Текст книги "Сафари"
Автор книги: Артур Гайе
Соавторы: Ренэ Гузи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
Глава десятая
Голод, бессонница и зубная боль в пустыне
Когда я проснулся от ярких солнечных лучей, светивших мне прямо в лицо, то увидел у противоположной стены кровать и торчащую из-под одеяла черную, остроконечную бородку. Я хотел потихоньку встать, чтобы посмотреть, не Кольман ли это, но когда я пошевельнулся, то почувствовал такую адскую боль в суставах, что с проклятием опять опустился на подушки. Тут борода повернулась ко мне, и я услышал спокойный голос Кольмана:
– Good evening[17]17
Добрый вечер!
[Закрыть]! Я так рад, что вижу вас снова здоровым.
– Good evening, – ответил я и с удивлением посмотрел на него: разве теперь уже вечер?
– Да, конечно. Мы прибыли в Джарабуб сегодня утром, и в десять часов я лег спать, а вы спите со вчерашнего вечера, причем вы спали так крепко, что даже не заметили, как вам мерили температуру. Здоровье мудира очень неважно и внушает мне серьезные опасения. Если бы не вы, то мы погибли бы там, в пустыне. Когда прибыла помощь с водой и лошадьми, то мы уже несколько часов лежали, уткнувшись носом в песок. Да, кстати: скажите, где вы оставили Ассула? Мы не нашли ни его, ни верблюда.
– Не нашли? – с ужасом переспросил я. – Ах, черт возьми! Если сейчас уже опять вечер, то, следовательно, он сорок восемь часов находится в пустыне без воды. Ведь объяснял же я этим людям, что я оставил его на той же самой дороге, по которой они должны были идти. Когда я ехал сюда, то, несмотря на трепавшую меня лихорадку, все же заметил, что вдоль всей дороги стоят верстовые столбы. Правда, Ассул очень странно вел себя вчера, может быть, он нарочно свернул на север или на юг. Возможно! На него сильно подействовало, что он сражался со своими же братьями, и мне казалось, – он считает себя виновным в смерти дяди. У бедуинов кровное родство – это нечто настолько священное, что нарушивший этот закон считает себя погибшим человеком. Распорядились ли вы, по крайней мере, чтобы его продолжали искать?
Кольман кивнул.
– Да. Не волнуйтесь и лежите спокойно. Мы оставили отряд из шести верховых, которые обшарят все окрестности, и кроме того, сегодня утром послана группа мужчин его племени с той же целью. Я надеюсь, что его еще вчера ночью нашли, потому что над тем, кого найдут сегодня, придется только навалить груду камней! Он был алкоголик, а вы, вероятно, знаете, как скоро они погибают от жажды.
Ассул так и не вернулся. И ему не пришлось воздвигнуть в пустыне даже скромного памятника – груду камней, защищающих труп от диких зверей! На следующее утро все посланные на розыски Ассула вернулись ни с чем, никто не видел ни малейшего следа ни его, ни верблюда в мертвой пустыне. И дальше пустыня молчала о судьбе моего слуги, потому что когда я через два месяца получил письмо от мудира, в котором он сообщал нам о своем выздоровлении, то к нему было приписано, что, несмотря на повторные розыски, не было найдено ни следа Ассула. В часы раздумья, когда я вспоминаю об этом происшествии, ужасный конец моего слуги, как тяжелый камень, давит мне на сердце, и этот камень всегда будет на моей совести.
Мы пробыли в Джарабубе больше недели: рана Кольмана плохо заживала, и так как тело мое все еще ныло и болело от последней поездки, то я ничего не имел против того, что путешествие наше откладывалось на некоторое время.
