Текст книги "Маска Ктулху"

Автор книги: Август Дерлет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

2

С той ночи и начались дальнейшие странные события в доме моего двоюродного брата. Что бы ни было тому виной, всей долиной, казалось, овладела некая злобная сила. Посреди ночи я проснулся в убеждении, что в залитом лунным светом мраке подало голос что-то еще – помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, мигом сбросив остатки сна и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!

И вот тогда я услышал – и стал слушать – и не поверил собственным ушам.

Какое-то пение то и дело переходило в завывания, но определенно со словами – на языке, которого я не знал. Даже теперь я не могу достаточно верно описать его. Представим, как радиоприемник настраивают одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, – вот такую параллель можно, видимо, провести. И все же в шуме том слышался некий порядок; как бы ни старался, избавиться от этого ощущения я не мог. С криками козодоев смешивалась жуткая белиберда, которую я наконец расслышал. Напоминало это литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом преобладали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:

– Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нагх, ай Йог-Сотот!

Голоса взмывали, звук достигал крещендо и взрывался на последних слогах, а козодои отвечали им ритмичной своею песней. Нет, птицы не переставали кричать – просто когда раздавались другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а затем торжествующе поднимался и вновь обрушивался на меня в ответ на призыв ночи.

Хотя звуки были странны и ужасающи, больше пугали не они сами, а их источник. Доносились они из самого дома – либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, убежденность моя только крепла: это отвратительное пение шло из той самой комнаты, где лежу я. Словно сами стены пульсировали этим звуком, будто весь дом вибрировал неописуемыми словами; мне казалось, что само существо мое участвует в этой полной ужаса литании, и не пассивно – активно и даже радостно!

Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии – не знаю. Но постепенно звуки прекратили вторгаться в меня; на краткий миг я ощутил, будто всю землю сотрясают шаги, удаляющиеся в небеса, – их сопровождало раскатистое трепетанье, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома. Затем я впал в глубочайший сон и пробудился лишь к полудню.

Я с живостью поднялся, ибо собирался как можно быстрее продолжить расспросы остальных соседей. Кроме того, я намеревался еще порыться в библиотеке брата; однако в полдень вошел в кабинет, закрыл книгу, которую Абель читал, и небрежно отбросил прочь. Я целиком и полностью сознавал, что делаю, хотя намерение читать ее дальше меня не оставило. При этом где-то на краю сознания во мне таилась упрямая, неразумная уверенность: я уже знаю все, что написано и в этой книге, и в остальных, разложенных тут и там по всей комнате, – и большетого, гораздо больше.И как только я принял это убеждение, откуда-то из глубин моего существа, будто из памяти предков, моста к которой я не ведал, воздвиглась некая осознанность – и перед мысленным взором моим проплыли неизмеримые и титанические высоты и бездонные глубины, и я увидел громадных аморфных существ, подобных массам желеобразной протоплазмы: они выбрасывали вперед щупальцевидные отростки, стояли не на известной нам земле, а на темной грозной тверди, лишенной растительности и громоздящейся средь неведомых звезд. Внутренним слухом я улавливал имена, произносимые нараспев: Ктулху, Йог-Сотот, Хастур, Ньярлатхотеп, Шуб-Ниггурат и еще великое множество, – и я знал, что они означают древних Властителей, изгнанных Старшими Богами, ожидающих ныне у Врат, пока Их не призовут в Их Царство на Земле, как было прежде, множество эпох назад, и все блеск и слава служения Им стали мне ясны. Я знал, что Они возвратятся и поведут битву за Землю и за все народы на ней и вновь распалят гнев Старших Богов – точно так же бедное, жалкое, убогое человечество постоянно искушает собственную судьбу! И я знал, как знал это Абель, что Их слуги – Избранные, кто поклоняется Им и дает Им пристанище, кто открывает Им двери домов своих и кормит Их до того срока, когда Они придут вновь, когда Врата распахнутся широко, а потом откроются тысячи меньших Врат по всей Земле!

