Текст книги "Сафари"
Автор книги: Артур Гайе
Соавторы: Ренэ Гузи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
Караван подошел. Один из мужчин, высокий и стройный, безупречного сложения, со смеющимся лицом, нагнулся с утеса.
– Эй ты! Тебя, наверное, прошлой ночью приласкал леопард и в порыве любви откусил тебе ухо?
Его товарищи громко расхохотались. Подоспевшие носильщики тоже были рады тому, что любимца хозяина высмеяли.
Но араб гневно набросился на них, его костлявые кулаки сыпали удары, обутые в сандалии ноги щедро раздавали пинки, и на курчавые головы носильщиков обрушился целый град ругательств.
Опешив, они быстро разбежались. Только Хатако остался на месте. Его рот растянулся в невыразимо тупую улыбку.
Дшагга со смехом смотрел на него с утеса, но не заметил пожиравшего его из-под полузакрытых век взгляда, которым Хатако старался навсегда запечатлеть в памяти его лицо.
Тупо осклабившись, Хатако медленно двинулся вперед. Тогда дшагга закричал ему вдогонку:
– Эй ты, не повстречали ли вы на пути аскари, спускавшегося с гор?
– Да, он только что прошел мимо, – ответил Хатако с холодной насмешкой в глазах.
– Мимо?! Дурак! – рассмеялся дшагга и бросил вслед удалявшемуся Хатако несколько щепок. Но один из товарищей положил ему на плечо руку:
– Оставь его в покое, он маскини на мунгу (юродивый, слабоумный).
Араб стоял среди дороги и поджидал Хатако.
– Про кого ты сказал им, что он только что прошел мимо?
– Про аскари, о котором он меня спрашивал, – ответил Хатако. Его верхняя губа насмешливо и презрительно подергивалась.
Старик провел рукой по бороде и тихо рассмеялся.
– Они не заметили когтей на бархатной лапке! Но хорошо, что так обошлось, потому что, кто знает, как на этот вопрос ответили бы эти дурни! Поэтому я их поскорее прогнал!
– Да, я сразу понял. Благодарю тебя, мой отец. И смотри, – он запнулся и посмотрел в пространство в поисках слов, – добро, которому ты учил меня и оказывал мне, все это не пропало напрасно. Со мной то же, что и с молодым леопардом, которого они держат в крепости Моши; прошло много времени, пока удалось приручить его. Но и теперь он время от времени перегрызает горло собаке, которая на него бросается. Это я хотел сказать тебе, прежде чем мы попрощаемся, потому что там, у того бамбука, я хочу свернуть с дороги и пересечь наискосок долину, чтобы скорее добраться до крепости! Нужно торопиться… Скажи, Мели ничего тебе не говорил о том, когда и как он собирается привести в исполнение свой план?
Старик покачал головой.
– Нет, Хатако. Когда он покупал у меня ружья, я даже не знал, что он намеревается с ними делать. Эти слова там, в горах, которые исторгла из его груди ненависть, вот все, что я от него слышал. Теперь ступай, сын мой, да хранит тебя Аллах!
Они стояли на поросшем мхом камне и молча держались за руки. На стройных стволах бамбука листья дрожали и колыхались от вечернего ветерка, как связки зеленых перьев. Солнце склонялось к закату, из-за мощных горных громад струились лучи розового света. Хребты и скалы сияли золотым блеском, долины тонули в голубом полумраке…
Как при последнем их прощании у озера Альберт Ниянца, Хатако прижал к своей груди сухую желтую руку араба.
– Думай хорошо обо мне! – пробормотал он торопливо и вприпрыжку пустился бежать по скату.
Достигнув первых высоких деревьев, он еще раз оглянулся. Там, наверху, стоял его старый, единственный друг и смотрел ему вслед…
Хатако знал в долине одну дорогу, которой несколько раз провожал на охоту офицеров. Но теперь с гигантских деревьев на землю спустился мрак, запутался между листьями, стволами и сплетениями воздушных корней, непроницаемой тенью покрыв непроходимые просеки.
