Текст книги "Сафари"
Автор книги: Артур Гайе
Соавторы: Ренэ Гузи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
XII
Когда ночное небо, прояснившееся после дневной бури, осветило степь белыми огнями звезд, оба отряда, или то, что от них осталось, длинной колонной двинулись в обратный путь. Впереди шел авангард, на флангах – прикрытие. Аскари держали в руках заряженные ружья и обменивались только необходимыми замечаниями и то лишь вполголоса. Несмотря на паническое бегство вадшагга, унтер-офицер, в качестве единственного оставшегося в живых белого несший ответственность за сотню черных солдат, не забывал об осторожности.
Он отлично знал, что не все властители Удшагга погибли вместе с прежним королем Коронго. В многочисленных областях горной цепи было немало независимых и сильных вождей, которые охотно заняли бы опустевший престол Моши, тем более, что им в связи с открытым или тайным участием в мятеже, поднятом Мели, приходилось теперь опасаться мести немцев.
Усталым шагом плелись аскари. Их осунувшиеся, покрытые грязью лица хранили следы боев и лишений последних дней. Покрасневшие от бессонницы глаза зорко следили за каждым знаком молодого начальника.
Среднюю, самую большую часть колонны составляли пленные. Они были многочисленнее, чем охрана. Все здоровые пленные несли на плечах грубо сделанные носилки и гамаки с тяжелоранеными аскари. Рядом с носилками, на которых уже несколько часов безмолвно и неподвижно лежал Хатако, шел старший санитар и молча награждал быстрыми и меткими пинками спотыкавшихся носильщиков.
Ночная прохлада позволяла относительно быстро двигаться несмотря на усталость. Когда узкий серп луны исчез на западе, они расположились на берету покрытой туманом реки. Перед ними грозно возвышались темные громады гор.
Они жадно пили и погружали в холодную воду руки и лица. Ударами прикладов и сочной бранью аскари заставили бросившихся к воде пленных построиться в ряды. Фельдшер, вооруженный своей сумкой и маленьким фонарем, тусклый свет которого он заботливо закрывал ладонью, перебегал от одних носилок к другим, поил и утешал раненых, для которых это передвижение на тряских носилках было невыносимым мучением.
Унтер-офицер торопливо подкрепился из фляжки, послал новых людей, чтобы сменить авангард, и со стоном изнеможения свалился на поросший мхом камень. Он сидел сгорбившись и низко свесив на грудь голову. В его сознании вновь и вновь мучительно вспыхивала мысль о его начальнике, обер-лейтенанте, погибшем при первом же нападении мятежников, но и другая дума сверлила его, – забота о судьбе крепости и ее гарнизона. Он послал вперед самых быстрых гонцов, чтобы известить о своем приходе – если только кто-нибудь остался там в живых и мог. принимать сообщения! Вот уже пять дней как он не получал никаких известий из крепости, а только слышал насмешливые крики осаждавших вадшагга, хваставшихся победами своих братьев. Он не хотел и не мог верить их похвальбе, – эту ужасную правду мог бы ему подтвердить лишь знакомый гул орудий, отнятых у побежденных, но его он, слава Богу, ни разу не слышал. И все же…
Но вот в тишине ночи раздался крик, пронзительный, ужасный, леденящий душу предсмертный вопль человека. Вырванный этим ужасным криком из своего раздумья, белый человек вскочил. Вокруг него все смолкло и застыло в неподвижности. На темных лицах матовым светом заблестели белки поднятых к небу глаз. Взгляды старались проникнуть в мрак леса, откуда донесся этот жуткий крик. За ним последовало томительное молчание. В окружающей мгле слышался только глухой ропот реки.
Но вот выстрел прервал мучительную тишину. Грохочущий отзвук прокатился по скалам, и бешеная пальба пробудила новое, долго не смолкающее раскатистое эхо.
