Текст книги "Маска Ктулху"

Автор книги: Август Дерлет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

– Принимая все, что вы говорите, за истину, – наконец осторожно начал я, – этому должна быть какая-то причина. Вероятно, вы слишком много работали, а это явление – проекция вашего собственного подсознания.

– Старый добрый Пинкни! – рассмеялся он.

– Если же это не так, должна быть какая-то мотивация – извне.

Его улыбка исчезла, глаза сузились.

– Вы это допускаете, верно, Пинкни?

– Предполагаю, да.

– Хорошо. После третьего случая я тоже так подумал. Дважды я определенно списывал это на иллюзию восприятия; в третий раз – уже нет. Галлюцинации от напряжения зрения редко настолько сложны – они скорее будут ограничиваться воображаемыми крысами, точками и тому подобным. Поэтому если существо относится к тому культу, где оно объект поклонения – а я понимаю, что поклонение это длится и поныне, только тайно, – здесь, похоже, может быть лишь одно объяснение. Я возвращаюсь к тому, что уже сказал: эта резьба – точка контакта с нами другого измерения во времени или пространстве; если это допустить, ясно, что существо пытается до меня дотянуться.

– Как? – тупо спросил я.

– Ах, ну я же не математик, не ученый. Я всего лишь критик. И это заключение – крайний предел моего экстракультурного знания.

Галлюцинация, по всей видимости, упорствовала. Более того, в часы его сна она жила сама по себе в некоем инобытии, где Уэктер сопровождал осьминога с резьбы в другие измерения вне своего собственного времени и пространства без всяких трудностей. В медицинской практике продолжительные иллюзии – случай нередкий, как нередки и те их разновидности, что обладают каким-то развитием; но ощущения, подобные тем, что испытывал Джейсон Уэктер, явно были далеко не просто иллюзорными, ибо коварно проникали в сам его мыслительный процесс. Я довольно долго размышлял об этом в ту ночь, снова и снова ворочая в уме все, что он рассказал мне о Старших Богах, о Властителях Древности, о мифологических сущностях и тех, кто им поклоняется: это в их культуру интерес Уэктера проник с такими тревожными для него самого результатами.

После этого я с опаской ожидал каждого выпуска «Циферблата» с колонкой Джейсона Уэктера.

Написанное им за те десять дней, что прошли до нашей новой с ним встречи, сделало его темой всех разговоров культурного Бостона и окрестностей. Удивительно, однако осуждали его не все; правда, расхождения в точках зрения легко было предугадать. Те, кто прежде его превозносил, теперь негодовали; те, кто раньше его бранил, теперь поддерживали его. Но его суждения о концертах и выставках, хоть и казавшиеся мне абсолютно искаженными, не утратили своей остроты; резкость и язвительность по-прежнему в них присутствовали, острота восприятия не притупилась, если не считать того, что он теперь все воспринимал просто-напросто под другим углом, совершенно отличным от его прошлой точки зрения. Его мнения были поразительны и часто просто возмутительны.

Так, великолепная стареющая примадонна мадам Бурса-Декойер «возвышалась памятником буржуазному вкусу, который, к сожалению, под этим памятником не погребен».

Коридон де Нёвале, последний писк нью-йоркской моды, оказывался «в лучшем случае – забавным шарлатаном, чьи сюрреалистические святотатства выставляют в витринах на Пятой авеню те лавочники, чье знание искусства несколько меньше различимого под микроскопом, хотя в своем чувстве цвета он – на десятом после Вермеера месте, при том что ни в какой малости не может тягаться с Ахапи».

Картины безумного художника Вейлена возбудили его экстравагантный восторг: «Вот вам доказательство того, что умеющий держать кисть и разбирающийся в цвете может увидеть в мире вокруг себя больше, чем толпа невежд, которая пялится на его полотна. Вот подлинное восприятие, не искаженное никакими земными измерениями, свободное от любых масс человеческой традиции – сентиментальных или же иных. Это тяга к тому плану, что вырастает из примитива, но вместе с тем поднимается над ним; фон здесь – события прошлого и настоящего, которые существуют в пограничных складках пространства и видны лишь тем, кто одарен сверхчувственным восприятием, – а это, возможно, и есть свойство тех, кого зачастую клеймят как “безумцев”».