Как охотничья собака, потерявшая след, бросался аскари с низко опущенной головой из стороны в сторону. Наконец по нескольким едва заметным приметам он все же признал место, которое искал, и вошел в дремучий лес. Он шел настолько быстро, насколько это позволила заросшая тропа.
Лес замер в торжественной вечерней тишине, лишь изредка раздавался какой-нибудь звук; дневные звери улеглись на покой, а ночные еще не проснулись. В этой тишине отчетливо и громко раздавался шелест сухой листвы под его ногами и шум сучьев и ветвей, которые он задевал своим узлом. Изредка в лиственной крыше открывались просветы. Он с тревогой вглядывался в небо, сиявшее над долиной.
Тихое журчание нарушило безмолвие, затем оно постепенно перешло в плеск и ропот струй – между бамбуками и дикими бананами протекал ручей. Ха-Хатакоступил в воду. Освежающий поток омыл его израненные ноги; затем он стер со лба капли пота и торопливо напился из горсти.
Он стоял, переводя дух. Вдруг в серебристо-серой листве гигантского дерева послышалось странное, постепенно усиливающееся жужжание. Хатако, прислушиваясь, поднял голову. В сумеречном воздухе леса неслись звуки многоголосого пения…
Хатако сделал неосторожное движение – и сразу в ветвях дерева возникли шум и возня. Он узнал певцов девственного леса: это были большие черные обезьяны, за спинами которых от плеч и до хвоста при каждом прыжке развевались, как шелковые знамена, длинные белоснежные гривы волос.
Крик белого ястреба звонко прозвенел в вечернем небе. Одинокий путник встрепенулся, бросился через ручей и снова зашагал в сгущавшейся тьме леса.
Он нетерпеливо вглядывался в окружающий мрак. Наконец между стволами деревьев замелькали светло-серые пятна. Он дошел до опушки леса. Когда он вышел на открытое место, в небе зажигались первые звезды.
Откос, по которому он спускался широким шагом, порос высокой жесткой травой. Когда скат стал менее крут, он бросился вниз бегом. Высокие стебли хлестали его по лицу, время от времени натыкаясь разодранными в кровь ногами на камень, он издавал короткий стон. Вскоре пот градом покатился по его измученному телу, дыхание перешло в прерывистый хрип, бедра и икры онемели и отяжелели, как если бы они вместо крови налились свинцом. Но напряженная, как лук охотника, воля по-прежнему гнала его вперед.
Мимо него, как во сне, скользили окутанные тьмой деревья и кусты; вспугнутые ночные ласточки вылетели из-под его ног. Воздух дрожал от пронзительного пения цикад; глухо кричали совы, издалека доносился собачий лай.
Прохладный ветерок повеял с горных вершин и вдохнул новые силы в неутомимого путника. Он ускорил шаги. Сероватые поля, тенистые насаждения бананов, огни, тихо пылавшие около черных хижин, выплывали у краев дороги и снова тонули во мраке ночи.
У Хатако заплетались ноги, он спотыкался, голова кружилась, кровь громко стучала в висках и застилала красным туманом взгляд, которым он с мучительным усилием старался пронзить ночной мрак.
Снова блеснул огонек. Нет, два… Нет, десять… сто…
Он был в кольце пылающих огней!
В диком страхе впившись в землю пальцами рук и ног, он задыхался, его спина судорожно изгибалась в борьбе с неведомым врагом.
Сдерживая в груди хрип, он прислушался: из окутанных мраком банановых лесов доносился глухой, страшный рев – сигналы, звуки рогов… Мели сзывал свои полчища в бой! Но и усталого путника, свалившегося в пыль дороги, звуки эти призывали к последней борьбе.
Сжав зубы, он поднялся на колени, свалился, снова поднялся, поднял узел и, спотыкаясь, пошел дальше. Снова заревели трубы. Собаки ответили лаем. Впереди вспыхивали красные огни. Они все приближались, и вскоре за черными крышами хижин показались белые стены крепости.
Подгоняемый яростной волей, Хатако шел неверными шагами. Вдоль дороги тянулось просяное поле. Вдруг из него вынырнули темные фигуры и вышли на дорогу. Они остановились и окликнули его. Он продолжал идти, вперив взгляд горящих глаз в белые стены.
– Хей, кто ты? Стой!
