреждал бывший хозяин, что Валерия Кирилловна ни с кем с нашей улицы не знается. И вправду. Дальше сеней не пустила. Я, впрочем, не обиделся.

– У вас слышно, что творится на этой половине?

– Не скажу. Поставили дом добро. Кирпич. Конечно, когда она ночью ходила по комнатам, немного слышно. Ночью вокруг тихо, – поправился Клепиков. – Мы все с женой дивились: как это человек себя не бережет? Днем на работе, а ночью даже в собственном доме отдыха не знает. Разве можно так жить? И ведь одна. Не скрою, удивлялись, когда же спит Валерия Кирилловна...

– А разговоров, других звуков не слышали? – снова спросил я.

– Такого не было, – признался сосед Митенковой. – Даже ни радио, ни телевизора. В этом смысле – отдыхай в любое время, не обеспокоят.

Скоро мы Клепикова отпустили.

– Что вы скажете, Константин Сергеевич? – спросил я.

– Странно, товарищ прокурор, – ответил Жаров. – Судя по комфорту, старик прожил здесь не один день. Сундучок добротный. Даже дырочки для воздуха предусмотрены. И пропилены не вчера...

Вот таким образом произошло знакомство со странным жильцом покойной бухгалтерши. Это дело доставило нам порядком хлопот.

2

На следующий день следователь приехал в прокуратуру с материалами обыска.

– Сначала поговорим о Митенковой, – попросил я.

– Возраст пятьдесят три года. В Зорянске проживает с тридцатого. Полдома досталось от отца, ушедшего на фронт в самом начале войны и вскоре погибшего. Мать ее в июне сорок первого гостила у родственников в Полоцке. Пропала без вести. Скорее всего угодила под бомбежку по дороге домой. Брат Митенковой тоже ушел на войну в первые дни войны. Картина насчет него неясная. Похоронки в бумагах покойной не обнаружено. И любых других справок. – Я, не прерывая следователя, сделал пометки на листке: «Отец, брат?» Жаров бросил короткий взгляд на бумагу и продолжал: – На керамическом заводе Митенкова работала со дня его основания, то есть с сорок девятого года. До этого была учетчицей на хлебозаводе. Всю войну, вплоть до поступления на последнюю работу.

– Она не эвакуировалась?

– Нет. Прожила при немцах в Зорянске. Любопытные листовки сохранились у нее со времен войны. Вернее, фашистские приказы...

Я раскрыл папку. Действительно, Митенкова сберегла для потомков интересные документы тех дней. Напечатанные крупным шрифтом, в черной рамке, на грубой, едва не оберточной бумаге. Поразительно, но без единой ошибки. Сразу видно, под руководством грамотного русского человека. Наверное, предателя. Мало ли их тогда объявилось!

Читал я приказы с любопытством. И не без волнения. Война – целая эпоха для людей моих лет.

Первый был лаконичный.

«П р и к а з

Все мужчины в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет обязаны явиться в жилуправление своего района, имея при себе удостоверение личности.

Штадткомендант Кугельгард.

Зорянск, август 1941 года».

Следующий приказ – целое послание к населению.

«П р и к а з

Каждый, кто непосредственно или косвенно поддержит или спрячет у себя членов банд, саботажников, пленных беглецов, жидов, партийных, советских работников и членов их семей или предоставит кому-нибудь из них пищу или иную помощь, будет покаран смертью.

Все имущество его конфискуется. Такое же наказание постигнет всех, кто, зная об их местонахождении, не сообщит немедленно об этом в ближайшее полицейское управление, военному командованию или немецкому руководству.

Кто своим сообщением поможет поймать членов любой банды, бродяг, жидов, партийных и советских работников или членов их семей, получит тысячу рублей вознаграждения либо право первенства в получении продовольственных продуктов.

Штадткомендант Кугельгард.

Зорянск, октябрь 1941 года».

Третий при всей своей трагичности заставил меня все-таки улыбнуться. Он гласил:

«Все имеющиеся у местного населения валяные сапоги, включая и детские валенки, подлежат немедленной реквизиции. Пользование валяными сапогами запрещается и будет караться так же, как и недозволенное пользование оружием.

Штадткомендант Бёме.

Зорянск, декабрь 1941 года».

Почему я улыбнулся? Декабрь сорок первого. Время нашего контрнаступления под Москвой. Мороз, русский батюшка-мороз, главнокомандующий от родной природы.

У Жарова тоже промелькнула на лице улыбка.

– Вот ведь, – сказал он, – и валенки немцам не помогли.