Безмолвие ночи мгновенно сменилось ревом и воем голосов, призывавших к нападению и к отчаянной обороне. Страшная паника охватила расположившихся на привал людей. В сознании своей беззащитности пленные с воплями ужаса прятались за аскари, залезали под носилки кричавших и стонущих раненых, прыгали в воду и отчаянно искали спасения в чаще кустов и деревьев. Аскари с ревом врезались в рассыпавшуюся толпу, они рубили, кололи и беспорядочно стреляли по разбегавшимся, как крысы, темным фигурам, а на них самих тем временем градом сыпались выстрелы с крутого берега. Долгий пронзительный свисток белого человека дал сигнал к сбору и положил конец дикой сумятице, оглушительному реву голосов и ружей, безрассудному бегству и бесполезному преследованию.
Через мост с бешеной быстротой промчался человек. Вслед ему полетел град свинца. Среди оглушительного дикого рева едва мог разобрать отрывочные хриплые слова донесения:
– Вана, авангард натолкнулся на отряд Шигалла Ромбо – их много! Два аскари убиты!
Вой хлынувшей на мост толпы заглушил его слова. Призрачные тела, искаженные лица, раскрашенные белыми и черными полосами под развевающимися пучками перьев, сверкающие стальные копья и клинки ножей выплывали из мрака. Воины Шигалла бросились на аскари, как свора диких собак, смешались с ними в ожесточенной рукопашной схватке. Началось дикое побоище. С беспощадным остервенением, с упрямством отчаяния бились люди в мрачной узкой долине реки. Рев, стоны, крики бешенства и боли, глухие удары, стук и звон копий, треск выстрелов вырывались из кипящего моря сражающихся. Люди с глухим шумом валились на землю, корчились и извивались в последней схватке, свившись в клубок, скатывались в воду и с предсмертным криком исчезали в шумных водах потока.
Новые орды дикарей, хлынув из леса, бросались через мост или переправлялись вплавь через реку и с кровожадным воем обрушивались на тающую кучку аскари. Некоторые, не находя противника, как опьяненные кровью леопарды, набрасывались на носилки с ранеными и в безумной жажде убийства вонзали ножи и копья в беззащитных страдальцев. Умирающие с хрипом корчились на скользких, залитых кровью камнях; их топтали ногами другие, продолжавшие битву. Впившиеся друг в друга тела натыкались на шесты от носилок и чудовищными клубками валились на землю.
Удар чьей-то ноги разбил фонарь фельдшера, и горящее масло пролилось на смазанную жиром курчавую голову валявшегося на земле дикаря. Воя от безумной боли, он вскочил с объятой пламенем головой и, пылая как живой факел, кинулся в гущу сцепившихся клубком тел. Сражавшиеся с криками расступились, а он отчаянным прыжком бросился в бурлящий, пенистый поток, поглотивший его страдания и его самого.
Между корнями дерева с диким упорством и ожесточением, как львы, сражались белый унтер-офицер и старый фельдфебель. Решив защищаться до последней капли крови, они разили наступавших врагов. С искривленным ртом и смертельно-бледным лицом белый быстрыми ударами отражал подобранным им дшаггским мечом направленные на него сверкающие острия копий, а раненый и упавший на колени фельдфебель колол врагов штыком.
На носилки Хатако свалился раненый насмерть аскари и скрыл его своим телом от хищных взоров убийц. Из темных глухих лесов своей родины, по которым он бежал в огненном бреду лихорадки, миема, очнувшись, вернулся к грозной действительности этой кровавой ночи. Горячим стеклянным взором он всматривался в этот хоровод смерти, бешеным вихрем кружившийся вокруг него. Смеясь, он обнажил свои белые зубы и уперся коленом в придавившее его тело, от которого только что отлетел последний трепет жизни.
– Бугван, проснись, старина! – закричал он. – Смотри, мазан пляшут вокруг слона!
Ему было весело как никогда. Он поднял руки, чтобы отбивать ладонями такт, но раненые мускулы плеча не повиновались ему и он закричал от боли и глухого бешенства.
– А, это ты, гепард Мели! Ты все еще жив? Хочешь укусить?
Он напряг мускулы, с хрустом выгнул дугой тело, чтобы сбросить с себя тяжесть. Струя липкой крови потекла при этом с шеи мертвеца ему на лицо, его слова перешли в бессмысленное бормотание, бессильные руки, дрожа, ощупывали труп…
Вдруг юношеский голос, звонкий, как труба, покрыл беспорядочный шум:
– Сабли наголо! Бегом вперед!