К нему подскочил мужчина с фонарем, осветил его лицо и вскрикнул:
– Держи его! Это тот самый аскари, который привязал меня к дереву!
Они подняли страшный рев и набросились на него, дубиной сбив с его головы тюк. Он бросился на землю, вырвал ружье из развязавшегося узла, поднимаясь, взвел курок и, выстрелив в нападающих, бросился бежать. Они с воем помчались вдогонку. Хатако несся огромными прыжками по улицам деревни. Люди с криками рассыпались во все стороны, завидя дикую погоню. Собаки с лаем кидались на них, чей-то удар отшвырнул к стене дома старика, остановившегося посреди дороги. Хатако стремительно бежал вперед. Крики преследователей постепенно смолкли.
– Нани ве? (Кто идет?) – окрикнул его часовой. Он внимательно оглядел вынырнувшего из мрака ночи человека. Свет фонаря осветил искаженное лицо, судорожно раскрывающийся рот и широко открытые, налитые кровью глаза.
– Стой! – снова закричал постовой и поднял ружье.
Прибежавший со стоном навалился на флагшток и крепко охватил его, шатаясь, задыхаясь, хрипя…
– О, аллах! Это ты, Хатако? Что ты говоришь?
В ответ послышалось невнятное бормотание.
Звонкий голос крикнул через плац:
– Постовой, что это были за выстрелы? Кто это такой?
К ним подошел офицер.
Хатако отпустил флагшток и выпрямился.
– Аскари Хатако, бана полковник! Король Меливадшагга… Они наступают… Скорее тревогу, бана пол… бана полков…
Он застонал, как умирающий зверь, вскинул руки и упал без чувств.
IX
Медленные, протяжные звуки зори поплыли над лагерем. Стены гулко повторили звуки труб и отбросили их дальше во мрак ночи. Эхо ответило из темных долин и озаренных кострами высот… Но оттуда раздавался также и другой ответ – глухой, протяжный рев рогов. Их мощные голоса ревели из бесконечных глубин банановых лесов, как хор кровожадных, притаившихся во мраке хищников. Волны этих звуков наполнили ночь, ворвались через белевшие в свете звезд толстые стены крепости и проникли в маленькую комнату лазарета, освещенную тусклым красноватым светом ночной лампы.
На одной из деревянных коек больной зашевелился и приподнялся. Громко зевая, он вытягивал руки, тер глаза и в полусне с изумлением оглядывался кругом. Он хрипло откашливался, со стоном пошевелил онемевшими ногами, ощупал ступни, горевшие огнем, повязки на пальцах и, недоумевая, посмотрел на соседнюю койку. На ней лежал человек с плотной белой повязкой на голове и крепко спал. В комнате было жарко и сильно пахло лекарствами. Проснувшийся вытянул голову и попытался рассмотреть черты раненого. Из коридора просунулась в дверь чья-то голова.
– Это ты, Хатако? Лежи, ты не должен вставать, пока тебя не осмотрит штабной врач! Я сейчас его позову…
– Э, Фарзи, постой! – крикнул ему Хатако.
– Ну, в чем дело?
– Почему я здесь лежу? У меня такая тяжелая голова… Дай мне воды, я хочу пить! Я долго спал?
Санитар рассмеялся.
– Да, почти двадцать четыре часа, как собака, побывавшая на охоте!
Хатако оторвал губы от сосуда, из которого пил жадными глотками, и уставился на товарища.
– Двадцать четыре часа? А-а… Вадшагга? Они не пришли?
– Пришли! Но мы им здорово всыпали! Теперь они засели в банановых рощах, воют, как гиены, завидевшие огонь и не смеют приблизиться! Но не все там, и мы опасаемся, что большая часть отправилась в Паре, чтобы напасть на другие два немецких поста. Ты знаешь, они нам прокладывали дороги и брали с вапаре налоги. С Мели у них с давних пор были нелады, он никогда не являлся на переговоры, посылал совсем мало провианта, а наших трех дойных коров, которые вдруг исчезли, тоже, наверное, увел этот вор! Бана полковник по выстрелам вчера вечером и по твоим нескольким словам сразу догадался в чем дело и послал Мамади и Зефу в Паре предупредить те отряды и немедленно вызвать их сюда. Белые из Моши и Ромбо пришли с плантаций и живут здесь, в лагере. Но вадшагги по пути убили госпожу Келлер!
