Текст книги "Сафари"
Автор книги: Артур Гайе
Соавторы: Ренэ Гузи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)
Глава четырнадцатая
Странное чувство испытал я, когда впервые, после стольких лет, вступил на родную землю. Должен признаться, что меня прежде всего охватило сознание моей отчужденности и одичания. Я решительно неспособен был правильно воспринимать знаменитое благоустройство своего отечества.
Воплощение его предстало передо мною на границе в лице полицейского, который потребовал от меня документы.
О, прекрасная Америка, где от меня во время бесчисленных пятилетних странствований ни разу не потребовали никаких удостоверений!
В качестве беспаспортного, я был немедленно доставлен в полицейский участок города Эммериха и подвергнут заключению. Через четыре дня меня отпустили, снабдив свидетельством, на котором обозначены были мои приметы и добавлено, что полиция моего родного города не сообщила обо мне ничего предосудительного.
– Как же вы собираетесь добраться домой? – спросил меня представитель полиции. – Нищенствовать и ночевать под открытым небом запрещено, как вам известно!
– Нищенствовать я не собираюсь! Но неужели, действительно, нельзя соснуть где-нибудь в лесу или в поле, если я до вечера не найду работы?
– Никак нельзя! – засмеялся он. – Вы какой-то чудак! Вот что: если вы в самом деле намерены работать, передайте эту записку в Везеле, на кирпичном заводе. Там всегда нуждаются в рабочих. А по этой записке вам выдадут в железнодорожной кассе билет четвертого класса!
– Благодарю вас! – сказал я, обрадованный, и хотел пожать ему руку, но, по-видимому, он счел, что это странно и отклонил мое рукопожатие.
На кирпичном заводе мне удалось устроиться, я провел там три недели, заработал немного денег и купил себе чемодан, чистую рубаху и железнодорожный билет четвертого класса.
Я вышел из поезда на том самом вокзале, с которого я десять лет тому назад отправился в далекое странствование с двадцатью марками в кармане, исполненный радостными упованиями. Упования мои рассеялись, опустел и карман – в нем теперь было не более двух марок.
Радость моей старой, измученной матери не поддается описанию. Глаза ее так засияли, что мне вспомнились другие, навеки закрывшиеся глаза, и старая боль вновь сжала мое сердце.
Я сразу увидел, как необходим был мой приезд, и на следующий день пошел искать работу. Стояла зима и найти ее было не легко. Особенно трудно это было мне: ведь я так отвык от немецких условий жизни, все здесь так мне было чуждо! Я до сих пор не могу забыть впечатления, которое производило на работодателей сообщение о том, что у меня нет документов. Они смотрели на меня с удивлением и ужасом. Потом поспешно хватались за свои золотые часы. Ведь я мог их украсть!
Преодолев всевозможные бюрократические препятствия, после бесконечных, занесенных в протокол препирательств, я стал наконец обладателем свидетельства об инвалидности и членской книжки рабочих – заготовителей строительного материала.
Через несколько дней нашлась и работа. Мне дал ее какой-то плотник. Я стал таскать и возить балки и доски, запах которых напоминал мне Чикаго и Оклаему.
У моей матери вновь появился запас колбасы в шкафу; покачивая головой, она с наслаждением пила дорогой кофе, расточительно купленный мною на первые же заработанные деньги. Но недолго нам пришлось радоваться; новое предприятие вскоре обанкротилось, и я опять остался без работы.
Однажды я возвращался домой из какого-то собрания рабочих в обществе нескольких товарищей, таких же безработных, как и я. Мрачные и безмолвные брели мы по снегу через темный парк, ведущий в наше отдаленное предместье. Один из товарищей попросил меня рассказать что-нибудь интересное об Америке. Я отказался. Но они настаивали, пришлось согласиться, я стал рассказывать, сначала неохотно и вяло, потом увлекся и увлек своих слушателей.
