Текст книги "Юрий Тынянов"

Автор книги: Аркадий Белинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Но Тынянов снимает и то, что потом станет одним из самых знаменитых примеров расправы самовластия с политической оппозицией.

Чаадаев осуждается настолько недвусмысленно, что оказывается еще более неправым, чем Грибоедов.

Спор Грибоедова с Чаадаевым был старый, известный; он вышел за пределы частной размолвки, и многие высказали свое мнение на этот счет. Весьма определенного взгляда держался и Пушкин.

Плеск славы "Горя от ума" в конце 1823 года Пушкин услышал в Одессе.

В связи с этим он пишет Вяземскому в Петербург:

"Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах Это чрезвычайно благородно с его стороны"*

О "теперешних обстоятельствах", комментируя это письмо, Б. Л. Модзалевский говорит следующее:

"...В Чацком современники находили черты сходства с П. Я. Чаадаевым... который в феврале 1821 г., после восстания Семеновского полка, вынужден был, вследствие различных сплетен, выйти в отставку, после чего, весною 1821 г., уехал в заграничное путешествие, продолжавшееся несколько лет"**.

* А. С. П у ш к и н. Полное собрание сочинений, т. 13, 1937, стр. 81.

** Пушкин. Письма. Под редакцией и с примечаниями Б. Л. Модзадевского. Тома I-III, 1926-1935, т. I. Труды Пушкинского Дома Академии наук СССР. М. – Л., Государственное издательство – "Academia", 1926, стр. 287.

Прошло семь лет; автор и человек, похожий на Чацкого, встретились.

Они могли быть недовольны друг другом. При этом можно предположить, что больше должен быть недоволен Чаадаев.

Но случилось так, что больше был недоволен Грибоедов.

Чаадаев же не изменил высокого мнения о Грибоедове. Он говорит: "...вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь..." Вероятно, Чаадаев понимал разницу между великим произведением и уколом, нанесенным его самолюбию.

Грибоедов не замечает великого человека. Он замечает "сумасшедшее движение", "белесые глаза", "осклизлый камин", имевший "вид развратника".

Кроме того, выясняется, что Чаадаев даже не слышал о славе Грибоедова: о его Туркменчайском мире. Это уже совсем никуда не годится.

Больше того: Грибоедов только упоминает о проекте, а проницательнейший Чаадаев тотчас же догадывается, в чем дело. Он говорит: ".. .милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в "Rewiev".

Об Ост-Индской компании, которая служит образцом Российской Закавказской, говорится много спустя. Но прозорливейший Чаадаев сразу все понял, услышав о покорении Востока, корысти, проекте.

"Грибоедов насупился".

По-видимому, представление о "некоторых облаках" зародилось у Пушкина задолго до "Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года"...

Спор Грибоедова с Чаадаевым в романе сведен к вековой распре: Россия и Запад.

Кроме обычной предвзятости, которая всегда сопутствует спорящим, выясняется, что Чаадаев хорошо знает Запад, а Грибоедов, который "в Париже не бывал, ниже в Англии" и Запад знает не очень хорошо, восполняет пробел мировоззрением.

Человек, который бывал в Париже и Англии, Чаадаев пытается убедить Грибоедова в ничтожности того, что "присоединят колонию, присоединят другую...". Грибоедов, который только что присоединил колонию (ханства Эриванскос и Нахичеванское), слушает его без интереса. Тынянов судит Чаадаева строго, и кажется иногда, что он сам заинтересованная сторона в этом споре.

Для чего все это делается? Вероятно, для того, чтобы поддержать главный тезис романа: фатальность, непоправимость истории, перерождение человека под давлением реакции, и для того, чтобы скомпрометировать попытку вмешательства человеческого в провиденциальные дела исторического процесса. Поэтому человек, склонный к таким попыткам, П. Я. Чаадаев изображен в романе сумасшедшим*. Он нужен для подтверждения тезиса еще с одной стороны – разъяснения русофильских симпатий Грибоедова и побудительных причин монолога о французике из Бордо, который "сказывал, как снаряжался в путь В Россию, к варварам".

