Текст книги "Юрий Тынянов"

Автор книги: Аркадий Белинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Пушкин проходит сквозь тыняновское творчество с историко-литературными событиями эпохи. Литературные взаимоотношения тех лет, когда Пушкин начинал свою деятельность, определялись борьбой архаистов с карамзинистами.

Тема формулируется Тыняновым так: "Архаисты и Пушкин".

Тынянов настойчиво и демонстративно сближает Пушкина с архаистами и сеет вражду между ним и карамзинизмом. "...Эпиграммы Пушкина 1819 г. на Карамзина, которые А. Тургенев и Вяземский припомнили Пушкину после смерти Карамзина, были в атмосфере почитания, окружившей его имя, актом поразительного вольнодумства"*. "Озлоблены были ("Русланом и Людмилой".– А. Б.) вовсе не старшие архаисты, как это обыкновенно изображается, а либо "беспартийные консерваторы", либо... старшие карамзинисты и близкие к ним"**.

* "Архаисты и Пушкин", стр. 143. В кн.: Ю. Тынянов. Архаисты и новаторы.

** "Пушкин", стр. 250. Там же.

"...Пушкин влил в эту литературную культуру (карамзинистов. – А. Б.) враждебные ей черты, почерпнутые из архаистического направления... у Пушкина это было внутренней, "гражданской" войной с карамзинизмом..."1. Это настойчивое подчеркивание близости с архаистами и расхождений с карамзинистской школой, несомненно, следует отнести на счет известной полемичности работ, связанных с архаистами. Полемичность вызвана тем, что "по отношению к архаистам в истории русской литературы учинена несправедливость..."2

. Стойкая уверенность в их реакционности мешала говорить об этих людях серьезно. Кроме того, приходилось пробивать не менее стойкую уверенность в отношении верноподданности пушкинского карамзинизма. Но полемика, как почти всегда у Тынянова, не играет существенной роли, и главное, конечно, в том, что, постоянно соприкасая Пушкина с одним и другим течениями, Тынянов выводит обособленного Пушкина.

"...Пушкин сходится с младшими архаистами в их борьбе против маньеризма, эстетизма, против перифрастического стиля – наследия карамзинистов, и идет за ними в поисках "нагой простоты", "просторечия"..."3, и "...от карамзинистов Пушкин... перенял подход к литературе, как к факту, в который широко вливается неканонизированный, неолитературенный быт"4.

1 "Архаисты и Пушкин", стр. 157. В кн.: Ю. Тынянов Архаисты и новаторы.

2 Там же, стр. 89.

3 Там же, стр. 227.

4 Там же, стр. 158.

Вывод: Пушкин "соединял принципы и достижения противоположных школ"1. "В этой сложной борьбе (младших архаистов с младшими карамэинистами. – А. Б.) обнаруживается сложность позиции Пушкина, использовавшего теоретические и практические результаты враждебных сторон"2.

1 "Архаисты и Пушкин", стр. 220. В кн.: Ю. Тынянов. Архаисты и новаторы.

2 Там же, стр. 135.

Все это важно потому, что смысл пушкинского прихода в русскую литературу не в том, что он был самым лучшим из карамзинистов, и даже не в том, что он был вообще самым лучшим, и не в том, что он развил, углубил, улучшил и т. д. то, что было до него и при нем, но в том, что он создал новую русскую литературу. Пушкин вобрал в себя всю предшествующую и современную литературную культуру и начал новый и самый значительный этап истории русской литературы. Его судьба неопровержимо доказывала, что история литературы – это не течение чистой линии по гладкой плоскости, но сложнейший процесс взаимоотношений литературы со временем и взаимоотношений частей внутри самой литературы, что движение литературы в истории прерывисто и непрямолинейно.