О концерте Фраделицкого, где исполнялись произведения нынешнего фаворита дирижера – русского симфониста Блантановича, он написал так едко, что Фраделицкий публично пригрозил подать на него в суд: «Музыка Блантановича – плод той ужасной культуры, которая полагает, будто каждый человек политически точно равен любому другому человеку, кроме тех, кто на самом верху или, по словам Оруэлла, “более равны”. Такую музыку не следует исполнять вообще, и ее бы не исполняли, если б не Фраделицкий, который очень знаменит среди дирижеров, ибо в целом свете он единственный, кто с каждым проведенным концертом учится чему-то все меньше и меньше».

Поэтому ничего удивительного, что имя Джейсона Уэктера не сходило с уст. Его яростно поносили, и «Циферблат» уже не мог печатать получаемые письма; его превозносили до небес, поздравляли, проклинали, ему отказывали от домов, в которые до сего времени он был вхож, но, так или иначе, о нем говорили повсюду. И если даже сегодня его называли коммунистом, а завтра – отъявленным реакционером, ему самому это было совершенно безразлично, ибо его редко где видели, кроме тех концертов, которые он должен был посещать, да и там он ни с кем не разговаривал. Впрочем, видели его кое-где еще, а именно – в Уайднеровском колледже [48]48
  Уайднеровский колледж (с 1979 г. – университет) – частный университет в Честере, Пенсильвания, осн. в 1821 г. в Вилмингтоне, Делавэр; ныне зарегистрирован в двух штатах. Назван в честь семьи филадельфийских филантропов, первоначально был известен как Пенсильванский военный колледж.


[Закрыть]и как минимум дважды – в хранилище редких книг Мискатоникского университета в Аркхеме.

Такова была ситуация, когда ночью двенадцатого августа, за два дня до своего исчезновения, Джейсон Уэктер пришел ко мне домой в состоянии, кое в лучшем случае я мог определить как «временное помешательство». Его взгляд был дик, речь – еще более того. Время близилось к полуночи, но было тепло; в тот вечер давали концерт, и он высидел ровно половину, после чего отправился домой изучать некие книги, которые ему удалось заполучить в библиотеке Уайднера. Оттуда он на такси примчался ко мне и ворвался в квартиру, когда я уже готовился ко сну.

– Пинкни! Слава богу, вы здесь! Я звонил, но никто не отвечал.

– Я только что пришел. Успокойтесь, Джейсон. Вон там на столе скотч и содовая – не стесняйтесь.

Он плеснул себе в стакан больше скотча, чем содовой. Его трясло, руки дрожали, а в глазах я заметил лихорадочный блеск. Я подошел и коснулся его лба, но он отмахнулся от моей руки.

– Нет-нет, я не болен. Помните наш с вами разговор – о резьбе?

– Довольно неплохо.

– Так вот, Пинкни, – это правда. Все это – правда. Я бы многое мог вам рассказать – о том, что произошло в Инсмуте, когда его в тысяча девятьсот двадцать восьмом году заняли федеральные власти и случились все эти взрывы на Рифе Дьявола; о том, что произошло в лондонском Лайм-хаусе еще в тысяча девятьсот одиннадцатом году; об исчезновении профессора Шьюзбери в Аркхеме не так давно. До сих пор существуют места тайного поклонения прямо здесь, в Массачусетсе, я знаю об этом, – так же, как и во всем мире.

– Во сне или наяву? – резко спросил я.

– О, наяву. Хотел бы я, чтобы все это было во сне. Но и сны у меня тоже были. О, что за сны! Говорю вам, Пинкни, их экстаза довольно, чтобы довести человека до безумия – когда он просыпается в этом земном прозаическом мире и знает, что существуют иные, внешние миры! О, эти гигантские строения! Эти колоссы, упирающиеся в чужие небеса! И Великий Ктулху! О, чудо и красота его! О, ужас и злоба! О, неизбежность!

Я подошел и, взяв за плечи, резко встряхнул его.