Но видение пришло и погасло, как та картинка, что вспыхивает на экране, а откуда пришло оно, я сказать не мог. Оно было так кратко, так моментально, что когда все кончилось, в комнате еще отдавалось эхо падения книги. Я был потрясен, ибо в единый миг понял: в видении моем не было никакого смысла, однако его значение превосходит не только этот домик или долину, но и весь мир, который вообще был мне ведом.

Я повернулся и вышел из дома на весеннее полуденное солнце, и под его благотворными лучами мрачное настроение отступило. Я оглянулся на дом: под сенью высокого вяза он сиял на солнце белизной. Затем я двинулся на юго-восток по давно заброшенным полям и пастбищам к дому Уэйтли, отстоявшему где-то на милю от домика Абеля. Сет Уэйтли был младшим братом Амоса; много лет назад они поссорились, как мне рассказали в Эйлсбери, – никто не знал из-за чего – и теперь редко виделись друг с другом и совсем не разговаривали, хотя жили всего в паре миль друг от друга. Амос сблизился с данвичскими Уэйтли, которых в Эйлсбери считали «загнившей ветвью» одного из самых старых семейств Массачусетса.

Путь мой по большей части пролегал по густо заросшим лесом склонам холма – сначала в гору, потом вниз, в долину, – и довольно часто своим приближением я распугивал козодоев, взлетавших на неслышных крыльях. Птицы немного кружили в воздухе, а потом снова усаживались на ветви или прямо на землю, великолепно сливаясь с древесной корой или опавшими листьями, но не спуская с меня своих черных глаз-бусинок. То тут, то там я видел их яйца, лежавшие в прошлогодней листве. Холмы просто кишели козодоями – это было заметно и так. Однако странным казалось мне другое: на склоне, обращенном к дому Хэрропа, их было раз в десять больше, чем на противоположном. С чего бы? Спускаясь по майскому пахучему лесу в лощину, где жили Уэйтли, я вспугнул только одну птицу, и она бесшумно растворилась в зелени, а не просто отлетела в сторонку, чтобы посмотреть, как я иду. Я тогда еще не думал, что курьезное внимание козодоев на ближнем склоне – страшный признак.

У меня были дурные предчувствия относительно того, как меня встретят в доме Уэйтли, и я вскорости понял, что они небезосновательны. Сет Уэйтли вышел мне навстречу с ружьем; взгляд у него был каменный.

– Нечего нас беспокоить! – крикнул он, едва я подошел ближе.

Он, вероятно, только что встал из-за обеденного стола и шел к своим полям, когда заметил меня; вернулся в дом и взял ружье. Из-за спины у него выглядывали жена Эмма и трое детишек, цеплявшихся за ее юбку. В их глазах ясно читался страх.

– Я не собираюсь вас беспокоить, мистер Уэйтли, – сказал я как можно более мирно, решительно подавляя в себе раздражение от этой бессмысленной стены подозрительности, что встречала меня, куда бы я ни повернулся. – Но я хочу узнать, что произошло с моим двоюродным братом Абелем.

Он еще раз окинул меня своим каменным взглядом и лишь потом ответил:

– Мы ничего не знаем. Мы не из тех, кто все вынюхивает. Чем занимался ваш брат – его дело, коль скоро он нас не беспокоил. Даже если кое-что лучше бы вообще не трогать, – мрачно добавил он.

– Кто-то, должно быть, с ним разделался, мистер Уэйтли.

– Его взяли. Многие так считают, по словам моего брата Амоса. Взяли его – и тело, и душу, и ежели человеку взбредает смотреть куда не следует, так с ним и будет всякий раз. Человеческая рука против него здесь не подымалась – лишь то, чему вообще не следует тут быть.

– Но я должен узнать…

Он угрожающе повел стволом:

– Не здесь. Я же сказал, мы ничего не знаем. И точка. Я вам не угрожаю, мистер, но вот жена моя очень всем этим расстроена, и я не желаю, чтоб ей стало хуже. Уходите.

Если этот «совет» Сета Уэйтли и не считался угрозой, ему все же было трудно не последовать.