(Всё это, несомненно, представляло академический интерес, но кроме него в литературе есть другие, и не менее занимательные, вещи. Если бы Тынянов заинтересовался ими, то он не прошел бы мимо того, что с Карамзиным связано отрицание апологии долга, восторженного преклонения перед государством, величия, самоуничижения, прошлого, будущего. Вероятно, сдержанное отношение Тынянова к сентиментализму можно объяснить тем, что он писал о Карамзине в такие годы, когда все это казалось, имеет лишь историческое значение. А "лишь историческое значение" – это такое, которое имеет отношение лишь к истории.)

Пушкин для Тынянова был самым важным человеком русской истории.

Все, что писал Тынянов, было лишь подступом к тому, что он собирался писать всю жизнь, что он обязан был писать, что он начал писать и умер, не дописав, и что он считал самым важным в русской истории.

Пушкин был в его жизни центром, вокруг которого вращалась система.

Осторожно и издалека он подходит к Пушкину: статьей, куском романа. На минуту пустит в книгу – к Кюхельбекеру, к Грибоедову. Прикоснется – и отдернет руку, и отойдет.

Ему нужен был пятнадцатилетний разбег, от пушкинского семинария, через лекции, статьи и первые романы, к книге о Пушкине.

Иногда он далеко отходит от Пушкина: к Петру, Павлу, к Блоку и Гейне, к Гоголю, Хлебникову и Маяковскому.

Но связь, нить, память, соединяющие его с Пушкиным, не обрываются никогда.

Вся наша история соприкосновенна с Пушкиным.

Русская литература пронизана им.

Тынянов пишет об архаистах, о Тютчеве, о Некрасове, Достоевском, Брюсове, Ахматовой, Сельвинском и всех соотносит с Пушкиным.

Все это были подступы.

Тема Пушкина ширилась.

Последнее, что написал Тынянов, было то, с чего он

начал, что он писал всю жизнь, что он считал самым важным в русской истории, – книгу о Пушкине.

Но этой книге неисправимо повредило то, что писатель ее слишком долго откладывал.

Понимание революции как события, воскрешающего культуру, породило произведения, по-новому трактующие людей и явления истории. Понятия "революция" и "культура" соединились в словосочетание "культурная революция", ставшее лозунгом целого десятилетия.

Осмысление важнейших событий истории, современником которых стал писатель, – революции, свержения монархии, с которыми демократическая интеллигенция связывала свои самые большие надежды, – отличная литературоведческая школа, конец формализма, влияние исторических обстоятельств конца послереволюционного десятилетия были главными причинами, сделавшими Тынянова историческим романистом. Исторический роман был вызван историчностью времени, и он же возвращал современности исторический опыт прошлого. Былые революции и герои их в произведениях новой литературы появились в то же время, что и герои социалистической революции. У писателей исторических и неисторических герои и события их книг были вызнаны одним и тем же историческим импульсом. Современность считала себя преемницей революционного опыта прошлого. Исторический роман не существовал сам по себе, а остальная литература сама по себе. Часто роман и не был при своем появлении историческим. Таким его делали время, удаленность от события, дистанция. Исторический жанр не автономен в искусстве и подвижен в границах. Поэтому бывают случаи, когда при своем появлении произведение еще может не числиться по историческому жанру. Если сейчас трилогия А. Толстого не вызывает сомнений с точки зрения принадлежности к историческому жанру, то в пору создания "Сестер" это вовсе не было столь очевидным. Историческим роман делает не только материал, но и время, прошедшее после создания книги. Главное в историческом романе не действующие лица с историческими именами, а исторические законы, которые двигают события, вошедшие в повествование. Именно поэтому романы А. Дюма с королями, королевами, рапирами, перьями и кардиналами менее исторические произведения, чем рассказы "Конармии" Бабеля, которые все больше воспринимаются как произведения исторические.

Время превращает один жанр в другой. Каждое время, переставляя, выбрасывая или сохраняя то, что осталось от предшествующей эпохи, одни жанры бережно ставит на видное место, другие запирает в сарай. Послереволюционная эпоха одно из лучших мест предоставила историческому роману.