Он сделал глубокий вдох и минуту сидел с закрытыми глазами. Затем произнес:

– Вы ведь мне не верите, Пинкни?

– Я вас слушаю. Верить не обязательно, правда?

– Я хочу, чтобы вы для меня кое-что сделали.

– Что именно?

– Если со мной что-нибудь случится, заберите эту резьбу – вы знаете какую, – вывезите ее куда-нибудь, подвесьте к ней груз и бросьте в море. Желательно – если сможете – где-нибудь близ Инсмута.

– Послушайте, Джейсон, вам кто-нибудь угрожал?

– Нет-нет. Вы обещаете?

– Конечно.

– Что бы вы ни услышали, ни увидели или только подумали, что видите или слышите?

– Да, если вы этого хотите.

– Хочу. Отправьте ее назад. Она должна вернуться.

– Но скажите мне, Джейсон… Я знаю, вы достаточно резко отзывались о многих людях в ваших заметках всю последнюю неделю или около того… Что, если кому-то взбрело в голову отомстить вам?..

– Не смешите меня, Пинкни. Ничего подобного. Я же сказал, что вы не поверите мне. Это все резьба – она все дальше проникает в наше измерение. Неужели вы не можете понять этого, Пинкни? Она уже материализуется. Впервые это случилось две ночи назад – я почувствовал его щупальце!..

Я воздержался от комментариев и ждал, что будет дальше.

– Говорю вам, я проснулся и почувствовал, как холодное влажное щупальце стягивает с меня одеяло. Оно касалось моего тела – я, знаете ли, сплю без ничего, если не считать постельного белья. Я вскочил, зажег свет – и оно было рядом, реальное, я видел его так же, как и чувствовал, оно сворачивалось, уменьшалось в размерах, растворялось, таяло – и снова исчезло в собственном измерении. А кроме того, всю последнюю неделю до меня из этого измерения доносились звуки – я слышал пронзительную музыку флейт и какой-то зловещий свист.

В этот момент я был убежден, что разум моего друга не выдержал.

– Но если резьба оказывает на вас такое воздействие, почему вы ее не уничтожите? – спросил я.

Он покачал головой:

– Никогда. Это моя единственная связь с миром извне, и уверяю вас, Пинкни, в нем есть не только тьма. Зло существует на многих планах бытия.

– Если вы в это верите, Джейсон, неужели вы не боитесь?

Он наклонился и, странно блестя глазами, долго смотрел на меня.

– Да, – наконец выдохнул он. – Да, я ужасно боюсь – но меня это еще и завораживает. Вы можете это понять? Я слышал музыку извне, я видел там разное – по сравнению с этим все остальное в нашем мире тускнеет и блекнет. Да, я ужасно боюсь, Пинкни, но я не намерен поддаваться собственному страху, стоящему между нами.

– Между вами и кем?

–  Ктулху!.. – прошептал он в ответ.

Тут он поднял голову, и взгляд его устремился куда-то очень далеко.

– Послушайте, – тихо сказал он. – Слышите, Пинкни? Музыка! О, что за дивная музыка! О, Великий Ктулху!

С этими словами он выбежал из моей квартиры, и его осунувшееся лицо было озарено почти божественным блаженством.

Больше Джейсона Уэктера я не видел.

Или все-таки видел?

Джейсон Уэктер исчез на второй день – или на вторую ночь – после этого. Его еще видели после визита ко мне, хоть с ним и не разговаривали, а вот наутро его уже не видел никто. Ночью, возвращаясь поздно домой, сосед заметил Уэктера в окне кабинета – тот сидел, очевидно, над пишущей машинкой, хотя впоследствии никаких рукописей не нашли, а почтой в «Циферблат» для публикации в его колонке ничего не отправляли.

Его инструкции на случай несчастья недвусмысленно утверждали за мной право на владение резьбой, которую он подробно описал как «Морское Божество. Понапийский оригинал» – как будто намеренно хотел скрыть, что за существо там на самом деле изображено. Поэтому через некоторое время с разрешения полиции я забрал свою собственность и приготовился сделать с ней то, что и обещал Уэктеру, – но прежде помог полиции установить, что ничего из одежды Джейсона не пропало, так что он, по всей видимости, просто встал с постели и исчез совершенно обнаженным.

