Текст книги "Сафари"
Автор книги: Артур Гайе
Соавторы: Ренэ Гузи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
Поднимающиеся люди потеряли в камнях следы и продолжали карабкаться дальше наудачу. Разбросанные в беспорядке обломки скал образовали узкие пропасти, ворота и мрачные пещеры. Взгляд людей впивался в каждую тень, они исследовали каждую пядь земли и объяснялись только глазами.
Легко и бесшумно, с ловкостью ящерицы, скользил Хатако по обломкам скал. На одном высоком камне он остановился, долго всматриваясь вдаль, и, наконец, помахал рукой. Он молча указал на громоздившиеся вокруг скалы, которые образовали вал. Напротив, полускрытая терновым кустом, открывалась расщелина. Свет утреннего солнца окрашивал ее стены в красный цвет, будто бы там горел огонь. На голых каменных глыбах перед ней лежали в беспорядке выбеленные солнцем кости и черепа зверей.
Затаив дыхание, они посмотрели в них и переглянулись. Серые глаза Вермона внезапно заблестели голубым огнем, и он сжал руку Риддера.
– Отлично, доктор. Свет с востока – великолепно! Это будет гениальный снимок!
– Ну, да, если львы ничего не будут иметь против, – пробурчал доктор.
Охотник пожал плечами и осмотрелся. Налево от них скалы образовали узкую расщелину, отделенную от львиной пещеры каменной глыбой высотой в половину человеческого роста.
– Я расположусь там, – прошептал он.
Риддер с сомнением посмотрел вниз.
– Настоящая мышеловка. В случае неудачи симба выудит вас как камбалу.
Вермон молча на него посмотрел. Лицо врача залила краска.
– Ну, да, конечно, пока я жив, этого не будет. Я заползу туда, вправо, и буду стрелять лишь в том случае, если кто-то схватит вас за глотку.
Он прополз между камнями и с ружьем, нацеленным на вход в логово, притаился в углублении.
Вермон деловито установил аппарат, навел его и приготовился снимать. Затем он спокойно оперся о скалу. Хатако присел за ним на корточках и положил тяжелый нож перед собой на землю. Он обнял руками колени и застыл в ожидании.
Вокруг царила неподвижность. Тишина и палящий зной зависли над беспорядочно нагроможденными камнями. Синие мухи жужжали в раскаленном воздухе, ящерицы скользили по камням, а из темной синевы неба доносился звонкий и резкий крик орла…
Вдруг голова Вермона вытянулась вперед, его рука возбужденно сжалась и разжалась, и он опять застыл, будто превратился в камень. Хатако смотрел снизу сквозь угол, образованный его расставленными ногами…
Напротив, на каменных пластах перед логовом, на расстоянии пяти шагов от них спокойно и величественно появился громадный черногривый лев. Он возник совершенно неслышно. Прищурясь, он смотрел на солнце и зевал, раскрывая пасть, в которой поблескивали два ряда острых зубов. Потом он медленно сделал несколько шагов вперед, лениво обернулся и лег, положив голову на вытянутые лапы.
Охотник, напряженно вытянувшись и весь обратившись в зрение, стоял за аппаратом, его левая рука зажала кнопку затвора, а правая поддерживала винтовку. Из логова послышалось мяуканье, и вскоре оттуда, переваливаясь, выкатились два маленьких желтых тела, перекувыркнулись друг через друга и тотчас же начали яростно драться, награждая друг друга пощечинами. Потом у входа появилась львица с третьим детенышем. Вся освещенная солнцем, она остановилась перед пещерой, и высоко подняв голову, устремила желтые, горевшие страшной угрозой глаза прямо на место, где спрятались люди.
– Внимание! – прошептал охотник.
В этой тягостной тишине можно было слышать биение их сердец. Они не спускали глаз со звериной матери. Ее тело медленно пригнулось и напряглось для прыжка. Пальцы Вермона сжались, раздалось звонкое «клик!». Короткий рев – большое желтое тело пролетело по воздуху и всей тяжестью обрушилось в ущелье. Ножка штатива с треском разлетелась в щепки; тяжесть животного прижала Вермона к Хатако, а того, в свою очередь, к скале; неподвижные и беззащитные, они оказались зажатыми среди камней.