В романах Тынянова исторические герои действуют по историческим законам, и поэтому его герои не приходят в историческое событие на всем готовом, а сами это событие создают. Тынянов показывает, как возникает и как развивается событие.

Герои тыняновских книг – люди социально обязанные, подданные истории. Писатель понимает, что человек не только отбывает историческую повинность, как плохой солдат воинскую; писатель думает, что человек сам воздействует на историю. И чем более он значителен, тем сильнее это воздействие.

Различны и противоречивы взаимоотношения человека и истории в книгах Тынянова. Но писатель проверяет, временем события и видит, как то, что подчас казалось истинным, единственным и важным, познанное историческим опытом, оказывается мелочным, суетным и пустым. Может быть, поэтому Тынянову удалось избежать отвратительных ошибок, которые в таком количестве и с такой охотой делали его товарищи по перу, а также по другим отраслям знания.

Писатель не обольщен балами и раутами истории.

Он соединяет историю с социальным опытом, и этот опыт ведет счет исторической суетности, мелочному тщеславию, копеечному престижу, жалким обидам, минутному успеху, политическому самодовольству, желанию отличиться, дурному характеру, шовинизму, жестокости, упрямству, разнузданности, национализму и преувеличениям.

И тогда остаются эпохи, события и люди, обладающие высокой историчностью мышления, осторожностью, смелостью и широтой, умением владеть собой и умением в опытах быстротекущей жизни видеть результаты своих поступков.

За годы, прошедшие с тех пор, как были написаны книги Тынянова, литература приобрела большую и разнообразную историческую осведомленность. Время взвешивает явления и определяет их истинный вес. Взвешивание сделало некоторые исторические явления неожиданно легкими и пустыми. Как много еще предстоит взвешивать, переоценивать и уценить. Путь писателя этого века был трудным, а иногда и противоречивым, но это был путь человека, не прятавшегося от времени и остро чувствовавшего историческую предопределенность своего века. Он был одним из многих хороших русских писателей. Но, кроме этого, он был человеком, который никогда не обманывал себя и никогда не обманывал других. Среди многих хороших писателей он был не часто встречающимся исключением: он был чистым человеком. Юрий Николаевич Тынянов обладал редким умением не отделять книги от жизни, редким и счастливым умением видеть в книгах опыты быстротекущей жизни. Он был человеком, для которого "книги становятся тем, чем были, – людьми, историей, страной"*.

* "Ю. Н. Тынянов". Фонд отдела рукописей Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Фонд № 1000, 1939, ед. хр. № 13, л. 5.

II. ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ (1925)

Это была повесть о человеке, который в «Росписи государственным преступникам, приговором Верховного Уголовного Суда осуждаемым к разным казням и наказаниям» значился: «Коллежский асессор Кюхельбекер. Покушался на жизнь его высочества великого князя Михаила Павловича во время мятежа на площади; принадлежал к тайному обществу с знанием цели; лично действовал в мятеже с пролитием крови; сам стрелял в генерала Воинова и рассеянных выстрелами мятежников старался поставить в строй»*.

* "Декабристы", стр. 443, 445.

Шесть месяцев просидел в Петропавловской крепости государственный преступник № 9 раздела II о "Государственных преступниках первого разряда, осуждаемых к смертной казни отсечением головы", коллежский асессор Кюхельбекер, слыша в каждом шорохе смерть.

Потом "по уважению ходатайства его императорского высочества великого князя Михаила Павловича"1 государственного преступника Кюхельбекера было решено "по лишении чинов и дворянства сослать в каторжную работу на двадцать лет и потом на поселение"2. Государственный преступник № 9 первого разряда коллежский асессор Кюхельбекер, прежде чем попасть в каторжную работу в Сибирь, отсидел десять лет в одиночках крепостей Петропавловской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской и Свеаборгской.