Во взаимоотношениях Тынянова с Чаадаевым много неясного. Иногда начинает казаться, что Тынянов не столько недоволен Чаадаевым, сколько Гершензоном**.

* Но этого, по-видимому, недостаточно, и поэтому, начиная с третьего издания "Смерти Вазир-Мухтара" (Собрание сочинений в двух томах. М. – Л., Гослитиздат, 1931), Чаадаев вовсе стаскивается с пьедестала. Делается это таким образом: после патетической тирады Чаадаева о корыстном друге, прибывшем в Некрополь, которой кончалась глава в первых изданиях, теперь дописано следующее:

"Провожая Грибоедова, он у самых дверей спросил его беспечно:

– Милый Грибоедов, вы при деньгах? Мне не шлют из деревни. Ссудите меня пятьюдесятью рублями. Или ста пятьюдесятью. Первой же поштой отошлю.

У Грибоедова не было денег, и Чаадаев расстался с ним снисходительно".

** Сочинения и письма П. Я. Чаадаева. Под редакцией М. Гершензона. Тома I-II. М., 1913-1914; М. Гершензон. II. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. Птб., 1908.

Появившийся на нескольких страницах в начале романа Чаадаев исчезает. В конце романа упоминается уже не Чаадаев, а только его лысина.

Так уходит из романа великий человек, который был бы в Риме Брутом, в Афинах – Периклом, а здесь он сначала побывал в оковах царской службы, а потом будет объявлен сумасшедшим.

В романе остается один Грибоедов.

Кроме Грибоедова, в романе никого нет.

Одиноко, как фонари, стоят люди на тысячеверстном гибельном пути героя. Пробегают тени по холодному его лику.

Чаадаев "Кюхли" так не похож на Чаадаева "Вазир-Мухтара", потому что в первом романе, дважды появившись лишь деталью портрета и двумя короткими фразами, нарочито не выделенный из группы обстоятельно написанных действующих лиц, отодвинутый в глубину комнаты, он подчеркнуто таинствен и только странен. В "Вазир-Мухтаре" он приближен, взят с подробностями, с обстоятельно описанной одеждой, с лакеем и историей болезни, с развернутым диалогом, в доме. Это сделано на параллелизме: характер Чаадаева – характер дома. Таинственность снята, а странность усилена до сумасшествия.

Но непохожесть Чаадаева первого романа на Чаадаева второго иллюзорная, и иллюзия возникает только из-за резкого усиления во втором Чаадаеве свойств первого.

Несмотря на то что в "Кюхле" Чаадаев произносит только две фразы, к нему прислушиваются все: он владеет вниманием Пушкина, к нему тянется Кюхельбекер, свою речь – политическую программу – Николай Иванович Тургенев произносит, обращаясь только к Чаадаеву и только его мнением интересуясь. Но едва уловимо, осторожно и тайно вдруг выглядывает насмешка. Она – в традиционно-романтической позе:

"В углу, заложив ногу на ногу и скрестив руки на груди, стоял Чаадаев..."

Насмешка в намеках Тургенева:

"– Конечно, здравомыслящий человек, – Тургенев иронически протянул, может думать, что все на свете проходит. Доброе и злое не оставляет почти никаких следов после себя... И, быть может, эти причины должны побудить человека находиться всегда в апатии? – И он посмотрел полувопросительно на Чаадаева.

Чаадаев стоял, скрестив руки, и ни одна мысль не отражалась на его огромном блестящем лбу".

И наконец, после реплики "здравомыслящего человека" Чаадаева "Тургенев улыбнулся. Когда все расходились, он сказал Вильгельму дружески и вместе снисходительно:

– Я питаю уважение к мечтам моей юности. Опытность часто останавливает стремление к добру. Какое счастье, что мы еще неопытны!"

Это Чаадаев "Кюхли", поданный через Кюхельбекера, Пушкина, Тургенева и очень осторожно непосредственно автором.

Чаадаев "Вазир-Мухтара" развернут, и главное, что осталось от прежнего отношения к своему герою, это неприкрытая, недобрая ирония, ставшая преимущественным повествовательным приемом изображения этого человека.

