Текст книги "Сафари"
Автор книги: Артур Гайе
Соавторы: Ренэ Гузи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)
Их волна отбросила Хатако к скале, он упал, снова поднялся на ноги, вскакивая, сорвал зубами рукавицу и – пенг! пенг! пенг! пенг! – вонзились в полчище его выстрелы.
Дюжий фельдфебель, как бешеный слон, бросился на нападающих. Как кузнечный молот, работали его безоружные кулаки, они наносили удары, врезались в комок человеческих тел, дробили головы. Из лагеря доносился дикий рев, беспорядочная стрельба и топот сражающихся людей.
Все это продолжалось всего несколько минут, и так же поспешно, как она наступила, орда отхлынула назад. Босоногие дикари бесшумно и быстро, как тени, бросились по обломкам скал к ложбине.
Последним проскочил мимо Хатако низкорослый воин с бычьей шеей и широкими плечами. Горящий взгляд налитых кровью глаз, как искра, ожег Хатако, и на его голову свистя обрушился быстрый, как молния, удар меча. Изогнувшись, Хатако избежал удара, и грозный клинок с глухим лязгом, не причинив вреда, врезался в завязанный узлом шейный платок. В следующее же мгновение страшная фигура исчезла в снежном вихре.
– Шигалла! Хайа, бана! – завопил Хатако и быстрыми прыжками бросился вслед за убегающим.
– Шигалла? – закричал фельдфебель, поднял сломанное копье и быстро побежал за ними.
Во мраке ночи раздавались беспорядочные крики, расплывающиеся в серой мгле фигуры спасались от погони, ветер доносил звонкие крики команды, гремели ружья аскари, а в ответ раздавались крики дикарей. Тут подоспела последняя часть, два взвода третьего отряда, и натолкнулась на бегущих повстанцев. Они оттеснили их в горы и встретили огнем остальных, спасавшихся бегством от преследования аскари.
Дикари бежали врассыпную. Они пробирались поодиночке и небольшими кучками по склону, но наталкивались на патрули аскари, появлявшиеся на каждом шагу из-за обломков скал. Правда, аскари тоже наталкивались во мраке снежной бури друг на друга, не узнавая своих, наносили удары и стреляли вслепую, и многие пали от руки своих же товарищей. Но благодаря численному перевесу в эту ночь бури и ужаса удалось разбить наголову банду Шигаллы и положить конец восстанию на Килиманджаро. В этом снежном буране никому не было пощады. Аскари разжигало давно затаенное глухое бешенство за убитых товарищей и действие стужи, от которой они так ужасно страдали. Вадшагга и воромба бились, чтобы скорее покончить с беспокойным жалким существованием, которое им приходилось вести на этих негостеприимных вершинах вдали от залитых солнцем полей своей родины.
Они бросались на своих же с оружием или душили их руками, сталкивали с обледенелых утесов и вместе умирали на каменистом ложе горных потоков, залитые ледяной водой, в снежных сугробах на дне пропастей или между острыми изломами скал в глубине темных ущелий.
Хатако в сопровождении воинственно рычавшего фельдфебеля беспокойно метался по полю сражения. Только что он видел, как напоминавший буйвола вождь повстанцев, потрясая широким мечом, врезался в кучу сцепившихся в рукопашной схватке, но когда фельдфебель схватился с несколькими противниками, Хатако кинулся ему на помощь и потерял из виду вождя.
Из котловины, как стеной окруженной громоздящимися скалами, доносился дикий рев. Там все жарче кипел бой, и там должен был быть вождь. Скользя и спотыкаясь, Хатако сбежал вниз и достиг сражающихся как раз в тот момент, когда враг обратился в бегство. И, действительно, он увидел того, кого искал. Отделавшись от остальных, быстрее, чем можно было ожидать при его сложении, проскочил он через обломки скал и бросился вверх по крутому склону. Аскари бросился за ним длинными, почти бесшумными прыжками, думая только о том, чтобы настичь врага.
Буря рассеялась так же внезапно, как и наступила. Через серую дымку облаков пробился тусклый лунный свет, и последние порывы ветра замерли во мраке горных ущелий.
Перед Хатако расстилался гладкий, покрытый снегом склон. Далеко-далеко впереди, как темная тень, мчался Шигалла. Аскари на бегу сжимал кулаки, удивленный и взбешенный тем, что другой оказался проворнее его. Он удвоил скорость. Устремив взгляд на скользящую тень, он несся по снегу, а за собой, на далеком расстоянии, но довольно отчетливо, он все еще слышал тяжелый топот фельдфебеля. Так они бежали, забираясь все выше в горы. Вождь, по-видимому, заметил, что за ним гонятся, и бежал изо всех сил, но Хатако и фельдфебель неутомимо следовали за ним по пятам.