Я особенно не рассматривал резьбу, когда забирал ее из квартиры Джейсона Уэктера, а просто положил в свой вместительный портфель и унес домой, предварительно уже устроив так, чтобы на следующий день съездить в окрестности Инсмута и должным образом сбросить утяжеленный предмет в море.

Вот почему до самого последнего момента я не видел той отвратительной перемены, что произошла с резьбою. Не следует забывать: я не был свидетелем самого процесса перемены. Но не следует отрицать и того, что я по крайней мере дважды внимательно исследовал статуэтку, причем один раз – по особой просьбе Джейсона Уэктера, и не заметил никаких воображаемых изменений. Должен признаться: изменения эти я увидел только сейчас, в качающейся на волнах лодочке, одновременно услышав нечто похожее на человеческий голос, звавший меня по имени из какого-то невообразимого далека, и он был похож на голос Джейсона Уэктера… если только сильнейшее возбуждение этого мига не смешало мои чувства.

Лишь когда я вышел из Инсмута на взятой напрокат лодке подальше в море и вытащил из портфеля резьбу с уже подвешенным к ней грузом, я услышал впервые этот далекий и невероятный звук, напоминавший голос, который выкликал мое имя и, казалось, исходил скорее откуда-то из-под меня, снизу, а не сверху. И еще я уверен в одном: именно этот звук задержал мое внимание ровно настолько, чтобы взглянуть – хотя бы даже бегло – на предмет у меня в руках, прежде чем швырнуть его в мягко покачивающиеся подо мной волны Атлантики. Но в том, что я увидел, сомнений у меня не было. Никаких.

Ибо я держал резьбу так, что не мог не видеть взметнувшихся щупалец твари, изображенной неведомым древним художником, не мог не видеть, что в одном щупальце, прежде пустом, теперь зажата крошечная неодетая фигурка, совершенная до самой последней детали, – фигурка человека, чье изможденное лицо узнавалось безошибочно в этой миниатюре, которая, по собственным словам того человека, существовала подле твари на резьбе, «как семечко рядом с тыквой»! И даже когда я размахивался и швырял статуэтку в воду, мне казалось, что губы миниатюрного человека двигались, выговаривая слоги моего имени, а когда она ударилась о воду и стала тонуть, я слышал этот далекий голос, голос Джейсона Уэктера – он шел ко дну, страшно всхлипывая и захлебываясь, но не переставая повторять мое имя, пока моего слуха не достигло лишь его начало, а окончание не сгинуло в неизмеримых глубинах у Рифа Дьявола.

Сделка Сэндвина [49]49
  Впервые опубликован в ноябре 1940 г.


[Закрыть]
(Перевод М. Немцова)

Теперь я знаю, что странные и жуткие происшествия в Сэндвин-хаусе начались гораздо раньше, чем можно было вообразить, – и, уж конечно, раньше, чем думали я или Элдон. В те первые недели, когда время Азы Сэндвина уже истекало, не было совершенно никаких причин предполагать, будто все его беды прорастают из чего-то настолько далекого, что это превосходит наше понимание. Только ближе к самому концу дела Сэндвин-хауса нам представились эти ужасные проблески – намеки на что-то пугающее и кошмарное прорвались на поверхность рядовых событий повседневной жизни, и в конце концов мы мимолетно узрели истинную сущность того, что залегало в глубине.

Сэндвин-хаус сначала назывался «Сэндвин у моря», но вскоре имя сократилось – так было удобнее. То был старый дом, старомодный, как все старые дома в Новой Англии; стоял он по дороге в Инсмут, не очень далеко от Аркхема. Два этажа, мансарда и глубокие подвалы. Крыша была островерхой и многоскатной, со множеством чердачных окон. Перед домом росли старые вязы и клены, а позади только живая изгородь из сирени отгораживала лужайки от крутого спуска к морю, ибо дом располагался на пригорке в некотором удалении от дороги. Случайному прохожему особняк мог бы показаться неприветливым, но для меня он всегда был окрашен воспоминаниями детства – мы с двоюродным братом Элдоном проводили здесь каникулы. Этот дом служил мне отдохновением от Бостона, сюда я сбегал из переполненного города. До любопытных событий, начавшихся в конце зимы 1938 года, я хранил свои первые впечатления о Сэндвин-хаусе; и лишь когда закончилась та странная зима, осознал, как неуловимо, но вполне определенно Сэндвин-хаус изменился – мирная гавань моих летних каникул обернулась жутким прибежищем невероятного зла.

