Текст книги "Сафари"
Автор книги: Артур Гайе
Соавторы: Ренэ Гузи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
Затем мой пьянчужка с ужимками и кривлянием стал нести какую-то чепуху о необходимости купить коня для меня, и такого, за которого мне придется уплатить только после моей смерти, и прочую тому подобную ерунду. В конце концов я выгнал его и лег спать.
На следующее утро, несмотря на ужасную головную боль, я решил продолжать путешествие. Выйдя во двор, я застал там Ассула, который с теми же ужимками повел меня в сарай и показал коня, мирно евшего овес из стойла вместе с остальными лошадьми – это был конь убитого шейха. Я молча посмотрел на своего слугу, затем со все увеличивающимся удовольствием на жующую лошадь и в конце концов, повернувшись, вошел в дом и спросил у начальника стражи, не сможет ли он продать мне старое седло. Он согласился, и через полчаса, несмотря на протесты санитарного врача, сердечно поблагодарив его за помощь, я сел на своего дарового коня и удрал.
Глава седьмая
Мы ищем Ассула в пустыне, а находим позади палатки
Далее «Нос» сообщил мне, каким образом он нашел коня. Когда он покупал провизию на рынке, то увидел человека, который продавал коня убитого шейха; тогда он немедленно позвал полицейского и хладнокровно объяснил ему, что этот конь украден вчера вечером у его господина. Следствием этих слов явился арест торговца и лошади, которые должны были быть препровождены на пост французской стражи, но так как Ассул предвидел, что торговец скажет, что нашел лошадь в горах, то сам помог ему по дороге бежать. Когда полицейский, прибыв в форт, узнал о нападении на меня и когда там подтвердили, что Ассул действительно мой слуга, то он вполне поверил его словам, и конь без дальнейших разговоров был возвращен его господину.
Скакун долгое время служил мне, и никто не оспаривал моих прав на него. Правда, первые дни верховой езды мне казались пыткой. При каждом его шаге мне как будто нож втыкали в мозг, но он, конечно, не был виноват в этом. У коня был только один недостаток, который он, казалось, унаследовал от своего усопшего господина: это была чисто разбойничья жадность. Когда он был на свободе, то обязательно прогонял от яслей осла, лошадь и верблюда и, несмотря на то, что сам уже наелся до отвала, не допускал их к еде. Он был самым завистливым конем, которого мне когда-либо случалось видеть.
В продолжение всего длинного пути до соленого озера Ходна с нами не случилось ничего замечательного. Моя рана медленно заживала, и волосатая растительность не скоро прикрыла оба шрама на моем черепе. Ассул делал все, что нужно, без лишних слов; он даже держал камеру, когда я снимал, потому что без штатива довольно трудно было делать снимки, а когда для успокоения моих недоверчивых читателей я сам участвовал на снимке, он нажимал грушу аппарата. По крайней мере, два раза в неделю он был совершенно пьян, а три раза в неделю навеселе и редко расставался с кем-нибудь из встречных людей мирно.
По ту сторону горного хребта ландшафт резко изменился: стало суше, песчанее и пустыннее. На базаре, который был раскинут на совершенно необитаемом плоскогорье, я купил себе плащ бедуина и чалму. Кроме того, я приобрел вьючного осла и старого верблюда для Ассула. С большим трудом сделали мы штатив из двух бамбуковых палок, и когда Ассул влез на своего длинноногого верблюда, на котором его нос казался еще больше, и взял под мышку импровизированный штатив, то я невольно подумал о рыцаре Дон-Кихоте Ламанчском и Санчо Пансо – его оруженосце.
Однажды, в особенно жаркий полдень мы, наконец, увидели озеро Шот-эль-Ходна, которое, подобно мертвому громадному зеркалу, было окаймлено солью, как белой рамкой. Оно простиралось у наших ног.
Вскоре после этого мы заметили несущееся на нас розовое облако, которое росло и росло, пока не заполнило все пространство между землей и небом. Оно медленно опускалось на свинцовую поверхность озера и скоро совершенно скрыло его от наших глаз. Солнце проглядывало через эту завесу как раскаленный шар, и вдруг на нас налетел порыв ветра, исходивший, казалось, из преисподней: раскаленный песок, пыль и песчинки соли обжигали нам кожу, слепили глаза и с трудом позволяли легким дышать; воздух был так раскален, что кожа пересохла, и язык с трудом поворачивался во рту. Мулы заволновались и повернули назад в гору. С трудом удалось нам остановить их. Мы слезли на землю и, сбившись в кучку, задыхаясь без воздуха, объятые ужасом, ждали смерти.