Слуги мудира помогли нам достать проводников и верблюдов для нашего каравана. Они делали это весьма любезно, но это все же обошлось нам очень дорого: все, что я сэкономил на путешествии с мудиром и на любезности Кольмана, – все это ушло на дорогу до Нила. И все же нам в пути часто приходилось голодать, так как над оазисом несколько недель тому назад пролетела саранча, которая сильно повредила урожай, в связи с чем цены на продукты возросли до невероятных размеров. Итак, мы с большим трудом достали мешок сладких фиников, два мешка прошлогодней пшеницы и овса, мешок риса и банку топленого масла, которое так воняло, что мы долго не могли прийти в себя после первого обеда. И это все, что можно было достать из провианта.
Все, что уцелело от страшной саранчи, стало жертвой хищнических инстинктов спекулянтов. Поэтому у каждого жителя оазиса был полный сундук денег, но в котле было пусто.
Это путешествие было еще тяжелее и томительнее предыдущего, хотя и то было невеселое.
Кольману нездоровилось. Он страдал хроническим катаром желудка. Это было следствием алколоидной[18]18
Алкалоиды – органические щелочи растительного, реже животного происхождения.
[Закрыть] воды колодцев пустыни, а также нашего недостаточно гигиенического питания. Он настолько расхворался в течение нашего двадцатипятидневного пути, что я не на шутку обеспокоился. Только когда мы, прибыв в Абу-Марзук, разыскали там моих старых приятелей Велад-Али и благодаря им достали мяса и молока, а также свежих фиников и фасоли, ему стало немного лучше.
Мое же самочувствие, наоборот, становилось все хуже и хуже. Первые четырнадцать дней мое нездоровье не давало себя знать, зато последние одиннадцать дней путешествия дались мне так тяжело, что я прибыл в Бурдан совершенно обессиленным, в еще худшем состоянии, чем после приезда в Джарабуб на краденом коне. Во-первых, когда после безумно жаркого дня наступала холодная ночь, я не мог ни на минутку уснуть. Я метался по кровати и наконец, выбившись из сил, выходил из палатки и бегал взад и вперед, чтобы согреться. Затем утомившись, я опять ложился, но не мог сомкнуть глаз. Тогда я начинал варить себе кофе или чай на костре и, скорчившись, сидел у огня, выкуривая одну папироску за другой; видя, как звезды постепенно светлеют на небе, и зная, что наступают последние часы, которые можно использовать для сна, я все же не мог ни на минуту уснуть. Это было нечто новое для меня, привыкшего засыпать при самых странных положениях: я мог спать возле работающей бормашины в шахтах или осенней ночью в прериях, даже не прикрывшись одеялом. Во-вторых, на меня обрушилось еще одно несчастье – зубная боль. Что означает зубная боль – это знает всякий, но каково переносить эту боль в горячей пустыне Сахары может понять только тот, кто пережил нечто подобное, потому что передать это словами почти невозможно. Только одно средство помогало мне немного забыться: я зарывал опухшее лицо в раскаленный песок и лежал так, пока кровь не выступала через поры кожи.
Когда нарыв созрел и Кольман вскрыл его, я почувствовал некоторое облегчение и смог добраться до зубного врача в Александрии. Оказалось, что у меня воспаление надкостницы, – пришлось делать операцию.
От Абу-Марзука наша группа увеличилась, кроме двух бедуинов и греческого торговца, ехавших с нами до Египта, еще на одного: красавца-мальчугана с коричневой кожей и громадными глазами, блестевшими жизнерадостностью. Это был Магомет Фадль, – тот голыш-мальчуган, который четыре года тому назад при моем въезде в Дуар у Биркет-эль-Куруна носил мой вещевой мешок, купался вместе со мной в море и всем своим детским сердцем горячо привязался ко мне.
Он не забыл ни малейшей мелочи из подробностей того путешествия. И после того как мы поговорили о прошедших временах и людях, мальчуган стал задавать мне вопросы о моих путешествиях и слушал мои рассказы с широко раскрытыми жадными глазами. Мой ученый друг был в восторге от этого прелестного мальчугана: может быть он видел в нем себя в детстве, а может втайне мечтал о том, чтобы передать ему часть своих знаний. В конце концов он задал родителям мальчика вопрос – не отпустят ли они его с нами в качестве слуги, но Магомет согласился ехать только со мной. Его отец, известный забияка Бу-Магреб-Фадль, без дальнейших разговоров согласился на то, чтобы сын его сопровождал меня в путешествии по Египту, но мать – красавица-бедуинка – не так легко пошла на это. Она долго смотрела нам вслед, стоя у дороги со своими остальными тремя детьми, пока мы не превратились в совсем маленькие, едва заметные точки.