Ты знаешь, это та, с желтыми волосами, которая всегда много смеялась и раздавала нам шоколад, когда мы на обратном пути из Паре остановились на ее плантации. Ее муж в прошлом году умер от горячки…
Сегодня ночью прибежал сюда ее бой с маленьким белым ребенком. Он прыгнул с ним в речку и полночи простоял в воде, пока не убрались вадшагга…
А как ты себя чувствуешь? Эти собаки тебя затравили до полусмерти! Ты взял отпуск на два дня, чтобы снова карабкаться туда на гору, да? Ну, какой же ты дурак, Хатако! Здесь в долине тепло, а в деревне можно достать папиросы, банановое пиво и девушек, а ты бегаешь по вершинам, где так безлюдно, сыро и холодно! Но теперь я пойду за врачом, а ты ложись!
Неизменно веселый, болтливый Фарзи поставил перед Хатако еще одну кружку воды, осклабил круглое блестящее лицо, напоминавшее черную луну, и шмыгнул в дверь.
Хатако продолжал сидеть на краю койки с низко опущенной головой. Усталость двухдневной борьбы за жизнь все еще давила его, но тяжелее давила печаль о смерти этой белой женщины…
Он так хорошо помнил тот день… С куском шоколада в руке и со своей солнечной улыбкой на губах она подошла также и к нему и отступила назад. Она испугалась этого угрюмого, неподвижного лица с глазами пантеры, но верным инстинктом женщины она все поняла, и улыбка снова заиграла на ее губах.
Его лицо оставалось неподвижным, но в глубине его натуры шевельнулось что-то теплое, засиял какой-то свет, – далекое, слабое предчувствие радости, вызванной не видом мяса или дымящейся крови, а смутное желание проникнуть за закрытую дверь, то чувство, которое охватывало его всякий раз, когда он любовался торжественным белым сиянием страны духов. После этого он видел ее еще несколько раз. Она ласково отвечала на его приветствие, а в тот вечер, когда, возвращаясь с лейтенантом с охоты на льва, они зашли на плантацию, она долго расспрашивала его о его родине и о том, зачем он всегда поднимается так высоко в горы, как ей рассказал об этом господин лейтенант. Затем он понес в сад ее ребенка, который только в первые минуты немного боялся его и отталкивал его лицо своими крошечными ручками, мягкими и белыми, как кошачьи лапки. Но затем малютка принялся смеяться и щупать его заостренные белоснежные зубы… И белая женщина тоже смеялась. А теперь она убита, он уже не увидит никогда ее улыбки, прекрасной, как залитое солнцем поле…
Он вскочил, запрокинул голову и обнажил зубы. Прижав локти к бедрам, сжав кулаки, стоял он в полумраке комнаты. Обжигающее пламя ярости и жажды мести пожирало его сердце и заставляло судорожно вздыматься и опускаться высокою грудь. Хриплое рычание вырвалось из-за скрежещущих зубов; огонь ненависти вырывал из них отрывочные слова:
– Мели! Дшаггский пес! Копья твоих воинов пронзили сердце, которое всегда находило для меня слово привета! Это было сердце слабой женщины, и его разорвали твои гиены! За это я вырву из груди твое сердце, собака! Я вырву его, как когда-то вырывал сердца тех, кто убивал людей моего племени! Пусть дух этой доброй белой женщины преследует меня по ночам до конца моих дней, если я не отомщу тебе за нее, ты, дшаггская собака!
Его слова разбудили раненого. Он со стоном повернулся и закричал в бреду:
– А, мама, мама нянги, нинакуфа! (О, мама, моя мама, я умираю!)
Его безумный горящий взгляд упал на Хатако.
– Кто ты?
