Текст книги "Юрий Тынянов"

Автор книги: Аркадий Белинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Крушение формализма не сыграло роковой роли в судьбе Тынянова потому, что его научная работа была связана с историей литературы, и это имело, несомненно, большое значение, ибо история литературы более конкретна, и литературоведческая концепция, положенная на реальный материал, чаще, чем при чистом теоретизировании, настораживала ученого. Ученый рассматривал литературный факт как факт истории, являющийся одним из многих других событий своего времени. Характер исследований Тынянова был исторический, а не типологический, и поэтому Тынянов охотно переходил на конкретный материал, обнаруживая его социальную принадлежность и значимость.

Для научной работы Тынянова характерно отсутствие предвзятости и попыток убедить читателей в том, что прав он, Тынянов, а но факты. Факты не мешали Тынянову, а если они мешали его теории, то он понимал, что опровержение одного всегда становится доказательством другого и что это другое правильно. В научной работе Тынянова не было априоризма, свойственного многим исследованиям, в которых факты обжимаются концепцией, а результат известен заранее, и ученый видит свою задачу лишь в том, чтобы представить доказательства того, что должно быть.

Эта неразделимость методов ученого и художника, взаимозависимость их, произрастание художественного творчества из научного, синхронность работы ученого и художника являются определяющей особенностью творчества Тынянова. Наиболее явственно это проявилось в трансформациях материала, используемого Тыняновым в его научной и художественной работе. При этом, конечно, следует иметь в виду, что отбор материала не является чем-то нейтральным, хотя сам по себе отбор всегда менее выразителен при определении писательской позиции, чем интерпретация материала. Именно переход на исторически более конкретный материал заставил Тынянова задуматься об отборе. "Необычайное видение", "остранение" тускнеет. Мир становится проще, естественнее и бедное. Громоздкость, загроможденного истории, уставленной многочисленными подробностями, медленно рассеивается. Отрезки прямой уже в состоянии соединить исторические точки. Прокладывается исторический процесс.

Историчность работ Тынянова-теоретика предвосхищала его художественную прозу.

Романы Тынянова написаны с хорошим пониманием закономерностей исторического процесса.

Возникновению художественной прозы Тынянова способствовал переход от литературоведческой абстракции к конкретному материалу, который часто оказывался убедительнее метода и связал ученого с героем его исследований. Тынянов вывел героя за пределы литературоведческого представления и убедился, что в реальных обстоятельствах тот вел бы себя, вероятно, не так, как он, Тынянов, думал раньше.

С точки зрения канонов школы, к которой принадлежал писатель, биографический роман был посягательством на некоторые существенные тезисы. Правда, это было связано больше с немецкой, чем с русской концепцией. Немецкая концепция считала, что следует писать "историю искусств без имен" (Вельфлин).

Ученый и художник не разделились, но художник начал в некоторых случаях поправлять ученого.

Своеобразие Тынянова заключается в тесном сцеплении научного и художественного творчества, в том, что его художественное творчество вытекает из научного, в том, что между ними нет непереходимой границы.

Обращение к художественной прозе кроме общих причин было вызвано еще и некоторыми специальными, в частности повышенным интересом к слову, естественным у человека, который пишет почти исключительно о поэзии*. Совершенно очевидно, что в стихе всегда присутствует более интенсивная, сравнительно с прозой, взвешенность и повышенная сосредоточенность слова. Поиски и находки в литературе чаще всего начинаются и почти всегда преобладают в поэзии. Это происходит потому, что поэзия более трудна, чем проза. Читатель поэта более специален, более квалифицирован, чем читатель прозаика. Поэтому он легче и с меньшим отвращением воспринимает новые явления, и эти новые явления в поэзии могут меньше пресекаться, так как идеологическое воздействие, а стало быть, и вред их менее значительны, ибо воздействие поэзии менее широко, чем воздействие прозы. Там же, где мы сталкиваемся с широким воздействием, там, конечно, никакие новации не нужны. Там нужно наиболее простое и короткое влияние, которое (предполагается) более эффективно именно в старых, привычных, традиционных формах, то есть в таких, на восприятие которых не затрачивается дополнительной энергии, непроизводительно расходуемой на овладение новой формой, в то время как все внимание должно быть сосредоточено на том, чтобы дать себя убедить. Несомненно, возникновение новых форм в искусстве первоначально связано с резким снижением непосредственного воздействия.