Если бы это продолжалось дольше, чем полчаса, то мы, вероятно, не выдержали бы, но ветер вдруг ослаб, и, хотя воздух еще был полон частицами соли и песка, все же можно было стоять на ногах и с трудом, кашляя и чихая, дышать. Мы вытерли уши, нос и рот от забившегося в них соленого песка и потащились к нашему верблюду; мы с трудом передвигали как будто налитые свинцом ноги, тело было совершенно разбито. Верблюд вел себя спокойнее всех. Когда мы наконец добрались до него, то бросились к воде и пили, пили без конца. Облака песка и соленой пыли всё время носились вокруг нас; казалось, буря снова усиливается. Тогда мы побоями заставили животных подняться на ноги. Надо было спешить вперед, – может быть нам удастся натолкнуться на жилье людей, работавших здесь по добыванию соли.
Стало темно как ночью; массы песка до того насытили воздух, что с трудом можно было смотреть кругом. Я немного отстал от своих товарищей и вдруг заметил, что я один и не вижу дороги. Я напрасно звал Ассула, которого только что видел перед собой, но он исчез вместе со своим верблюдом, а когда я искал дорогу, то несколько раз повернулся вокруг своей оси, так что теперь не знал, в какой стороне лежит озеро: за мной или передо мной. Я снова сел на своего коня и в надежде, что он по нюху найдет жилье, опустил поводья, так что в сущности благодаря моей лошади я познакомился с интереснейшим человеком из всех, с которыми мне когда-либо приходилось встречаться.
Животное внезапно остановилось, и в облаках песка я заметил черную бедуинскую палатку, в которой горел огонь, и увидел мужчину, у которого на голове, в защиту от песка, было намотано по крайней мере двадцать метров белой материи. Он вышел из палатки и окликнул меня; я ответил и попросил пристанища. Он сделал приглашающий жест рукой, но видно было, что он плохо понимает меня, потому что ответил мне на языке, которого я не понял. Я приподнял опущенную на лицо чалму и еще раз повторил. свой вопрос по-арабски, а затем по-английски, но он покачал головой. Узнав, что я европеец, он еще раз сделал приглашающий жест к огню, у которого сидело несколько закутанных людей. Он сказал им что-то, из чего я понял только слово «эффенди», и поспешно вышел из палатки. Сидевшие у огня подвинулись, и двое из них встали, знаками показывая мне, что они пойдут напоить мою лошадь. Они вышли.
Не успел я выпить первого стакана чая, который, несмотря на безумную жару, особенно освежал, как сидевшие у костра люди встали перед вошедшим в палатку мужчиной. И когда вошедший снял чалму с лица, то я увидел ястребиный нос, острую бородку и черные глаза, глядевшие на меня из-за золотых очков.
– Bonjour, monsieur! (Здравствуйте!) – сказал он.
Произношение этих двух слов напомнило мне почему-то штат Огио, и я, не задумываясь, ответил:
– How do you do, sir? (Как вы поживаете, сэр?) Вы американец? Не правда ли?
– Алло! Алло! – ответил он, удивленно подняв брови, и широкая улыбка озарила его библейскую физиономию.
– Нам надо поговорить с вами, – сказал он. – Пойдемте в мою палатку. Это палатка моих людей.
Когда солнце село, то насыщенный песком воздух пустыни стал переливаться всеми цветами радуги, напоминая жидкие массы раскаленного металла.
К тому времени мы уже успели подружиться с моим американским бедуином, и этот феномен объяснил мне, каким образом он научился говорить по-английски. Семилетним мальчиком он нанялся в услужение к американской супружеской паре и переехал с ними Атлантический океан. В Америке он был усыновлен бездетной семьей, посещал сначала школу, потом университет, и там у него проявился интерес к изучению культуры родного ислама. Для этого он и путешествует теперь по своим родным местам – это было уже третье путешествие. Отсюда из Шот-эль-Ходна он думал отправиться в священный город Кайруан и затем дальше на восток. Точно так же, как и я.
