Текст книги "Юрий Тынянов"

Автор книги: Аркадий Белинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

* О. Беляев. Кабинет Петра Великого. Отделение второе, стр. 4-6.

В "Оглавлении материям..." перечислены экспонаты, и среди них главенствуют станки, "в которых Его Величество вытачивал разные костяные и деревянные вещи" (№ 87), "Коперникова Планетная Система" (№ 139), "Дубина или толстая трость, известная Публике из многих анекдотов, которою Петр Великий журил некоторых за упущение должности" (№ 37) (отделение первое). Но абсолютно преобладают ящерицы, американские луки, дротики, модель деревянного крытого моста (отделение второе), таблицы всем российским минералам, куски прусского янтаря, раковины ископаемые, древние и новейшие русские и иностранные монеты, драгоценности и медали, окаменелости и кораллы, травники и живописные картины (отделение третье).

Монстры ни у Беляева, ни в "Описи предметам, сохраняющимся при Императорской Академии Наук", не выделены: из 174 номеров отделения первого только два номера – уроды. Это "Великан Петра I, Буржуа называемый" (№ 152), и "Чучела урода, Фомою называемого" (№ 153). Кроме того, упомянуто, что к Амстердамской коллекции "приобщено было несколько уродов и анатомических препаратов". Еще сообщается, что "в 1718 году издан был Высочайший Указ о соблюдении в России всякого человеческого и скотского урода и приносящим оных определена цена, то есть: по 100 рублей за живого, и 15 рублей за мертвого человеческого урода, а 10, 7 и 3 рубля за скотского урода, судя по редкости его уродливости. И сему-то самому Указу одолжена наша Кунсткамера множеством уродов, коих принос и до ныне продолжается"*. Но "множество уродов" у Беляева только упомянуто. Подробно же описаны не уроды, а естествен-ные, исторические, археологические коллекции, библиотека и художественные памятники, собиравшиеся для "великой науки". Что же касается уродства, то Беляева оно интересует лишь с точки зрения "Истории Естественной". Так он описывает "любопытный отрубок сосны"**, "...который все зрители не столько для, уродливости сю (курсив мой.– А. Б.), сколько для помянутого с ним приключения рассматривают с любопытством"***. "Помянутое с ним приключение" заключается в том, что Петр, проходя по лесу, заметил сосну, одна из ветвей которой вросла в ствол. На этом месте Петр и повелел воздвигнуть здание кунсткамеры.

* О. Б е л я е в. Кабинет Петра Великого. Отделение второе, стр. 5.

** Там же. Отделение первое, стр. 189.

*** Там же, стр. 190.

В повести Тынянова тоже рассказана история кунсткамеры и перечислены некоторые экспонаты. Но выделены монстры и то, что в кунсткамеру никто не ходил. В связи с последним обстоятельством было придумано, чтобы посетители имели свой интерес: кто заходил, тому выдавали чашку кофе или рюмку водки и цукорброд. Это привлекло к кунсткамере всеобщее внимание, а двое подьячих стали ходить даже по два раза на дню, но им водку перестали выдавать, а цукерброды и вовсе.

Я подробно рассказал о кунсткамере для того, чтобы показать, что ссылка в реальной действительности была, вероятно, не совсем такой, какой ее описал Тынянов.

Почему Тынянов пренебрег натуралиями и с глубоким пиететом описал монстров? Почему писатель, превосходно чувствующий подлинные импульсы исторического процесса, изобразил одну из переломных эпох, когда "Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек"*, как время крушений, растерянности, разочарований, гибели надежд, обреченности и всеобщей измены? Почему этот строгий и точный писатель так разошелся с историей?

* А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. 11, 1949, стр. 269.

Это произошло потому, что исторический пессимизм Тынянова, иногда дававший себя знать и в предшествующих вещах, здесь и в это время, на материале, столь хорошо приспособленном для скептических умозаключений, получил самые благоприятные возможности произрастания. Исторические законы оказались подмененными надуманной схемой, что, конечно, было связано с вульгарным социологизмом, без которого не обходилось никакое безжизненное умозрение и по исповеданию веры которого требовалось со страшной и все возрастающей силой компрометировать историю царей и генералов. И получилось, что государством управляют монстры, а Россия – кунсткамера.