Люди в романе не встречаются, а сталкиваются друг с другом, любят и ненавидят и убивают – часто и много.

Нищета и несчастья, непризнанность и неприязнь, неприютность и неприкаянность всю жизнь преследуют Кюхельбекера. "Жизнь вымотала Вильгельма, выталкивала его со всех мест"3.

1 "Декабристы", стр. 458.

2 Там же.

3 Ю. Тынянов Сочинения в трех томах, т. I. M. – Л., Государственное издательство художественной литературы, 1959, стр. 84. Все цитаты из произведений Тынянова, кроме специально оговоренных, даются по этому изданию.

Верстовые столбы, полосатые и одинокие, как арестанты, мелькают на его пути. На российских равнинах холмы похожи на фельдъегерские треуголки. Бегут навстречу ему холмы, фельдъегерские треуголки...

Из Петербурга в Берлин, из Берлина в Веймар, из Веймара в Париж, из Парижа в Вилла-Франка и опять в Петербург. Из Петербурга в Москву, из Москвы во Владикавказ, из Владикавказа в Тифлис и опять в Петербург.

Из Петербурга в Смоленск, из Смоленска в Закуп, из Закупа в Москву, из Москвы в Петербург...

В коляске, верхом, в карете, в кибитке, в обитом лубом возке, в легкой итальянской гондоле, в трюме тюремного корабля, в фельдъегерских санках, в арестантской телеге едет сухощавый сутулый человек, росту высокого, с глазами навыкате, с кривящимся ртом, человек, которому ничего не удавалось, – Вильгельм Кюхельбекер, поэт, драматург, прозаик, переводчик и критик.

Из Парижа его высылает полиция. Из Тифлиса выгоняют за дуэль с человеком, который по тайному предписанию министерства должен был с ним покончить. Из За-купа отъезд его был похож на бегство. Из Петербурга "вследствие некоторых причин" его отправляют в "беспокойную страну". "Беспокойная страна" – Грузия, и его отправляют, полагая, что оттуда он уже не вернется.

В Вилла-Франка его едва не утопили. На Кавказе он чудом спасен от чеченской пули. В Петербурге его приговаривают к смертной казни.

Его путь на Петровскую площадь был естественным путем человека, которого гнала судьба, который "готов был ежеминутно погибнуть", "жаждой гибели горел" и чувствовал, "что жить так становится невозможно".

Тынянов показывает, что случайностью было не то, что Кюхельбекер оказался на Петровской площади, а то, что он лишь за месяц до восстания был принят в тайное общество. Он показывает, что человек идет на Петровскую площадь, не выбирая, идти или не идти, а вынужденный идти. И сам этот человек знает, что в его поступках больше, чем собственного выбора, вынужденности. Он знает, что "только Николай Павлович да холоп его Аракчеев полагают, что карбонарии зарождаются самопроизвольно. Царь сам их создает". Тынянов написал роман о том, как история вынуждает людей действовать не самопроизвольно, а в строгом соответствии с ее требованиями. Личная и общественная судьбы в романе совмещены.

"Ничего не удавалось – отовсюду его выталкивало". Жизнь не пускала осесть на месте. Он стал уставать от скитаний по большим дорогам.

Из Минска в Слоним, из Слонима в Венгров, из Венгрова в Ливо, из Ливо в Варшаву трясется в лубяном возке, запряженном парой лошадей, человек, который знал, что "он должен сгореть", что "он должен погибнуть, но так, чтобы жизнь стала после, в тот же день другая", человек, который перед этим совершил самое важное и самое короткое из всех своих путешествий: с Исаакиевской на Петровскую площадь.

На Петровскую площадь его привели не случайность, не обреченность, не судьба и не минутное увлечение.

Путешествия Кюхли начались давно.

Первое свое путешествие он совершил, когда ему было тринадцать лет, и толкнула его в путь верность клятве, которую он дал. Путешествие оказалось коротким и неудачным. О неудаче он будет помнить долго.