В "Вазир-Мухтаре" Чаадаев подан только через Грибоедова, который сам от первого до второго романа претерпел немалые превращения. Свое мнение о событиях и людях Тынянов в "Смерти Вазир-Мухтара" препоручает сообщить Грибоедову.

Портрет, без которого у Тынянова не появляется ни один человек, всегда важнейший элемент характеристики действующего лица, и поэтому эволюция портрета дает возможность проследить изменения модели.

Кроме приведенных в "Кюхле" есть еще два куска портрета Чаадаева:

"...с бледным гусаром. Лоб гусара был высокий, глаза холодные, серые. Улыбаясь язвительно тонкими губами..."

"...блестящий его мундир выделялся среди черных и цветных сюртуков и фраков. Белесоватые его глаза равнодушно скользнули..."

А вот Чаадаев в "Смерти Вазир-Мухтара".

"Перед столом с выражением ужаса стоял Чаадаев.

Он был в длинном, цвета московского пожара, халате.

Тотчас же он сделал неуловимое сумасшедшее движение ускользнуть в соседнюю комнату. Бледно-голубые, белесые глаза прятались от Грибоедова".

"Медленно совершалось превращение халата. Сначала он вис бурой тряпкой, потом складок стало меньше, он распрямился. Чаадаев улыбнулся. Лицо его было неестественной белизны, как у булочников или мумий. Он был высок, строен и вместе хрупок. Казалось, если прикоснуться к нему пальцем, он рассыплется".

"Он (Грибоедов. – А. Б.) почувствовал неестественность белого лица и блестящих голубых глаз..."

"Человек в халате цвета московского пожара, в черном колпаке, быть может, сумасшедший..."*

* По изданию "Смерть Вазир-Мухтара" (Л., "Прибой", 1929, стр. 35).

"Чаадаев сбросил на стол черный колпак с головы. Открылась лысина высокая, сияющая".

Между Чаадаевым "Кюхли" и Чаадаевым "Смерти Вазир-Мухтара" – девять лет. Они схожи друг с другом только бледностью, белесыми глазами и высоким лбом.

Чаадаев и дом, в котором он живет, связаны параллелизмом. Параллелизм построен на безумии.

"Дом был с придурью... Дом Левашовых был не простой дом... в каждом флигеле по разным причинам проживающие лица: кто из дружбы, кто из милости, кто для удовольствия, кто по необходимости, кто без всякого резона... Чаадаев сюда переехал на житье по всем резонам сразу, особенно по последнему"*.

* По изданию "Смерть Вазир-Мухтара" (Л., "Прибой", 1929, стр. 32).

Первое, что замечает Грибоедов, подойдя к дому, это то, что "дом был с придурью".

И первое, что замечает он, увидев Чаадаева, то, что "он сделал неуловимое сумасшедшее движение...".

Сумасшедший человек живет в сумасшедшем доме.

Дальше идет сцена Грибоедова с Чаадаевым, в которой с успехом доказано, что Чаадаев сумасшедший.

Начинается с безумия мнительности.

"– Дело в том, что я болен.

– Да, вы бледны, – сказал рассеянно Грибоедов...

– Не то, – протянул Чаадаев, задыхаясь, – я что же, по-вашему, бледен?

– Слегка...

– Я страшно болен, – сказал упавшим голосом Чаадаев... – У меня обнаружились рюматизмы в голове. Вы на язык взгляните, – и он высунул гостю язык.

– Язык хорош, – рассмеялся Грибоедов.

– Язык-то, может быть, хорош, – подозрительно поглядел на него Чаадаев, – но главное – это слабость желудка и вертяжи. Всякий день встаю с надеждой, ложусь без надежды".

Грибоедов советует Чаадаеву лечиться по его системе. Его система "скакание на перекладных".

Но оказывается, что и эта система бесплодна, и Грибоедов признается: "Так и не нахожу себя самого". (За несколько часов до беседы с Чаадаевым Грибоедов сказал эту же фразу Ермолову.)

Чаадаев подхватывает. "Вот как, – сказал, с интересом всматриваясь в него, Чаадаев, – но ведь это болезнь, Это называется боязнь пространства, агорафобия".