Когда я кончил, один из них, совсем простой и мало интеллигентный человек сказал мне: «Послушай, запиши-ка ты все это и снеси в «Рабочую газету». Тебе там за эту штуку заплатят двадцать марок! Да, да! Я знаю, у меня есть знакомый, который пишет такие рассказы и уже несколько раз получал за них по двадцати марок. А если написать побольше, так и по тридцати платят! Попробуй! Ну, прощай! Мне налево, я живу здесь за поворотом».
Мы посмеялись над его предложением и заговорили о том, что теперь можно бы наняться убирать первый снег. Авось и удастся что-нибудь на этом заработать!
Я вернулся домой, в нетопленую комнату, и принялся за скудный ужин, состоявший из остатков черствого хлеба. Воспоминания о рассказанных товарищам приключениях продолжали меня преследовать. К ним присоединились другие воспоминания, одно за другим… И по мере того как образы пережитого во всей своей яркости вставали предо мной, какой-то внутренний голос властно говорил мне: удержи нас!
Я поднялся с твердым намерением написать рассказ; отыскал какую-то старую, не исписанную школьную тетрадь и принялся за дело; я постарался ясно и просто изложить на бумаге эпизод, рассказанный мною товарищам…
На следующий день я отправился в редакцию «Рабочей газеты». Это показалось мне едва ли не самым трудным и страшным из всего, что испытал в жизни. Раз десять я останавливался на лестнице, два раза спускался обратно, потом поднимался снова и в нерешительности останавливался перед дверью, на которой красовалась визитная карточка редактора. Я читал и перечитывал страшные слова: «Доктор Моргенштерн». Наконец овладел собою, постучал и вошел. Вытащил из кармана свою тетрадь и вытер градом катившийся с меня пот. Тут только я заметил огромный письменный стол и склонившийся над ним лысый череп. Доктор Моргенштерн поднял голову, и сквозь стекла очков на меня устремился проницательный взгляд. Взяв мою тетрадь, он быстро перелистал ее, потом стал читать. Я с трудом переводил дыхание и думал о том, где, собственно говоря, кончается лоб на этой голове.
Внезапно он прокаркал: «Вы бы сели!» и снова углубился в чтение.
В дверь кто-то постучал. «Войдите!» – сердито крикнул доктор Моргенштерн.
Появился господин в золотых очках, с белокурой бородкой.
– Опять этот дурак пришел! – сказал доктор, указывая на заваленный бумагами диван, и продолжал чтение.
Я попятился к стене, чтобы очистить место для потасовки, которая по моим представлениям, немедленно должна была последовать за этим; однако белокурый господин лишь усмехнулся и с любезным поклоном представился мне: «Профессор Зенгер». После этого он спокойно погрузился в бумажный ворох на диване.
Я был ошеломлен. Так это профессор, а доктор назвал его дураком! Должно быть он всемогущий человек, этот доктор! И вероятно не так уж плохо то, что я написал, иначе он не стал бы читать и не заставил бы профессора ждать. Я успокоился и повеселел. Небось он не мог бы пробежать пятьдесят миль в один день, или проехать две тысячи миль в пять дней, не имея ни одного цента в кармане. Пусть только попробует назвать меня дураком! Я здорово отколочу его за это!
Внезапно доктор Моргенштерн засмеялся. – Это он, конечно, смеется надо мною и над моей нелепой затеей. Очень нужно было мне лезть в писатели! Я поспешно направился к двери, собираясь удрать, но в это время он кончил чтение и заговорил со мною:
– А вы, как видно, не мало пережили? Вы ведь сами это написали? Много у вас таких вещей? Вам плохо живется, что? Проклятие, уже половина двенадцатого, у меня нет больше времени, здесь ведь человеку не дают ни минуты покоя! – прибавил он, ядовито взглянув на улыбавшегося белокурого господина. – Зайдите-ка поскорее еще раз! – прокаркал он мне вслед, в то время как я стремительно выскочил из комнаты.
Через несколько секунд я был на улице. Выходя из ворот, я обернулся и, к изумлению нескольких рабочих, вывозивших тюки бумаги, громко крикнул, обращаясь к окну редакции: «Я скорее удавлюсь, чем вернусь сюда еще когда-нибудь!» Тут я вспомнил, что нахожусь в Германии, и поспешил завернуть за угол.