Кончен лицей. Кюхельбекер в Петербурге.

Снова пришла пора уезжать. Потому что его гнали нищета и насмешки, потому что начала болеть грудь и стало глохнуть правое ухо, потому что от тоски и отчаяния он перестал посещать службу, отказался от журнальной работы и запустил уроки.

Он уезжает в Европу. Глава, в которой говорится о том, что пришла пора уезжать, заканчивается скорбной строкой о "новом изгнании". Но следующая глава называется "Европа" и начинается словами: "Свобода, свобода!"

Перед отъездом он написал в альбом женщины, которую любил и которая его обманула, несколько слов о себе: "Человек этот всегда был недоволен настоящим положением, всегда он жертвовал будущему..."

А в то время, когда он путешествовал по Европе, император Александр получил крайне неприятную записку. Записка была от человека, которого император "не очень любил", но которого очень любил его брат Николай. Она была написана молодым генералом, пленявшим женщин добротой, сиявшей в его голубых глазах. Звали молодого генерала Александр Христофорович Бенкендорф. В записке с раздражающими подробностями было рассказано о том, что "завелось в России какое-то весьма подозрительное тайное общество". "Общество... было откровенно разбойничье, политическое, с очень опасными чертами, с какими-то чуть ли не карбонарскими приемами..." Карбонарских приемов император терпеть не мог. Кроме прочего, в записке был упомянут некий Кюхельбекер, "молодой человек с пылкой головой, воспитанный в лицее". Император вспомнил: тот самый, о котором писал министру внутренних дел Кочубею полусумасшедший Каразин, приводя возмутительные стихи этого немца.

Возмутительные стихи были такие:

В руке суровой Ювенала

Злодеям грозный бич свистит

И краску гонит с их ланит,

И власть тиранов задрожала.

Император записал: "Кюхельбекер. Поручить под секретный надзор и ежемесячно доносить о поведении".

Этот человек оправдал ожидания: через пять лет он совершил свое самое короткое и самое важное путешествие: с Исаакиевской на Петровскую площадь.

Молодой человек с пылкой головой путешествовал по Европе.

В Европу его, конечно, не следовало пускать.

Он действительно не заставил себя долго ждать. Приехав в Париж, он выступил с публичными лекциями по русской истории. "Свобода мнений... в которой рождалась гражданская истина, уступила место единой воле, – заявил он, – что могло последовать вслед за этим? Казни, ссылки, раболепное молчание всей страны, уничтожение духа поэзии народной, связанного неразрывно с вольностью..."

Он говорил "о деспотизме русских государей, коварном и насмешливом, налагающем свою руку исподволь на все вольности древних русских республик...".

И чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, что это не только история, а древнее проклятие, тяготеющее над Россией, он закричал: "О, какая ненавистная картина! Как близка она к нам и посейчас, хотя несколько веков отделяют рабство новгородское от рабства нашего".

Человек, долго изучавший угнетенные страны, "друг Анахарсиса Клоотца, оратора рода человеческого", дядя Флери, знавший, что, "пока жив хоть один тиран, свобода не может быть обеспечена ни для одного народа", внимательно слушал Кюхельбекера.

Он знал, что "в России не народ убивал тиранов, а тираны спорили между собою. Там было рабство". Книга дяди Флери о всемирной революции была строгой и точной: она состояла из аксиом, лемм, теорем. В этой книге теорема отдела II за № 5 была не дописана: Россия для автора оставалась загадкой. Он рассуждал так: тело революции – рабы. Телу необходима голова. Этой головы в России дядя Флери не видел. Поэтому он так внимательно следил за всеми известиями из России.

Лекции молодого русского профессора и поэта не только произвели на него большое впечатление, но и вселили надежду. Когда кончилась последняя лекция, он пригласил Кюхельбекера в кофейню, а потом проводил его домой. Глядя ему вслед, он с огорчением произнес:

– Нет, это не то. Это еще не голова. Он подумал и прибавил с удивлением:

– Но это уже сердце.