Тревожные события эти начались для меня довольно прозаически: когда я собирался ужинать с коллегами-библиотекарями Мискатоникского университета, что в Аркхеме, мне позвонил Элдон. Мы сидели в небольшом клубе, членами которого состояли. Я вышел к телефону в одну из гостиных.

– Дэйв? Это Элдон. Я хочу, чтобы ты приехал на несколько дней.

– Боюсь, ничего не выйдет, я сейчас очень занят, – отвечал я. – Но могу попробовать сбежать на следующей неделе.

– Нет-нет, Дэйв, сейчас… Совы ухают.

Вот и все. Больше ничего. Я вернулся к оживленной дискуссии с коллегами и даже начал было поддерживать разговор, когда слова брата отозвались эхом у меня в голове, перебросив необходимый мостик через прошедшие годы. Я немедленно извинился и ушел к себе в комнаты готовиться к отъезду в Сэндвин-хаус. Давно, почти три десятилетия назад, в беззаботные дни детских игр мы с Элдоном заключили некое соглашение: если один из нас когда-нибудь произнесет некую кодовую фразу, это будет означать крик о помощи. В этом мы поклялись друг другу. Фраза была – «совы ухают»! И теперь мой двоюродный брат Элдон ее произнес.

За какой-то час я договорился, что меня заменят в библиотеке Мискатоника, и двинулся к Сэндвин-хаусу. Автомобиль я гнал намного быстрее, чем дозволял закон. Честно говоря, мне было и весело, и страшно одновременно: наша детская клятва – это серьезно, однако, в конце концов, это же было в детстве. Элдон счел нужным произнести кодовую фразу сейчас – похоже, в его жизни какой-то серьезный непорядок. Теперь уже я думал, что это скорее и впрямь последний крик о помощи в каком-то страшном бедствии, нежели мимолетное возвращение к фантазиям детства.

Зябкая, с легким морозцем ночь застала меня в пути. Землю покрывал снежок, но шоссе было чистым. Последние несколько миль дорога шла по берегу океана, поэтому вид был просто исключителен: море пересекала широкая желтая дорожка лунного света, вода подернулась рябью и грудь океана искрилась и сверкала будто бы собственным внутренним светом. Деревья, дома, склоны холмов изредка нарушали восточную линию горизонта, но нисколько не портили красоты моря. И вот на фоне неба возник силуэт крупного неуклюжего строения – особняка Сэндвин-хаус.

В доме было темно, лишь тонкая полоска света пробивалась откуда-то сзади. Элдон жил здесь со своим отцом и старым слугой: раз или два в неделю приходила убирать женщина из деревни. Я подогнал автомобиль к той стороне, где был старый хлев, служивший гаражом, поставил машину, взял сумку и направился к дому.

Элдон слышал, как я подъехал. Я столкнулся с ним в темноте сразу за дверью – его лицо было слегка тронуто лунным светом, а ночная сорочка тесно облегала худое тело.

– Я знал, что на тебя можно рассчитывать, Дэйв, – сказал он, беря у меня сумку.

– Что случилось, Элдон?

– Ох, не говори ничего, – нервно произнес он, как будто кто-то мог нас услышать. – Подожди. Дай время, и я тебе все расскажу. И тише, пожалуйста, – давай пока не будем тревожить отца.

Он повел меня в глубь дома, с крайней осторожностью ступая по широкому вестибюлю к лестнице, за которой были его комнаты. Я не мог не заметить неестественного безмолвия, царившего вокруг: тишина нарушалась лишь шумом моря за домом. Меня с самого начала поразила общая жуть, царившая в доме, но я отмахнулся от этого ощущения.