Миема не ответил. Неподвижно и безмолвно, как деревянная статуя, стоял он в полумраке комнаты, и только в его глазах светился огонь…
Раздался выстрел, за ним другой, третий… Через толстые стены, глухой, как шум далекого прибоя, донесся многоголосый рев. Разорвавшаяся в воздухе ракета осветила на мгновение комнату ослепительно белым светом, совсем близко прогремел залп, затем все снова погрузилось в мрак и в тишину…
Хатако прислушивался, сидя на кровати. Его ноздри слегка вздрагивали. Он принялся энергично растирать конечности, чтобы вернуть им подвижность и гибкость.
В коридоре послышались шаги. Фарзи раскрыл дверь, и вошел полковник и штабной врач.
Хатако вскочил.
– Аскари Хатако вернулся из отпуска, бана полковник! – доложил он.
Полковник кивнул в сторону врача.
– Теперь ты еще под началом господина доктора.
Врач был пожилой человек с мягким изжелта-бледным лицом ученого. Из глубоких темных орбит глядели усталые ласковые глаза. Он задал Хатако несколько вопросов на наречии миема. Хатако отвечал кратко. Затем врач пощупал пульс, выслушал сердце, велел показать язык и осмотрел покрытую струпом рану на бедре. Кивнув с довольным видом, он обратился к полковнику:
– Дальнейшее лечение должен взять на себя повар. Ему следует несколько раз выдать по двойной порции мяса, дать, быть может, еще денек отдохнуть, и он снова будет молодцом! Вы только взгляните на это тело! Я редко встречал подобную силу в таком стройном и гибком теле!
Полковник кивнул.
– Да, я уж обратил на него внимание, когда ребята купались в Химо. Он хороший аскари, а остальные его качества наши господа офицеры тоже умеют ценить… Пожалуй, даже больше, чем надо! Когда кому-нибудь из них приходит фантазия отправиться на охоту за буйволом или львом, то без него дело не обходится… Что же касается его личных дел, особенно в прошлом, то он мне кажется не вполне безупречным. В его лице есть нечто такое, что я не хотел бы в недобрый час повстречаться с ним в девственных лесах его родины!
– Но пусть он нам расскажет, что с ним случилось после того, как он натолкнулся в горах на этого свинью – Мели.
– Что ты имеешь доложить? – обратился полковник к голому аскари, неподвижно, как бронзовое изваяние, стоявшему перед ним.
Кратко, касаясь только фактов, рассказал Хатако, что он слышал и видел в ущелье, как его обнаружили и как ему пришлось пробивать себе путь в лагерь. Он сказал, где и когда потерял свою амуницию и закончил просьбой выдать ему новую. Он не упомянул о том, что торговец оружием – его давнишний знакомый.
Когда он кончил, офицеры молча переглянулись.
Врач кивнул Хатако и, усердно протирая очки, сказал полковнику:
– Когда мы изловили вакуа, а он прокрался в лагерь, как горный леопард, чтобы освободить товарищей, уже тогда я понял, что в нем есть что-то особенное; ведь он и сам-то был тяжело ранен. Я вам как-то рассказывал историю его жизни, это нечто необыкновенное! Жаль, чтобы такой человек оставался простым рядовым, – и я думаю, конечно, не сочтите это за желание оказать на вас давление, что этот его последний славный подвиг мог бы послужить поводом для того, чтобы…
– Я вас понимаю, – засмеялся полковник, похлопывая его по плечу. – У вас, милейший доктор, слабость к этому людоеду! Я уже и сам об этом подумывал, но… как ни странно, но что-то в его существе всегда удерживало меня от того, чтобы дать ему повышение. Своего рода сомнение, недоверие, ну, я не могу точно определить, что именно… Но теперь он, во всяком случае, заслужил награду.
Он обернулся к Хатако, стоявшему в уставной позе, но со странным выражением в глазах, которые, видимо, блуждали где-то далеко…
– Ну, смотрите, доктор, разве он не выглядит так, как если бы он обдумывал, кому из нас вырезать кусок мяса, чтобы отправить в свой живот?
– Быть может, он действительно обдумывает нечто в этом роде, – усмехнулся врач. – О чем ты думаешь, Хатако? – спросил он.
Он знал, что только звуки родного языка находили доступ к душе этого сурового и угрюмого дикаря.
– Я думаю о госпоже Келлер, которую Мели велел убить! – медленно проговорил Хатако.