У Хоков дела обстояли точно так же, хотя там я гораздо острее ощутил разлитое повсюду напряжение – не только от страха, но и от ненависти. Эти люди были повежливей, но им тоже не терпелось избавиться от меня, и, откланявшись без единого слова помощи с их стороны, я был убежден: что бы мне здесь ни сказали, смерть жены Лабана Хока ставилась в вину моему двоюродному брату. Дело даже не в том, что мне говорили, а в том, чего не произнесли: невысказанное обвинение таилось у них в глазах. Вспомнив, как Хестер Хатчинс рассказывала своей кузине Флоре о козодоях, зовущих души Бенджи Уилера, «сестрицы Хок» и Энни Бегби, я пришел к выводу, что козодои и мой брат Абель Хэрроп связаны первобытным суеверием, которое ни днем ни ночью не дает покоя этим простым людям, живущим вдали от цивилизации; но каким звеном соединить их, я догадаться не мог. Больше того, было ясно, что эти люди смотрят на меня с такими же страхом и неприязнью или даже презрением, с какими смотрели на Абеля, и какова бы ни была причина их боязни и ненависти, ее же в своем примитивном сознании они явно переносили на меня. Абель, насколько я помнил, был гораздо чувствительнее меня и, хмурый по натуре, в глубине души всегда оставался мягок, всегда боялся кого-либо обидеть, а пуще всех – живое существо, будь то животное или человек. Подозрения соседей, бесспорно, почерпнуты из колодца темного суеверия – оно всегда заводится в таких глухих местах, всегда таится наготове, чтобы зажечь своей искрой новый Салемский кошмар [40]40
  Салемский кошмар– речь идет о самом массовом из «ведьмовских процессов» в английских колониях, проходившем с февраля 1692-го по май 1693-го в г. Салем (колония Массачусетс) и его окрестностях. По подозрению в связи с нечистой силой перед судом предстали полторы сотни человек; из них девятнадцать были повешены, еще пятеро умерли в тюрьме до приговора, а один скончался во время пыток.


[Закрыть], до смерти затравить беспомощных жертв, не повинных ни в каких преступлениях, кроме знания.

Именно в ту ночь – в полнолуние – на распадок обрушился ужас.

Но прежде чем я узнал, что, собственно, произошло, меня ожидало испытание. Все началось вскоре после того, как я вернулся с последнего в тот день визита – от неразговорчивых Осборнов, живших за холмами к северу. Солнце уже скрылось за хребтом к западу, и я сидел за своим скудным ужином. В голове у меня снова бродили странные мысли, и мне беспрестанно мерещилось, будто я в доме не один. Поэтому я оставил ужин на столе и обошел весь дом – сначала внизу, а потом, захватив с собой лампу, поскольку наверху окна пропускали мало света, поднялся на чердак. Все это время мне чудилось, будто кто-то зовет меня по имени – зовет голосом Абеля, как это было в детстве, когда мы с ним здесь играли и его родители еще были живы.

И в кладовой я обнаружил нечто совершенно необъяснимое. Наткнулся случайно, поскольку заметил, что в окне недостает одного стекла; раньше я этого не видел. Вся комнатка была заставлена ящиками и старой мебелью достаточно аккуратно – и так, чтобы в кладовую через оконце проникало как можно больше света. Увидев это разбитое стекло, я решил подойти поближе и, обогнув груду коробок, обнаружил, что за ней осталось немного места у окна – как раз для стула и человека на нем. Стул там действительно стоял; человека, правда, не было, но лежала кое-какая одежда. Я узнал ее – в ней ходил Абель; но того, какона лежала на стуле, хватило, чтобы меня пробила дрожь, хотя сам не знаю, отчего я так странно испугался.