Уже в его комнате при свете я увидел, что брат серьезно чем-то расстроен, несмотря на напускную радость от моего приезда, который явно был для него не завершением, но лишь очередным звеном в цепи неких событий. Элдон осунулся, глаза ввалились, а вокруг залегли красные круги, как будто он несколько ночей совсем не спал. Руки его беспрерывно двигались с той крайней степенью нервозности, что свойственна невротикам.

– Ну, теперь садись. Будь как дома. Ты поужинал?

– Поужинал, – заверил я его и стал ждать, когда же он решится снять с души бремя.

Он прошелся взад-вперед по комнате, опасливо открыл дверь, выглянул в коридор – и лишь после этого подошел и сел рядом.

– Ну, тут все дело в отце, – начал он без всяких предисловий. – Ты же знаешь, мы всегда умудрялись жить без какого-то видимого источника дохода – и все же денег всегда хватало. В роду Сэндвинов так было заведено несколько поколений, и я никогда не забивал себе этим голову. Осенью, однако, денег у нас почти не осталось. Отец сказал, что ему надо отправиться в поездку, и уехал. Он путешествует редко, но я вспомнил, что когда он ездил куда-то в последний раз, лет десять назад, наше положение тоже было весьма суровым. А когда вернулся, денег опять стало много. Я никогда меж тем не видел, как отец уезжает из дома и как возвращается: просто однажды наступает день, когда его нет, и точно так же он появляется. Так было и в этот раз, и, когда он вернулся, денег у нас снова оказалось в достатке. – Элдон озадаченно покачал головой. – Призн а юсь, некоторое время я очень внимательно просматривал «Транскрипт» – искал известий о каких-нибудь ограблениях. Но их не было.

– Может, у него какие-то коммерческие дела, – пробормотал я.

Он опять покачал головой:

– Но даже не это сейчас меня беспокоит. Я мог вообще про это не вспоминать, если бы не казалось, что эта поездка как-то связана с его нынешним состоянием.

– Он что – болен?

– Н-ну… и да, и нет. Он не в себе.

– Как это – «не в себе»?

– На себя не похож. Понимаешь, мне трудно объяснить, и я, само собой, очень расстроен. Впервые я понял это, когда узнал о его возвращении. Замешкавшись у его двери, я услышал, как он разговаривает сам с собой – тихо и гортанно. «Я их надул», – повторил он несколько раз. Он, конечно, еще что-то говорил, но я тогда не стал слушать. Я постучал, а он резко крикнул, чтобы я шел к себе и не смел выходить до следующего утра. Вот с того дня он и ведет себя все более странно, а в последнее время мне стало казаться, что он вполне определенно чего-то или кого-то боится – не знаю… К тому же началось что-то необычное…

– Что?

– Ну, для начала – влажные дверные ручки.

– Влажные дверные ручки! – воскликнул я.

Он мрачно кивнул.

– Когда отец впервые увидел их, он вызвал нас со стариком Эмброузом на ковер и стал допрашивать, кто из нас ходил по дому с мокрыми руками. Мы, само собой, руки всегда вытирали. Он выгнал нас из кабинета, и этим все кончилось. Но время от времени одна-две ручки оказывались влажными, и отца это пугало – его терзали какие-то дурные предчувствия, на сей счет у меня нет сомнений.

– Что же было дальше?

– Потом, конечно, – шаги и музыка. Они, похоже, доносятся из воздуха или из земли – честно говоря, не знаю, откуда точно. Но я никак не могу этого понять, и отец откровенно боится – да так, что все реже выходит из своей комнаты. Иногда сидит там по нескольку дней кряду, а когда появляется, у него такой вид, будто сейчас на него бросится какой-то враг: он вздрагивает от каждой тени и малейшего движения, а на нас с Эмброузом и на приходящую горничную не обращает никакого внимания. Хотя ей он ни разу не позволил к себе войти и в своих комнатах предпочитает убираться сам.