Над полем сражения зависла гробовая тишина.
Она длилась всего мгновение, затем они поняли! Как стая рыб, спугнутая брошенным в воду камнем, рассыпались дикари и с непостижимой быстротой исчезли между деревьями леса, в бурлящих водах реки, в ущельях и расселинах каменистого берега.
Когда аскари из крепости под командованием молодого лейтенанта с гулким топотом перебежали через мост, они нашли только убитых и тяжелораненых.
– Огня! Зажечь факелы! Санитары! Живо за работу! – выкрикивал звонкий юношеский голос. – Лехнер! Господин обер-лейтенант Лехнер! Иенес! Вейс! – все нетерпеливее раздавался над полем сражения голос, дрожащий от ужаса и отчаяния. Только на последнее имя из темноты отозвалось слабое:
– Здесь!
Тогда в ослепительно ярком свете вспыхнувшего магния из мрака вынырнули хрипящие, шатающиеся фигуры в лохмотьях, залитые потом и обрызганные кровью, с безумно горящими глазами.
Молодой человек в офицерской форме стиснул зубы и превозмог непреодолимое желание закрыть глаза. Он громким голосом отдавал приказания. Все, у кого были руки, энергично взялись за работу. И немало нашлось работы на кровавом поле смерти…
Между высокими корнями деревьев поднялся, шатаясь, европеец, перешагнул через неподвижные тела и, ослепленный светом, ощупью подошел к лейтенанту. Его грудь прерывисто вздымалась, лицо было бело как мел, в дрожащих руках он держал дшаггский меч, с изогнутого конца которого на землю медленно стекали капли крови.
– Унтер-офицер Вейс из Паре вернулся, господин лейтенант, не знаю, со сколькими аскари! – проговорил он тихо.
– Хорошо, Вейс, хорошо, садитесь! Вы ранены? Нет? Это чудо! Бедняга, бедняга!
Голос лейтенанта задрожал. Но он овладел собой и скрыл волнение и душевную муку под потоком обыденной речи.
– Подождите-ка! Вот вам! – он откупорил свою фляжку. – Влейте-ка сначала в свою лампу, она, кажется, тускло горит! Так, а теперь, во-первых: Лехнер и Иенес убиты, верно?
– Да, господин лейтенант, – казалось, что унтер-офицер вот-вот разрыдается, – и остальные, по-видимому, тоже…
Молодой офицер опустил голову.
– Ну, Вейс, мы солдаты и мы в Африке! Теперь расскажите обо всем!
Долго беседовали оба европейца, между тем как на поле сражения мелькали огни факелов и умелые руки отделяли живых от мертвых. Раненых напоили, перевязали и смастерили для них носилки. Трупы убитых дикарей просто сбросили в реку, а тела аскари уложили в длинный ряд под деревьями. Звонко застучали о каменистую землю лопаты и сабли.
Вскоре была вырыта братская могила.
– Тайяри (готово), бана лейтенант, – доложил черный унтер-офицер. Европейцы встали со сложенной для них тучи хвороста.
– «Браунинг» дал ему я. Это чертовски смелый парень! То, что он сожрал сердце Мели, этой черной скотины, ведь, в сущности ерунда! Но я боюсь, что наш начальник иначе отнесется к этому делу. В таких вопросах он страшно щепетилен. Я хочу поздороваться с этим людоедом. Надеюсь, санитар не ошибся и он, действительно, жив, – сказал лейтенант.
Сопровождаемый унтер-офицером, он зашагал по освещенному факелами полю. Но вот что-то упало сверху, с глухим ударом шлепнулось на спину наклонившегося аскари и покатилось в кусты.
– Ну, кто это там бросается тыквами? – проговорил опешивший лейтенант и с тревогой посмотрел вверх.
Аскари вытащил из кустарника упавший предмет.
– Аллах! – воскликнул он, уронил находку и, вытирая руки, с испугом вытаращил на нее глаза.