Яркий лунный свет заливал сверкающую ледяную стену глетчера. Тускло мерцая, вздымались к усыпанному звездами небесному своду чудовищно изогнутые громады льда. Неподвижный и плотный, как колокол из синего стекла, стоял над ледяными полями ночной воздух. Далеко внизу раздавались последние выстрелы, крики и дрожащие, замирающие звуки сигнальной трубы.
Преследуемый замедлил бег. Но и гнавшиеся за ним тоже хрипели. Дыхание прерывалось, им не хватало воздуха. Но со злобной решимостью они все бежали и бежали, все выше и выше в страну льда и молчания.
Группа обнаженных утесов, как обгорелый остов дома, возвышалась над гладкой пеленой снега. Шигалла нырнул в их тень. Хатако, задыхаясь, с открытым ртом и спотыкаясь, обежал вокруг утесов, но вождя нигде не было. Он с судорожным усилием старался отдышаться.
Снизу по льду бежал фельдфебель. Его тяжелый хрип громко разносился в прозрачном воздухе.
Чутко прислушиваясь и вглядываясь, пробирался Хатако через щели между скалами, так как на каждом шагу он мог наткнуться на притаившегося врага. Но вот тишину прорезал короткий вскрик, за ним последовал глухой шум тяжелого падения. Хатако быстро выскочил на открытое место и увидел, как на сто шагов ниже огромная человеческая фигура поднялась с блестящей ледяной поверхности. У ее ног лежала черная масса. Ледниковую ночь потряс громовой крик:
– Хатако, пьо хапа, Никамекамата! (Иди сюда, он здесь!)
– Ндио! – прокричал в ответ Хатако и со вздохом облегчения сел немного передохнуть.
События и лица жертв восстания дшаггов вереницей потянулись перед его взором, то вспыхивая, то угасая, как солнечные видения. Последним встал в его памяти образ той белой женщины, ее золотая улыбка еще раз наполнила, как свет вечерней зари, его усталое сознание, и затем тихо угасла в холодной белой действительности окружающей его ледяной ночи.
Он медленно встал. Его взгляд упал на вершины, сиявшие над ним серебряным светом, и он остановился, как околдованный. Так близко, совсем рядом с ним сверкали троны, на которых сидят духи, которых он хотел расспросить обо всем, что его тяготило и мучило. Кто знает, когда еще ему придется быть снова так близко к цели своей давнишней мечты? Борьба там, внизу, была закончена. Теперь можно подняться наверх, на вершину! Лучше умереть, чем снова вернуться с полпути!
Он опустил голову и медленно пошел навстречу серебряному сиянию. Все слабее доносился снизу призыв белого – не останавливаясь и не оборачиваясь, поднимался миема по глетчеру.
Луна светила холодным синим светом. По серебристой скользкой тропе шел ей навстречу путник. Он вслушивался в песнь тишины и далекой пустыни вечного льда. Время остановилось. Он не знал, как долго он шел, не знал, кровь ли его так громко пела и шумела, или то были голоса духов, которых он искал. Все медленнее, все неувереннее становились его шаги, потоки искр сыпались из сверкающего льда, гулко, как удары огромного молота, раздавались в тишине удары его сердца, и пар от дыхания клубами вырывался из его широко открытого рта.
Под ним остались ступени, валы и горы льда, темно-синие пропасти, сверкающие стены. Над ним давящими громадами вздымались новые, а он шел выше и выше…
Вот его глаза широко открылись и вновь закрылись перед непостижимым величием представившегося ему зрелища. Он стоял неподвижно, рукой прикрыв глаза.
Медленно, очень медленно опустил он руку и посмотрел наверх. Безграничная и черная открывалась перед ним страшная пропасть, глубины которой тонули в темной лазури ночи. Над мощными глыбами ледяного вала пламенем сияли звезды.
Робко и нерешительно повернул Хатако голову и огляделся кругом! – он стоял на вершине горы духов! Его блуждающий взгляд пытливо проник в черную пропасть и снова вскинулся на сверкающие склоны ледяного вала.
Он все понял! Молчание, холод, страшное одиночество, бесконечная пустота – больше ничего и никого не было на вершине горы!