То, что Грибоедов называет лечением, Чаадаев считает болезнью. Поэтому оказывается, что Грибоедов тоже болен.

Вся сцена построена на том, что Грибоедов считает безумцем Чаадаева, а Чаадаев Грибоедова. А дальше выясняется, что "все больны". Болезнь Грибоедова – болезнь века: "Все больны... Европа... Она тоже наподобие вас, не находит сама себя". Войны, победы, завоевания, мир – тоже болезнь, безумие, агорафобия.

Потом Чаадаев опоминается от безумия мнительности, но тотчас же начинается безумие оторванности от людей и от времени.

"– Все это глупости, любезный Грибоедов, я вас мучаю такими мизерами, что, право, смешно и глупо. Вы откуда и куда?

– Я? – удивился слегка Грибоедов. – Я из Персии и везу в Петербург Туркменчайский мир.

– Какой это мир? – легко спросил Чаадаев.

– Мир? Но Туркменчайский же. Неужели вы о нем не слыхали?

– Нет, я ведь никого не принимаю, только abbe Барраль ко мне заходит. Газет я не читаю.

– Вы, чего доброго, не знаете, пожалуй, что у нас война с Персией? спросил чем-то довольный Грибоедов.

– Но ведь у нас, кажется, война с Турцией, – сказал равнодушно Чаадаев.

Грибоедов посмотрел на него серьезно:

– Это начинается с Турцией, а была с Персией, Петр Яковлевич.

– Бог с ним, с этим миром, – сказал надменно Чаадаев..."

Чаадаев выпал из времени, и о нем сказано нечто настораживающее: "Новая Басманная с флигелями отложилась, отпала от России". Это настораживает, потому что очень похоже на фразу о Ермолове: "Показалось, что он хочет отложиться, отпасть от империи..." (курсив в обоих случаях мой.– А. Б.). Но о Ермолове так думают люди, раздавившие восстание, а о Чаадаеве – Грибоедов.

И постепенно "сумасшедший" (по мнению Грибоедова) Чаадаев начинает теснить "сумасшедшего" (как думает Чаадаев) Грибоедова. И Грибоедов оправдывается: "Положим, однако, что я еще не совсем с ума сошел... различаю людей и предметы, между которыми движусь".

А после этого сказано: "Все больны".

В конце сцены Чаадаев, услышав о грибоедовском проекте, вдруг неожиданно говорит: "Мой друг, мой дорогой друг... когда я вижу, как вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь, вы не творите более, но погружаетесь в дрязги, мне хочется сказать вам: зачем вы стоите на моем пути, зачем вы мешаете мне идти". Сумасшедший, ничего не знавший о Грибоедове, о войне, о мире, выпавший из жизни человек разгадал главное: поэт перестал творить и погрузился в дрязги.

Таков путь, пройденный Грибоедовым и Чаадаевым от "Кюхли" до "Смерти Вазир-Мухтара". Чаадаев в "Смерти Вазир-Мухтара" подается через Грибоедова, и Грибоедов поддерживает официальную версию сумасшествия Чаадаева. И даже опережает ее на восемь лет.

Вот что осталось после поражения восстания: безумный философ.

Пробужденный декабристами Герцен подменен уснувшим Чаадаевым.

Герцен подменен Чаадаевым, толкованным тенденциозно и неправильно, Чаадаевым-безумцем.

Это, конечно, ошибка, раздраженное преувеличение. Но происхождение ее объясняет многое: Тынянов был твердо убежден в том, что гибель декабризма сыграла в русской истории роковую и непоправимую роль.

Разгром восстания был не только одним из многих тяжелых событий русской истории.

Гибель декабризма сыграла роковую и непоправимую роль в истории русской государственности, социальных движений, общественной мысли XIX и начала XX веков. Легкость расправы с декабризмом утвердила уверенность власти в позволительности любых способов подавлять сопротивление, уничтожать инакомыслие, убедило неустойчивую часть общества в позволительности обращаться с ним самым отвратительным, презренным и бесчеловечным образом. И только демократические и революционные движения 60-х годов и 1905 года серьезно колебали эту убежденность.

Поэт, переставший творить, за пять лет до этого написал "Горе от ума", и в первом романе об этом рассказано подробно.