Врач перевел его слова.
– Видит Бог, я не хотел бы быть на месте Мели! – добавил он. – Он был очень привязан к этой женщине и часто простодушно, как ребенок, говорил мне о ней…
Полковник повел плечами и подошел к Хатако.
– Ты хорошо поступил, я доволен тобой. Теперь пойдем со мной в кладовую получать новое обмундирование. Кстати, получишь куртку с нашивкой ефрейтора, Хатако…
– Хорошо, бана полковник, – тихо проговорил он, последовал за офицерами в кладовую и безмолвно принял новое обмундирование.
Весь следующий день просидел он почти неподвижно на своей кровати, подперев голову кулаками.
Когда в комнату лазарета проникало глухое завывание сигнальных рогов или отдаленный гром выстрелов, он поднимал голову и раздувал ноздри, а затем снова погружался в мрачное раздумье.
Вечером он одолжил у Фарзи маленький точильный камень и начал прилежно точить свой нож. Фарзи принес в узелке земляные орехи, уселся на пол и стал угощать Хатако. Усердно жуя, он сообщал новости: Нанья, толстая жена старого рябого аскари Зефу, хватила вчера мужа сковородкой по голове, и Зефу сегодня утром просил полковника отправить его с отрядом; затем он рассказал, что банановые рощи кругом кишат вадшаггами, которые, однако, не предпринимают никаких военных действий против крепости, и что посланные в Паре все еще не возвратились…
Исчерпав запас новостей, он попросил Хатако рассказать про свои приключения в горах. Но тот ограничился односложными ответами и до ночи продолжал точить клинок.
На другое утро он надел свою новую форму, явился к фельдфебелю и доложил, что он здоров. Тот рассказал ему о его новых обязанностях ефрейтора и тут же послал с четырьмя солдатами нести караул на башне.
Спокойно, как если бы он это делал уже давно, Хатако изложил боевое задание своим солдатам, поправил на одном из них ремень и увел свой отряд.
Фельдфебель молча стоял с заложенными за спину руками, и его глаза, холодные и светло-зеленые, как море его голштинской родины, глаза, которых боялись аскари, так как ничто от них не ускользало, не нашли к чему придраться. Он следил взглядом за новым ефрейтором и, почти не шевеля губами, проговорил себе под нос:
– Прирожденный командир отряда, но только до тех пор, пока он не почует запах крови. Тогда все пойдет к черту – если только я не ошибаюсь в нем, как дурак…
И он вернулся в свою канцелярию.
Из бойниц, прорезанных в толстых стенах башни, открывался вид на склоны гор и на серо-желтую бесконечную равнину. Вблизи ярким светло-зеленым пятном выделялись банановые рощи, более темной полосой стелилось поросшее кустарником плоскогорье, а над ним высился мрачный, серо-зеленый дремучий бор. Медленно плывущие громады облаков окутывали верхний край леса и скрывали далекие высоты страны духов, к которым с мучительной тоской стремился взор Хатако.
Он оторвался от них и стал внимательно вглядываться в равнину. В сияющем блеске утреннего солнца стелилась она под голубым небом. Леса, тянувшиеся вдоль течения рек, темными полосами бороздили ее однообразную желтую поверхность, в бесконечной дали слившуюся с небом. С южной стороны даль замыкала серебристо-серая громада горы Меру, а на севере волнистый простор степи ограничивали высокие и крутые склоны синеватых Паре.
Как ни вглядывались зоркие глаза Хатако в желтую равнину, они не видели, чтобы там внизу отряд людей приблизился к высокой горе…
Здесь, наверху, под крышей из листьев, устроенной над зубцами башни, чтобы защитить караул от стрел, было прохладно и тихо. С гор долетело дыхание свежего утреннего ветерка. Под его дыханием зеленое море банановых рощ легко рябило и волновалось, как вода в озере. Над светло-коричневыми крышами деревенских хижин поднимался дым очагов, петухи криками приветствовали утро, а из дремотных зеленых глубин рощи раздавалось глухое мычание коров. На красном песке плаца, озаренного золотым солнечным светом, бродили куры, а на флагштоке трепетал большой трехцветный флаг.