Последние две недели мы с Кольманом провели в Александрии, в гостинице, лежащей на самом берегу моря. Этот отдых был прекрасен, как волшебный сон. Малыш обыкновенно сидел на ковре у моих ног и до потери сознания задавал мне вопросы или же, обливаясь потом и высунув язык от напряжения, вырисовывал буквы латинского алфавита.
Здесь я распрощался с Кольманом. Он решил остаться в Дельта на несколько месяцев, я же стремился на горячий таинственный юг. Привыкнув за мою долгую жизнь вечных скитаний к прощаниям и встречам, я старался не волноваться и хотя бы внешне сохранить спокойствие, но расставаться с ним было мне тяжело.
С того дня, как мы покинули гостиницу, я и Мо, – так звали мальчика, – всецело были заняты камерой. Мы проезжали страну, которая была создана для того, чтобы заполнять альбомы фотографиями. Во время поездки в Каир мной были сделаны тридцать снимков: нищие, торговцы, путешественники, феллахи, величественные гробницы фараонов, стройные финиковые пальмы, отражающиеся в зеркальной поверхности Нила, пыльные оживленные улицы городов и тонущие в грязи деревушки – были сняты мной. Наконец в Каире я получил по почте свой штатив, приобрел еще один запасной объектив, желтые стекла, и мы стали скитаться по городу. Я знал его достаточно хорошо, чтобы снять для моих подписчиков самые красивые уголки, самые живописные фигуры и оборванных уличных типов. Само собой разумеется, что на всех снимках я фигурировал на первом плане.
В один прекрасный день я вздумал предпринять прогулку на пирамиды для своего собственного удовольствия, не как корреспондент газеты, а как обыкновенный смертный. Только малыш сопровождал меня. Поразительно, как он умел охранять меня от самого большего зла из всех «казней египетских» – от нищих, проводников, маклеров, которые так и липнут к путешественникам, как мухи к сахару, не давая житья ни днем ни ночью и часто приводя в отчаяние. Возможно, что они боялись властного взгляда этого мальчугана, у которого была гордая осанка, присущая всем номадам. К тому же твердое знание арабского языка, свойственное бедуинам, внушало им уважение к нему, и они обыкновенно сейчас же ретировались при виде его.
Грандиозность картины пирамид снова, как при первом посещении, захватила меня. Великолепие этого гигантского каменного сооружения, холодное и спокойное выражение лица таинственного сфинкса, слабо освещенного сиянием звезд, – очаровывали меня. Я мог целыми часами любоваться этой картиной, погружаясь в состояние полнейшего спокойствия и мечтательной тишины.
На следующий день я направился к своему старому приятелю Ибрагиму Солиману, в Кафр-эль-Харам, где и написал первый отчет о поездке на пирамиды.
После этого я в течение трех дней объездил город калифов во всех направлениях, снимая все, что казалось мне интересным, и нанес также визит моей старой приятельнице мисс Норман, которая тут же взяла меня в работу. Во-первых, она долго читала мне наставления о том, что мне пора бросить эту кочевую жизнь и заняться чем-нибудь посолиднее, во-вторых, она наградила меня кучей лекарств против всевозможных тропических болезней.