Сверху раздался выстрел. Одна лапа львицы вонзилась в плечо Вермона, другая яростно терзала фотографический аппарат, тросик затвора которого запутался в ее когтях, зубы горячо дышащей пасти грызли в щепки приклад ружья, которым охотник защищал свою шею. Он застонал под тяжестью зверя, его широко раскрытые глаза смотрели с мертвенно-бледного лица на страшную голову перед ним.
– Ха… Хатако! – прохрипел он.
Отчаянным усилием дикарь высвободился, прополз между ногами своего господина, поднял нож и вонзил его в брюхо львицы. Обезумев от боли, зверь взвыл, откинулся назад и стал судорожно лизать зияющую рану в брюхе. Тогда Вермон направил в ухо львицы дуло ружья и выстрелил. Тяжелое тело животного рухнуло навзничь и погребло под собой обоих мужчин, потом еще раз взвилось и рухнуло замертво от выстрела Риддера.
Одним прыжком врач очутился около придавленных, быстро схватил Вермона и вытащил его из-под животного. Хатако сам высвободился, постоял мгновение, тяжело дыша, а потом, схватив нож, вскочил на каменную глыбу у входа в расщелину. Но это было совершенно излишне: большой лев лежал, растянувшись, мертвый перед своим логовом. Первый же выстрел Риддера пробил ему голову. А возле него лежал маленький бой и пронзительно звал на помощь. Он держал под мышками по мяукающему и шипящему львенку, которые отчаянно брыкались, кусались и царапались. Хатако быстро отвязал свой кожаный передник и поместил в него двух зверенышей.
Жалобное мяуканье привлекло его взгляд к старому льву, из-под гривы которого выглядывала головка третьего львенка. Они его быстро высвободили; но грузное тело старого льва, падая, проломило позвоночник зверенышу, и удар дубины закончил его мучения.
Вермон медленно приходил в себя. Врач тщательно промыл рану. Кость была обнажена, но не повреждена. На рану тут же была наложена плотная повязка.
Маленький бой созвал людей. Последним пришел Селим. Сначала он издалека с опаской приглядывался ко львам. Хатако так толкнул его, что он полетел на старого льва.
– Он действительно сдох и он меньше может повредить твоей шкуре, чем я, – сказал он сдавленным голосом.
Вермон безмолвно и презрительно оттолкнул Селима ногой, когда тот услужливо протянул ему его походную флягу. Затем англичане при всех горячо пожали руку Хатако.
– Я обязан ему жизнью, – заявил Вермон.
Вечером они уже были в лагере. Той же ночью европейцы проявили пластинку. Она осталась цела, несмотря на то, что львица довольно сильно повредила аппарат, и снимок превосходно удался. Он изображал пригнувшуюся для прыжка львицу, а за ней высоко поднятую, обрамленную гривой голову старого льва с выражением напряженного внимания и устрашающей ярости. Один из отпечатков несколько дней подряд ходил по рукам людей. Изумленно выпучив глаза, склонялись они над снимком, проводили по нему своими черными пальцами, смеялись и испускали вопли удивления, возбужденно обсуждая это колдовство и происшествие, которое было им запечатлено.
V
Неизбежный шум лагеря прогнал зверей из его окрестностей. Вермон, рана которого медленно заживала, велел устроить на берегу маленького соленого озера, расположенного в двух днях пути от лагеря, терновое укрепление и поселился там с самыми необходимыми людьми. Отсюда он предпринимал ежедневные проулки на берег, чтобы запечатлеть на снимках богатую жизнь болотных и водяных птиц. В этих прогулках его неизменно сопровождали доктор и Хатако.
Каннибал полностью погрузился в работу. Он превратился в настоящего охотника, хорошо изучив все, что требовалось при охоте за снимками. Одного взгляда, одного движения руки хозяина было достаточно, чтобы он знал, что ему делать. Вермон знал, чего он стоил, и этот молчаливый человек ни разу не проходил мимо дикаря, не сказав ему ласкового слова.