После этого я провел две недели в самом тревожном душевном состоянии. Противоположные настроения владели мною: полная подавленность сменялась радостным возбуждением и горделивыми надеждами. При этом я все время терпел горькую нужду и страдал от сознания, что старая мать терпит ее вместе со мною. Я никак не мог простить себе того, что в смешной самонадеянности истратил на возобновление абонемента на «Рабочую газету» семьдесят пфеннигов, которых теперь не хватало на хлеб и маргариновое масло.
Раза два я даже собирался пойти в редакцию, чтобы узнать напечатают ли мой рассказ и не дадут ли мне за него денег; однажды я даже дошел почти до самых дверей редакции, но оробел и вернулся домой.
Наконец мне удалось найти работу. Радостно я прибежал домой и сообщил об этом матери. Сияющая, она поднялась мне навстречу. «Ты достал работу! Вот видишь, мой мальчик, сколько удач сразу! Взгляни-ка сюда!» – Я едва не вырвал у нее газету и впился глазами в напечатанное крупным шрифтом заглавие: «В товарном поезде». Рассказ А. Гайе.
Я зарычал от восторга. Мать заплакала, и я едва не заплакал вместе с нею.
На следующий день я побежал в редакцию и храбро предстал перед доктором Моргенштерном. На этот раз между нами произошла длинная беседа, в конце которой он прокаркал: «Пишите побольше. Я буду печатать ваши рассказы, денежки у вас заведутся. Купите себе приличной бумаги для рукописей и оденьтесь прилично. Я вас тогда познакомлю с людьми, которые помогут вам найти выгодную работу. Но предупреждаю вас об одном: если вы перестанете писать по-своему и начнете подделываться под общепринятый, вылощенный стиль, я спущу вас с лестницы вместе с вашим бумагомаранием! Нечего глядеть на меня с такой обидой; эта штука часто со мной случается. Не вы первый, не вы и последний!»
К счастью со мною этого не произошло, и доктору Моргенштерну не пришлось сбросить меня с лестницы. Но едких замечаний я от него наслушался немало. На похвалы он был скуп. Он многому научил меня и помог мне во многом.
Я приобрел себе приличную бумагу, приличную одежду, и зажили мы с матерью по-новому. Но и поработать мне в ближайшие месяцы пришлось немало. Я проводил по восьми часов в день на постройке, потом я еще возился в саду, который купил для матери, а по ночам сидел над своими рассказами.
Я горел воодушевлением и написал в короткое время пятьдесят таких рассказов. Все они были напечатаны, и я заработал немало денег. Никогда еще моей матери не жилось так хорошо, но должно быть она слишком уже натерпелась и измучилась раньше. Она стала хиреть и болеть. Никакими заботами и стараниями нельзя было спасти ее. Она в том же году умерла.
Ренэ Гузи
В стране карликов, горилл и бегемотов
Погибшие сбережения
В Акре, небольшом городке на Золотом Берегу, должна высадиться партия негров. В течение трех лет они работали на железной дороге в Конго и теперь возвращаются на родину.
Пароход остановился в открытом море, километрах в двух от города, так как пристани нет, а отмель мешает подойти ближе. Отсюда ничего не видно, и лишь бледные огоньки мигают в сгустившемся мраке. С берега доносится неясный шум. Легкий ветерок приносит острые запахи, которые окутывают весь пароход. Аромат апельсиновых деревьев смешивается с запахом рыбы, смолы и табака.
Вблизи нас, с левого борта, видна линия ослепительно-ярких огней, которые сначала мы приняли за огни пристани. Это «Диксков», большой английский пакетбот. Иллюминаторы кают и гостиных сверкают, как широкая авеню. Красные, белые и зеленые сигнальные огни отражаются в воде, освещая ее на несколько метров вокруг. А дальше опять густой и непроницаемый мрак. До нас доносятся заглушенные звуки оркестра. На пакетботе танцуют.