Дело в том, что одежда действительно лежала весьма необычно – не так, будто кто-то ее сложил. Не думаю, что кто-нибудь вообще могтак сложить одежду. Я смотрел на нее не отрываясь и не мог объяснить себе этого иначе, нежели тем, что кто-то явно сидел здесь, а потом его из этой одежды просто вытянули, высосали, а одежда просто опала вниз без всякой опоры внутри. Я поставил лампу на пол и коснулся куртки: пыли на ней не было. Значит, долго она здесь пролежать не могла. Интересно, видели ее люди шерифа? Хотя наверняка они могли объяснить это не больше, чем я. Поэтому я оставил все как было, ничего не потревожив, и вознамерился наутро уведомить шерифа о находке. Но вмешались обстоятельства, и после дальнейших событий в распадке я вообще об этом забыл. Поэтому одежда по-прежнему там, лежит, опавшая на стул, как лежала в ту майскую ночь полнолуния у окна кладовой на втором этаже. А я теперь пишу об этом факте, ибо он может послужить доказательством моей правоты и развеять ужасные сомнения, которые высказываются со всех сторон.

Той ночью козодои кричали с безумной настойчивостью.

Впервые я услышал их еще из кладовой: они начали звать с темных лесистых склонов, которые уже покинул свет, но далеко на западе солнце пока не зашло, и хотя распадок уже погрузился в некие туманно-синие сумерки, солнце за ним еще сияло на дорогу из Аркхема в Эйлсбери. Козодоям еще не пришла пора кричать, однако они голосили, начав гораздо раньше, чем прежде. И без того раздраженный тем глупым суеверным страхом, что отпугивал от меня людей, стоило мне днем попробовать что-либо выяснить, я был уверен, что еще одной бессонной ночи просто не переживу.

Вскоре их плач и крики были уже повсюду: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» И более ничего – лишь этот монотонный вопль и визг, нескончаемое «Уиппурвилл! Уиппурвилл!». Крик наваливался на долину с холмов, возникая из недр лунной ночи, а птицы окружали дом огромным кольцом, и вот уже сам дом, казалось, стал откликаться на их вопли собственным голосом, словно каждый брус и каждая балка, каждый гвоздик и камешек, все до единой доски и половицы эхом отзывались на этот гром извне – на этот ужасный, сводящий с ума клич: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» – что взмывал мощным хором голосов, какофонией вторгавшийся в меня и раздиравший все фибры моей души. Стена звука билась о дом, и каждая клеточка моего тела исходила мукой в ответ на их триумфальный гром.

В тот вечер около восьми часов я решил: надо что-то делать. С собой у меня не было совершенно никакого оружия, а дробовик брата изъяли люди шерифа, и он по-прежнему хранился где-то в суде в Эйлсбери. Но под кушеткой, на которой я спал, отыскалась прочная дубина: брат явно держал ее на тот случай, если его вдруг разбудят посреди ночи. Я намеревался выйти и убить столько козодоев, сколько смогу, – вдруг остальных это отгонит навсегда. Я не собирался уходить далеко, поэтому в кабинете оставил гореть лампу.

Едва я сделал первый шаг за дверь, козодои вспорхнули и стали веером разлетаться от меня. Но мои раздражение и гнев, копившиеся долго, прорвались наружу: я бегал среди птиц, размахивая дубиной, а они неслышно порхали надо мной – некоторые молча, но большинство кошмарно пело по-прежнему. Вслед за ними я выбежал прочь со двора, ринулся вверх по дороге, в леса, снова на дорогу и обратно в лес. Я убежал далеко, но вот насколько – не знаю, хотя помню, что убил много птиц, и только потом, спотыкаясь, выдохшийся, наконец вернулся домой. Сил во мне оставалось лишь на то, чтобы потушить в кабинете лампу, которая почти догорела, и упасть на кушетку. Прежде чем дальние козодои, избежавшие моей дубины, снова успели собраться к дому, я глубоко уснул.

Поскольку я не знал, во сколько вернулся, не могу сказать, сколько и проспал, прежде чем меня разбудил телефонный звонок. Хотя солнце уже встало, часы показывали лишь половину шестого. Как у меня уже вошло в привычку, я вышел на кухню, где висел аппарат, и снял трубку. Так я и узнал о наступившем кошмаре.

– Миссис Уилер, это Эмма Уэйтли. Уже слыхали новости?

– Нет, миссис Уэйтли, я еще ничего не слышала.