На своих товарищей Хатако обращал теперь еще меньше внимания, чем прежде, но тем больше внимания уделял ему бой Селим. Он устраивал везде, где мог, каверзы ненавистному людоеду. Он портил его еду, выкрадывал его нюхательный табак, разрезал его сандалии, смачивал уксусом оружие, чтобы оно ржавело. Но он был осторожен: никогда и никому не удавалось доказать, что это было делом его рук.
По вечерам у костра Хатако сидел молча напротив него, бросая из-под полузакрытых век взгляды едва скрываемой ненависти на бездельника, которого он даже не мог считать врагом в привычном для себя значении этого слова. Но когда однажды утром он обнаружил, что рукоятка его любимого ножа отломана, он поднял свою дубинку и бросился на кричащего боя. Риддер и несколько носильщиков схватили его и воспрепятствовали расправе. Тогда он пошел к Вермону.
– Вана, я должен уйти или же убить этого человека! – сказал он.
Он говорил хриплым голосом, складка на его лбу углубилась, как надрез ножа.
– Нет, ты останешься, а он уйдет! В конце недели почтальон его захватит в Вуа, – ответил охотник. – Вот, возьми это, возьми! – он протянул ему один из своих охотничьих ножей из лучшей английской стали. Хатако радостно принял подарок и после долгих усилий приделал к нему свою рукоятку слоновой кости.
На следующее утро они заметили на берегу озера стадо буйволов, которые, пощипывая траву, медленно направлялись к югу. У Вермона не было еще хорошего снимка буйволов. Он немедленно решил сфотографировать это стадо и, наскоро собравшись, в сопровождении своего Хатако, боя и двух носильщиков начал преследование. Но несмотря на все старания, на безлесой равнине ему не удавалось подойти близко к животным. Прошло полночи, а те все еще не улеглись и до рассвета ускоренным шагом шли дальше. По-видимому, буйволы заметили, что их преследуют. Вермон настойчиво шел за ними. Животные словно насмехались над ними. Несколько раз охотникам удавалось со всякими предосторожностями подкрасться к ним совсем близко, оставалось только направить аппарат. Но каждый раз животные, предупрежденные черным мохнатым быком, зорко стоящим на страже, в последний момент бросались в бегство.
От этих неудач охотник становился еще настойчивее, еще недоступнее для всех иных соображений, еще нечувствительнее к голоду, жажде и усталости. Они преследовали стадо большую часть следующей ночи, бродя по пустыне; затем небо заволокло облаками, луна скрылась, когда же взошло солнце, буйволов как не бывало… Следы указывали, что животные галопом умчались на юг и должны были находиться на недостижимом расстоянии. Только теперь охотники отказались от дальнейшего преследования.
Силы их были истощены, у них почти не было воды и совсем не было еды. При уходе из лагеря они запаслись пищей только на несколько часов. Ко всему этому выяснилось, что никто не имел понятия, в какой стороне был лагерь. Вандероббо, или же мозаи, были единственными, которые могли бы и теперь указать направление, но во время сборов они были в большом лагере и не пошли вместе с охотниками, а твердая каменистая почва не запечатлела их собственных следов.
Мучимые голодом, не в состоянии найти дорогу в лагерь, они шли наудачу в северо-западном направлении. На этой сухой бесплодной равнине, поблескивающей соляными кристаллами, не водилось дичи.
К вечеру они достигли каменистых холмов, которых еще не видели во время своего пути. Здесь врачу удалось раздобыть дичи. Белые разделили мясо на равные части. Этого далеко не было достаточно, чтобы насытить пятерых изголодавшихся людей, оно могло лишь спасти их от голодной смерти.
Хатако в это время ушел на поиски воды. Когда он вернулся, остальные уже поели. Он пошел к Селиму, который жарил мясо, и потребовал свою часть.
– О, – испуганно сказал тот, – я совсем забыл! – Он указал на огонь. Доля Хатако лежала там, полностью обугленная. Хатако не сказал ни слова, но губы его приподнялись, обнажив зубы, и в его глазах, похожих теперь на глаза пантеры, бой прочел свой смертный приговор. Он боялся спать, боялся отвести глаза от людоеда; мучимый страхом, он старался не отходить от своего господина.