* "Проблема стихотворного языка", статьи в "Архаистах и новаторах" "Ода как ораторский жанр", "Архаисты и Пушкин", "Пушкин", "Пушкин и Тютчев", "Вопрос о Тютчеве", "Тютчев и Гейне", "Стиховые формы Некрасова", "Блок", "Валерий Брюсов", "Промежуток", "О Хлебникове".

Исследование стиха объясняется самим Тыняновым отнюдь но одним только академическим интересом. В статье "Промежуток", написанной в 1924 году, незадолго до "Кюхли", Тынянов говорит о современном стихе и о современном литературном процессе. (Факт в творчество Тынянова редкий и сам по себе заслуживающий внимания.) В статье явственно недовольство состоянием прозы. Ни одного произведения не названо, но тип обозначен: "Иногда кажется, что это не писатель, а сама инерция написала рассказ и кончила ого обязательно гибелью главного героя или по крайней мере Европы". "Проза живот сейчас огромной силой инерции". Слова "расцвет прозы" Тынянов заключает в кавычки. Он иронизирует: "Написать рассказ не хуже Льва Толстого, по соображениям критики, теперь не трудно"*. Преодоление инерции плохой прозы, выход из тупика он видел в обращении к опыту поэзии с ее более сосредоточенным и взвешенным словом, с ее более пристальным интересом к слову. "У нас есть богатая культура стиха (неизмеримо более богатая, чем культура прозы)". "У нас одна из величайших стиховых культур"**, – пишет он.

* Ю. Т ы н я н о в. Архаисты и новаторы, стр. 542.

** Ю. Т ы н я н о в. Архаисты и новаторы, стр. 547-548.

Как бактериолог, Тынянов поставил эксперимент на себе самом. У него был готов материал для монографии о Кюхельбекере. Оставалось написать традиционную книгу или проверить литературоведческое открытие. Тынянов проверил. Этим опытом был его первый роман.

Его первый роман был проверкой жизнеспособности нового понимания истории и литературного процесса, производного от истории.

Всеми нитями он связан с научной работой.

И с этого романа Тынянов начал долгое трехтомное повествование о людях, мимо которых катится колесо фортуны, чья жизнь – ряд горестей, о холодной толпе, которая взирает на поэта, как на заезжего фигляра...

Император Николай Павлович был недоволен поэтами.

Поэты писали про дожди, туманы и холодный северный ветер. Они были в оппозиции к господствующему мнению о том, что все на свете прекрасно.

Император приказал цензорам, чтобы смотрели за погодой в стихах.

– Разве у меня плохой климат? – строго спрашивал император.

Он подозревал, что поэты только делают вид, будто они недовольны климатом.

Поэты были недовольны тем, что не могли писать то, что хотели. Северным ветром, бореем, они называли казни, ссылки, гонения, запреты и резко повысившуюся роль жандарма в судьбах русской культуры.

Некоторые писали о том, что они недовольны.

Их убивали.

Писатель – это гонец, который приносит вести о времени. В средние века гонцов, которые приносили плохие вести, убивали.

Самые верные вести о своем времени принесли Пушкин и Грибоедов.

Вести были плохими, гонцов убили.

Юрий Тынянов писал о поэтах, которые принесли самые верные вести о своем времени, о поэтах, которые были недовольны и которых за это убили.

Юрий Тынянов был одним из немногих художников, писавших о людях, которые протестовали против господствующего мнения о том, что все на свете прекрасно.

Две темы определили писательскую судьбу Тынянова – декабристы и Пушкин.

Они прошли через двадцать четыре года его литературной биографии.

В книгах Тынянова декабристы, их предшественники, их враги и друзья занимают преобладающее место. Лишь к концу творческого пути писателя декабристская тема будет вытеснена Пушкиным.