Реальная история, блистательно переданная бытом и человеческой психологией, смотрится сквозь железную решетку надуманной схемы, а в реальный исторический конфликт писатель начинает подставлять социально-экономическую номенклатуру в красном кафтане и голубом кафтане.

Конфликт же двух враждебных социальных групп после смерти Петра действительно вспыхнул. Но, кроме того, что он вспыхнул между двумя враждебными группами – боярско-феодальной (красный кафтан) и торговым капиталом (голубой кафтан), он вспыхнул между людьми. В повести же люди раздвоились, и каждый персонаж превратился в неустойчивое соединение реальных психологических, общественных, портретных, бытовых черт с абстрактным значком, по которому в списке условных обозначений выяснялась социальная принадлежность и вытекающие из нее последствия. В повести жили исторически реальные люди, которые вдруг переставали действовать по реальным побуждениям, а поспешно надевали кафтаны красного и голубого цвета и начинали переставляться в сюжете, как на карте флажки враждующих армий. И несмотря на то, что между Меншиковым (красный кафтан) и Ягужинским (голубой кафтан) происходят даже "неслыханный скандал... брань и бушевание... язвительные и зазорные взаимные обзывы... драка, ручная и ножная... с подножками, а потом с обнажением шпаг...", все уже предрешено, и ни страстная ненависть, ни хитрость, ни ум, ни воля, ни подножки, ни шпаги ничего изменить не могут. Вульгарная социология породила исторический квиетизм. И тогда главными в повести стали не люди, а восковые персоны и другие виды Киже в красных и голубых кафтанах.

Как всякую лживую концепцию, вульгарный социологизм интересовала не истина (я не имею в виду субъективные намерения людей, веривших в концепцию), а стремление уничтожить все, что его опровергает. Вульгарный социологизм заявлял, что истина может быть только одна, а история есть политика, обращенная в прошлое. Таким образом, реальная история (то есть объективная истина) перестала существовать, она была не нужна, а вместо нее появилась другая, которая требовалась в эту минуту, и вообще такая, чтобы всегда была под рукой. Вульгарный социологизм предлагал представителям гуманитарных дисциплин прибегать к подлогам и фальсификации.

О такой концепции истории трудно спорить, потому что сначала следует подумать о простой порядочности. Поэтому, не касаясь вопросов, связанных с подлогами и фальсификацией как сомнений не вызывающих, следует говорить лишь о борьбе мнений, имеющих хоть какое-нибудь отношение к истине. В этом случае мы обнаруживаем на каждом шагу, что о драках, происходивших в истории, все историки говорят по-разному: одни говорят – шесть, другие двадцать. При этом их воззрением на драку управляет не случайность, не чувство противоречия и даже не убедительное открытие, а условия концепции. Мнения расходятся обычно так: персидские историки уверяют, что правы они, а русские – что их мнение безошибочно. Поэтому так часто историки изображают не историческое событие, а свое отношение к нему. В театре, когда артист игpaeт не героя, а свое отношение к нему, это, несомненно, более оправдано.

Вульгарный социологизм не занимали пустяки – конкретная история; его занимали идеологические эквиваленты социально-экономических перипетий. Поэтому историческое явление, ставшее дубликатом внеисторического процесса, начало повторять само себя. Событие, утратив историческую конкретность и строгую принадлежность к определенному времени, стало всеобщим и символичным. Историческая специфичность превратилась во вневременную символику. События и люди, оторванные от реальной среды, стали выражать некие всеобщие и потому, вероятно, не существовавшие законы. Так возникла идея преходящести исторического деяния и повторяемости явлений, так метонимия – троп, с помощью которого частью передается целое, превратилась в символ, так кунсткамера стала метонимией России. И тогда появились монстры.