Он долго стоял, и холод вечного льда проник в его сердце. Но вот в воздухе что-то запело, зазвенело, со дна кратера поднялись клубы тумана, мощно зазвучала вечная песнь бури. Человек на краю ледника поднял голову, воздел руки к гаснущим звездам, и смех горького, но освобожденного познания заглушил буйную песнь бури.
Дорогой приключений
Глава первая
В октябре 1902 года я отплыл из Гамбурга в Америку на огромном пароходе Германского Ллойда. В то время как я исполнял на нем скромные и прозаические обязанности кочегара, пламенное юношеское воображение рисовало мне заманчивое будущее: я воображал себя предводителем индейцев.
Когда я высадился в Америке, весь мой капитал состоял из пяти марок; за них мне дали доллар. Часть его я сейчас же истратил, купив себе на дорогу сандвичей и стакан для питья. Затем пустился в путь. Я знал, что в Соединенных Штатах не существует дорог в нашем смысле этого слова. Кто хочет странствовать, идет по железнодорожному полотну. Официально это запрещено, но относятся к этому терпимо.
Области, населенные индейцами, расположены на западе. Поэтому я побрел, под холодным осенним дождем, вдоль рельсового пути, ведшего на запад. Я шел почти всю ночь. Поезда с грохотом проносились мимо меня. Иногда попадались ярко освещенные станции. Не доходя до них, я спускался с насыпи, потом снова на нее взбирался.
На рассвете я проходил какой-то полустанок; там я заметил оставленный локомотив, под котлом которого догорал огонь. Промокший, иззябший и усталый, я поспешил воспользоваться теплом и крепко заснул.
Проснувшись, я стал смотреть на расстилавшуюся вокруг Америку. То была плоская, зеленоватая, окутанная туманом, пустынная земля под тяжело нависшим серым небом. Я заметил вблизи несколько сельскохозяйственных строений и среди них низкий дом, на котором красовалась вывеска: «Здесь можно купить все на свете».
Очевидно, здесь можно было купить и табак, которым я не успел запастись в Нью-Йорке; я поспешил это сделать. Хозяин лавчонки втянул меня в разговор и стал подробно расспрашивать о том, кто я, откуда и куда иду.
Мне трудно было поддерживать этот разговор. В бытность моряком я овладел английским языком, но американский диалект казался мне странным. Слова как будто выговаривались не ртом, а носом.
Тем временем подъехал какой-то фермер на паре волов. Он вошел, уселся у огня, бесцеремонно оглядел меня с головы до ног и стал прислушиваться к нашему разговору. Внезапно он встал, схватил меня за руки, осмотрел их, с удовлетворением кивнул головой и спросил: «Не хочешь ли поработать у меня? Будешь грузить… по двадцати пяти центов за воз… понимаешь, грузить!»
Я понял все за исключением того, что я, собственно говоря, буду грузить. Но так как я сознавал, что с моими бутербродами мне не добраться до лесов, где живут индейцы, то и поспешил принять его предложение.
Когда мы приехали на ферму, оказалось, что речь шла об огромной куче навоза, который не вывозился несколько лет.
Сначала я пришел в ужас: меня поразило противоречие между моими романтическими грезами и этой навозной кучей.
Потом снял куртку, засучил рукава и взялся за работу. Я грузил и грузил, один воз за другим. Вечером я выкупался в реке и, посинев от холода, не одеваясь, побежал домой. От моей одежды отвратительно несло навозом, а сменить ее мне было нечем. Я кинулся в постель и заснул как убитый. Так прошел мой первый рабочий день в Америке.
Проработав таким образом три недели, я наполнил карманы несколькими долларами и пустился в дальнейший путь. Я шел вдоль рельсов и держался западного направления. Иногда я прерывал свой путь и нанимался на какие-нибудь работы. Чего только мне не приходилось делать! Я работал на ферме, был садовником, служил в какой-то гостинице, работал на железной дороге, потом снова на ферме. Я изучил эту огромную, богатую страну с ее населением и прошел своеобразную школу практической жизни. Не легко мне дался этот опыт: меня не редко обманывали работодатели и обкрадывали товарищи, не мало я натерпелся в жалких ночлежках больших городов и среди бродяг, шагавших со мною по железнодорожным насыпям.