Четыре месяца путешествовал я вместе с ним, и всему, что знаю об арабской культуре, я обязан моему товарищу по пути, с которым я сильно подружился.
В первую же ночь он и его люди отправились в поиски за моим храбрым оруженосцем Ассулом. Ни один человек внизу у соленого озера не видал его, и ни одна из трех тысяч собак, обитавших там, лаем не возвестила нам о его прибытии. Юзуф Кольман Эффенди каждый раз находил новый обрыв или новую лужайку, где несчастный слуга мог лежать с раздробленным черепом, и не соглашался с моим мнением о целости и невредимости Ассула. Когда на следующее утро последний, весь опухший от пьянства, появился в дверях нашей палатки и спросил, не нужно ли мне горячей воды для бритья, то Кольман Эффенди вытаращил глаза от изумления. Я сам был поражен не менее его, когда выяснилось, что мой верный слуга сейчас же повернул своего верблюда обратно, как только я исчез, отправившись разыскивать меня. Когда он увидел моего скакуна возле бедуинской палатки, то от радости основательно выпил и затем лег спать за брезентом. Впоследствии Кольман не принимал больше участия в поисках Ассула, когда тот исчезал.
Через несколько дней, которые ушли у меня на писание отчета и производство фотографических снимков, мы пустились в дальнейший путь. И с этого дня мы погрузились в бесконечные пески пустыни.
Дни нашего путешествия были томительно однообразны: над нами простиралось раскаленное небо, давящее на мозг, а впереди виднелись бесконечные песчаные пространства, доводящие меня до странного состояния отупения. Мне казалось, что от пламенной жары кровь испаряется в моих жилах, и я часто проклинал тот час, когда вздумал поехать в этот ад, тем более что пустыня мне порядком надоела уже и раньше. Но зато вечера и ночи были так хороши, что путешествующий забывал все муки, пережитые между восходом и заходом солнца, и любовался сиянием звезд на небе, прислушиваясь к торжественному молчанию пустыни.
Наша дорога была весьма однообразна, и с нами не случалось ничего из ряда вон выходящего. Ландшафт был однообразен: он переходил из скалистой пустыни в песчаную, затем превращался в заросшую скудной растительностью степь, а потом опять в бесконечную песчаную пустыню. Один раз мы наткнулись на колодец с хорошей пресной водой, но чаще всего в попадавшихся нам по пути колодцах вода была соленая, а иногда и совсем не было воды. После таких разочарований мы с тревогой в сердце ехали дальше, иногда несколько дней подряд, радуясь, когда неожиданно встречали по дороге селенья или базар, где можно было приобрести воды и мяса. Если же таковые не попадались на нашем пути, то мы довольствовались овсянкой, которой у нас был большой запас. По названиям этих селений мы видели, что двигаемся вперед довольно быстро. Прибыв в Батну, мы перешли на другую сторону железнодорожного пути в Филипвиль и затем остановились на четыре дня в оазисе Айн-Байда, чтобы хорошенько отдохнуть. Через неделю после этого мы перешли границу Алжира и Туниса у г. Калаа.
Едва мы успели ступить на эту новую землю, как со мной случилась весьма неприятная история. Проезжая по улице городка, вдоль которой тянулся ряд цветущих кактусовых кустов, я заметил поднявшуюся из-за угла фигуру, при виде которой у меня волосы стали дыбом. Это была высохшая старуха, на ее морщинистом лице совершенно отсутствовал рот, очевидно, съеденный какой-то отвратительной болезнью. Вместо рта на ее лице виднелась черная гнойная дыра, из которой торчали два зуба. Она отвела седые пряди волос, свисавшие прямо на глаза, посмотрела на меня потухшим взглядом слезящихся глаз, издала вдруг ужасный крик, скорее похожий на визг мартышки, и, раскрыв свои объятия, бросилась ко мне.
«Безумная», – подумал я и хотел повернуть своего коня обратно. Конь так шарахнулся назад, что от этого неожиданного движения я вылетел из седла. Если бы я упал на каменную мостовую, то наверно сломал бы себе ногу, но то, что я упал на кактусовые кусты, оказалось еще хуже. Только тот, кто испытал нечто подобное, может понять, что это за ужас. Мы тут же на месте разбили палатку, и Ассул с Кольманом и его слугами занялись вытаскиванием из моей кожи страшных колючек. Мой ученый друг всю ночь с трогательным терпением просидел надо мной, смазывая каждую маленькую ранку антисептическим раствором, но я не предвидел ничего хорошего, вспоминая рассказы бедуинов о последствиях укола этого «куста дьявола».