Рабочие-негры с самого утра стали готовиться к высадке. Собравшись на баке, где они помещались во время пути, они перевязали свои сундуки, должно быть в сотый раз пересчитывали свои сбережения и нарядились в лучшие одежды. Все они надели сверкавшие белизной рубашки навыпуск и широкие красные или желтые шаровары. На пальцах у них перстни, а в уши вдеты большие золотые кольца. На голове ярко-голубой или зеленый тюрбан. В течение целого дня слышались звуки туземной гитары, – той самой, которая в смертоносных выемках при постройке железной дороги в Матади, в этой дьявольской огненной печке (35° в тени), не раз возбуждала бодрость в черных землекопах. Глухие и прерывистые звуки этой музыки сопровождали их унылые песни, которые они непрестанно пели. После долгих месяцев отсутствия те, кто не остался там навсегда, увидят свою родину – голубоватые горы далекого Ашанти и реки со сверкающей золотыми блестками поверхностью воды. Снова они повергнутся ниц перед барабанами Премпэ, высокими, как человек, и украшенными черепами и костями. Некоторые из них увидят своих жен, своих мамми, которым они всего лишь один раз или, самое большее, два раза могли послать весточку о себе с товарищами, возвращавшимися в деревню. Эту деревню, с ее круглыми коричневыми хижинами и группами банановых деревьев, они увидят завтра, через неделю или через месяц. Они доберутся до нее пешком, через леса, под темным сводом густой листвы. Там они и останутся жить навсегда. Их маленькое сбережение – золотые фунты, тщательно запрятанные в их сундуках, дадут им возможность обзавестись желанными овцами и козами. Довольные немногим, они будут вести на лоне природы мирную жизнь, за которую заплатили тремя годами ада и каторжной работы под палящими лучами солнца.
Сейчас они глубоко счастливы. На их добродушных честных лицах и в больших глазах, похожих на глаза верного пса, сияет непритворная радость; они все время улыбаются, показывая свои белые зубы. С торжественным видом подходят они один за другим к тем пассажирам, которые во время плавания интересовались ими и их маленькими делами, и с трогательной благодарностью пожимают им руки.
– Конго, не хорошо!.. – говорят они, отплевываясь, и, сопровождая эти слова жестом, которым стараются убедить слушателя, повторяют: Ашанти очень, очень хорошо, господин! – После чего в сотый раз начинают описывать таинственную Кумасси и Акру, перед которой мы находимся и которая в их глазах является одним из семи чудес мира.
Пра (большая туземная лодка), которая должна забрать рабочих, только что пристала. Большие волны равномерно ударяют хрупкое суденышко о борт огромного парохода. Гребцы, отталкиваясь веслами, стараются, насколько можно, ослабить удары.
Нужно спешить. И без того уже много времени потеряли в Форкадосе. Капитан, в нетерпении, нервным голосом торопит с посадкой. Неужели из-за этой дюжины черномазых придется снова опоздать и платить штраф.
– Ну, живо, живо! – кричит помощник капитана, распоряжающийся посадкой.
Торопливо, в беспорядке, черные пассажиры спускаются по трапу и с громкими возгласами рассаживаются в Пра. Но вот один из этих бедняков, оглушенный всей этой спешкой, руганью и пинками матросов, спотыкается. К счастью, ему удается уцепиться за поручни, но он выпустил свой багаж, один из тех обитых железом сундуков, окрашенных в ярко-красный цвет, которые продаются на базаре в Боме. И сундук, громыхая по ступенькам трапа, падает в воду между пароходом и подпрыгивающей на волнах пирогой. Несколько рук протягиваются, чтобы спасти злополучный сундук; им почти удается сделать это, так как он держится на воде… как вдруг набегает неумолимая волна. Сдавленный между двумя бортами, сундук раздавлен и разбит вдребезги… Куски разноцветной материи, белые одежды вперемежку с разными мелочами плывут по воде, а мешок с золотыми фунтами идет ко дну, как камень.