Таились ли монстры в глубине писательской души и, наконец дождавшись своего времени, вылезли и расползлись по страницам повести? В глубине души писателя Ю. Н. Тынянова не было утаенных монстров и не было нездорового интереса к очень страшным вещам. Его душе были свойственны строгая последовательность и честное умение договаривать до конца. Поэтому, начав вульгарно-социологический разговор, Тынянов последовательно закончил его монстрами.

Но еще до того, как Тынянов написал не без вульгарно-социологического влияния повесть "Восковая персона", он написал роман "Кюхля", в котором тоже были монстры.

Для того чтобы понять вульгарно-социологический генезис монстров "Восковой персоны", необходимо сравнить их с монстрами "Кюхли".

Слова "монстр" в романе Тынянова нет.

В "Кюхле" о чудовищах и уродах написано полстраницы, из которых лишь четыре строчки, собственно, о чудовищах и уродах, а остальное о людях, которые смотрят на них.

Героя романа завела в дрезденскую кунсткамеру любовь не к чудовищам и уродам, а любознательность умного путешественника и глубокий интерес к "толпе простого народа".

Вот что видит в кунсткамере Кюхельбекер: "двух великанов, восковых чучел, морского льва, благовоспитанного, умного, который – чудо из чудес говорит немецким языком и, как уверяют, даже нижнесаксонским наречием". Но главное не великаны, не восковые чучела и даже не морской лев, а "простой народ", который видит "карикатурные изображения" "безмолвных правителей Европы" и готов броситься к "безумному Занду", который при них убивал Коцебу". Монстры в "Кюхле" написаны, разумеется, не только потому, что герой любит "вмешиваться в толпу простого народа и замечать характер, движение, страсти" своих "братьев". Главное, Тынянов экспонирует "карикатурные изображения" "правителей Европы", карающего Занда, покаранного Коцебу, а через пять лет в "Восковой персоне" – заспиртованных уродов.

Резкая непохожесть кунсткамеры "Кюхли" на куншт-камору "Восковой персоны" – это непохожесть взглядов писателя на одни и те же вещи в разные годы его жизни.

Ошибочность исторической концепции породила противоречивость художественных приемов. То, что было естественно для эпохи Павла, оказалось неверным для Эпох Петра и Николая. Уравнение в правах большого и малого, живого и мертвого, важного и второстепенного кончается бесплодностью, бесполезностью любого исторического деяния. Прием "Подпоручика Киже", оказавшийся вне истории, потерял свою соотнесенность с материалом и превратил бы "Малолетного Витушишникова" в анекдот, а "Восковую персону" в социально-экономическую мистерию, если бы в них не было могучего искусства, растворяющего ошибочную концепцию.

Писатель пытается доказать тезисы, которые доказать невозможно и которые в самих рассказах теряют значение рядом с тем, что в них есть, кроме предвзятой и ошибочной схемы исторического процесса.

Рассказы "Малолетный Витушишников" и "Восковая персона" приобретают совсем иное значение, когда, кроме предвзятой и ошибочной схемы, в первую очередь бросающейся в глаза, обнаруживаются реальная история и реальные люди. И тогда оказывается, что в анекдоте про Николая рассказано не только о пустяках, а в мистерии о Петре не только об ужасах.

Пустяки, рассказанные про Николая, использованы как прием для того, чтобы сообщить о важнейших вещах. Эти пустяки оказываются метафорой важнейших вещей. Превращает пустяки в важнейшие вещи ирония.

Стилистический прием, с помощью которого притворно-насмешливо утверждается противоположное тому, что имеется в виду на самом деле, ирония – используется писателем для того, чтобы, говоря о николаевской России устами современника событий, сказать противоположное тому, что имеется в виду на самом деле.