Вся обозреваемая Хатако местность имела мирный будничный вид. Не мирный и не будничный вид имела лишь тощая фигура одинокого старого марабу, который, неподвижно и безмолвно стоя на одной ноге, словно отдавшись печальным размышлениям, внимательно рассматривал белый человеческий череп, валявшийся в песке у самых ворот лагеря.
Хатако равнодушно посмотрел на марабу и задумчиво устремил взор на веселую зелень бананов.
Там притаились мятежные вадшагга, сотни, быть может, тысячи… Они тихо залегли в зеленом сумраке и поджидали. Тысячи темных глаз были устремлены на эти белые стены; они ждали возвращения своих братьев, спустившихся на равнину, чтобы перебить этих чужестранцев прежде, чем они успеют вернуться в свой укрепленный лагерь. Тогда они будут праздновать первую победу. Их стройным женам придется быстро и без счету подносить горшки бананового пива, веселящего дух воинов; затем колдуньи в одеянии страшных привидений, стуча костями и звеня бубенчиками, будут исполнять дикие пляски духов, а их король, великий Мели, обратится к ним с речью и пообещает храбрым воинам коров, земли и женщин, а трусам – топор палача. Тогда громко протрубит рог, призывая к последней битве, оглушительные крики полчищ Мели разбудят эхо ущелий, и звезды холодным светом озарят тысячи поднятых копий и мечей. И тогда в лагере затрещат ружья аскари и револьверы офицеров, тогда пушки будут с ревом выбрасывать чугунные ядра, а стоящие под чехлами новые орудия, о существовании и действии которых не знает еще ни один дшагга, с воем вопьются своими длинными железными зубами в толпы врагов, и зубы эти будут лопаться и сокрушать своей страшной начинкой тела воинов Мели.
Хатако видел, как эти пушки мгновенно обращали в щепки огромные стволы деревьев. Это было давно, когда эти новые орудия были привезены из Момба и солдат обучали стрелять из них.
Он высунулся в одну из бойниц и со злобной насмешкой вглядывался в лесные убежища вадшагга. Он отлично знал, что наутро после боя тела их воинов будут валяться высокими грудами там на песке, и у старого марабу будет много еды и мало времени для размышлений. Но, как прежде, будут возвышаться эти белые стены…
Зачем, в сущности, вадшагга хотят разбить себе головы об эти каменные стены? Они ничего не выиграют даже в случае победы! Они ведь не получат ни складских припасов, ни ружей убитых аскари. Ведь все заберет себе король, а они останутся его рабами, останутся добычей мазаи, которые снова начнут совершать разбойничьи набеги на богатую страну дшагга, и их король не сможет их защитить – ведь так было с их отцами, когда ими правил отец Мели! Эти рабы – дшагга будут умирать под стенами крепости, а оставшиеся в живых будут работать в деревнях затем, чтобы обогатить властолюбивого, алчного Мели…
– Мели! – Это слово вырвалось из груди Хатако, как грозное рычание леопарда. Его длинные коричневые руки судорожно сжали каменные края бойницы, словно желая их обломать, и под изрезанным складками лбом смертельной ненавистью загорелись темные глаза. Он задрожал и начал беспокойно бегать по тесному помещению. Все его существо было так преисполнено разгорающейся жаждой мщения, что он не расслышал, как к нему обратился один из аскари. Тот с изумлением взглянул на метавшегося Хатако и задумчиво пробормотал:
– Е-е-амекоа, вациму квели саса (Теперь он совсем рехнулся). Омбаша (ефрейтор), э-э! – окликнул он его.
Хатако резко повернулся.
– Что?
– Кто-то поднимается по лестнице, я думаю, что это бана полковник.
Хатако посмотрел на него рассеянным взглядом и глубоко вздохнул. Он решил, как ему заполучить короля дшагга, который принадлежит ему, ему одному…
Полковник поднялся на башню с самым молодым из лейтенантов. Хатако вытянулся и отрапортовал:
– Омбаша Хатако и четыре аскари несут караул, бана полковник! Ничего нового…
Полковник сделал знак «вольно», и маленький лейтенант бросился к Хатако, протянул к нему руку и затараторил на забавном диалекте, представлявшем смесь немецкого с одним из африканских наречий.