Глава одиннадцатая
Ничего не подозревая, я сплю на гробнице Тутанхамона
Через неделю я, отдыхая от бесконечных скитаний с фотографическим аппаратом по развалинам Корнака, знаменитого города мечетей, сидел на террасе Зимней гостиницы в Луксоре и с удовольствием втягивал в себя горячий кофе. Предо мной простирались горы Аравийской пустыни, на которых лежал розовый отсвет заходящего солнца, и их отражение в водах священной реки давало такую картину, которую едва ли могут передать открытки, продающиеся здесь в изобилии. Мой малыш только что вернулся из города, и по гневной складке, прорезавшей его прекрасный лоб, я понял, что он поссорился с кем-то. Действительно, он взволнованно сообщил мне, что эти «блохи, сосущие человеческую кровь» (мальчишки-погонщики мулов), которые нанялись доставить нас завтра в долину королевских гробниц, уступили только половину запрошенной цены, «несмотря на то, что мной было потрачено больше слов, чем лежит камней в пустыне», – добавил он.
Он подсел к моему столику, наполнил крошечную, как наперсток, чашечку сахаром и полил ее несколькими каплями кофе. Он весьма скоро постиг науку сидеть на стуле, а не на полу, есть ножом и вилкой, а не руками, употреблять носовой платок, вместо того чтоб сморкаться пальцами прямо на пол, и с природной грацией носил дорожный костюм цвета хаки вместо своих, кишевших паразитами, лохмотьев. Еще многому научился он у меня быстро и незаметно. Только чалму – головной убор своей родины – он ни за что не хотел снять и пришел в восторг, когда я купил ему новую из светло-серого с красными полосками шелка. Он был так прекрасен в этом головном уборе, что я ничуть не удивился, когда к моему столу подошла старая англичанка и попросила разрешения нарисовать этого «красавца-мальчика». Она села тут же возле меня и, достав карандаш и альбом, принялась рисовать. Я же схватил Мо за рукав куртки, потому что отлично знал его строптивость: он не любил, когда его рисовали или снимали. Она ласково заговаривала с ним и была страшно поражена, когда выяснилось, что он ни слова не говорит по-английски.
– Мо! Сиди смирно и не делай такое злое лицо. Разве тебе больно? – спросил я.
– Айовая бу, – ответил он и закрыл глаза рукой, как будто солнце ослепляло его.
Тут карандаш на мгновенье застыл в руках леди, и ее голубые глаза удивленно открылись.
– Он сказал «бу». Значит, это ваш сын, не правда ли?
Чтобы скрыть улыбку, я бросился под стол, поднять салфетку. Когда я вылез оттуда, то успел уже настолько овладеть собой, что совершенно серьезно уверил ее, что она прекрасно понимает по-арабски. «Бу» действительно означает отец, но это не значит еще, что я его отец. Судя по цвету кожи, это совершенно невозможно предположить. Когда я стал звать его сокращенно «Мо», то он как-то раз смущенно спросил меня, не разрешу ли я ему называть себя также сокращенно – «Бу». Мое арабское имя «Абу-Китаб». Насчет же того, что истинный смысл этого слова радовал меня, я не стал особенно распространяться.
Она углубилась в рисование, дорожа каждой минутой, потому что солнце уже село, и когда она узнала, что мы отправляемся завтра утром в долину гробниц, то заявила, что тоже едет туда к своему зятю, который совершает раскопки в той местности.
– Вы можете не брать с собой палатки, так как он одолжит вам свою. Вы, может быть, слышали о нем? Его зовут мистер Картер.
Я тогда не знал его. Но от предложенной палатки я не отказывался, тем более, что Мо еле мог усидеть на своем стуле от восторга, узнав, что сможет отказать «двум блохам, сосущим человеческую кровь», нанятым для перевозки палатки.