Ирония, сатира дали возможность литературе говорить обществу, которое обожает, чтобы ему говорили только, какое оно замечательное, такие вещи, которые в другом жанре ей никогда не дали бы и шепнуть. А если бы, зазевавшись, и дали, то, придя в себя, разорвали бы шепнувших в два счета. Лишь потому, что существует такой способ литературной речи, могли сказать почти все, что хотели, Аристофан, Ювенал, Лукиан, Боккаччо, Эразм, Брант, Рабле, Сервантес, Мольер, Свифт, Вольтер, Бомарше, Гейне, Крылов, Грибоедов, Гоголь, Щедрин. Незадушенная сатира живет века, и даже в самые гнусные годы истории, когда все сожжено, сожрано, вытоптано и забито, только потому, что тем, кто обожает, чтобы все говорили, какие они замечательные, и в голову не приходит, что это про них. Ведь сатира про злодеев и дураков, а при чем же они?

В "Малолетном Витушишникове" рассказано противоположное тому, что имеется в виду на самом деле.

Пустяки, рассказанные писателем, отнюдь не пустяки, а нечто противоположное им.

В "Малолетном Витушишникове" пустяки использованы для того, чтобы рассказать о важнейших вещах.

В нем рассказано о судьбах людей и империи, но писатель в сложных дипломатических комбинациях произведения поднимает в своем бокале не великие исторические события, а портвейн или мадеру.

И тогда оказывается, что только обычный человеческий поступок в обычных жизненных обстоятельствах может объяснить смысл и причину исторического события.

Писатель показывает категории социальной психологии.

Для того чтобы показать, что такое страх, охвативший николаевскую Россию, писатель показывает страх перед частным приставом, за которого принимают императора. Воображение должно подсказать читателям, что же такое страх перед императором, если частный пристав вызывает ужас.

Для того чтобы показать, что такое субординация в николаевской России, в бюрократическом государстве, Тынянов не показывает подчиненных, тянущихся перед начальством, а вводит в обычный день обычный, стоящий в ряду других эпизод. Император среди общего порядка, фрунта и равнения обнаруживает раздражающий диссонанс в виде не облаченных в форму кормилиц. Высочайше предписывается: ввести форму.

И для того чтобы показать, что такое николаевское государство, деспотическая монархия, сгнившее самовластие, диктатура страха и подкупа, писатель усаживает императора и придворных за карточный стол.

Николай и его партнер разыгрывают целую историческую эпоху.

Император играет по le systeme Nicolas, которая всегда выигрывает и кажется безупречной, когда партнер напрягает все свое умение, чтобы проиграть.

Le systeme Nicolas оказывается хороша только в том случае, когда партнер играет в поддавки.

Но если партнер играет серьезно и не боится Николая и его системы, то он выигрывает.

Все было хорошо, пока Россия играла с Николаем в поддавки. Но Европа не пожелала играть так. Наполеон III, Пальмерстон и Омер-паша играли серьезно. Николай, начавший по своей системе Крымскую кампанию, проиграл игру, le systeme Nicolas взлетела на воздух, и, умирая (вероятно, самоубийство)*, он сам начал кое-что понимать. Его последние слова наследнику были: "Принимай команду. Она не в полном порядке".

* Внезапная смерть Николая I, человека гвардейского здоровья, в дни тягчайшей военной катастрофы поразила всех и вызвала много толков. Николаю предстояло подписать позорный мир, капитуляцию. Человек, уверенный сам и сумевший уверить очень многих в своей непогрешимости, непобедимости и пр., не мог подписать какую-то капитуляцию. Ряд авторитетных историков настаивает на самоубийство. См.: "Заметки Н. К. Шильдера о восстании 14 декабря и имп. Николае I" ("Каторга и ссылка", 1925, кн. 15, стр. 148-153); А. Пеликан. Во второй половине XIX века ("Голос минувшего". 1914, № 2, стр. 118-121); Н. Шелгунов. Воспоминания (М. – Пг., 1923, стр. 26, 66); Н. С. Штакельберг. Загадка смерти Николая I (сб. "Русское прошлое", 1923, кн. I, стр. 58-73); Е. В. Тарле. Крымская война (М. – Л., издательство Академии наук СССР, 1944, стр. 231-239).

Тынянов показывает, как историческое событие вызревает из бесчисленных частностей ежедневного человеческого бытия.