А голова Кюхельбекера "была похожа на голову его друга, Анахарсиса Клоотца, оратора человеческого рода, – Флери вспомнил, как палач поднял ее за волосы".

Так становится ясным, что ждет умного, честного, ненавидящего тиранию человека в самовластной, самодержавной стране.

Пройдет год, и его друг Александр Сергеевич Грибоедов скажет ему: "...тебе надобно немного остыть. Не то... тебя в колодки успеют посадить". Человек, который ненавидит рабство и тиранию, лицемерие и несправедливость, должен кончить на плахе или на каторге. Тем более если у человека есть сердце, если он "не выносит, когда человека бьют", если он страдает от "нашего позора, галерного клейма нашего, гнусного рабства", если он живет в стране, где "рабство, самое подлинное, уничтожающее человека, окружало его", в стране, "где раб и льстец одни приближены к престолу".

* * *

В эпоху между Отечественной войной 1812 года и восстанием 14 декабря происходит резкое обострение общественного самосознания. Наиболее радикальная часть русского дворянства подвергает привычные социальные взаимоотношения решительному пересмотру. Социальные нормы проверяются естественными. Человеческие взаимоотношения, которые стали проверять естественностью, а не исторической традицией, оказались нелепыми. Самым нетерпимым было необъяснимое с позиций естественного права владение одних людей другими. Это владение основывалось на исторической традиции и охранялось силой. Историческая традиция была признана незаконной, а силе были противопоставлены тайные общества, готовящиеся ее уничтожить. И тогда обыкновенный человек, осуществляя свое естественное право, не гений и не страстотерпец, а самый обыкновенный, грешный и смертный человек, если только он был психически нормален, то есть не лишен самого простого и самого важного человеческого умения – честно и просто смотреть на то, что делается окрест, – начинал понимать, что делается что-то непростительно неправильное, что это только из трусости и выгоды все говорят, что правильно. И тогда этот человек делает самое простое и честное человеческое дело: он берет пистолет и идет на площадь.

Для того чтобы взять пистолет и пойти на площадь, должны были произойти войны и революции, нужно было пережить нищету и гонения, нужно было получить историческое воспитание.

Писателю открылась возможность редкая и счастливая – показать, что должен пережить человек и какие условия необходимы для того, чтобы совершить исторический поступок. За пистолет берутся не вдруг. Поэтому не случайно, что еще за пять лет до того, как он взял пистолет и пошел на Петровскую площадь, "участь Занда волновала его воображение". А участь только что казненного немецкого студента, убившего русского шпиона, волновала воображение всех, кто дорожил свободой и не хотел быть задушенным жандармом. "Участь Занда" связывается с темой революции в романе. Развивается тема так: "В мае 1820 года узнали подробности казни Занда... Казнь Занда была вторым его торжеством..." Этому событию придается большое значение: оно вписывается в "календарь землетрясений европейских". Последний раз тема Занда возникает по определенному внутреннему родству с тем, что происходит с героем. (Это внутреннее родство, вероятно, не случайно поддержано как бы реальным.) При обыске, сопровождавшем высылку Кюхельбекера из Парижа, в его бумагах находят портрет. "Кто это?" спрашивают жандармы. "Мой покойный брат", – отвечает Кюхельбекер. "Покойный брат" за год до этого был казнен и успел превратиться в символ европейского тираноборчества. А через четыре года после того, как Занд стал его братом, Кюхельбекер возьмет пистолет и пойдет на Петровскую площадь.

И еще об одном, несостоявшемся, путешествии он думал долгие годы: о путешествии в Грецию, поднявшую восстание против турецкого владычества. Романтик, поэт, мечтающий о свободе, о свержении тиранов, попадает в якобинскую, карбонарскую Европу, где только что блеснули ножи Лувеля и Занда, и здесь узнает о греческом восстании. "Как это просто! Разрешить все одним ударом! Ехать в Грецию! Сразиться там и умереть!"