После восхода солнца мы двинулись в путь. Мы перешли реку, над которой повисли легкие розовые облака тумана. Быстрое течение реки прорезало тучные зеленеющие поля, а дальше, за плодородной богатой землей, возвышались гробницы Мемносса и короля Аменофиса Третьего. Они подымались на двадцать метров над нашими головами, а еще выше них виднелись зубчатые контуры скал пустыни. Эти изъеденные песками голые скалы нависли над выжженной солнцем землей, усеянной грудами камней. Белые, желтые, коричневые пятна этих камней удивительно гармонировали с общим тоном пейзажа. Над бесконечными сине-зелеными полями сахарного тростника раздавалось пение феллахов: они поют эти песни уже шесть тысяч лет. Когда-то пели они для мрачных деспотов, царивших над миром, теперь – для еще более мрачных капиталистов. Подумав об этом, я высказал свои соображения нашей спутнице. Она удивленно открыла рот и посмотрела на меня своими выцветшими глазами, так что я сейчас же пожалел, что заговорил с этой рыбой в таком тоне. Но тут она неожиданно сказала:
– Well! Значит, и вы раздумываете над тем, что здесь видите? Знаете, что я могу ответить вам на это: я много думала о людях, которым приходится развлекать богатый класс, и решила, что скоро настанет расплата.
Поглядывая сбоку на старуху, я подумал про себя, как сильно можно ошибаться в людях, и это занимало мои мысли до тех пор, пока мы не доехали до одинокой мертвой долины королевских гробниц.
Фараоны действительно выстроили себе бессмертный памятник, исполненный жуткой замкнутости и мрачного одиночества!
Вдруг мы увидели две фигуры мужчин в соломенных шлемах, исчезающих за поворотом дороги. Леди принялась кричать «алло» и размахивать зонтиком, но они не слышали ее, тогда она ударила своего осла и помчалась вперед, быстро исчезнув в облаках пыли.
Мо и я, не теряя времени, спустились в гробницу Рамзеса Первого; надо было использовать время, пока солнце еще стояло на горизонте и его косые лучи падали в гробницу. Я сделал несколько удачных снимков и внимательно осмотрел ее, хотя проделывал это уже несколько раз и раньше. Тот, кто любит памятники древности, тот поймет, что можно сто раз приезжать сюда и всегда с одинаковым интересом осматривать эти величественные сооружения, переносясь мыслями в давно прошедшие времена, встающие пред тобой, когда ты проходишь по этим каменным лабиринтам, со стен которых на тебя смотрят золоченые надписи и пестрые иероглифы тогдашних художников и писателей: надписи эти так ярки и свежи, как будто они сделаны только вчера.
Со старухой-англичанкой мы встретились в полдень у гробницы Аменофиса Третьего; она была страшно возмущена тем, что над головой мумии короля была проведена электрическая лампочка. Она сообщила мне также, что ее зять уже находится по ту сторону горного хребта и что он оставил для нас палатку у гробницы Рамзеса Шестого, а на следующее утро пришлет за ней. Она же сама надеется еще раз увидеться с нами или по ту сторону гор или в гостинице в Луксоре.
– Есть ли у вас с собой одеяла? Ночью будет очень холодно, и малыш может простудиться. Прощайте, мистер, прощай, мой мальчик!
С этими словами добродушная англичанка исчезла, и мы больше не встречали ее ни в Дер-эль-Бари, ни в Луксоре.
Мо вместе с погонщиками мулов взялся за дело: они принялись устанавливать палатку, а я использовал это время для того, чтобы еще раз подняться на гору и полюбоваться золотистой лентой реки и сверкающими на солнце верхушками мечетей Корнака. Когда я вернулся, солнце уже село.
Мальчики разбили палатку на мелких камнях, неподалеку от гробницы Рамзеса Шестого, и мы скоро заснули крепким сном, без сновидений. Девять лет спустя, в 1922 году, мистер Картер раскопал на этом самом месте гробницу Тутанхамона.
От Луксора наше путешествие по Египту прошло спокойно, без приключений, за исключением. одного, которое было весьма незначительно само по себе, но имело интересные последствия. Это приключение состояло в том, что я вытащил из Нила какого-то Джонни, по неосторожности упавшего в воду. Теле как он упал почти рядом со мной, то вытащить его не стоило мне особенного труда. Это стоило мне лишь двадцать пиастров за стирку моего дорожного костюма и килограмм крови, которую высосали у меня клопы в греческой гостинице, где нам пришлось остановиться, так как вследствие купания мы прозевали поезд в Ассуан. Зато я провел ночь на воздухе, любуясь великолепным храмом Хори – одним из прекрасно сохранившихся памятников старого Египта. Клопы не дали заснуть и бедняге Мо.