Эти рассказы, как оказалось, нисколько не были преувеличены. На следующее утро сотни ранок стали страшно чесаться и воспалились, а к вечеру они нагноились и причиняли мне такую боль, что я едва мог усидеть в седле. К тому же мы проезжали по солончаковой местности, и когда соленая пыль попадала на раны, то мне казалось, что я схожу с ума от боли.
В таком ужасном состоянии доехал я до священного Кайруана (место паломничества верующих) и сейчас же заехал во французскую гостиницу, откуда послал за врачом. Он прописал мне ванны из всевозможных растворов, дал мазь и присыпки, и я долгие ночи и безумно жаркие дни провел в постели, пять дней не ел ничего, не мог ни спать, ни сидеть, ни лежать, и в конце концов стал похож на привидение. Тогда врач посоветовал мне, как последнее средство, перемену климата, а лучше всего морское путешествие.
Кольман Эффенди думал провести в Кайруане четыре недели, но когда он услышал совет врача, то, не долго думая, своим тихим и спокойным голосом объявил мне, что едет со мной и что он сам приготовит все нужное в дорогу.
Он так и сделал. Моего коня он продал одному офицеру за весьма приличную сумму, также продал он верблюда Ассула и своего собственного, рассчитал всех своих слуг за исключением мальчишки-араба и приобрел билеты на поезд и на пароход.
Через несколько дней мы ехали по направлению Суза. Мои раны здесь, в Суза, где нам пришлось девять дней ждать парохода, стали уже значительно лучше, а затем на море, еще задолго до прибытия в Бенгази, совершенно зажили.
Глава восьмая
В Триполи я сражаюсь на словесном турнире с мудиром из Джарабуба
Я никогда не думал, что в заливе Габес есть столько интересных мест для остановки. Мы, конечно, никуда не торопились, но наш капитан еще меньше: он останавливался в каждой маленькой пристани, которая почему-либо казалась ему интересной. В одной мы задержались даже на два дня, хотя выгрузили всего шесть ящиков товара и приняли груз маисовой соломы и одного пассажира, старого еврея.
Но в одном из портов на борт был принят груз, который возбудил во мне давно забытые и неприятные воспоминания. Ночью мы долго стояли, а когда утром, проснувшись, я вышел на палубу, то, едва протерев глаза, увидел песчаный берег, несколько унылых хижин и набегавшие на песок и таявшие на солнце волны. Я был поражен неприятным запахом, который несся мне навстречу от громадных тюков, наваленных грудой на палубе. Этот запах был отвратителен и вместе с тем удивительно знаком. Тут мне все стало ясно: это было «гуано» (помет гагар), который грузили на наш пароход. Это напомнило мне мою морскую службу, много лет тому назад, на пароходе «Вестфалия». На мостике так же, как и тогда, стоял, повернувшись ко мне спиной, широкоплечий офицер с жирным затылком, который удивительно напоминал мне «толстяка» – царство ему небесное! – и если бы я у вахты увидел матроса, походившего на меня десять лет тому назад, то я мог бы подумать, что сошел с ума.
Когда я встретился с Кольманом за завтраком, то рассказал ему с большим волнением об этом. Усмехнувшись в свою густую бороду, он заметил, что путешествие по пустыне, очевидно, очень подействовало на мои нервы. Бедуины, например, после таких путешествий рассказывают всевозможные страшные истории, которые рождаются в их воспаленном мозгу, и утверждают, что все это правда.
Таким образом, говорят, и возникли сказки 1001-й ночи.