– Боже! Это же ужас! Берт Джайлз – его убили. Его нашли в аккурат после полуночи там, где дорога идет через ручей Джайлзов, ближе к мосту. Лют Кори нашел и, говорят, так кричал, что разбудил Лема Джайлза, и в ту же минуту, как Лем услыхал, что Лют орет, так и понял, сразу все понял. Матушка ведь умоляла Берта не ездить в Аркхем, но тому втемяшилось – вы ж знаете, какие все Джайлзы упрямые. Он, кажись, хотел ехать с Бакстерами – эти, знаете, у Осборнов работают еще, милях в трех от Джайлзов – и отправился к ним, чтоб ехать вместе. А что его там убило – бог весть, только вот Сет – он уже ходил туда на рассвете – говорит, земля вся так изрыта, будто дрались. И он видел бедняжку Берта – верней, то, что от него осталось. Господи! Сет говорит, горло у него все вырвано, запястья разорваны, а от одежи одни клочки! Но и это еще не все, хоть и худшее. Пока Сет там стоял, прибегает Кёртис Бегби и говорит: четырех коров Кори, которых как раз вечером отправили на южное пастбище, тоже убили и разорвали – совсем как бедняжечку Берта!

– Х-хосподи! – испуганно захныкала миссис Уилер. – Кто ж за ними-то?

– Шериф говорит, это, наверно, дикий зверь какой, но следов не отыскали. Они там вокруг шныряют с тех самых пор, и Сет говорит, что нашли не очень-то и много.

– Ох, когда Абель здесь жил, так не было.

– Я всегда говорила, Абель далеко не худший. Я знала. Наверняка вот знала, кое-кто из родичей Сета – Уилбер этот да старый Уэйтли – гораздо хуже таких, как Абель Хэрроп. Уж я-то знала, миссис Уилер. И эти другие, в Данвиче, тоже – они все под стать тамошним Уэйтли.

– Если это не Абель…

– А Сет – он говорит, пока стоял там и глядел на беднягу Берта, подходит Амос – Амос, который за десять лет и десяти слов Сету не сказал, – и только кинул один-единственный взгляд и вроде как себе под нос бормочет, Сет говорит, что-то вроде: «Этот чертов дурень сказал-таки слова!» – а Сет поворачивается к нему и говорит: «Что это ты такое говоришь, Амос?» – а тот смотрит на него и отвечает: «Нет, – говорит, – ничего хуже дурня, который не знает, с чем имеет дело!»

– Этот Амос Уэйтли всегда нехорошим был, миссис Уэйтли, истинная правда, и неважно вовсе, что вы родня, все едино.

– Да уж кому это и знать, как не мне, миссис Уилер.

В беседу вступили другие женщины. Каждая назвалась. Миссис Осборн сообщила, что Бакстеры, устав ждать и решив, что Берт передумал, поехали в Аркхем сами. Вернулись около половины двенадцатого. Хестер Хатчинс предсказывала, что это «только начало – так Амос сказал». Винни Хок в истерике плакала и кричала, что решила забрать детей, племянницу и племянника и бежать в Бостон, пока этот дьявол «не уберется куда-нибудь в другое место». И лишь когда Хестер Хатчинс стала возбужденно рассказывать остальным, как вот только-только вернулся Джесс Трамбулл и сообщил, что из тела Берта Джайлза, а также из коров высосали всю кровь, я повесил трубку. Передо мной уже отчетливо рисовалась будущая легенда – я знал, как из немногих подходящих к случаю фактов начинают складываться суеверия.

Различные сообщения поступали весь день. В полдень нанес дежурный визит шериф – спросить, не слышал ли я чего-нибудь среди ночи, – но я ответил, что не мог ничего слышать, кроме козодоев. Поскольку остальные опрошенные тоже упоминали птиц, его это не удивило. Со мной он поделился, что Джетро Кори проснулся среди ночи от рева коров, но, пока одевался, те замолчали, и Джетро решил, что их потревожил какой-нибудь зверек, пробежавший через пастбище, – в холмах полно лисиц и енотов, – и снова лег. Мэйми Уэйтли слышала, как кто-то кричал; она была уверена, что это Берт, но сообщила она об этом, лишь услышав обо всех подробностях ночного убийства, так что все сочли это игрой ее воображения, грустной попыткой привлечь к себе немножко внимания. После ухода шерифа ко мне заглянул и его помощник: он был явно встревожен, поскольку неспособность разгадать тайну исчезновения моего брата уже бросала тень на их репутацию, а новое преступление запросто вызовет новый шквал критики. Кроме этих визитов и беспрестанных телефонных звонков, весь день меня ничего не беспокоило, и мне удалось немного поспать – я рассчитывал, что ночью козодои опять мне этого не дадут.