Собрав свои пожитки, мы пошли бродить без цели по улицам спящего города и наткнулись на старого, уже знакомого мне раньше, сторожа храма, который за приличный «бакшиш» впустил нас под своды храма, где когда-то, две тысячи лет тому назад, египетский народ молил об освобождении от власти тиранов.
Там царствовала мертвая тишина; малейший шорох гулко разносился под сводчатым потолком, лучи луны падали на изображения, вырезанные в стенах. Боги с головами животных, изображения святых, алтари и сосуды для цветов показывались в лучах луны и опять тонули во мраке. Вдруг из темноты над нами вынырнуло громадное, высеченное из черного гранита, изображение бога с угрожающе поднятой кверху громадной рукой. Малыш испуганно дернул меня за рукав. Его исламская душа не воспринимала каменных богов: их пророк учит, что это колдовство и опасные чары. Я взял его за ругу; он крепко прижался ко мне, и мы покинули храм.
Через две недели после этого мы прибыли в Ассан – прелестный городок, утопающий в зелени. Я был здесь уже однажды, два года тому назад, но теперь эта местность сильно изменилась.
Долина, прилегающая к реке, была почти вся залита водой, маленький остров Пилае с его античными постройками времен Птоломеев тоже самое.
Можно было рукой достать до потолка храма Хатора, хотя в прежние времена высота его равнялась восемнадцати метрам. Сейчас только верхушка башни Изиса виднелась из голубовато-зеленых волн реки, а красивый храм, выстроенный римскими императорами, был совершенно залит водой.
Черные лица нубийцев казались еще темнее под громадными белоснежными тюрбанами. Они молча склонялись над веслами, в то время как наша лодка бесшумно скользила вперед по блестящим волнам Нила. Вдруг я заметил впереди какой-то странный расщепленный шест, похожий на старую метлу, торчащий из воды; на этом шесте сидел черный с белыми крыльями морской орел и немигающим глазом смотрел на вечернее солнце.
– Что это за шесты и для чего они здесь поставлены? – спросил я.
– Поставлены? Аллах захотел, чтобы они были здесь поставлены. Это – верхушки высочайших пальмовых деревьев моей родной деревни: вот эта и вон те три, которые видны дальше. Когда была выстроена большая плотина и шлюзы заперты, то поток постепенно смывал с лица земли нашу деревню. Это шло медленно: пядь за пядью. Мы принуждены были покинуть свои дома, но некоторые не в силах были сделать этого: они продолжали сидеть на крышах своих хижин и с плачем и причитанием смотрели, как вода подымалась все выше, пока не замочила им ноги. Старый Мустафа Най и его жена утонули, потому что стены дома внезапно рухнули под ними.
– А правительство? Неужели оно не уплатило вам за убытки?
– Да, господин. Я получил за свой дом четыре фунта и за каждую из своих четырнадцати пальм по одному фунту, – сказал старик.
Он снова нагнулся над своим веслом, взгляд его был так же непроницаем, как и прежде.
Один фунт, то есть двадцать марок за финиковую пальму. Эта сумма равняется прибыли с одного дерева в урожайный год…
На берегу нас ожидали проводники с ослами; они взялись доставить нас через гранитные копи – единственное место, где в Египте добывался камень, – обратно в город. Я со странным чувством смотрел на работы, начатые несколько тысяч лет тому назад и до сего времени еще не законченные. Перед нами лежала обветренная и изъеденная песками грандиозная статуя бога Озириса, две громадные гробницы, обтесанный в виде куба колоссальный камень, предназначавшийся, вероятно, для алтаря храма. Статуи эти по изготовлении должны были быть доставлены вниз к баркам: десять тысяч согнутых под их тяжестью рабов должны были тащить этих колоссов до реки, где на ее могучие плечи взваливалась эта ноша, и река несла ее дальше до Сильсиная, где статуи снова выгружались и доставлялись дальше, пока не попадали на место своего назначения: то есть в город Мемфис в храм или через подземные ходы и галереи в роскошную усыпальницу фараона. Его тело бальзамировалось и укладывалось в этот драгоценный футляр, который, казалось, блестел от пота рабов, трудившихся над ним тысячелетие! Эти саркофаги служили также для хранения туловищ божественных быков или крокодилов, считавшихся в Египте священными животными.