Наконец, на тринадцатью день путешествия наш улитка корабль достиг цели. Мы увидели на горизонте белые стены и зеленые пальмы Триполи, освещенные лучами заходящего солнца. Итальянский таможенный комиссар явился на борт: он богатырски выпячивал грудь и вращал глазами, как актер в балагане. Тут оказалось, что высадиться на берег не так просто. Больше всего заинтересовали его наша профессия и количество оружия, которое было у нас. Эффенди бросил на меня многозначительный взгляд и, выступив вперед и торжественно протянув офицеру какой-то объемистый документ, на прекрасном итальянском языке объяснил, что он ездит по командировке университета в Валисе и что я его научный сотрудник. В ответ на это офицер вдруг сделался предупредительно вежлив и больше не интересовался ни нашими вещами, ни оружием, ни даже нашими слугами.
На мой удивленный вопрос о причине этого лживого заявления Кольман ответил, что итальянцы очень неохотно пропускают в свои владения газетных работников. А почему, – об этом не трудно догадаться.
Но мы заблуждались, считая, что игра выиграна нами. Во-первых, мы ни за какие деньги, даже при помощи моих прежних друзей, которых я сейчас же отыскал, не могли достать мулов для нашего каравана. Война уничтожила их, а те, которые уцелели, были все еще мобилизованы. Мы решили добраться до Тамалея на двух несчастных мулах, которых нам удалось достать, и там на базаре разыскать кого-либо из моих знакомых бедуинов и через их посредничество купить или нанять верблюдов для дальнейшего путешествия. Но и тут итальянские власти помешали нам. Какую местность мы ни называли, желая получить визу в полицейском комиссариате, – офицер с любезной улыбкой произносил:
– Невозможно, синьор. Я весьма сожалею, но принимая во внимание военное положение… – и так далее, и в конце концов мы увидели, что из Триполи открыт был только один путь – на север, в море.
Мы решили доехать до следующей остановки – Бенгази. Мы едва поспели на уходящий пароход, давший уже два свистка. Проезд мы оплатили на борту, и только уже несколько часов спустя я вспомнил, что в суматохе забыл зайти на почту в Триполи и узнать, не прибыл ли новый штатив для моего аппарата. Мы очень скоро доехали до Бенгази, и, против ожидания, нам удалось быстро двинуться по дороге в Египет. Эффенди Кольман случайно встретил здесь одного важного египетского чиновника, своего хорошего знакомого, который приезжал в Триполи по поручению своего правительства и послезавтра собирался выехать обратно на место своей службы в оазис Джарабуб.
Тут я увидел, с каким уважением относятся соотечественники к моему другу: чиновник был очень обижен, когда Кольман заговорил о найме верблюдов и покупке провианта. Он любезно предложил нам воспользоваться его верблюдами и заявил, что считает нас отныне своими гостями, и что по прибытии в Джарабуб мы обязательно должны погостить у него подольше. Мы поблагодарили за любезность, но я заметил, что нам не придется долго злоупотреблять его гостеприимством, так как в Джарабубе я разыщу своих знакомых из племени Велад-Али, которые проводят нас через Сиву, Гара и Могар в Александрию.
Он поморщил свое, изъеденное оспой, лицо.
– Велад-Али? Извини меня, господин. Но ведь все Велад-Али – разбойники от рождения, и так как ты, вдобавок ко всему, еще европеец, то в Сива-Оазис ты явишься совершенно раздетым, если твой след вообще не затеряется в песках пустыни…
Эффенди сказал ему несколько слов о моих прежних путешествиях по Ливийской пустыне и о том, что Велад-Али уже знакомы мне. Тут Шахад-бей навострил уши.
– О, господин! Скажи, не тот ли ты Абу-Китаб, о котором мне неоднократно рассказывали? Мне говорили о тебе некоторые бедуины и, вероятно, наш общий друг Махмуд Салим-бей, бывший мудир Файумме. И еще люди, которые встречали тебя у Мотта Тайна. Не расскажешь ли ты нам что-нибудь об этой местности?
Теперь я поморщился, но, вспомнив, что по восточному обычаю надо подсластить пилюлю, с любезной улыбкой сказал:
– О, высокорожденный мудир! Прости меня, недостойного, но, к моему глубокому сожалению, должен сообщить, что горячие ветры, дующие в местности, о которой мы говорим, совершенно иссушили мой мозг, и память у меня пропала, как след путника в песке после самума. Да наградит тебя всемогущий за твою любезность детьми в таком изобилии, как финиками на пальме Туниса, и почестями выше самой высокой из пирамид Египта и золотом во множестве мешков!