Но в Грецию он не поехал.

Тема Греции проходит через всю первую половину романа, и с ней связывается не только судьба героя, но и судьбы Европы и России. Тема Греции идет в контексте с темами Ермолова, Грибоедова, Пушкина, Байрона, мировой политики и европейского освободительного движения.

Почему же он не поехал? "Поехать в Грецию – значило поехать умереть. Смерть его не пугала... ехать в Грецию было геройством, и вместе с тем это было похоже на бегство": "слишком просто разрешалось все, – и тоска и неудачи, одним махом. Это слишком короткий путь".

Кажется, что человек сам хорошенько не знает причины, но сердцем чувствует, что это не выход, что нужно делать что-то другое.

Это "что-то другое" делается на протяжении всего романа.

Оказалось, что идти и Грецию не с чем. С пустыми руками идти туда нельзя. Но "если Ермолов решится и сам пойдет в Грецию... Нот это значило идти в Грецию не с пустыми руками". Но Ермолов посмеивается. Вильгельм ссорится с Ермоловым. Ссора с Ермоловым нужна для того, чтобы похоронить "Грецию": "Греция не удавалась", "Греция вообще расплывалась". Она идет перед Эпизодом ссоры и сразу же после него и на этом заканчивается. Дальше в романе она проплывает снова, глухо и в отдалении, и уже в прошедшем времени, как воспоминание и как неудача: "Иногда опять мелькала мысль о Греции, но все это казалось ему далеким".

И тема эта постепенно замирает в романе.

Она замирает, потому что все настойчивее героем овладевает уверенность в том, что главное его дело не в Греции, а в России.

Жизнь, история гонит героев романа.

"Какое несчастье над ними всеми тяготеет!" – с горечью думает над письмом Грибоедова сестра Вильгельма.

Жизнь, история загоняет героев романа в тупик, из которого выхода нет.

С Грецией связана и другая тема – тема отчаяния и безвыходности, характерная преимущественно для второго романа, но зародившаяся уже в первом: "...бежать в Грецию. .. Что за проклятие над нами, Вильгельм? Словно надо мной тяготело пророчество: и будет тебе всякое место в продвижение". Это уже грибоедовская тема, и под ее знаком будет написан второй роман.

Греция – это Петровская площадь его юности.

Его путь на Петровскую площадь был через Грецию.

Общественная жизнь, литература, личная жизнь не удались не в отдельности, а все вместе и в зависимости друг от друга. Общественная жизнь не удалась: крепостное право стояло, свистел кнут, высились виселицы. И сам он оказался в тюрьме. Не удалась литература. Она была слишком непосредственно связана с общественной жизнью, она сама была общественной жизнью. Не удалась ему и личная жизнь: он был беден, и девушка, которую он любил, была бедна. Девушка была хорошая. Она долго хотела поехать к нему. Но к нему нельзя было поехать немного дольше, чем она хотела. И поэтому, когда можно было поехать, она не поехала.

Умный и честный человек, обладающий нормальным человеческим умением видеть вещи просто и ясно, без "высшего назначения", которым так любят прикрывать позорную несправедливость люди, более всех плюющие на высокое назначение и более всех защищающие позорную несправедливость, – умный и честный человек едет по российской равнине. Заставы и алебарды, солдат со штыком и жандарм со шпагой стоят на российской равнине. Верстовые столбы, полосатые и одинокие, как арестанты, мелькают на его пути.

Из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую, из Шлиссельбургской в Динабургскую, из Динабургской в Ревельскую, из Ревельской в Свеаборгскую...

Ю. Н. Тынянов написал роман о том, что человек может быть счастлив, только когда он свободен. Свобода в России могла быть завоевана только вооруженным восстанием. Такого дремучего самодержавия, как в России, Европа уже не знала. Вместе с восстанием гибнет надежда на свободу.