Пять лет бродит человек по России, Персии, Кавказу и появляется во втором романе, чтобы погрузиться в дрязги.

Жизнь постарела на пять лет.

Она состарила Ермолова, состарила Чаадаева, умудрила житейским опытом постаревшего Пушкина, и "знаменитый человек, автор знаменитой комедии, восходящий дипломат" Грибоедов стал старым.

Не постаревшим, а старым. Оказывается, что Грибоедов стар уже в "Кюхле", двадцати семи лет от роду. "Они были однолетки, но Вильгельм чувствовал себя гораздо моложе. Сухой голос и невеселая улыбка Грибоедова были почти старческие". Грибоедов "Смерти Вазир-Мухтара" не вступает в противоречие с Грибоедовым "Кюхли", а продолжает его.

Отличаются Грибоедовы двух романов только разными степенями концентрации. И так как это еще только очень умеренный "Кюхля", а не поражающий своей значительностью "Вазир-Мухтар", то бывает, что "иногда, особенно после какой-нибудь слишком желчной фразы, он улыбался Вильгельму почти по-детски". Это Грибоедов в пору, когда создавалось "Горе от ума". В "Смерти Вазир-Мухтара" Грибоедов не улыбается. В "Смерти Вазир-Мухтара" сытые победители рассказывают подлые анекдоты и раскатисто хохочут.

Грибоедов был старше Кюхельбекера лишь на два года, но в романах Тынянова они представляют разные эпохи. Попытка Грибоедова как-нибудь соединить переломленное на Петровской площади время кончается гибелью. Выпавшему из времени человеку, ушедшему от своей молодости и оказавшемуся чужим людям новой Эпохи, пристанища нет, убежища нет.

Всю жизнь он ищет убежища.

В "Кюхле" это загнало его на Кавказ. "Здесь, по крайности, пунктум. Край забвения (последние слова Грибоедов произнес почти с удовольствием)". Это сказано на первой странице главы о Кавказе, а на последней странице рассказано, как он собирается бежать с Кавказа и останавливается в последнюю минуту: "Не могу отважиться в любезное отечество".

С поисков убежища начинается "Смерть Вазир-Мухтара", и заканчивается роман описанием рва, куда бросили изуродованное тело, и дощатого ящика, в котором везли "Грибоеда".

Первая мысль, которая приходит ему в голову, когда он видит чаадаевский дом, такая: "Приятное убежище, должно быть". Это после того, как его выпроводили из ермоловского дома.

Роман начинается с приезда, ездит же он не здороваться, а прощаться.

Ездит Грибоедов прощаться. Трудно примириться сразу с тем, что все кончено. Люди, к которым он является, никого не принимают, но особенно не принимают его. Встреча с Ермоловым предварена фразой о двери, готовой каждого гостя вытолкнуть. Подчеркнуто: "Особенно его". У Чаадаева его выталкивает уже не дверь, а сам хозяин.

"– Говоря откровенно, я никого не принимаю. – И тем больше не хотели меня".

И вот наконец впервые он "ощутил прикосновение надежной щеки". Он сидит со своим старым другом.

Старый друг рад Грибоедову от души, потому что "Грибоедов был Грибоедов". "Сердце мое, – говорил Бегичев, – ты нисколько не переменился". "Степан Никитич тащил Грибоедова к окну убедиться, что он тот же, и убедился".

Единственный человек из старых знакомых, который в этом убеждается и который не замечает то, что сразу заметили Ермолов и Чаадаев, – человек не очень проницательный и не очень умный. Не очень проницательный и не очень умный человек говорит: "Тебе в Москве не хорошо будет... Люди другие пошли. Тебе с ними не ужиться". И сразу – про "Горе от ума". (Он думает, что Грибоедов остался таким, каким был, автором "Горя". Такому человеку, конечно, в Москве не место.) Друг советует ему Персию, советует к Паскевичу. А он "как загнанный". Ему некуда деваться.