Эти бродяги совершенно особый род людей. Среди них встречаются представители всех национальностей, но чаще всего немцы и жители Скандинавии. Обычно, это оторванные от почвы люди, которых судьба или свойство характера выбили из обычной колеи оседлой буржуазной жизни. Они не боятся ничего и никого на свете, не останавливаются ни перед какими опасностями и лишениями, но и ни перед какими жульническими проделками и преступлениями. Боятся они только одного: постоянной работы! Я встречал среди них людей, которые в сорокалетних странствованиях вдоль и поперек исколесили необъятные пространства Соединенных Штатов, людей, которые по десяти лет не спали в постели и никогда не работали на одном и том же месте более трех дней; людей, позабывших свое имя и место рождения…
Кто раз поддался соблазну американского бродяжничества, редко бывает в силах освободиться от него. Там за одной далью открывается другая голубая даль, там за прериями, горами и потоками, за шумными многомиллионными городами и безмолвными пустынями простираются ледяные области, где шумят снежные бури, и покрытые пышной растительностью земли, осененные знойным тропическим небом. Неутомимый бродяга привыкает к богатству и смене впечатлений, и жизнь без них теряет для него всякую прелесть.
Я долго делил жизнь бродяг и вполне отдался единственной страсти этих отверженных, обездоленных и бездомных: страсти к бесплатным переездам по железным дорогам.
Проехать на поезде «зайцем», конечно, быстрее и легче, чем тащиться пешком вдоль рельсов. Но, в сущности, бродяга заинтересован не быстрым достижением цели. Его пленяет самая езда и связанная с нею опасность. Заманчиво, не заплатив ни одного цента, вскочить на товарный поезд у берегов Тихого океана и через неделю соскочить с другого у берегов Атлантического.
Заманчиво сознавать, что рискуешь при этом свалиться, поддавшись голоду и холоду, или что тебя могут накрыть и сбросить, преследуя затем выстрелами.
Глава вторая
Почти все лето я провел в южном Кентукки, работая на ферме. Мы объезжали там диких пони. Я научился хорошо ездить верхом, и это впоследствии сослужило мне службу.
Однажды брат фермера, приехавший к нему в гости, спросил меня, не согласен ли я поехать с ним в Теннесси и поступить там на службу в качестве конного почтальона. Он объяснил мне, что лет десять тому назад несколько тамошних фермеров купили у одной железнодорожной компании большой кусок земли, расположенный высоко в горах, под условием, что им проведут железную дорогу. Но железнодорожная компания обанкротилась, и фермерам пришлось содержать верхового, который отвозит и привозит их почту. До ближайшей почтовой станции ему приходится ехать два дня. Это место недавно освободилось.
Предложение мне понравилось. Пустынная местность, расположенная высоко в горах, манила мое воображение, обещая мне многочисленные приключения, которых я жаждал. Я поспешил согласиться, и вскоре мы с братом фермера уехали в Теннесси, где я и поступил на новую службу.
Сначала мне было очень трудно; я жестоко уставал, но потом привык и стал наслаждаться красотой окружавшей меня величавой и девственной природы. Лето было на редкость жаркое. Дождей не было совершенно. Лошадь часто шуршала копытами по засохшим листьям и иногда ее негде было даже напоить, так как горные ключи почти иссякли.
Однажды утром, когда я собирался выехать, мистер Пальмер, почтмейстер, стоя на крыльце, медленно втягивал носом воздух, точно принюхиваясь к чему-то.
– Что случилось, хозяин? – крикнул я ему. Сморщив нос, он еще раз втянул в себя воздух и сказал: «Пахнет гарью! Нынче вечером в лесах ты наберешь немало жареной дичи! Навостри уши, парень, когда повернет ветер! А то как бы там в лесу не оказался еще и жареный немец!»
– Коли ветер повернет, здесь окажется жареный янки! – крикнул я, уезжая. Он кинул в меня яблоком, и с тех пор я его больше не видел.
В лесу весь день было жарко и царила мертвая тишина; ночь я, как всегда, проспал в полуразрушенном небольшом деревянном строении, стоявшем на половине дороги. Около трех часов я проснулся и стал прислушиваться, стараясь уловить, что меня разбудило. Оказалось, что это моя лошадь фыркала у самой стены. Заспанный, я поднялся, чтобы посмотреть что с нею, распахнул дверь и увидел пылавшее небо, к которому вздымались огромные клубы дыма. Я невольно защитил глаза руками, кинулся на прогалину, вытянулся во весь рост и, так как это оказалось недостаточным, вскочил на пень, изо всех сил втягивая ноздрями воздух; ветер дул с гор и гнал огонь ко мне!
У меня не сохранилось ясного воспоминания о тех четырех или пяти часах, которые за этим последовали. Они были всецело исполнены неописуемым, ужасным страхом. Я бил свою дрожавшую лошадь и кричал на нее до того, что охрип, только бы ускакать вперед, только бы опередить огнедышащую смерть, которая гналась за мной!