Но в "Кюхле" повествование о страданиях и неудачах не становится главным. Главное – это историческая мотивировка поступков и твердое знание исторической преходящести многих событий.

Герои Тынянова живут плохо и не завидуют людям, которые живут хорошо. Роман написан не про неудачников, а про врагов удачи, такой удачи, которую срывают люди "порядка", обладающие властью, деньгами, типографиями и ключом от тюрьмы.

А у героя романа все имущество – рукописи. Рукописи его не будут печатать долго. Но горечи безнадежных неудач в книге нет.

В романе все подчинено последовательности, логике и необходимости, всем управляет история, и поэтому, несмотря на трагичность событий и судеб, историческая непоправимость отсутствует в нем.

* * *

В художественном творчестве Тынянова литературная тема из замкнутого литературного ряда все чаще уходила в реальное грешное человеческое бытие. Это привело к возникновению неожиданных тяготений одних вещей к другим, и традиционность сцепления оказалась поколебленной. Впервые в творчестве писателя происходит нарушение литературного суверенитета окружающей действительностью. Литература возвращается к своему реальному истоку. И тогда писателю становится более ясным, как возникает из жизни, прожитой им, и увиденной жизни других людей художественное произведение. То, что было не всегда доступно ученому, думавшему об искусстве как о замкнутой системе, не соотносимой с внелитературным материалом, стало понятнее художнику, связавшему литературный ряд с внелитературным его окружением. Тынянов создает роман о писателе, и все, что происходит с героем, что входит в роман как человеческая жизнь, перерабатывается мозгом этого писателя в литературу. Поэтому на последней странице романа умирающий человек вспоминает о своих рукописях. В романе рассказано о путешествиях по России, Германии, Франции и Кавказу, о любви, изменах, дружбе и предательстве, об императорах и шпионах, о тайных обществах и восстаниях, о танцовщицах и полководцах, о писателях и наемных убийцах, о покушениях и дуэлях, о мнимых смертях и подлинных, о тюрьмах, этапах, расстрелах и казнях. И все это становится рукописями. Тынянов никогда не превращает роман в реальный комментарий к стихотворениям: увлечение женщиной, ссора с Пушкиным, встреча с Ермоловым, разговор с Грибоедовым не становятся в романе стихами. Тынянов не пересказывает прозой то, что написано его героем в стихах. Очень редко и очень осторожно показывает он, как из реального события возникают стихи. Так связаны строкой "ни подруги и ни друга" пушкинское стихотворение "Тошней идиллии и холодней, чем ода" со стихотворением Кюхельбекера "Разуверение", и так разыгран в лицах эпизод с появлением эпиграммы "За ужином объелся я". Роман написан о том, как жизнь превращается в литературу, как писатель становится таким, каким мы знаем его по книгам, которые он написал. Тынянов считает, что получается это так: человек обладает определенными природными свойствами; человек с этими свойствами живет в определенных исторических условиях. Исторические условия влияют на природные свойства человека. Своеобразие художественного творчества писателя создается соединением его природных свойств с историческими условиями, в которых он живет. После этого остается лишь одно: выстоять. Так как художник – это человек, который говорит обществу то, что он думает о нем, и его мнение неминуемо расходится с мнением общества, то общество всегда старается не дать художнику сказать то, что он хочет. Победа художника трудна, она требует смелости, беспощадности, высокого ума, любви к людям и выносливости. (Я говорю о художнике, а не о лжеце, который делает нечто похожее на дело художника – пишет книжки, но не имеющее ничего общего с тем, что создает художник – правду.) Все, что происходит в романе, с первой его страницы до последней, когда, умирая, "он пошевелил губами, показал пальцем на угол, где стоял сундук с рукописями", – это жизнь человека, превращаемая в литературу.