Да, древние египтяне умели обтесывать камни! Какие каменные громады лежали в долинах Нила! И начиная от этого сердца Нубии до самого берега Средиземного моря, даже в самых отдаленных оазисах пустыни, красуются каменные храмы, развалины храмов и гигантские пирамиды. Скалы, как рамка, окаймляющие пустыню, сплошь изрыты для подземных гробниц и усыпальниц. Голова кружится, когда подумаешь, сколько трудов, сколько сверхчеловеческих усилий отняли эти памятники старины!
Поздно ночью вернулись мы в гостиницу. Ландшафт, освещенный сиянием молодого месяца, был прекрасен, ночная прохлада так приятна, что по прибытии домой я уселся на террасе и принялся рассматривать присланные мне по почте номера нашей газеты с помещенными в ней моими снимками и корреспонденциями. Под снимками были напечатаны кричащие подписи – работа редактора. По прочтении я передал ворох газет Мо, который уселся с ними на ступеньках лестницы и подверг их микроскопическому анализу. Я же занялся писанием отчета, так как завтра в полдень наш пароход уходил в Вади-Халфа.
– Что это у тебя, мальчик? Покажи-ка, – услышал я глухой голос. Голос этот исходил из густой седой бороды и необыкновенно объемистого тюрбана. Мо ответил, и между ними завязался разговор, к которому я особенно не прислушивался, так как был занят своим делом. Вдруг мой слух поразила фраза, сказанная на чистом немецком языке:
– Наш кругосветный путешественник со своим другом, знаменитым востоковедом, профессором Кольманом Эффенди у развалин священного храма в Кайруане в Тунисе.
Этот правоверный магометанин из «Тысячи и одной ночи», оказывается, говорил по-немецки! Через минуту Мо подвел его к моему столу, и широкоплечий старец произнес следующую речь:
– Добрый вечер, Ховага Гайе Абу-Китаб! У нас с вами есть общий друг, проводник караванов Гуссейн-эль-Герф, да будет борода его проклята Аллахом, он уже три года как должен мне двенадцать фунтов! От него я многое слышал о вас, а меня зовут Нейфельд.
После этого вступления последовало часа два беспрерывной болтовни, закончившейся только поздно после полуночи. Попав сюда, как пленный, Нейфельд открыл в Ассуане пансион для проезжающих и, прожив тут большой период времени, стал наполовину «восточным человеком», а старость и неудачи сделали его чудаковатым.
Во время моего дальнейшего путешествия у меня часто были основания вспоминать слова старика Нейфельда, сказанные им при прощании со мной:
– Итак, вы направляетесь в тропическую часть Африки. Да, да: это интересная местность, и там можно подцепить хорошенькую лихорадку. Ха-ха! Там много гниющих болот и людей-шакалов. Но все же: Ма-эс-залама, инша Аллах шуфак-би-шер![19]19
Будь здоров! Если бог захочет, то я встречу тебя снова в здравии и благополучии.
[Закрыть]
Но нам не пришлось с ним больше встретиться. Судьба, которая так жестоко обходилась с ним всегда, теперь совсем отвернулась от него. Когда разразилась война, то он, как немец, был выселен из Ассуана и совершенно разорен. Он стал скитаться по Африке, призывая магометан к священной войне, но безуспешно. К счастью, безуспешно, потому что война и без того потопила весь мир в море крови и слез.