И вот оказывается, что дом, который показался ему впервые за этот трудный день убежищем, чужой. "Так сидят два друга, и английские часы смотрят на них во весь циферблат. Так они сидят до поры до времени. Потом один из них замечает, что как бы чужой ветер вошел в комнату вместе с другим... Он уже... не знает, что с ним делать. У него, собственно говоря, есть желание, в котором трудно признаться, – чтобы другой поскорее уехал".

Тогда Грибоедов уезжает от Бегичева, как перед этим уехал от Ермолова, от Чаадаева. Ото всех, кому был рад и кто был рад ему, когда он, когда все были молоды, в далекую, уже забытую пору, два года назад. Тяжелая дверь вытолкала его из прошлого.

"Где найдет он странноприимный дом для крови, для сердца?"

И оказывается, что единственная надежда – это проект. Ради него он готов был на все. "Ценою унижения надлежало добиться своего. Paris vaut bien une messe". 06 этом он думал, вытолкнутый Ермоловым. О проекте он говорил с Чаадаевым, слушающим с рассеянностью и сразу все понявшим. Торжественными словами – "Запечатанный пятью аккуратными печатями, рядом с Туркменчайским – чужим – миром лежал его проект" – заканчивается глава о Москве, о прощании с прошлым.

Постепенно в романе отмирают старые связи. Грибоедов прощается с домом, в котором родился, с Москвой, с людьми, которые были ему дороги и которым он тоже был дорог, прощается с молодостью, со своим прошлым. Он приехал со смутным желанием, чтобы все вернулось, но уже без надежды на то, что вернется. Он далеко едет, он едет умирать. Едет по Москве Грибоедов прощаться. Вся первая глава – прощания. А его не прощают. И вся глава идет под эпиграфом "Величайшее несчастье, когда нет истинного друга"*. И кончается она – чтобы друг поскорее уехал. "Прощайте, добрые люди, прощайте, умные люди!" Но люди не добрые, и жалко ему прощаться не столько с ними, сколько с иллюзиями, которые у него были на их счет.

* В переводе персидского текста, который дает Тынянов, грибоедовское горе смягчено. В точном переводе горе звучит более остро и широко: "Худшая из стран – место, где нет друга" (А. С. Грибоедов. Сочинения, стр. 546). Грибоедов бeжит из этой страны.

Тема убежища все время идет рядом с темой бегства. Вместе с мыслью о бегстве приходит мечта о несуществующем государстве и об идиллии в Цинондалах.

Встречи с Ермоловым, Чаадаевым и Бегичевым прослоены тоненькими главками – размышлениями об этих встречах. Ездит Грибоедов по Москве, размышляет. Размышления его невеселы: Персия, Молчалин, утраченная молодость. Внешняя мотивировка главок-размышлений – найти наконец решение, решить, решиться. Решение необходимо. Какое же можно найти решение, когда "все кажется неверным", все двойственно, все раздвоено? С одной стороны... С другой стороны...

"С одной стороны – едет по улице знаменитый человек... едет небрежно и независимо, везет знаменитый мир в Петербург, посетил Москву проездом, легко и свободно.

С другой стороны – улица имеет свой вид и вещественное существование, не обращает внимания на знаменитого человека... Ему не рады друзья, он человек оторвавшийся".

Зачем нужно ему решение? Вероятно, чтобы хоть как-нибудь утвердиться, потому что "у знаменитого человека нет крова, нет своего угла и есть только сердце, которое ходит маятником, то молодо, то старо". Но "все колеблется... В месяце марте в Москве нельзя искать по улицам твердого решения..." И невозможность найти твердое решение связывается с утерянной молодостью, когда твердые решения были: "...твердого решения или утерянной молодости. Все кажется неверным".

Становится ясным, что решить – это значит решиться. А решиться – это значит выбрать. Можно выбрать Москву, можно Петербург, можно Кавказ, можно Персию. Он волен выбирать что угодно и отправляться куда угодно, на четыре стороны света.

Когда человеку говорят, что он может идти на все четыре стороны, это значит, что человеку идти некуда. Ехать же в Персию может только человек, которому больше ничего не остается.