Ошеломленный рабочий глядит с парохода на это несчастье. Все, что он сберег в течение трех лет, цена пролитого им пота, фунты, накопленные грош за грошом, все его достояние находится в воде. В воде нарядный плащ ханга, который он вез для своей мамми.
С испуганным лицом, с расширенными от горя и ужаса глазами он наклоняется над водой. Затем, внезапно, крупные слезы, как у ребенка, начинают течь по его лицу, ставшему синевато-серым, и он со стонами падает ничком на палубу. Несчастный бедняк…
– Пошел вон, проклятый негр! – грубо кричит унтер-офицер и с раздражением сталкивает несчастного в лодку, которая тотчас отваливает и сразу же исчезает из виду, поглощенная мраком. В темноте, среди шумного моря, виден только бледный огонек фонаря, подпрыгивающий по волнам.
Машина снова начинает работать. Винт крутится, вспенивая воду. Раздается протяжный свисток. Вперед, в дальнейший путь.
– Слава богу, без опоздания! – бормочет с облегчением капитан.
Пять в полчаса
Стоя на коленях на носу пироги, лейтенант Мергене приложился из своего винчестера. Он целился долго, не обращая внимания на нетерпеливые возгласы своего спутника, – «Стреляйте же скорей».
Наконец, не торопясь, выстрелил. Эхо выстрела долго отдавалось в лабиринте многочисленных островов, покрытых пышной и почти непроходимой растительностью, темно-зеленая масса которой отражалась в водах реки. Легкий дымок поднялся в прозрачном воздухе.
– Попал! – воскликнул довольный своей удачей белый, заряжая ружье. – Ну-ка, навались на весла, Суэди! – приказал он находившемуся на корме капита, который сильным взмахом весел сразу двинул вперед легкую лодку.
– Не так скоро, черт возьми! – крикнул лейтенант. – Не подходи слишком близко. Ведь ты видишь, что он еще шевелится! – добавил он. – Или же хочешь, чтобы мы попробовали супу, болван?
И действительно, гиппопотам яростно бился, разбрызгивая вокруг себя окрашенную кровью воду, которая падала вниз в виде розоватой пены. С разинутой пастью и выставленными вперед клыками, с выступавшей зеленоватой слюной – остатком прерванного обеда – громадный зверь устремлялся теперь прямо на пирогу.
– Пол-оборота, Суэди! – заревел Мертене.
Легкая и подвижная лодка почти на месте проделала указанный маневр. Быстро работая веслами, чернокожий гребец добрался до ближайшего берега. Чудовище следовало совсем близко за лодкой; однако за несколько метров до нее круто повернулось.
Выпрыгнув легко на землю, лейтенант послал гиппопотаму вторую пулю, на этот раз смертельную. Изрыгая целые потоки черноватой крови, зверь с глухим хрипением опустился на дно, на глубину трех метров.
В то время как следовавшие на другой пироге бои[33]33
Бой – носильщик, слуга.
[Закрыть] разбивали палатку, а гребцы приготовлялись вытащить на берег тушу, пока ее не унесло течение, оба белых уселись на берегу, под тенью гигантского зонтикообразного папоротника.
По временам глухой рокот туземного барабана, отдаваясь до бесконечности вдоль излучин реки, достигал до их слуха, несмотря на шум, поднятый туземцами, старавшимися вытащить из воды убитого зверя. Они подвели под его задние ноги огромную лиану и тащили тушу толчками, равномерно покрикивая, под команду одного из своих товарищей, который гортанным голосом давал отрывистые указания.
В это время от противоположного берега отчалила пирога. Выделяясь большим черным пятном на фоне светлой воды и покачиваясь на все стороны под ударами весел, тяжелая лодка то исчезала, то появлялась между островами. Сверкавшее на солнце ожерелье, одетое на шее одного из сидевших в ней, казалось яркой точкой на темной завесе зелени.