– Что это такое? Покажи-ка мне! – лейтенант ногой подкатил шар поближе к огню, и оба европейца содрогнулись от ужаса. Это была голова человека. Над почерневшими сморщенными щеками сияли пустые орбиты глаз, из смеющегося рта выглядывали блестящие белые зубы.
Офицер вынул носовой платок, взял череп за волосы и поднес его к огню.
– Это ведь упало сверху, не правда ли? Кто бы это мог быть? – спрашивал он в смущении.
– Бана обалейтнан Ликна, – громко и медленно проговорил среди мертвой тишины низкий голос.
– Кто? Это ты, Хатако? – пробормотал лейтенант. – Что ты там говоришь?
Приподнявшись на носилках, Хатако смотрел на него лихорадочным, но ясным взглядом.
– Это господин обер-лейтенант Лихнер, – повторил он, – я уже видел эту голову на шесте перед палаткой Мели, когда пришел его убить. – Он указал рукой на голову. – Он заплатил и за нее.
Хатако хотел еще что-то сказать, но упал в изнеможении и лихорадочный бред снова увлек его в далекие странствия.
Потрясенный офицер молча положил изувеченную голову товарища на песок. Никто не проронил ни слова. Ночной ветер раскачивал ветви деревьев под усыпанным звездами небом.
…Для Хатако потянулись долгие, унылые дни в гарнизонном лазарете. Уже через несколько дней он был вне опасности. Его здоровая кровь справилась с ядом когтей хищного зверя. Придя в сознание, он с тревожным огоньком в глазах спросил старого штабного врача, сможет ли он двигать руками как прежде. Тот твердо и спокойно ответил ему:
– Да. Но ты должен лежать неподвижно, слышишь? И еще много, много дней…
В свободные от службы часы врач часто сидел около него. Он расспрашивал Хатако о жизни и обычаях его племени. Все это он записывал в толстую кожаную тетрадь. Прерывая собственные слова, Хатако часто напряженным взглядом следил за пишущей рукой и однажды спросил врача, как учатся писать.
– Приятно, должно быть, говорить с самим собой о том, что видишь и слышишь, и читать в книге о том, что другие видели и слышали, и что они об этом думают…
Слегка покачивая головой, словно найдя подтверждение своей давнишней мысли, ученый посмотрел на него своим умным спокойным взглядом.
– Я пришлю к тебе трубача Иоанна и дам ему книгу для чтения, прописи и карандаш. Иоанн учился у миссионеров чтению и письму. Он может тебя научить.
Явился Иоанн и начал учение. Трубач и прежде обучал грамоте кое-кого из товарищей и их детей, но такого ученика, к которому он питал невыразимое отвращение, как к язычнику и людоеду, он еще не имел.
Уже через одну неделю миема, мрачные глаза которого горели жаждой крови, знал весь алфавит – Иоанн тащил каждого попадавшегося ему навстречу в лазарет посмотреть на это чудо. Правда, он не знал, что Хатако с утра до вечера и часть ночи упражнялся в письме или, водя пальцем и тихо бормоча, читал слова и маленькие фразы на своем родном языке, которые написал для него врач…
Когда через неделю Иоанн увидел, что его задача в качестве учителя грамоты закончена, он приложил палец к своему толстому носу и сменил предмет занятий. Со склоненной набок головой он начал излагать христианское учение. Когда с угрожающе поднятым пальцем он говорил об устройстве ада, в его сонных глазах появился блеск и огонь. Об устройстве неба он сам мало что знал. Хатако слушал его, но продолжал писать. Он вырисовывал одну за другой новые и красивые буквы, ряды которых напоминали длинные ленты орнамента, которые мужчины его племени вырезают на барабанах и на деревянных идолах.
Иногда его навещал также старый суданец Соль, рьяный и убежденный мусульманин. В сущности и ему тоже этот людоед внушал отвращение, но не совсем. В его груди билось сердце старого солдата, и сердце это начинало быстрее биться всякий раз, когда аскари рассказывали о бесстрашном дикаре, который со своим ножом шел сражаться со львами и со слонами, которого там, в горах, не смогли изловить бесчисленные вадшагга, который увел из лагеря их короля, убил вместе с его гепардом и, наполовину сожрав, бросил на головы его воинов.