В повести о Петре ужасы стремятся загородить реальную историю и реальных людей. Но там, где побеждает художник, история и люди начинают просвечивать сквозь навязанную им схему, и, пробившись, главными становятся они, а не схема.

Поэтому в "Восковой персоне", где все гибнет и все рушится, и все оказывается прахом, все рассыпается и увядает, живет человек, пришлец и перегрин, не помнящий своей первой родины и не желающий возвращаться во второе отечество, какой-то ненастоящий граф, вдохновенный трудолюбец (он знает только одно русское слово, но это слово "Ррапота"), который верит в будущее. И этот человек не политический деятель, не полководец, не купец, не судья, а "не кто иной, как художник искусства".

Все, что сделал за три с половиной десятилетия Петр, погибает едва ли не на следующий день после его кончины. Но памятник Петру, сделанный художником, останется навсегда: "Всадник на коне. И я сделаю для этого города вещь, которая будет стоять сто лет и двести. В тысяча восемьсот двадцать пятом году еще будет стоять".

Тынянов доверяет художнику решение самых ответственных вопросов: в повести характеристика Петра и его дела даны через Растреллия. Тынянов знает, что это истинное и заслуженное право художника. Растреллий не вмешивается в политические усобицы наследников, в усобицы, которые забудут грядущие поколения. Художник оставляет медные и каменные характеристики времени. Он создает медные и каменные подобия эпохи. Тынянов настаивает на том, что правду знает только художник. Пишет он об этом очень обстоятельно.

Три орудийных залпа возвещают пожар. А над городом ночь, и в городе ветер. Люди кричат и бегут. Весь город кричит. Пожар поднял на ноги политических деятелей и воров, купцов и беглых, иностранных дипломатов, простой народ и царских фрейлин. Выбежал на улицу и разбуженный художник Растреллий. И единственный человек, который не растерялся, не поверил крику и чужому глазу, единственный человек, который мог наблюдать и оценивать, был не хитрый Меншиков, не умный Ягужинский, не дипломаты, сразу догадавшиеся, что город взял калмыцкий хан, единственный человек, который понял, что никакого пожара нет, был быстрый и вострый художник искусства. Художник узнал правду не по Знаку свыше, а именно как художник: по детали. "Что вы кричите? – сказал он вдруг Лежандру. – Что вы плачете? Вы болван. Это просто военные репетиции. Вы видите паруса. Это военные и морские репетиции". Художник Тынянов знает, что такое наблюдательность, что такое деталь для художника. Никто не замечает, что паруса на суше – это нелепость, а художник заметил, и только он понял, что это игра (репетиция, маневры), забава, шутка. Пожар и был первоапрельской игрой, забавой и шуткой пьяной царицы.

То, что один только Растреллий узнал о пожаре правду, нужно Тынянову для того, чтобы сообщить его суждениям высокую авторитетность: человек, которому поручено в повести ответственное задание – характеристика Петра, не должен ошибаться. И Растреллий ошибается дважды: и как Растреллий, и как Тынянов.

В повести две характеристики Петра. Одна Растреллия, в которую он сам и Тынянов верят, и другая, тоже растреллиевская, в которую не верят ни он, ни Тынянов. Концепция повести построена на характеристике Петра, в которую верят Растреллий и Тынянов. Тынянов считал, что в споре с Петром прав Растреллий. Повесть Тынянова полемически обращена против Пушкина.

Медному всаднику Пушкина Тынянов противопоставляет своего воскового всадника. И то, что это не медь, а воск, то, что это не вечный, а скоропреходящий материал, подчеркнуто. "А малый восковой всадник... мог во время такого пожара быть украден, или растоптан, или даже мог растаять". Всадник восковой, и малейшие превратности судьбы могут его погубить. Таким же предстает в повести и дело Петра.

Петр Растреллия построен как антитеза Петру Фальконета. Это спор двух материалов, памятников, двух исторических оценок, двух мнений о вечности и преходящести деяния.