На следующее утро охотники, взойдя на самый высокий холм, огляделись; крутом была совершенно незнакомая местность. Прежде чем спуститься в ущелье, оба европейца долго спорили о том, какое направление избрать. Близко расположенные друг к другу склоны, несмотря на ранний час, были раскалены, как стены печи; кактусы и бледные стебли, усаженные длинными шипами, выползали, как змеи, из расщелин голых скал. Хатако шел впереди; только он обогнул острый выступ скалы, – как вдруг отскочил в сторону: серая глыба около него внезапно пришла в движение, поднялась, оглянулась и с непостижимой, неожиданной скоростью ринулась в ущелье.
– Фару (носорог)! – взревел Хатако.
Затем послышался пронзительный крик, дикий рев, еще крик, два-три раскатистых выстрела, падение камней… Затем все стихло. Хатако, подобно горному козлу, полетел обратно в ущелье и чуть не споткнулся о лежащее и корчащееся в судорогах тело. Его взгляд равнодушно скользнул по нему: это был бой Селим. В нескольких шагах дальше оба носильщика стояли, прижавшись к скале, и смотрели на врача, стоящего на коленях около тела Вермона. Вот он встал, снял шляпу и сложил руки. Хатако вытянул шею, чтобы бросить взгляд на лицо Вермона. Его губы крепко сжались, и взгляд замер. Его хозяин не имел больше лица. У него не было больше головы. Носорог раздавил всю верхнюю часть его туловища.
Врач продолжал стоять неподвижно. Губы его вздрагивали. Вдруг раздался пронзительный крик и внезапно оборвался. Риддер вздрогнул, бросился вниз и осмотрел боя. Рог животного распорол ему живот, швырнул о скалы и переломал все кости.
Из ружей, штатива и одеяла они устроили носилки и осторожно подняли мальчика. Он потерял сознание, но даже в беспамятстве он время от времени испускал страшные крики. Затем врач подготовил своего друга для вечного сна. Хатако безмолвно сложил холм из камней над своим мертвым бана. Риддер тихо склонился над могилой.
В виде прощального привета дикарь положил руку на самый верхний камень. Он смотрел спокойным, потемневшим взглядом.
Они подняли носилки и пустились тяжелыми шагами дальше на северо-запад, в неизвестность. Несмотря на приказы и просьбы врача, Хатако отказывался дотронуться до носилок. Вскоре он начал бредить от голода, из его рта вырывались отрывистые слова, его взгляд бегал по выжженной равнине. Но когда он падал на носилки, то становился неподвижен, дик и терял всякое человеческое выражение.
На закате солнца Селим умер. В тени одинокого тамариндового дерева они опустили носилки. Обессиленные носильщики в изнеможении бросились на землю. Риддер и Хатако пошли еще немного дальше в надежде встретить дичь. С последними лучами солнца они вернулись, так ничего и не найдя.
Наступила ночь. Белый закрыл лицо руками и сидел неподвижно поодаль. Носильщики беспокойно катались во сне и бормотали что-то в голодном бреду. Хатако сидел на земле, опершись подбородком о колени, и пристально смотрел на носилки. Он смотрел и смотрел, ни на минуту не отводя взгляда от мертвого тела…
Наконец он медленно встал, взял свой нож и подошел к носилкам. Большая полная луна заливала своим голубым светом молчаливую пустыню. От тела Хатако на мертвеца падала темная тень.
Хатако наклонился.
– Собака! Твоя шкура принадлежала мне, но я бы тебе ее подарил. Но ты спалил мое мясо, так подай же мне за это свое собственное! – прошептал он.
Вдали выла гиена. Ночной ветер тихо шелестел листьями тамариндового дерева.
– Хатако, что ты делаешь? – раздался в тишине голос врача.
Дикарь вздрогнул, медленно поднял голову, вдруг руки его взметнулись в воздухе, словно они хотели что-то отогнать. Потом он пригнулся и длинными неслышными скачками убежал в освещенную луной степь.