Соль тоже старался в длинных беседах расписывать учения своей религии, но он больше говорил о рае и его радостях.
Его Хатако также слушал молча и продолжая писать. Но в один прекрасный день он поразил старика, связно изложив учение ислама и прочитав наизусть целый ряд стихов из Корана. Тогда Соль отказался от дальнейших попыток обратить этого язычника, который так хорошо знал учение священной книги, но все же не верил…
Иоанн тоже отчаялся. Когда он как-то вновь тоном миссионера стал говорить об общей греховности мира и его, Хатако, в частности, дикарь сказал ему своим низким, спокойным голосом:
– Прекрасно. Речь твоя пропитана жиром, как волосы мазаи! Скажи, люди, подобные тебе, попадают на небо?
– Да! – убежденно воскликнул Иоанн.
– В таком случае я не хочу попасть на небо, – ответил Хатако, взглянул на него молча, с презрением, как смотрит лев на шакала, подобравшегося к его добыче, и продолжая писать.
Иоанн так и остался сидеть с разинутым ртом. Затем он ушел, печально покачивая головой, и больше не появлялся.
Молодой лейтенант тоже всплеснул руками, увидев каллиграфические упражнения Хатако. Он, смеясь, подошел к нему.
– Неужели это правда, что ты учишься читать, Хатако? Ну, я бы скорее поверил, что наш ручной павиан Балдуин стал грамотеем, чем ты, старый потрошитель! Покажи-ка! Парень, да ты пишешь лучше меня! Подожди, когда я поеду в Улейа (Европу), я возьму тебя с собой! Ты сможешь стать пономарем и кастелланом в замке моих предков и писать там хронику моих африканских подвигов! Между прочим, что ты решил насчет крещения? Или ты не хочешь изменить вере отцов в укрепляющее действие жареных человеческих ляжек, и, быть может, мечтаешь о карьере врача в твоих гнилых лесах?
– Я не понимаю некоторых твоих слов, бана лейтенант, – проговорил серьезно Хатако, – но ты возьмешь меня снова охотиться на слонов, когда кончится восстание и раны мои заживут?
– Конечно, сын мой! Но пока что не очень-то весело на Килиманджаро. Знаешь, этот Шигалла доставляет нам немало хлопот. В стране покойного Мели все спокойно и в округе Рамбо тоже, но этот разбойник Шигалла засел в горах с бандой своих и чужих висельников и производит оттуда нападение на наши патрули, на наших носильщиков и поджигает покорившиеся нам вадшаггские деревни. А мы с горстью оставшихся в живых не можем выкурить и истребить эту шайку, и должны ждать, когда подойдет третья дивизия из Момбо и когда нам пришлют подкрепление из рекрутского депо в Дар-ес-Саламе. Но тогда мы спустим с них шкуру!
– В таком случае я буду лежать тихо-тихо, чтобы поскорее выздороветь и тоже пойти с остальными! – проговорил Хатако с загоревшимися глазами.
Офицер нахмурился.
– Да, но я боюсь, что бана полковник перед тем скажет тебе несколько неприятных слов по поводу сердца Мели, которым ты полакомился. Ой, Хатако, ты совершенная скотина! Как это ты только можешь?!
В том, что опасения лейтенанта не напрасны, Хатако убедился, когда через несколько дней полковник делал обход лазарета. В самом конце он подошел к Хатако.
– Ты показал себя храбрым солдатом, но тебя учили тому, что пленные, раненые и убитые у нас неприкосновенны. То, что ты сделал с трупом Мели, показало мне, что ты не умеешь повиноваться. А в таком случае тебе не могут повиноваться другие, и ты не можешь оставаться омбаша. Когда ты выздоровеешь, ты явишься к Исаури! – сказал холодно полковник и удалился.
Хатако с неподвижным лицом снова взялся за карандаш. Его мало трогало, омбаша ли он, или аскари, но скоро его взгляд, оторвавшись от бумаги, устремился на узкую полосу света, проникавшую через окно. Глубокая поперечная складка прорезала его лоб, и в мозгу закопошились тяжелые, беспокойные мысли.