Вот что такое Петр Растреллия – Тынянова: "И он прошелся теплым пальцем у крайнего рубежа, и стер губодергу, рот стал, как при жизни, гордый, – рот, который означает в лице мысль и ученье, и губы, означавшие духовную хвалу. Он потер окатистый лоб, погладил височную мышцу, как гладят у живого человека, унимая головную боль, и немного сгладил толстую жилу, которая стала от гнева. Но лоб не выражал любви, а только упорство и стояние на своем. И широкий краткий нос он выгнул еще более, и нос стал чуткий, чующий постижение добра". Так говорит Блок художнику: "Сотри случайные черты". Художник стирает случайные черты и выделяет главное: мысль, ученье, упорство, постижение добра. Художник выделяет главное в человеке, и настоящий художник не льстит, а судит. "Безо всякого сомнения, сьёр Лежандр (говорит Растреллий своему ученику. – А. Б.), он был способный человек. Но посмотрите, какие ноги! Такие ноги должны ходить, ходить и бегать. Стоять они не могут: они упадут, ибо опоры в них нет никакой. Не ищите в них мускулов развитых, мускулов толстых и гладких, как у величавых людей. Это одни сухожилия. Это две лошадиные ноги". Художник выделяет главное: слабые ноги. Начинается теза и антитеза: голова – ноги. Но оказывается, что метафоры головы (ум) и ног (трудолюбие) выражают совсем не противопоставление высоких замыслов и возможности претворения их в жизнь. Антитеза голова – ноги нужна, оказывается, совсем для другого. Раскрытие ее тщательно подготовлено многоступенчатой метафорой, которую строит сам Растреллий. Поговорив о ногах, художник берет кусок воска и лепит из него яблоко. Яблоко ему нужно, чтобы привести его в пример: глядя на яблоко и думая о Петре и его деле, он говорит: "Главное, чтобы были жилки... Чтобы изнутри была полнота. Чтобы не было... сухожилий. Чтобы все было полно... и слепо. Чтобы никто не мог подумать ни на минуту, что внутри пустота. О! внутри мясо!" И чтоб никто не подумал, что внутри пустота, Растреллий создает свой памятник, свое понимание Петра, его дела и эпохи. Но в это понимание не верит и сам мастер. Начинается неверное, обманчивое, лицемерное, призрачное, звонкое, пустое внутри барокко. Вот какой памятник делает человек, который лучше всех понял и больше всех любил Петра:

"Мастер откромсал изрядный шмат (воска. – А. Б.) кривым ножом... Он стал делать модель монумента, какой желал себе представить посреди обширной площади, и, делая его с лестью и гордостью, иногда во время работы приосанивался и льстиво улыбался. Всадник был всего с поларшина, а ехал гордо. На челе у всадника были острые лепестки – славный лавровый венец. На пузатом постаменте, по бочкам, мастер налепил амуров с открытыми ртами и ямками на пупках, какие бывают на щеках у девок, когда они смеются. Среди амуров разместил он большие раковины и остался доволен.

Никаких баталий, а просто осклабленные амуры с толстыми перетянутыми ножонками и раскрытые, как рты, раковины. Так все в природе встречало героя с радостью и готовностью. Герой неспешно ехал в лавровом веночке на толстой и прекрасной лошади, и было видно по ее мослакам, что может ехать долго".

В описании восковой модели будущего памятника выделено то, что мастер "желал себе представить", что он делал его "с лестью" и что "льстиво улыбался". Такой герой в окружении толстых амуров, в лавровом веночке, встречаемый с радостью и готовностью, на такой толстой и прекрасной лошади действительно может ехать долго. Но Петр, которого художник видит таким, какой он на самом деле, а не хочет увидеть, которого он видит с глазу на глаз, в своей мастерской, а не на площади, о котором

он думает без льстивой улыбки, – это человек со слабыми ногами. Так постепенно антитеза голова – ноги подменяется другой: внутренняя пустота внешняя помпезность. Антитеза голова – ноги нужна для того, чтобы сказать: Россия – это колосс на глиняных ногах. Герой Растреллия – это и есть выражение внешней полноты при внутренней пустоте. Так Растреллий – Тынянов характеризует дело Петра, как будто бы и мысль, и ученье, и духовная хвала, упорство, постижение добра, а внутри – пустота, и все великое дело на слабых ногах, у такого дела нет будущего.