Весьма любопытно, однако, что ночью козодои, несмотря на свои проклятые вопли, сослужили мне добрую службу. Под эту какофонию мне, к удивлению, удалось уснуть, и проспал я, вероятно, часа два, когда меня что-то разбудило. Я подумал было, что настало утро, но нет, и только чуть погодя я понял, что птичьи голоса стихли; шум внезапно прекратился, и мой сон прервала наступившая тишина. Это любопытное и беспрецедентное происшествие окончательно стряхнуло с меня остатки сна; я встал, натянул брюки, подошел к окну и выглянул на улицу.

И увидел, как из моего двора выбегает человек – крупный мужчина. Я немедленно вспомнил, что случилось с Альбертом Джайлзом, и страх мгновенно овладел мною, ибо лишь изрядный здоровяк мог натворить такое прошлой ночью – крупный мужчина с наклонностями маньяка-убийцы. В следующий миг я понял, что во всей долине есть только один такой здоровяк – Амос Уэйтли. К тому же мой незваный гость, освещенный луной, побежал явно к Хатчинсам, где тот работал. Мой порыв с криками бежать следом был остановлен тем, что я вдруг заметил краем глаза: подрагивающим оранжевым сиянием. Я распахнул окно и высунулся наружу – с одного угла горел дом!

Поскольку я действовал без промедления, а у колонки всегда стояло полное ведро воды, мне удалось погасить пожар быстро: выгорела лишь пара квадратных футов обшивки, да еще чуть дальше дерево просто обуглилось. Но было ясно – это поджог, который, без сомнения, пытался совершить Амос Уэйтли; если бы не странное молчание козодоев, я бы погиб в ревущем пламени. Меня это потрясло: если мои соседи желают мне такого зла, что не гнушаются подобными мерами, дабы изгнать меня из дома двоюродного брата, чего еще от них тогда можно ожидать? Однако противодействие всегда придавало мне сил, и через несколько минут я опять взял себя в руки. Я просто еще раз убедился: если их так беспокоит, что я стараюсь разузнать хоть что-то об исчезновении Абеля, я на верном пути. Им и впрямь об этом известно гораздо больше, чем они желают мне рассказать. Поэтому я снова улегся в постель, решив наутро встретиться с Амосом Уэйтли где-нибудь в полях, подальше от дома Хатчинсов, и там с ним поговорить, не опасаясь, что нас подслушают.

Так все и вышло – утром я нашел Амоса Уэйтли. Он работал на том же склоне, где я его увидел впервые, только теперь он не пошел мне навстречу. Вместо этого остановил лошадей и встал, поджидая меня. Пока я шел к каменной ограде, на его бородатом лице сменяли друг друга подозрительность и вызов. Он не шевелился, лишь сдвинул бесформенную фетровую шляпу на затылок; губы его были плотно сжаты в твердую, неуступчивую линию, но глаза глядели настороженно. Поскольку он стоял совсем недалеко от ограды, я остановился прямо перед ней, едва выйдя из леса.

– Уэйтли, я видел, как вы ночью поджигали мой дом, – сказал я. – Зачем?

Ответа не было.

– Ну же, ну же. Я пришел сюда с вами поговорить. Я так же запросто мог бы пойти в Эйлсбери и поговорить с шерифом.