Мудир прищурил глаза и, медленно поглаживая свою черную курчавую бороду, заставил себя улыбнуться и тоже, по обычаям Востока, преподнес мне горькую пилюлю в форме вежливого комплимента:
– Благодарю тебя, о, Абу-Китаб! Желаю тебе также, чтобы дети твои были многочисленны и нежны, как ягнята на пастбище, резвящиеся после весеннего дождя. Денег тебе не надо желать, так как ты, очевидно, имеешь их не мало, если можешь оплачивать путешествие до Мотта Таниа. Что же касается почестей, то ты, вероятно, получаешь их достаточно у себя на родине, когда Аллах возвращает тебе память, и ты, вспомнив о своих путешествиях, пишешь о них в книгах!
С этими словами он отвернулся – казалось, он был обижен. Кольман Эффенди посмотрел на меня, поглаживая свою острую бородку, затем он сказал по-английски:
– Да, Абу-Китаб. Вы, оказывается, умеете шутить и изучили все приемы восточной вежливости!
Прошло не два, а четыре дня, пока мы собрались в путь, и с Ассулом за это время произошло чудесное превращение: уже начиная от Триполи, он был совершенно трезв. То же самое продолжалось и в Бенгази, где каждый третий дом – кабак. Он ни разу не напился. Я думал, что он здесь захочет расстаться со мной и отправиться на свою родину в Фезан, но в ответ на мой вопрос он попросил разрешения остаться еще на несколько дней, так как еще не решил, что ему предпринять. В день нашего отъезда он смущенно спросил меня, не возьму ли я его с собой в Джарабуб, потому что он будто бы узнал, что его родственники почти все умерли и земли их разгромлены.
– Конечно, ты можешь ехать со мной. Но что ты будешь делать в Джарабубе? Или тогда уже поедешь со мной дальше до Египта?
– Нет, господин мой. Я говорил тебе еще в Марокко, что хочу бороться за освобождение своей родины. – Он оглянулся и зашептал:
– Там, в оазисе на египетской земле, часто собираются мои братья и получают от добрых людей то, что нам необходимо для борьбы. Отдохнув, они опять возвращаются в земли Фецана, чтобы бороться за освобождение их от чужеземцев. Но прошу тебя, господин мой, не говори об этом ни слова с мудиром: он человек серкаля египетского правительства, и лучше меня знает обо всем, но должен делать вид, что не знает ничего.
До оазиса Хот-эль-Шик наш караван провожали пятнадцать итальянских солдат и один офицер. Пройдя узкую тропинку, с обеих сторон которой росли богатые плодами финиковые пальмы и масличные деревья, мы достигли зеленой степи, над которой весенние тучи рассыпали серебристые брызги дождя, обильно питавшие почву. Почти на наших глазах здесь выросли свежая трава и прелестные яркие цветы. Затем опять потянулась однообразная песчаная пустыня.
У нас были отличные верблюды и достаточные запасы воды. Засыпанные бедуинами при отступлении колодцы: Гадир Лагвас, Бу Аскар и Би-Ибени – были вновь приведены в порядок итальянцами и давали теперь лучшую воду и в большем количестве, чем раньше. До следующего колодца Бир-Агрона мы встретили только многочисленные итальянские патрули или вооруженных солдат; кроме них мы не встретили ни одного человека. Но вскоре после этого места наши разведчики вернулись и сообщили, что по дороге они встретили отряд в пятьдесят человек бедуинов, которые стреляли в них.
Офицерик, сопровождавший нас и выглядевший так, как будто он еще недавно ходил под стол пешком, очень заволновался и, исполненный чувства важности момента, ускакал вместе с солдатами вперед. Но когда мы часа через два, идя медленным шагом, наконец, догнали их, то не увидели ни одного бедуина, а застали наших солдатиков за кропотливым занятием очищения прибрежного колодца от песка, насыпанного туда туземцами. Ночью нас не тревожили, но на другое утро некоторые из наших спутников уверяли, что видели на горизонте группу всадников. Бросившись туда, отряд итальянцев вернулся ни с чем, и до Эль-Гара мы не встретили никого.
Здесь офицер вернул мудиру и его людям отнятое итальянской властью оружие, а на следующее утро он со своими пятнадцатью солдатами отправился в обратный путь. Мы же продолжали свой путь по направлению к египетской границе.