VI
Солнце взошло. Блестя росой, раскинулась освеженная равнина в утреннем свете. Будто серебряный щит, блестело на равнине маленькое озеро; легкий ветерок покрывал зыбью его ясную поверхность. На его берегу тысячи водяных и болотных птиц, переваливаясь и прыгая, приветствовали солнце, гогоча и хлопая крыльями. Перья красавцев-фламинго блестели на солнце как пурпурные облака.
На высокой термитовой постройке, опершись на свою дубину, одиноко стоял Хатако и оглядывал местность. За спиной он нес завернутую в листья большую мертвую птицу; с наполненной водой тыквенной фляги стекали блестящие капли. После долгого бега он вчера вечером, истощенный, упал на землю и уснул. Рев хищных зверей и жажда вскоре подняли и погнали дальше. Под утро он набрел на озеро, напился, а потом довольно легко убил своей дубинкой аиста.
Он уже долго стоял здесь и из-под руки смотрел, не отрываясь, на юго-восток. Там, где свинцово-серая полоса горизонта переходила в темную синь, висело на небе что-то сверкающее, светлое, подобно концу снежно-белого пера. Он заметил его прежде, чем взошло солнце. Тогда оно горело на небе, как ярко-красное пламя. Он напрягал зрение до боли, покачивал головой и вновь принимался смотреть. Он все же не мог понять, что это было за чудо, там, в бесконечной дали…
Его взор медленно скользил по окрестностям. Там, вдалеке, однотонную серо-желтую поверхность прорезала темная полоса; это должна была быть долина реки. Прежде чем сойти с холма, он еще раз бросил взгляд на это непонятное нечто, реявшее в беспредельной высоте над землей. Потом оно исчезло, и на месте его зависло светло-серое облако.
Солнце стояло уже высоко, когда он достиг долины реки. Он бросился в глубокую, прохладную тень первого же дерева, положил голову на своего аиста и тотчас же заснул. Он проснулся только под вечер, такой же сильный и бодрый, каким он был до этих тяжелых дней. Он развел огонь при помощи камня и трута, зажарил птицу, поел, напился. Потом он спрятал остатки птицы и пошел вдоль русла реки. Она текла на юго-восток, в ту сторону света, которую он избрал своей целью, не зная, где именно была эта цель и что она из себя представляла.
Тихо и одиноко шумела река. Сквозь вершины деревьев проливался свет вечернего солнца, а внизу, под деревьями, тени становились длиннее и темнее. Он спугнул толпу павианов, которые с недовольным хрюканьем оторвались от воды и с шумом исчезли в кустах. Со стоном и фырканьем вынырнула из воды неуклюжая голова гиппопотама и снова скрылась. Ярко-желтые птицы-ткачихи носились около своих гнезд, которые, прикрепленные к качающимся стеблям, наклонились над водой. Вереница больших черных ворон пролетела с жалобными криками. В багряном зареве вздымался над низиной небесный свод, сиял, переливался всеми цветами радуги и, наконец, угас в нежном голубовато-зеленом сиянии. Тогда все вокруг погрузилось в темно-лазоревую ночь.
Теперь путник оставил долину реки, поднялся на отвесный берег и оглядел степь. В сиянии звезд бесконечный простор был погружен в торжественную тишину. Вдалеке среди ночи пылали огни подобно венку кроваво-красных бус. Они лежали в направлении, избранном Хатако, поэтому он пошел на них. Скоро залаяли собаки. Резкий запах скота повеял над степью. Приглушенный барабанный бой и многоголосное хоровое пение раздавались в ночи, в такт ему слышались ритмичные хлопки, тонкие трели женских голосов и звон железных украшений.
Хатако остановился. С загоревшимися глазами смотрел он на пляшущих, которые, подобно теням, двигались вокруг огней. Сомкнутые ряды поющих мужчин приближались торжественным шагом, притоптывая в такт ногами, затем рассыпались, кружились вихрем и дико скакали. В неровном вспыхивающем свете костров блестели широкие наконечники копий племени мазаи, а над танцующими поднимались выпуклые щиты. Вокруг толпились женщины и старики.