– Хэлло, Хатако, старый бродяга! Ну, ты снова попал в хорошую переделку там, в горах? Теперь пришло времечко, которое тебе по душе, верно? Теперь ты можешь изрубить своих черных братьев в котлеты! Видишь, ты уже произведен в омбаша, а если ты будешь и дальше так же отличаться, то тебя произведут в фельдфебели! И тогда мы сможем снова отправиться на охоту и подстрелим симба, правда? Но почему ты корчишь такую рожу, как обезьяна, которую укусил за хвост скорпион, э-э?
Полковник сложил трубу, через которую разглядывал степь, и с легким вздохом сдвинул на затылок свою форменную фуражку.
– Видит Бог, – обратился он к лейтенанту, – я бы хотел, чтобы сегодня наконец вернулись наши люди или хотя бы дали какую-нибудь весть… У меня камень свалился бы с души. Все же хочется думать, что с ними ничего страшного не случилось, потому что иначе этот сукин сын Мели снова явился бы сюда и тыкал бы нам в нос своей победой. Скажите, пожалуйста, фельдфебелю, чтобы ночью караул особенно внимательно следил за всеми световыми сигналами наших людей в степи!
– Слушаюсь, господин полковник! Но я совершенно уверен, что хоть один из гонцов, посланных господином полковником к обер-лейтенанту Лехнеру третьего дня вечером, когда этот людоед примчался со своим известием, благополучно добрался. Жаль, что ему не удалось хорошим выстрелом там же в горах послать этого Мели к праотцам! Тогда бы не было всей этой каши…
Хатако из западной бойницы пристально вглядывался в равнину. В одном месте утес почти отвесно поднимался из лесного ущелья, по которому мчался бурный поток… Но при этом он внимательно прислушивался к разговору офицеров, и по именам, их жестам и некоторым знакомым ему немецким словам довольно быстро понял смысл разговора. Он одернул куртку, приблизился к офицерам, приставил к ноге приклад ружья и вытянулся.
– Надак шаури, бана полковник. (Я хотел бы с вами поговорить.)
– Ну, в чем дело, омбаша?
– Бана полковник, я убью Мели. Позволь мне выйти из лагеря!
– Но как ты собираешься это сделать?
– Я надену кожаный плащ и привяжу себе косу, как у мазаи, я сплету ее из лошадиного хвоста. Ни один дшагга не заметит, что у меня нет одного уха, и не сможет меня признать. Затем я скажу, что меня прислал торговец оружием, остановившийся неподалеку. Он велел мне отыскать короля Мели и передать ему, что у моего господина есть для продажи много хороших ружей. Но он боится воинов Мели, поэтому пусть король сам придет к нему и посмотрит ружья. Если он пойдет со мной, я убью его по пути, если же он не захочет идти, тогда я убью его тут же на месте.
– Браво! – громко воскликнул маленький лейтенант и захлопал в ладоши. – Я всегда говорил, что этот парень ловок, как черт!
– Что ж, попробуй! – усмехаясь, проговорил полковник. – Но ведь вадшагга разорвут тебя на части!
– Лабда (может быть), – спокойно ответил Хатако и посмотрел в упор на офицера.
В его диких глазах горело мрачное пламя.
– А как же ты сможешь незаметно выйти из лагеря?
Хатако вытянул руку и указал на бруствер внизу.
– Я спущусь здесь, бана полковник, по канату.
Офицер взглянул вниз и, слегка покачивая головой, посмотрел на Хатако, а затем на лейтенанта, который возбужденно потирал руки так, что хрустели суставы.
– Что вы на это скажете, бана лейтенант?
– Ну, конечно, ему это удастся, это вполне в его духе! – горячо поддержал лейтенант. – Послушай, я помогу тебе сплести косу, в таких делах у меня есть опыт! Ты увидишь, я из тебя сделаю красавчика!
Полковник, засунув руки в карманы, ходил по площадке башни. Затем он остановился перед Хатако.
– Хорошо, омбаша! Если тебе это удастся, ты получишь большую награду. Я пришлю смену, а ты пойдешь в канцелярию фельдфебеля.