Так проходит тема воскового всадника, и сделана она для полемики с Пушкиным и для опровержения его. Полемика скоропреходящего воскового всадника с вечным медным.

Поэма Пушкина написана о торжестве и бессмертии дела Петра. У Фальконета – Пушкина Петр такой:

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Пушкинский Петр "глядел вдаль", при нем еще было в тумане спрятано солнце, но "прошло сто лет", и дело его продолжает жить, он "державен, полумира", "строитель чудотворный". Главное у Пушкина – это бессмертие дела Петра. Медь. Тынянов же выделяет слабые ноги – беспочвенность, зыбкость, преходящесть и историческую неправомерность дела Петра. У Пушкина борьба с делом Петра обречена на неудачу. А у Тынянова в самом деле, даже без борьбы с этим делом, уже заложены разложение и гибель. У Пушкина борьба с делом Петра не умерла, но эта борьба все равно обречена на поражение. Дело Петра пережило его, оно существует сто лет, оно будет существовать столетия, оно бессмертно. "Немалый корабль", "хозяйство и художества", о которых скорбит великий человек, умирая, не погибли, они продолжают существовать. И об этом тоже Пушкин написал в "Медном всаднике". Если бы прав был Тынянов, то "Медный всадник" написан бы не был. Но "Медный всадник" был написан, и историческая концепция поэмы была правильной. Писать о Петре так, как будто бы "Медного всадника" не было, оказалось невозможно. Оставалось вступить с поэмой в спор. Тынянов вступил в спор и потерпел поражение.

Историческая концепция пушкинской поэмы была шире и прозорливее тыняновской повести. Это становится еще более очевидным, если говорить серьезно, а не привычно хихикать оттого, что сравнили хорошего писателя с писателем единственным. Если сосредоточиться на отнюдь не безоговорочном поражении человека в борьбе с лошадью неумолимого социально-исторического процесса, и главное – на отсутствии уверенности самого Пушкина в абсолютной правоте лошади, то все это приобретает совсем иное значение. Пушкин не говорит, что дело и особенно способы Петра бесспорны, на чем так охотно, готовно, шумно и бездоказательно настаивают члены концепции, утверждающей, что все в "Медном всаднике" просто и хорошо: индивидуум-песчинка восстал против прогрессивно развивающегося исторического процесса и получил по заслугам.

В деле Петра Пушкин выделяет окно в Европу, и в значительной мере этим окном его оправдывает. В отличие от многих других завоеваний, петровское было исторически оправдано тем, что оно не тащило кусок Европы в Азию, а приводило Россию к Европе.

Глыба истории строго очерчивает намерения художника.

В связи с этим начинаются длительные препирательства, которые в классической истории литературы стали называться "художник и общество".

Та часть общества, которой выгодно было защищать несправедливость, настаивала на том, что ее история стройнее и лучше.

Искусствоведение знает отдельные случаи, когда плохие художники подклеивали к истории фестончики разных цветов.

Фестончики иногда начинают играть существенную роль в историографии и искусстве.

Необтесанная история народа в простой рубахе, с войной, пожаром, убийством, недородом, предательством и изменой стоит перед писателем. Освобожденная от случайностей, неприбранная история с татарским нашествием, с пролежавшим восемь веков немым "Словом о полку Игореве", с царем-убийцей, резавшим жен и разорившим крестьян, с бунтами и мятежами, с императором, воевавшим море, и с записями пыточных дол, с военными поселениями и методическим убийством великих писателей, с самоотверженными прапорщиками, вышедшими под картечь, стоит перед писателем.

В книгах Ю. Н. Тынянова люди живут трудно и беды их не выдуманы. Глыба истории не давала им жить лучше: в России было непомерно много самодержавия и самоуправства, крепостного права, крепостей и бесправия.