Немного поодаль стояла в качестве зрителей группа мужчин. Они не были так стройны и так хорошо сложены, у них не было жестких, пропитанных жиром кос и своеобразных копий и щитов мазаи. Большинство из них были рослые, широкоплечие люди, одетые в леопардовые шкуры или же кожаные передники, вооруженные неуклюжими пищалями и тяжелыми широкими мечами. Их жилистые, покрытые шрамами тела и острые глаза, внимательно и с невозмутимым спокойствием смотревшие с их обветренных лиц, говорили о дикой, полной опасности жизни. Среди них особенно выделялся своим ростом один старик, который стоял посередине, опираясь на длинное арабское ружье. Его волосы сияли, как белое руно, блестящее черное роговое кольцо придерживало их вокруг узкой головы с откинутым лбом. Его озаренное пламенем лицо, кончавшееся белой пушистой бородой, было изборождено сеткой складок и морщин. Он обернулся и бросил своим товарищам замечание, которое было подхвачено дружным смехом.
Хатако, до сих пор незамеченный, стоял в темноте. Но вдруг он внимательно заглянул в лицо одному из людей. Его глаза заблестели – он увидел у этого человека острые зубы миема.
– Ка амеша! (Приветствую тебя!) – воскликнул он на языке своего племени, вышел вперед и протянул руку соплеменнику.
Между ними завязался оживленный разговор. Остальные молча бросили испытующие взгляды на пришельца, а потом равнодушно отвернулись к танцующим. Хатако кратко рассказал, кто он и откуда пришел.
– Меня зовут Ньира, – ответил соплеменник. – Скажи, куда ты идешь?
– Я не знаю… Страна велика… А вы кто? – спросил в свою очередь Хатако.
– Все эти люди из разных племен. Вот тот старик – зулус. Посмотри на его головной обруч! Его отец был королем Амидулу! Теперь он наш вождь. Мы все испили кровавую чашу дружбы и мы теперь братья и сыновья одного племени. Мы вакуа! (охотники на слонов), – сказал он, подняв голову.
Последние слова он произнес громко и торжественно.
– Оставайся у нас эту ночь, и завтра, и сколько тебе захочется! Будь нашим гостем! – предложил он Хатако.
– Да, – сказал задумчиво Хатако, – сегодня я у вас останусь. Благодарю тебя. И я буду охотником на слонов, или на львов, или на людей, – добавил он тихо.
Длинный Ньира наклонился к нему и заглянул в глаза.
– Если великая сила слонов недостаточно велика, чтобы потрясти твое сердце, то ты можешь остаться у нас навсегда! – сказал он медленно.
Потом он подвел Хатако к старику.
– Бугван, вот это – Хатако, человек с моей родины. Теперь у него нет родины. Я хочу быть его другом.
Старик протянул ему свою длинную худую руку.
– Тогда я тоже твой друг. Приветствую тебя, – сказал он спокойно.
Через два дня охотники за слонами покинули лагерь мазаи. Хатако пошел с ними. Они шли на юг, по направлению к местности, которую они называли Лонгиди. Говорили, что там много слонов. Воздух был тяжелый, небо покрыто тучами, но вечером следующего дня поднялся ветер и разогнал тучи. Туман рассеялся и открыл дали. Но там туманный горизонт не сливался, как обычно, с бесконечностью, там облака толпились, громоздились стеной и открывали величественную горную страну. Поля и ярко-зеленые банановые рощи покрывали склоны, выше к ним примыкали кустарники, которые переходили в дремучие леса, окружавшие подобно поясу всклокоченного мха исполинские горы. Возвышавшиеся над ними желтые, красные и коричневые плоскости переходили в черные крутые скалистые стены, которым не было конца, как если бы они хотели врезаться в небо, а еще выше над ними в неизменной вышине поднимался величественный белый купол. Чистой торжественной красотой сиял он из темной синевы неба, неприступный и отрешенный от людей и суеты мира.
– Перо белой птицы! – воскликнул Хатако.
Взгляд дикаря замер в восхищении и благоговении.