В лесу свистело и гудело, шныряли звери и взлетали птицы в пылавших красных облаках, из наполненных огнем глубин доносился вой и безумный рев, внезапные порывы ветра осыпали раскаленными обломками и пеплом. Я со свистом вдыхал палящий воздух; губы мои распухли и вздулись, перед моими слезящимися, разъеденными дымом глазами огненной стеной проносились пылавшие наподобие факелов исполинские сосны, рушившиеся лесные своды, залитые пламенными потоками долины.
Наконец последний спуск. С яростной быстротой пронеслось пламя по засохшему бурьяну, распаленный пепел заклубился из-под подков лошади, огненные языки ворвались в зеленый тростник, и мы очутились в покрытой пеплом реке. Один я мог бы переплыть ее быстро, меня задерживала измученная лошадь, которую я не хотел покинуть. Задыхаясь от дыма, мы плыли вниз по реке. Наклонившееся над нею горящее дерево обрушилось на нас, наградив ударами и ожогами меня и мою лошадь.
Около полуночи, замученный и почерневший от дыма, потеряв почтовую сумку, я все же счастливо достиг станции, а через три дня, в сопровождении отряда пионеров, откомандированных для борьбы с пожаром, вновь достиг горного поселка или, вернее, того места, где он находился. От него и от полей и лесов вокруг остались лишь груды пепла и обугленные развалины. Я был глубоко огорчен, узнав, что мой работодатель, здоровый, добродушный и милый человек, тоже превратился в развалину. Он помогал вытаскивать вещи из соседнего дома, на него свалилась горящая балка и переломила ему обе ноги. Еще до моего возвращения его перевезли в другой поселок.
Я остался без работы и почти без денег. Пускаться так в дорогу мне не хотелось и я попросил инженера, руководившего железнодорожными работами, выручить меня из беды. Он оказался немцем, сын его страдал глазной болезнью; я получил от него предложение проводить больного в Балтимор, откуда он должен был отплыть на пароходе в Германию. Я согласился, проводил больного, усадил его на пароход и затем отправился с рекомендательным письмом, данным мне его отцом, к немецкому пастору, жившему в Балтиморе.
Тот, расспросив меня, предложил мне временное место помощника смотрителя при университете, желавшего получить отпуск.
Предложение такой необычной должности в первую минуту поразило меня. Потом я засмеялся и объявил, что согласен заработать пару долларов и таким образом. Я отправился в университет и был там принят на службу. По окончании этой кратковременной службы я провел пять месяцев в скитаниях, часто меняя занятия. Сначала я стал плотником. Вышло это таким образом: я бродил по южной части Оклаемы, лишь недавно ставшей доступной для белых поселенцев. Утомленный, я расположился отдохнуть вблизи только что отстроенной фермы и вдруг услышал звук знакомой немецкой песни. Я стал прислушиваться и убедился в том, что пение доносилось с кровли недостроенного сарая.
Я отправился к нему, стал перед ним как вкопанный, засунув руки в карманы, с наслаждением прислушиваясь к знакомой песне и поглядывая на усердно работавших плотников. Один из них крикнул мне: «Болван, ты плотник что ли?»
– Разумеется! – пробурчал я, хотя не имел ни малейшего представления о ремесле плотника. Дай браться за эту работу мне совсем не хотелось. Но я настолько успел стать американцем, что, когда меня спрашивали, умею ли я что-нибудь делать, никогда не отвечал «нет».
– Ладно, иди к нам! – сказал один из них, соскочил с крыши и толкнул меня к ящику с инструментами. Я был порядком озадачен; однако взялся за работу, как ни в чем не бывало. Конечно, не прошло и пяти минут как они убедились в том, что я не плотник. Но у них было много работы, и они меня не прогнали. Я, конечно, подружился с плотником, распевавшим немецкие песни.
В дальнейшие месяцы мне жилось неважно. Я нанялся было в пастухи, но меня слишком уж плохо кормили. Потом нашел себе занятие менее мирное, от которого мне стало страшновато: в городе Оклаеме я состоял на должности пробного преступника для дрессировки ищеек.
Затем последовала короткая гастроль в угольных шахтах, которая кончилась тем, что какой-то поляк пырнул меня ножом в ногу, а я его жестоко избил. Пришлось долго бродить по западным шахтам, беспрестанно меняя профессии. Я жестоко натерпелся и почти ничего не заработал.