Откуда эта непобедимая жажда истребления, заставлявшая его разрывать врага на части не только оружием, но также и зубами?
Почему этой жаждой был одержим только он, а не негры других племен и не белые? И почему теперь она ему уже не казалась такой естественной, как прежде, и в других вызывала отвращение, а по законам белых людей каралась как преступление?
С трудом, медленно шевелились в его голове эти мысли, кружились как зверь, разыскивающий заметенные следы, и терялись в пустыне непонятного…
Вечернее солнце золотило проникавшую в окно полосу света. Отблеск его озарил мрачные глаза дикаря, и мирная, почти мягкая улыбка сгладила жесткие, суровые складки его рта.
Далеко расстилалось цветущее, освещенное солнцем поле, и в его сердце торжественно задрожал долгий звук. Он сразу понял, что это солнечная улыбка той белой женщины, звучание ее голоса. Он мечтательно закрыл глаза, и свет погас, звук оборвался, и, как лев из мрака ночи, выскочило воспоминание о ее смерти.
Никогда он не увидит этой улыбки, никогда не услышит звука ее голоса. Погасла звезда, недоступно далекая, но горевшая ласковым светом на темном небе его жизни, – никогда, никогда…
В дикой ярости и муке он откинулся назад, изогнулся и вонзил в свою руку острые белые зубы.
– Что ты делаешь, Хатако? – раздался вдруг рядом с ним голос врача.
Он вздрогнул и в жестокой муке молча посмотрел на белого человека. Тот присел на край койки. Его тонкие белые пальцы легко охватили запястье Хатако и, смотря на часы, он спокойно сказал:
– Как ты мог говорить со мной обо всем, что было в твоей жизни, так же ты можешь говорить и о том, что происходит в твоей голове. Как только ты к нам пришел, я сказал тебе, что буду твоим другом, и ты знаешь, что это не были только слова…
Некоторое время Хатако молчал и неподвижно смотрел в потолок. Затем он начал говорить медленно, с длинными паузами между словами, как бы разговаривая с самим собой:
– Видишь, бана Мганга, с тех пор, как я стал аскари, у меня всегда было что есть и была одежда, был кров от дождя и росы, и деньги на табак и на женщин, а также охота и битвы, но сердце мое никогда не было сыто и спокойно. Оно всегда горит и ищет, не знаю чего…
И в моей голове кружатся мысли и вопросы. Почему все такое, какое оно есть? Почему я всегда остаюсь таким, каким был, никогда не забываю добро, которое мне кто-нибудь оказал, но также никогда не забываю и зла, причиненного мне? Отчего то, что я люблю, и то, что я ненавижу, меня всегда наполняет целиком, так что я ничего не слышу, не вижу и не нахожу покоя, пока не помогу друзьям или пока не почувствую на языке вкус крови врага?
Но я не хочу больше быть людоедом, не хочу, чтобы меня презирали и смеялись надо мной мои товарищи, хотя я умнее и сильнее их всех. Не хочу, чтобы меня наказывали белые, которым я обещал верно служить. Видишь ли, бана Мганга, все эти вопросы кружатся и скачут в моей голове и непрерывно стучат в ней, как копыта тысячеголового стада зебр. Вы, европейцы, вы так много знаете, а ты знаешь гораздо больше всех остальных, быть может, ты сумеешь мне ответить и сказать, почему все это так?
Врач мягко провел рукой по лбу дикаря и с тихой усталой улыбкой проговорил:
– Нет, Хатако, я не могу тебе этого сказать. Мы, белые, тоже не все знаем, и вот уже много тысяч лет как самые умные из нас не находят ответа на многие «почему». Но на некоторые из них тебе ответит собственная жизнь.