– Эта гора называется Килиманджаро, Там, на самой вершине – страна духов. Никто не имеет права вступить в нее. Если человек осмеливается подняться на ту вершину, они дышат на него своим холодным дыханием, и тогда тело его коченеет. Даже вода под дыханием духов превращается в холодный твердый камень, а воздух – в белые лепестки, которые падают, как дождь, и погребают человека. Но там, внизу, под лесами, – страна, где живут люди, и где много пищи, а еще ниже, вон там, где толпится много маленьких гор подобно стаду коров, там долина, где много воды, деревьев и кустов, растущих так густо, как трава. Это страна слонов! – объяснил ему Ньира.
Хатако слушал, но его взгляд постоянно привлекал этот купол. Окруженный белым сиянием, возвышался он, подобно серебряному щиту, который на своей выпуклости нес небо. Его спутники пошли дальше, только старик стоял еще около него. Он тоже, как зачарованный, смотрел вверх. Но вот спустился прозрачный серый туман, заволок ослепительный блеск, сгустился в серое облако и скрыл страну духов.
– Это нехорошо – говорить о тех, живущих там, высоко… Они это слышали! – сказал старик шепотом, когда они пошли дальше. – Ты это видишь в первый раз, а мои старые глаза часто видели эту страну, но при взгляде на нее мое старое сердце и сейчас поет песню…
После полудня они достигли холмов. Перед входом в долину охотники вдруг остановились; узкая серая лента шла туда от стены, пересекала низину и терялась в густых зарослях у подножия горы. Это был путь слонов. Люди разбрелись, некоторые пошли по следам назад, другие осторожно спустились в долину. Они наклонялись, измеряли рукой громадные отпечатки ног, щупали и нюхали землю у краев, обгрызенные ветки, стебли агав и кучи навоза, которые кое-где лежали на следах.
Они обменивались короткими замечаниями по поводу своих наблюдений. В итоге Бугван произнес:
– Слонов всего одиннадцать. Два старых слона с большими клыками, третий моложе. Три самки и пять слонят с ними. Они в горах. Завтра мы их найдем и поохотимся на них, братья!
– Да, отец, ты верно сказал! – закричали люди с загоревшимися глазами.
Узкой тропинкой они бесшумно поднялись по скату горы и расположились под высокими деревьями, росшими на вершине. Тускло горел их костер. Они старались тихо говорить и двигаться – у серых великанов был тонкий нюх и острый слух. Охотники безмолвно сидели после трапезы на траве; вспышки пламени освещали то колено, то руку, то всклокоченную голову; от порывов ночного ветра глухо шумел лес.
Бугван снял свое роговое кольцо и натер его тальком. Он полировал его, чтобы придать ему блеск, и при этом вполголоса напевал. Это был военный гимн его племени. Полвека тому назад воины, дефилируя перед его отцом, великим королем Чакка, пели эту песню, и вся Африка содрогалась от этого пения и от топота ног зулусов. Глаза старого воина разгорелись. Его пение становилось все более диким; в нем горел огонь минувшей молодости и все же он пел сдержанно и вполголоса, так как этому научила его долгая, полная опасностей жизнь. Он откинул назад голову. Его серые волосы белым пятном выделялись среди мрака ночи; в такт пению он размахивал мечом в длинной, тонкой руке.
Затем он вскочил и потянулся. На фоне звездного неба он казался гигантом. Слегка дрожащими руками он снял с себя оружие, достал из сумки несколько костей, завернутых в белую кожу, и маленький железный котелок, затем молча отошел в сторону.
– Куда ушел Бугван? – спросил Хатако.
Ньиру испуганно закрыл ему рот рукой.
Остальные продолжали невозмутимо сидеть. Никто не проронил ни слова. Лишь ветер шумел в кронах деревьев…
Прошел час, прошел другой… Наконец старик вернулся. Он молча присел на землю. Его лоб был покрыт каплями пота. Лицо казалось измученным и бесконечно старым. Он поставил перед собой котелок, из которого поднимался пар; его белая, как лунь, голова опустилась на колени. Никто из мужчин не проронил ни слова.
– Дауа[31]31
Волшебный напиток.