– Свои же валенки, родимые. Не предали, – кивнул я. – Больше листовок нет?

– Только три.

– Хорошо. Мы к документам еще вернемся. Вы были сегодня на керамическом заводе, с сослуживцами Митенковой говорили?

– Странная, говорят, была. В отпуск никуда не ездила, хотя и предлагали ей как ветерану предприятия путевки в дом отдыха, санатории. Все отговаривалась, что на огороде надо копаться. И еще характерная деталь: никого и никогда не приглашала к себе в гости. И сама не ходила. Короче, абсолютная нелюдимка.

– И это ни у кого не вызывало подозрений?

– Она ведь плохо слышала. Говорят, глухие люди сторонятся других. Так что подследственная...

– Это зависит от характера. И теперь она уже не подследственная.

– Для меня пока еще подследственная, – вздохнул Жаров. – Дело в отношении ее прекращено, но на допросах сегодня много о ней говорили.

– Валят небось всю вину?

– Изо всех сил стараются. Особенно начальник отдела сбыта.

– А вы как считаете?

– Через недельку доложу. Но сдается мне, всем заправлял он. Товар вывозился без накладных, пересортица и прочее.

– И все-таки Митенкова была замешана?

– Была.

– И самоубийство связано с этим?

– Простите, товарищ прокурор, пока неясно.

– Ладно, подождем. Так как же с Домовым? Из найденного при обыске хоть что-нибудь приоткрывает завесу над его личностью?

Жаров развел руками.

– Ни одной фамилии. Фотография, правда, имеется. В папке посмотрите.

На меня смотрел в витиеватом медальоне красавчик с безукоризненным пробором. Брови вразлет, полные губы и ослепительный ряд зубов. В вязь виньетки вплетены слова: «Люби меня, как я тебя». И подпись: «Фотоателье номер 4 города Зорянска».

– Мастерская закрылась в пятидесятом году, – пояснил следователь. – Никаких, конечно, следов от нее. Стояла на улице Коммунаров. Где теперь кинотеатр «Космос».

– Фотография старая. Но вы ее исследуйте.

– Разумеется, товарищ прокурор... Та-ак, – протянул Жаров и сказал; – Двенадцать папок с нотами...

– Какими нотами?

– Написанными от руки. Я их вам не привез, вот такая кипа. – Жаров показал рукой метра на полтора от пола. – На чердаке лежала. Всю ночь разбирал. Только названия и ноты. И опять же ни даты, ни подписи – ничего. Причем названия выполнены печатными буквами. Наверное, для понятности.

– Чьи это произведения?

В музыке я, прямо скажем, не силен. Разве что самые известные композиторы.

– Надо проиграть на аккордеоне, – уклончиво ответил Жаров.

– Вы играете? – Это была новость для меня.

– Немного, – смутился следователь. – В армии в самодеятельности. Собираюсь заняться, да нет времени.

– Что еще, помимо нот?

– Два письма. Без даты. Личного содержания. Судя по почерку – от двух разных людей.

Я ознакомился с ними.

«Лера! Хочу с тобой встретиться. Очень. Но как это сделать, не знаю. Могла бы ты опять приехать к нам? Все тебе рады, ты это знаешь. А обо мне и говорить нечего. Меня беспокоит тон твоего последнего письма. Вернее, твое настроение. С чего ты взяла, что мои чувства изменились? Этого никогда не будет. Более того, чем дольше я тебя не вижу, тем сильнее вспоминаю. Иной раз такая берет тоска, что готов пешком идти в Зорянск, лишь бы увидеть тебя. Пишу тебе чистую правду. А все твои сомнения, наверное, оттого, что мы редко встречаемся. Поверь, как только ты меня увидишь, поймешь: я по-прежнему, даже в тысячу раз больше, люблю тебя. Целую. Пиши обязательно. Гена».

«Лерочка! Милая! Ты веришь в сны? Если нет, то обязательно верь. Верь! Мне приснился лес, и мы с тобой что-то собираем. Но мне почему-то все время попадаются грибы, а тебе земляника. Хочу найти хотя бы одну ягоду, а передо мной все время только боровики и подосиновики. Главное – ты идешь рядом и показываешь мне, какую большую сорвала ягоду. Потом мы попали в какую-то комнату, полную людей. И все незнакомые. Я потерял тебя. Вернее, знаю, что ты здесь, сейчас мы увидимся. Но мне мешает пройти лукошко. А кто-то говорит: «Смотрите, какая у него земляника!» Я смотрю, а у меня в лукошке не грибы, а земляника. Думаю, когда же мы поменялись кузовами? Но ведь я точно помню, что мы не менялись. С тем и проснулся. Пошел для смеха узнать у одной старушки, что сие обозначает. Она сказала, что земляника к добру, что, если твое лукошко оказалось в моих руках, это к нашему обоюдному счастью. А грибы – плохо, особенно белые, к войне. Ну насчет войны чушь, наверное. А земляника – правда. Я в это уверовал. Напиши, может быть, и тебе я снюсь? Как? Старушка – настоящая колдунья, разгадает. С нетерпением жду ответа, крепко целую, люблю, твой Павел».