– Вы прочли книги, – хрипло выплюнул он в ответ. – Я вам говорил не читать. Вы прочли это место вслух – я знаю. Вы открыли Ворота, и Они, Извне, могут теперь войти. Не так, как с вашим братом: он позвал Их, и Они пришли, но он не сделал, что Они хотели, вот Они его и взяли. Только ни он не знал, ни вы не узнали, и теперь вот, в эту самую минуту, Они селятся по всей долине, и никто не ведает, что будет дальше.

Я несколько минут пытался разобраться в этой чепухе, но даже если и нашел в ней какой-то смысл, ничего общего с логикой он не имел. Амос, очевидно, предполагал, что, прочитав вслух отрывок из книги, которую изучал мой брат, я навлек на долину какую-то силу или существо «снаружи»: без сомнения, еще одно абсурдное суеверие местных жителей.

– Я не видел здесь чужих, – резко ответил я.

– А вы Их не всегда увидите.Мой двоюродный, Уилбер, говорит, Они могут принимать любую форму, какая Им нравится, и могут забраться вам вовнутрь, и есть вашим ртом, и видеть вашими глазами, а если у вас нет защиты, Они могут вас взять, как взяли вашего брата. Вы Их и не увидите, – продолжал он, и голос у него поднялся почти до крика, – потому что Они – внутри вас вот в эту самую минуту!..

Я подождал, пока его истерика немножко не поутихнет.

– И чем же эти «они» питаются? – спокойно спросил я.

– Сами знаете! – неистово вскричал он. – Кровью и духом: кровью, чтоб расти, а духом – чтоб лучше понимать людей. Смейтесь, если хотите, но вы должны это знать. Козодои-то знают – потому и кричат под вашим домом.

Я не мог сдержать улыбки, хотя его серьезность была вполне искренней, но подавил в себе смех, которого он ждал.

– Но это все-таки не объясняет, зачем надо было поджигать дом и меня вместе с ним.

– Я не хотел вам зла – я просто хотел, чтоб вы уехали. Если у вас не будет дома, негде ведь будет и оставаться.

– И вы сейчас высказываете мнение всех прочих?

– Я знаю больше всех, – ответил он с затаенной гордостью, промелькнувшей за его смесью страха и вызова. – У моего деда были книжки, и он мне много чего рассказал, и брат Уилбер много чего знал, и я знаю много, чего остальные не знают, – что происходит там… – Он взмахнул рукой, показывая на небо. – Или там… – Он ткнул себе под ноги. – И много чего им знать вообще не надо, чтоб сильно не пугаться. А знать наполовину – это вообще ничего не значит. Надо было сжечь книжки, мистер Хэрроп, – я ж вам говорил. Теперь уж поздно.

Я тщетно вглядывался в его лицо – хоть как-нибудь он должен был выдать, что говорит это не всерьез. Но Амос был совершенно искренен и даже вроде бы сожалел, предвидя некую мрачную судьбу, мне уготованную. На миг я усомнился, что мне с ним делать дальше. Нельзя же просто так пренебречь попыткой спалить ваш дом – с вами в придачу.

– Ладно, Амос. Что вы там знаете – ваше дело. А я вот знаю одно – вы подожгли мой дом, и я не могу закрыть на это глаза. Я рассчитываю, что вы все исправите. Когда будет время, можете прийти и починить угол. Если вы это сделаете, я не стану ничего сообщать шерифу.

– И ничего другого?

– А что там еще?

– Ну, коли не знаете… – Он пожал плечами. – Приду, как получится.

Каким бы смехотворным ни был весь его вздор, рассказанное им привело меня в замешательство – в основном потому, что во всем этом была какая-то дикая логика. Но опять-таки, размышлял я, направляясь через лес к домику брата, некая извращенная логика присутствует в любом суеверии, и это объясняет цепкость суеверий, передаваемых от одного поколения к другому. И все же в Амосе Уэйтли безошибочно чувствовался страх – страх, не объяснимый ничем, кроме суеверия, поскольку Уэйтли был мощно сложен и ему, по всей вероятности, не составило бы никакого труда одной рукой перекинуть меня через каменную стенку, разделявшую нас. И в его поведении, бесспорно, лежал зародыш чего-то глубоко тревожного – если бы я только смог подобрать к нему ключ.