– О, но когда я состарюсь, мои кости ослабеют и кровь остынет, тогда мне не нужно уже будет это знание! Если люди не могут мне ответить, то я пойду и спрошу богов. Единый бог мусульман и три бога христиан живут высоко на небесах, куда не пробраться мне. Но, говорят, что там, наверху, в холодной стране льдов, живут сильные духи, Бугван говорил, что они всегда там жили и стары, как мир. В таком случае, они должны быть очень мудры и все знать…
Я уже не раз хотел проникнуть в их страну, но мне всякий раз приходилось возвращаться с полпути. Но теперь я снова поднимусь туда и лучше умру, но ни за что не спущусь прежде, чем мне не удастся ступить на самую вершину горы и поговорить с духами о том, о чем я спрашивал тебя, и о многом другом, бана Мганга…
Он замолчал, и в его горящих мрачной страстью звериных глазах засветилось совсем новое выражение – из них струилась доверчивость ребенка, поверившего в сказку.
Сплетя бескровные пальцы рук, ученый с задумчивой улыбкой смотрел на его коричневое лицо.
– Да, поднимись в гору и получи там тот ответ, который получили все, до тебя поднимавшиеся на небо, – сказал он тихо и вышел.
Через неделю Хатако доложил фельдфебелю, что он здоров, и вернулся в роту. Прибыла третья дивизия и пополнение с двумя новыми офицерами. Дивизия снова была разделена на отрады, и было объявлено, что первый и третий отряд на следующий день выступают, чтобы изгнать банды мятежников из их засад в дремучих горных лесах и обезвредить их.
Полковник сам прочитал дневной приказ, который заканчивался так: «Омбаша Хатако за людоедство разжалован в рядовые».
Как каменное изваяние, стоял Хатако перед фронтом. Ни один мускул не дрогнул на его лице с резко выступающими скулами.
– Ты пойдешь и сдашь свою нашивку! – прибавил полковник, холодно посмотрев на разжалованного.
– Ндио, бана полковник, – равнодушно проговорил низкий голос. – Надака шаури!
– Что тебе нужно?
– Бана полковник, я хотел бы, чтобы меня назначили в первый или третий отряд, чтобы отправиться с ними против Шигалла.
На лбу офицера появилась глубокая складка, он открыл было рот, чтобы жестко ответить «нет», но к нему подошел штабной врач, стоявший, скрестив руки, в группе офицеров, и быстро вполголоса проговорил:
– Прошу вас, один момент. Я, как врач, должен заметить, что Хатако был тяжело ранен и долго пролежал в лазарете. Поэтому ему было бы полезно подышать свежим воздухом. Кроме того, я, как товарищ, апеллирую к вашему чувству справедливости, которое не может не подсказать вам, что человек этот, хотя и людоед, но отличный солдат, и я прошу после понесенного им наказания все же дать ему возможность загладить свою вину.
Полковник рассмеялся.
– Вы говорите, как адвокат, который хочет выцарапать убийцу, милый доктор! Ну, ладно, пусть ваш подзащитный людоед отправляется с отрядом и помогает переловить эту банду. Но внушите-ка ему, чтобы он не занимался потрошением трупов!
Затем он сообщил фельдфебелю, что Хатако переведен в третий отряд.
На следующее утро отряды под звуки труб вышли за ворота крепости, миновали деревню и затем, разбившись на взводы, разными дорогами направились к горе. Хатако шел в третьем взводе, который под командованием фельдфебеля выбрал дорогу через Марангу. На его левом рукаве уже не красовалась нашивка омбаша. Когда его взгляд упал на красную ниточку, еще оставшуюся от споротого знака отличия, углы его губ скривились, как если бы ему в рот попало что-то горькое. Затем он спокойно снял ниточку и сдул ее в воздух. Его лицо снова застыло в обычном выражении мрачной замкнутости.
Вечером взвод расположился на лесной прогалине. Хатако нес караул в первой смене. Опершись на ружье, он пристально вглядывался в узкую темную щель, которую образовала в серой, окутанной туманом стене леса спускавшаяся с горы дорожка. Ведь это там он был на волосок от смерти, там чуть было не оборвалась дикая тропа его жизни. Там на него набросились выслеживавшие его воины Мели, но после битвы не он, а многие из его врагов остались лежать в сырой траве. Улыбка заиграла на его губах – он был сильнее и проворнее всех дшаггских воинов – он был непобедим!