Внезапно, когда пирога была уже совсем близко, ярко-красный плащ сидевшей на корме негритянки, которая теперь встала, бросил на зеленоватую воду красный отблеск. А вслед за ней из-за борта лодки появились, улыбавшиеся своими белыми зубами, физиономии двух негритят, до этих пор лежавших на дне лодки. Потом появилась собака, опиравшаяся на борт передними лапами, и радостно залаяла. И вся эта публика – гребцы, женщины, дети и собака, – спрыгнули в воду, как только пирога ткнулась носом в берег. Они прибыли сюда, чтобы принять участие в пиршестве, которое учуяли с того берега.
* * *
Между тем стало совсем темно. При свете громадного костра, освещение которого усиливали еще примитивные факелы, сделанные из пальмовых волокон, чернокожие продолжали разделять на части огромную тушу, которую они наконец вытащили на берег. С покрытыми жиром и кровью руками, с ногами, путавшимися во внутренностях, похожих на клубок синеватых змей, четыре человека, вооруженные широкими и длинными, как сабли, ножами, вырезали одинаковые полосы из спины и боков гиппопотама, сквозь обнаженные ребра которого виднелась красноватая пустота. Окрашенные также в красный цвет лезвия ножей бросали яркие отблески на лужи черноватой крови, освещенной резким светом факелов. От берега бежали по реке золотисто-желтые полосы, пересекавшие темную и непроницаемую поверхность воды. При капризном свете колеблющегося пламени по временам выделялась чья-то черная глянцевая спина, мускулистая и сильная рука, в конце которой сверкал нож или железный наконечник копья.
Туземцы из соседней деревни, перебравшиеся понемногу с противоположного берега для участия в пиршестве, испуская дикие крики и размахивая руками, окружили остатки гиппопотама. Им, впрочем, отдавали худшие куски. Совсем рядом с белыми две старые и истощенные ведьмы, с оскаленными зубами, ссорились, вырывая одна у другой кусок окровавленного мяса. Каждая из них своими худыми и узловатыми руками тащила в свою сторону синеватые волокна мяса, похожие на струны скрипки. Детишки с вздутыми животами и тонкими ногами возились в кровавой грязи между ног живодеров, стараясь вырвать из туши дрожащие внутренности. По временам один из трудившихся с покрытым потом и запачканным кровью лицом, с блестящими от желтоватого жира руками, бросал на минуту свою работу, чтобы выпить одним духом целую тыквенную бутылку малафу, которую ему протягивала какая-нибудь черная Геба.
После нескольких часов усиленной работы от громадного зверя остались только обчищенные кости и какие-то обрывки. Все остальное, разрезанное на куски и длинные полосы, бесследно исчезло. Две пироги, доверху нагруженные кусками мяса, кучами жира и розоватой кожей, отчалили от берега, чтобы переправиться на противоположную сторону. Воткнутый на носу одной из них факел освещал черную, как чернила, воду, по которой бежали гигантские фантастические тени.
Долго еще в непроницаемом мраке ночи слышались с обеих пирог гортанные возгласы, которые отдавались затем гулким эхом по разным направлениям. Понемногу плеск весел стал стихать, и обе пироги скрылись в темноте; но факел долго еще отбрасывал на воду светлые отблески, которые становились все менее и менее заметными и, наконец, совершенно исчезли за одним из островов.
По окончании представления белые вернулись в свою небольшую палатку, разбитую в нескольких метрах от реки. Они приказали отложить для себя филе и ремни из кожи, толщиной в палец, вырезанные со спины гиппопотама. Ничего не может быть лучше этих ремней для порки!
На следующий день, на рассвете, Мертене снова отправился на охоту вместе со своим спутником. Это был брюссельский торгаш, очутившийся в Конго, где он отмеривал полотно, взвешивал каучук и сгорал от желания подстрелить бегемота. И когда в начале утра лодка на короткое время пристала к берегу, лейтенант внезапно воскликнул:
– Ну, теперь ваша очередь, Будо, раз уж вам так хочется. Эй, вы! Вперед! – добавил он, обращаясь к гребцам.