Я повертел в руках пожелтевшие от времени листы.

– Где обнаружили?

– В старой дамской сумочке. Там хранились документы. Паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий.

– Ну вот, теперь у нас есть образцы почерков Геннадия и Павла.

– А с чем их сверять?

– С нотами, например. Может, другие какие бумаги.

– Больше ничего. И я же сказал вам, что названия произведений на нотах выполнены печатными буквами. Крупно. А с нотными знаками идентифицировать, по-моему, невозможно. Как почерк с рисунком.

– Надо поговорить с экспертами... А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?

Он разложил на столе штук шесть фотоснимков. Тоже большой давности.

– Это, конечно, вся семья Митенковых, – комментировал Жаров. – Мать, отец, дочь. А тут брат и сестра... В общем, никого посторонних.

– Да, скорее всего это так.

– Симпатичная была Митенкова в молодости, – сказал следователь.

Я согласился с ним.

– Подождем, что сумеет сделать Межерицкий, – вздохнул Жаров. – Очень опытный врач. Если у него Домовой не заговорит, тогда...

Без громких титулов и званий Межерицкий был прекрасный клиницист. И человек. Я знаю, что в его больницу нередко везли пациентов издалека.

...Когда мы приехали к нему в Литвиново, Борис Матвеевич к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете.

– Спит пайщик, – сказал Межерицкий.

Психиатр называл своих подопечных пайщиками. Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы

– Скажите откровенно, Борис Матвеевич: можно из старика что-нибудь выудить?

– Можно. Целый учебник по психиатрии. Амнезия, астения, атония, меланхолия... Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза мозга. Хочешь еще? – балагурил он в своей обычной манере.

– А в переводе на русский?

– Прекрасный экземпляр неврастеника – это поймешь без перевода. Выпадение памяти. Забыл, что с ним. Все забыл. Общая слабость, отсутствие тонуса, тоскливое, подавленное состояние...

– Плачет или молчит, – вспомнил я слова Жарова.

– И не спит. Я приучаю его к седуксену. Одно пока, Захар Петрович, неясно. Это из-за какой-нибудь психической травмы или от склероза, который, увы, вряд ли минет и нас...

– А ты что думаешь?

– Я пока еще действительно думаю. Кстати, по-моему, пайщику годков пятьдесят три.

– Он же глубокий старик! – воскликнул до сих пор молчавший следователь.

– В его положении он еще хорошо выглядит, – сказал Борис Матвеевич. – Мы с вами выглядели бы хуже. Ему мало было неврастении. Стенокардия...

Жаров рассмеялся. Межерицкий прямо-таки подавил его своим обаянием.

– Вы не так спешите, – сказал вдруг серьезно психиатр. – Мы поднакачаем пайщика витаминами, транквилизаторами, антидепрессантами. Думаю, еще увидите его огурчиком. – Межерицкий покачал головой. – Серьезно он болен, очень.

– Вот ищем, – кивнул я на Жарова.

– И долго он жил в своем особняке? – Врач очертил в воздухе форму ящика.

– Не знаем, – коротко ответил я. – Мы о нем ничего не знаем. И, честно сказать, надеялись на медицину.

– На бога надейся, а сам не плошай. – Межерицкий задумался. – Да, задачка не из легких. Психиатру, как никому из врачей, нужна предыстория. Конечно, хирургу или урологу тоже не сладко. Но нам знать прошлое просто необходимо. Как воздух. Так что уж прошу: любую деталь, любое малейшее сведение из его жизни от меня не скрывайте.

– Разумеется, – сказал я.

– Я ведь врач. И должен лечить. Кто пайщик для вас – не знаю. Для меня это прежде всего больной.

От Межерицкого я вышел, честно говоря, несколько разочарованный. То, что он сообщил, могло задержать выяснение личности Домового на долгое время. Тогда действительно надо было думать, чтобы не оплошать самим.

– Умный мужик, – сказал о враче Жаров, когда мы сели в «газик».

И мне было приятно, что мой приятель понравился следователю.