[Закрыть] готова. Пейте, братья, – сказал он неожиданно глухим голосом, не двигаясь с места. – Она крепка и хорошо сварена. Она крепче, чем слоновые клыки, которые мы завтра вечером закопаем в потаенном месте.
– Иншаллах! – пробормотали Али и Хамиз, оба мусульмане.
– Не иншаллах, а я говорю вам, что вы завтра их закопаете! И не только их. Завтра нам много придется копать, братья. Самому высокому воину в стране зулусов нужна большая могила. Я все видел – я вижу все, все…
Его речь перешла в тихое бормотание.
Охваченные суеверным ужасом, мужчины переглянулись. Они молча доставали щепкой застывавшую в котелке коричневую массу. Каждый скатывал ее в шарик и бережно прятал за поясом.
Старик осторожно коснулся рукой колена Хатако.
– Бери ты тоже, малыш. Тебе это нужнее, чем всякому другому! Я вижу твое сердце. Это сердце леопарда, быстрое и полное безрассудной отваги.
– Да, отец, – тихо ответил Хатако.
Он достал себе волшебное средство и спрятал в кожаную сумку. Затем они растянулись на земле и уснули. Только старик бодрствовал. Он бормотал отрывочные слова, с опущенной головой прислушивался к безмолвию ночи и снова бормотал…
На следующий день, в полдень, охотники лежали на выступе скалы и прищуренными глазами вглядывались в поросшую лесом долину.
– Смотрите, там, в чаще деревьев, – шептал вождь, – сейчас появится снова, вот там!
По телу охотников пробежала дрожь. Они, затаив дыхание, вглядывались в долину. В солнечном луче вдруг сверкнули клыки слона – сверкнули и снова исчезли. Потом возникли на миг очертания грузного тела. Маленькое деревцо внезапно пригнулось к земле и снова поднялось с обломанной верхушкой, еще раз блеснули яркой белизной клыки – и слоны, миновав просеку, исчезли в густых зарослях леса. Охотники вскочили на ноги. Они быстро переглянулись, затем поспешно бросились по лесным скатам в долину. Около поваленного дерева они остановились, сняли одежду и натерли голые тела сырой землей.
– Это для того, чтобы слоны не почуяли человеческого запаха, – объяснил один из них недоумевающему Хатако.
Они спрятали все свои вещи в густой заросли бамбука, оставив при себе только оружие и амулеты.
Бугван подбросил в воздух перо. Они внимательно следили за его движением.
– Прекрасно! Ветер дует от слонов! В путь, братья!
Они углубились в лес едва заметной тропинкой, идя гуськом. Дорога вскоре оборвалась. Они медленно подвигались вперед среди зарослей, часто останавливались и прислушивались, затем крались дальше, беззвучно, как змеи. Они держали путь туда, откуда из непроходимой чащи леса до них доносился глухой шум и треск. Они не произносили ни слова. Только время от времени слышался вздох подавленного волнения. Впереди шел старик. Движением руки он указывал, куца надо идти, когда остановиться, когда продолжать путь. Постепенно шум и треск становились более явственными. Стадо, по-видимому, продолжало идти в том же направлении. Чаща леса как бы поредела над головами охотников. Бугван осторожно вытянул голову и огляделся. Он подошел к тропе, проложенной слонами через лес. Вершины деревьев и сломанные кусты усеяли землю. Светлым пятном тут и там выделялись стволы с содранной корой. Огромные кучи навоза еще дымились, воздух был насыщен запахом слонов. Остальные охотники подползли ближе. Их глаза сверкали от возбуждения.
– Они там, на просеке, – прошептал старик. – Ветер благоприятен, трава и мало деревьев. Будьте настороже!
Они крались дальше с бесконечными предосторожностями. Слоны, видимо, остановились. Только все усиливавшийся запах и глухое урчание говорили о том, что они должны быть где-то невдалеке. Высокий зулус бесшумно продвинулся вперед. Перед ним из травы торчал серый пень. Он слегка подвинулся вперед, внезапно остановился, быстро отпрянул назад и сделал товарищам знак: пень перед ним оказался ногой слона!