Бегство в Персию – это не только ссылка, не просто ссылка. Это еще и измена, в которой Грибоедов не признается ни себе, ни другим, но почему-то считает нужным оправдываться: "Ничего не могло быть общего между склонностью русского автора бежать из Москвы и Петербурга и изменой кривоногого солдата". "Это (проект. – А. Б.) было умнее Самсонова письма, вместе с тем законно и просто" (то есть он, Грибоедов, тоже изменник, но делает все умнее, чем изменник Самсон).

Грибоедов знает, почему и в чем оправдывается.

А рядом с изменой – продажность. "Корысть, вот общая мысль", – говорит Чаадаеву Грибоедов. И эта мысль не только их, по и его мысль, мысль его проекта: "Корысть заохотит всех более познавать и самим действовать... Страсть к корысти, потом к улучшению бытия своего... Я хотел вам далее рассказать об одном своем проекте". И Чаадаев ему говорит: "О, мой корыстный друг!.."

Темы продажности и гибели идут рядом. Париж стоит обедни. Значит, можно изменить, продаться. Все продажно, "самые дома кажутся непрочными и продажными". Все обобщено: "Все неверно, все в Риме неверно, и город скоро погибнет, если найдет покупателя". Он едет продаваться, продастся и погибнет. Прощание с прошлым – это измена.

Его вытолкал Ермолов, ему нечего делать у Чаадаева, Бегичев ждет, чтобы он поскорее уехал. А он надеялся, что "кто-то его ждал в одном из окон". А это все "вздор, ни одно окно не освещено, ни одно сердце не бьется здесь для него". Все кончено. Возиться со старыми друзьями – ребячество, "имена московских любовниц" "он забыл", "окна светились не для него, бордели его юности были закрыты". Для того чтобы распрощаться с прошлым, которому изменил, надо его оплевать. Прошлое, о котором можно сказать, что оно бордель, не стоит того, чтобы о нем помнить. И служить укором оно не может.

В течение всей жизни Тынянова Пушкин был для него мерой вещей. Он же стал мерой и самого автора. Разное освещение Пушкина в его романах связано с эволюцией писателя, это изменения, происходящие с самим Тыняновым под воздействием времени. В трудные годы между "Кюхлей" и "Вазир-Мухтаром" он отходит от исторической конкретности и непредвзя-тости первого романа и приходит к надысторическому и поэтому внеисторическому обобщению, к попыткам создать "абсолютную" формулу исторического процесса. Это стремление к обобщенности в первую очередь затронуло главное звено системы – Пушкина.

Появлению Пушкина в "Кюхле" и в "Смерти Вазир-Мухтара" придается значение чрезвычайное. Особенно во втором романе, в котором всему придается повышенное значение. В обоих романах Пушкину отводится совершенно особое место: он появляется при важнейших обстоятельствах, и его появление выделено как важнейшее событие. Но лучшее место отводится Пушкину не по чину, не из боязни, чтобы его кто-нибудь не "пересел", и даже не потому, что каждое соприкосновение с Пушкиным для современников было незабываемым событием, но потому, что с его появлением все происходящее приобретало повышенную значительность. Тынянов использует свойство гения своим прикосновением придавать обыкновенным вещам особый смысл и высокую роль. Пушкин выявляет важность происходящего, оно выявляется им так же, как всем известные, привычные вещи вдруг оказываются удивительными и полными значительности, потому что гений по-новому их увидел.

Каждое появление Пушкина в обоих романах связано с чрезвычайными событиями в жизни героев. Особенное же значение имеют последние появления. В "Кюхле" – Это встреча с перевозимым из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую Кюхельбекером, в "Смерти Вазир-Мухтара" – с перевозимым из Тегерана в Тифлис мертвым Грибоедовым.

Но в "Вазир-Мухтаре" трагически окрашена и другая встреча Пушкина с Грибоедовым: Пушкин появляется в час, когда заканчивается литературная жизнь Грибоедова. Он присутствует при чтении "Грузинской ночи". "Пушкин его стеснял. Читая, он чувствовал, что при Пушкине он написал бы, может быть, иначе. Он стал холоден". Больше к трагедии он не возвращался.