Рассказ брата встревожил меня не столько из-за странного поведения дядюшки, сколько из-за состояния его самого: к концу рассказа Элдон расстроился почти болезненно, и я не мог отнестись к этому ни легкомысленно, как мне того хотелось поначалу, ни серьезно, как, по его мнению, события того заслуживали. Поэтому я занял позицию благожелательного, но беспристрастного наблюдателя.

– Полагаю, дядя Аза еще не спит, – сказал я. – Он удивится, обнаружив меня здесь, а ты сам не захочешь, чтобы он узнал, что ты меня вызвал. Поэтому, думаю, нам лучше всего сейчас подняться к нему.

Мой дядюшка Аза был во всех отношениях противоположен своему сыну: Элдон выглядел скорее длинным и тощим, дядя же – приземистым и тяжелым, не столько толстым, сколько мускулистым, с короткой мощной шеей и странно отталкивающим лицом. Лоб у него вообще едва ли имелся: жесткие черные волосы начинали расти в каком-то дюйме от кустистых бровей; челюсть была окантована бородкой от одного уха до другого, хоть усов он не носил. Нос у него был маленький, едва заметный; глаза же, напротив, – ненормально велики, что вызывало невольное содрогание у всякого, кто видел их впервые. Их неестественные размеры подчеркивались очками с толстыми линзами, которые дядя носил постоянно, ибо с годами его зрение слабело все больше, и где-то раз в полгода ему приходилось посещать окулиста. Наконец, рот дядюшки был на редкость большим, но не аляповато-толстогубым, как можно было бы предположить при общей его комплекции, нет – губы как раз были очень тонки; больше всего поражала ширина рта – не менее пяти дюймов, – так что при короткой и толстой шее, к тому же скрытой полоской бороды, казалось, что голову от туловища отделяет только линия рта. Словом, у дяди была внешность какого-то диковинного земноводного, и в детстве мы звали его Лягушкой, поскольку он весьма походил на тех созданий, которых мы с Элдоном ловили в лугах и на болоте через дорогу от Сэндвин-хауса.

Когда мы поднялись в кабинет, дядя Аза сидел, сгорбившись, за письменным столом – довольно естественная для него поза. Он немедленно обернулся к нам, его глаза сощурились, рот слегка приоткрылся, но внезапный страх мгновенно схлынул с его лица, он приветливо улыбнулся и зашаркал от стола мне навстречу, протягивая руку:

– Ах, Дэвид, добрый вечер. Я не думал увидеть тебя до самой Пасхи.

– Я смог удрать, дядя, – ответил я, – вот и приехал. К тому же от вас с Элдоном никаких известий.

Старик метнул быстрый взгляд на сына, и я невольно подумал, что, хоть брат мой и выглядит старше своих лет, дяде на вид никак нельзя дать его шестидесяти с чем-то. Он предложил нам стулья, и мы немедленно погрузились в беседу о международных делах – к моему удивлению, в этом вопросе он оказался чрезвычайно хорошо осведомлен. Легкая непринужденность дядиных манер сильно отличалась от того, что я ожидал после рассказа Элдона; я уже всерьез начал было думать, что как раз мой брат стал жертвой некой душевной болезни, но тут получил доказательство его худших подозрений. Посреди фразы о проблеме европейских меньшинств дядя вдруг замолк, слегка склонив голову набок и будто вслушиваясь во что-то, – и на его лице отразилась смесь страха и вызова. Сосредоточенность его была так велика, что он, казалось, совершенно забыл о нашем присутствии.

Дядя сидел так минуты три, и ни Элдон, ни я не шевелились – мы лишь слегка поворачивали головы, стараясь услышать то, что слышал он. Однако нельзя было сказать, что именно он слушает: снаружи поднялся ветер, внизу бормотало и грохотало о берег море. Весь этот шум перекрывался голосом какой-то ночной птицы – она жутко завывала, такого крика я раньше никогда не слышал. А у нас над головами, на чердаке старого дома, не прекращался шорох, будто ветер проник сквозь какое-то отверстие и гулял под крышей.