Оба белых прыгнули в пирогу, которую пустили плыть по течению. Мертене резким движением передал ружье своему спутнику и указал пальцем на два остроконечных уха, два глаза и две розовые ноздри, которые метрах в двадцати от них выглядывали из воды.
– Цельтесь между глазом и ухом, немного пониже… – посоветовал он.
Торговец неловко и торопливо приложился и почти сейчас же вслед за этим выстрелил. В трех футах от гиппопотама – который сейчас же нырнул – поднялся маленький фонтанчик воды.
– Эх, вы! – проворчал Мертене. – Не торопитесь же так и цельтесь спокойно. Спешить некуда, черт возьми!
Придерживаясь берега и скрываясь в камышах, откуда она вспугивала фламинго и зимородков, пирога продолжала свой путь. Затем снова остановилась вблизи многочисленного стада гиппопотамов, которые разлеглись на песчаной отмели и грелись на утреннем солнце, после долгого и шумного купанья.
– Ну, теперь стреляйте прямо в кучу! Уж если теперь не попадете, так это просто дьявол помешает. Цельтесь вот в этого, большого, в середине. Если промахнетесь, то можете случайно попасть в другого.
И с этими словами Мертене, тщательно зарядивший ружье, передал его снова своему спутнику.
Несколько секунд спустя по окрестностям прокатилось эхо второго выстрела. Вся компания бегемотов, как по команде, исчезла под водой, которая внезапно забурлила, образуя быстрые водовороты. Затем на поверхности появилось множество пузырей, но не всплыло ни одного трупа.
Мертене только молча покачал головой. Что же касается Будо, то он сказал с немного сконфуженным видом:
– Опять! Я думал, что подстрелить бегемота гораздо легче…
Немного раздраженный лейтенант ограничился тем, что пожал плечами и бросил на своего спутника презрительный взгляд:
– Ну, разумеется! Нужно все-таки уметь попасть в ворота сарая, в десяти шагах. Упражняйтесь в стрельбе. Еще ваше счастье, что гиппопотамы не злопамятны. Будь то буйволы, не поздоровилось бы вам. Однако, довольно мы проболтались здесь. Пора возвращаться в Бунгу.
Несколько часов спустя оба белых вернулись в Бунгу. Лейтенант, бросив беглый взгляд на караул, пошел в канцелярию, где его ждали разные бумаги.
Что же касается Будо, то он, подавив тяжелый вздох, направился в склад товаров, свое святилище. Долгое время, в таинственном полумраке склада, где в идеальном порядке были разложены тюки материй, связки одеял, пестрые плащи, среди цинковых ящиков, содержащих разноцветные бусы, трубки и ножи по двенадцати су штука, приказчик отмеривал, складывал товары, записывал. С метром в руке и пером за ухом он был в своей сфере.
На следующий день было воскресенье, день отдыха. Будо, находившийся еще под впечатлением приключений этой недели, воспользовался этим, чтобы написать своему приятелю Марделе, бухгалтеру торгового дома Ван-дер-Мейлен (фланель и шертинг) в Брюсселе, давно обещанное письмо, в котором, между прочим, заключалось следующее:
«…Вот уже скоро семь месяцев, как я нахожусь в Бунге, приказчиком при складе товаров. Мне здесь очень нравится… кроме того, есть еще охота. Дичи здесь сколько угодно. И притом какой дичи! Буйволы, слоны, леопарды, антилопы… Не говоря уже о гиппопотамах, которые водятся здесь в изобилии. Еще вчера, не далеко отсюда, я убил их пять штук в продолжение получаса. Эта охота совсем не опасна. Нужно, однако, не терять хладнокровия и целить в надлежащее место. По-видимому, я именно так и действовал…»
Три месяца спустя, Марделе, сидя за столиком в кафе Сен-Жосс, где он постоянно проводил свободное время, читал собравшимся приятелям послание «жителя Конго».
Дойдя до вышеприведенного места, он внезапно прервал чтение и воскликнул громким голосом:
– Однако, молодчина этот Будо!.. Пять в полчаса…
И восхищенные слушатели хором повторили:
– Молодчина, Будо!