Последней встрече в обоих романах предшествует специальная подготовка. Перед встречей Пушкина с "Грибоедом" в "Вазир-Мухтаре" Тынянов упоминает Кюхельбекера:

"В Шлиссельбургском каземате снился он (Грибоедов.– А. Б.) другу молодости Вильгельму Кюхельбекеру, не знавшему о его смерти".

Перед встречей Пушкина с Кюхельбекером в "Кюхле" Тынянов упоминает Грибоедова:

"Засыпая, он назначал на завтра, что вспоминать.

Лицей, Пушкина и Дельвига, Александра (Грибоедова)..."

"У Вильгельма и праздники: именины друзей, лицейские годовщины.

В особенности день Александра – 30 августа: именины Пушкина, Грибоедова, Саши Одоевского. Кюхля вел с ними целый день воображаемые разговоры.

– Ну что ж, Александр? – говорил он Грибоедову. – Ты видишь – я жив, наперекор всему и всем. Милый, что ты теперь пишешь? Ты ведь преобразуешь весь русский театр. Александр, ты русскую речь на улице берешь, не в гостиных. Ты да Крылов... Как теперь Алексей Петрович поживает? Спорите ли по-прежнему? Сердце как? Неужели так углем и осталось? Скажи, милый?"

За этими упоминаниями следуют встречи Пушкина с Кюхельбекером в "Кюхле", с Грибоедовым в "Смерти Вазир-Мухтара". И тогда повествователь неожиданно меняется: вместо Кюхельбекера и Грибоедова, через которых в обоих романах подается материал, появляется новый повествователь – Пушкин.

Тынянов сразу не открывает, что перед нами Пушкин. Он начинает с портретного намека. В обоих случаях сразу же появляются пушкинские знаки слова "быстро", "быстрый". Как всегда у Тынянова, Пушкин взят с движения. Движение всегда "быстро". "В это время вошел небольшой быстрый человек" ("Кюхля"). "Верховой в картузе и черной бурке только что переехал мост. Он быстро спускался по отлогой дороге. Поравнявшись с тахтреваном, он кивнул на ходу проезжающим и быстро спросил..." "Лошадь быстро несла человека под гору..." ("Смерть Вазир-Мухтара"). В "Кюхле" пушкинское инкогнито блюдется долго, но характерные пушкинские особенности следуют одна за другой: "стал грызть ногти", "раскланялся отрывисто", "начал что-то насвистывать", "заинтересовался игрой", "быстро полез в карман", "придвинул кресло и стал играть", проиграл 1600 рублей.

Главка о встрече Пушкина с Кюхельбекером начинается с вещей, не имеющих никакого отношения ни к Пушкину, ни к Кюхельбекеру, ни к встрече.

Станция между Новоржевом и Лугою – Боровичи. На станции ждет лошадей проезжающий. Проезжающий спал долго, проснулся, но не встает. Входит гусар. Лошадей гусару не дают. Гусар бранится. Потом перестает браниться и знакомится с проезжающим. Потом пьют чай. Потом играют в карты. Тогда входит Пушкин.

Пушкин любил карты. Тынянов использует их как манок. Лошадей Пушкину тоже не дают. Пушкин ругается со смотрителем, грызет ногти, отрывисто раскланивается, что-то насвистывает и поглядывает на игру. Потом не выдерживает, играет и проигрывает 1600 рублей. 1400 платит, а на 200 дает расписку: "По сему обязуюсь уплатить в любой срок 200 рублей. Александр Пушкин". (Предполагается, что до сих пор не известно, кто этот небольшой быстрый человек.) Отсюда повествование переходит к Пушкину, и читатель уезжает вместе с ним на следующую станцию – Залазы. Все, что происходит до конца эпизода, дано через пушкинское восприятие.

Тынянов подготавливает ответственные вещи и вводит их после предварительного оповещения. Деталь обыгрывается, как в театре, попадает в руки, показывается. Тынянову нужно ввести тему Кюхельбекера. Тема вводится через Пушкина. Кюхельбекер в сознании Пушкина связан с тюрьмой. Тюрьма подготавливается срастанием двух семантических рядов, из которых возникает третье понятие. Третье понятие – это "десять лет". Писатель не объясняет, что такое десять лет крепостной одиночки. Он показывает, как это много десять лет.