Все эти три минуты никто не пошевелился, не заговорил. Затем дядино лицо вдруг исказилось яростью, он вскочил на ноги, подбежал к открытому окну, выходившему на восток, и захлопнул его с такой силой, что я побоялся – стекло не выдержит. Но оно выдержало. Мгновение он стоял, что-то бормоча себе под нос, потом обернулся и поспешил к нам, и его черты снова были спокойны и дружелюбны.

– Ну что ж, спокойной ночи, мой мальчик. У меня еще много работы. Чувствуй себя здесь как дома – как обычно.

Мы попрощались – снова за руку, слегка церемонно – и вышли.

Элдон не произнес ни слова, пока мы вновь не спустились к нему. А там я увидел, что его трясет. Брат обессиленно рухнул в кресло и закрыл лицо руками, бормоча:

– Ты видишь!.. Я говорил тебе, какой он. И это еще ничего…

– Не думаю, что у тебя есть повод для тревоги, – попытался я успокоить его. – Во-первых, я знаком со многими, кто мысленно продолжает напряженно работать даже во время разговора, а также имеет привычку внезапно умолкать, если в голову приходит какая-нибудь идея. Что же касается окна… Призн а юсь честно, я не могу этого объяснить, но…

– Ох, дело не в отце, – вдруг перебил меня Элдон. – Это был крик, зов снаружи – то завывание.

– Я думал, это птица, – с запинкой вымолвил я.

– Не бывает таких птиц, чтоб так кричали; к тому же перелеты еще не начались, если не считать малиновок, синешеек и зуйков… Это было оно – говорю тебе, Дэйв, что бы там ни кричало, оно разговаривало с моим отцом!..

Несколько мгновений я был так ошарашен, что ничего и ответить на это не мог – не из-за убийственной серьезности брата, а потому, что и сам не мог отрицать: дядя Аза действительно вел себя так, будто с ним кто-то заговорил. Я встал и прошелся по комнате, то и дело поглядывая на Элдона, но было совершенно очевидно – ему не нужно мое подтверждение того, в чем он сам глубоко убежден. Поэтому я снова подсел к нему.

– Если мы допустим, что оно так и есть, Элдон, – что именно может разговаривать с твоим отцом?

– Не знаю. Впервые я услышал этот крик месяц назад. В тот раз отец, казалось, очень испугался; вскорости я услышал крик снова. Пытался выяснить, откуда он доносится, но ничего узнать не смог: во второй раз он вроде бы шел от моря, как и сегодня. Потом я был убежден, что кричат где-то наверху, а однажды был готов поклясться, что слышу его из-под дома. Вскоре после того донеслась и музыка – диковинная музыка, прекрасная, но полная зла. Я думал, она мне снится, поскольку у меня возникали странные фантастические сны о том, что находится далеко от Земли и все же связано с ней какой-то дьявольской цепью… Я не могу описать эти сны хоть сколько-нибудь объективно. И примерно тогда же я впервые уловил шаги. Могу тебе поклясться – они доносились откуда-то из воздуха, хотя как-то раз я слышал их из-под земли: то были шаги не человека, но чего-то большего. Примерно тогда же кто-то начал смачивать дверные ручки, а во всем доме странно запахло рыбой. Кажется, сильнее всего этот запах ощущается возле отцовских комнат.

В любом другом случае я бы счел все, что мне говорил Элдон, продуктом какой-нибудь болезни, не известной ни ему, ни мне, но, если честно, пара вещей, о которых он рассказывал, тронула некие струны памяти, которая только-только начала смыкать края пропасти между прозаическим настоящим и тем прошлым, где мне суждено было познакомиться с определенными явлениями, так сказать, темной изнанки жизни. Поэтому я ничего ему не ответил, пытаясь определить, что именно сам я ищу в глубоких каналах памяти – ищу, но не могу отыскать. И все же мне удалось уловить какую-то связь между рассказом Элдона и некими омерзительными и запретными описаниями, что хранятся в библиотеке Мискатоникского университета.

– Ты не веришь мне, – внезапно обвинил меня Элдон.

– Я пока не могу ни верить, ни не верить тебе, – спокойно ответил я. – Давай оставим это до утра.

– Но ты обязанмне поверить, Дэйв! Иначе мне выпадает только безумие.