Затем он поднял глаза и забылся в созерцании мерцающего ледяного купола, парившего под молочно-белыми облаками…
Через день они расположились лагерем на высоте двух тысяч метров между обледенелыми обломками скал. Днем у них была долгая горячая схватка с бандами Шигалла, перешедшая в дикий рукопашный бой среди беспорядочного нагромождения камней. Успех, которому аскари были обязаны строгой дисциплиной и хорошим вооружением, уравновешивался лучшим знанием местности и мужеством отчаяния, с каким противник защищал последнее свое убежище.
Обе стороны понесли тяжелый урон, но потери повстанцев все же не сломили их сопротивления. Офицеры соединенных отрядов знали, что борьба не прекратится до тех пор, пока будет жив вождь мятежников, отважный и дикий Шигалла.
Костры мигали высокими алыми языками. Черные солдаты, закутанные в свои одеяла, стуча зубами, все ближе продвигались к потрескивающему пламени. Когда в девять часов товарищи разбудили Хатако, чтобы идти нести караул, с глетчеров дул ветер, как ножом резавший лицо и руки. В несколько минут сияющий звездами небесный свод исчез под гонимыми бурей тучами. Несколько раз месяц выглядывал между клочками облаков, оторванными бурей от темных грозных масс, но затем все потонуло в сером море и в пронзительном свисте снежного урагана.
Хатако сменил товарища, который, обсыпанный снегом и закоченевший, стоял, прислонившись к камню и, не в силах выговорить ни слова, едва мог двигаться.
Хатако встал рядом с нависшим утесом. Буря обрушивалась на него со страшной силой, он должен был опираться на ружье, чтобы удержаться на ногах, часто закрывал глаза и отворачивался, чтобы вдохнуть воздух, который был наполнен страшным гулом, тысячеголосым диким ревом бури. Она выла, визжала, свистела, стонала и пищала над изломанными хребтами, в ущельях и провалах и, подобно глухо бушующему морю, замирала глубоко-глубоко внизу в темных лесах, опоясывавших горы…
Вихри ледяных кристаллов, гонимые бурей, со звоном ударялись о скалы. В беспокойно мечущемся пламени костров они вспыхивали пурпурным светом, как осколки рубина.
Хатако, пофыркивая, завязал у шеи болтающиеся наушники своего шлема и засунул онемевшие от холода руки в меховые мешочки, которые сшил себе накануне похода. Среди воя бури он расслышал за своей спиной шаги лишь тогда, когда к нему вплотную подошел фельдфебель, проверявший караульных. Защитив глаза рукой, он следил за Хатако.
– Сразу видно, что ты уже знаком с этим бесовским наваждением! – засмеялся он, поняв назначение смешных меховых мешочков, и покровительственно похлопал аскари по плечу.
– Ничего нового на посту! – доложил Хатако.
– Да, новым это, правда, назвать нельзя, но, во всяком случае, нечто, чего мы давно были лишены, – весело сказал белый и указал рукой на крутящийся вихрь снежной метели.
И Хатако впервые заметил, что глаза фельдфебеля были того же холодно-зеленого цвета, что и ледяные сосульки, свисавшие с утеса над их головами. Широко расставив ноги и выгнув вперед туловище, чтобы лучше противостоять напору ветра, стоял белый человек, и ледяные глаза на его кирпично-красном лице, не мигая, следили за бешеным белым вихрем.
Вдруг он вздрогнул и быстро схватил Хатако за рукав.
– Э, ты не заметил, кто-то прошел? Ты не… вот снова!
Две пары глаз пытались проникнуть через косо падающий ледяной град.
– Вату куоле! Унаона? Вату винис! (Там люди, ты видишь? Много людей!) – прошептал Хатако и своими засунутыми в мешки руками поспешно передвинул предохранитель ружья.
Фельдфебель бросился к солдатам, и его голос, как рев быка, покрывал завывание бури:
– Эй, адуи тапари! (Слушай, враг наступает!)
И уже затрещали выстрелы. Копья и дротики, звеня и дробя камень, замелькали среди утесов в ущелье, где расположился лагерь. Через проход в скалах хлынула, словно гонимая бурей, дикая орда. Засыпанные снегом, вопя и воя, как шакалы, подхлестываемые голодом, мчались воины Шигалла.