В каждый период литературной жизни Тынянова эти темы получали различный лирический подтекст, но за пределы этих тем, за пределы этого материала в большинстве своих произведений, в частности в романах, писатель не выходил никогда.

Не одинаковые исторические причины и часто несходные внутренние побуждения связывают Тынянова с его темами, и так же, как верность темам, писатель сохранил верность их лирическому подтексту. Тынянов писал о декабристах и Пушкине, связывая с ними вопросы, игравшие серьезную роль в истории нашей общественной мысли и получившие особенное значение в годы, на которые падает его творчество, – вопросы взаимоотношений интеллигенции и революции и взаимоотношений человека и государства.

За столетие о декабристах было написано не очень много, но многое из написанного требовало самого решительного опровержения.

У Тынянова было преимущество, которое дало ему возможность правильно воссоздать события и образы людей исторического прошлого.

Этим преимуществом было то, что за столетие накопился обширный исторический опыт.

Решительная переоценка старых представлений о декабризме заключалась в первую очередь в раскрытии того, что на протяжении столетия замалчивалось и искажалось.

Замалчивания и искажения начались на следующий день после восстания.

15 декабря 1825 года петербургские газеты сообщали: "На сих днях скрылся кассир Банка Ротшильда, которому была поручена уплата Неаполитанских процентов" и который "не мог устоять от искушения испытать свое счастье в биржевых делах". Кроме того, сообщалось о том, какую сулит выгоду пересадка морских рыб в пресные озера. Сообщалось также о шляпках черных граденаплевых, о черных блондовых косынках, о кушаках из широких волнистых лент со стальными пряжками, о том, что бриллиантов и цветных камней не носят и что приличные к траурной одежде драгоценности суть жемчуг, гранаты и опалы*.

О событиях на Петровской площади, происшедших накануне, было напечатано в "Прибавлении к "С.-Петербургским ведомостям".

Сообщено о событиях, происшедших накануне, было таким образом, что, казалось, почти ничего, кроме радости и умиления, вызванных Николаем Павловичем, не было. "Вчерашний день будет без сомнений эпохой в истории России", – заявляет правительство. "Эпохой в Истории России" правительство, конечно, называет не восстание, а то, что "в оный (день. – А. Б.) жители Столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих Предков...". Восстание описывалось так: "Между тем, две возмутившиеся роты Московского полка не смирились. Они построились в баталион-каре перед Сенатом; ими начальствовали семь или восемь Обер-Офицеров, к коим присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшие толпы черни окружали их и кричали: "ура!" ...мятежники... не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных..."**

* См. "Северную пчелу", 15 декабря 1825 года, № 150.

** "Прибавление к "Санкт-Петербургским ведомостям", 15 декабря 1825 года, №100.

Через шесть дней, 20 декабря, был опубликован царский манифест, в котором "все происшествие" объявлялось "маловажным в самом себе", а так как о маловажных происшествиях царские манифесты не публиковались, то пришлось счесть происшествие за "весьма важное по его началу и последствиям"*.

В ночь на 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости казнили вождей декабрьского восстания.

Казнили их боязливо. Как и полагается, о боязливости, конечно, не говорилось, а говорилось о "должной тишине и порядке". А так как "народу собралось вокруг тьма-тьмущая" (начальник кронверка Петропавловской крепости В. И. Беркопф)**, то исполняющему должность санкт-петербургского военного генерал-губернатора П. В. Голенищеву-Кутузову во всеподданнейшем донесении специально пришлось сообщить неправду о том, что "Зрителей... было не много"***

О декабристах писали скупо и неохотно, казнили их ночью, хоронили тайно и хотели забыть навсегда.

В ночь на 13 июля император не спал. Каждые пол-часа к нему в Царское Село скакали из Петербурга фельдъегери с донесениями о том, что делается в Петропавловской крепости. Николай писал матери: "...все совершилось тихо и в порядке, гнусные и вели себя гнусно, без всякого достоинства", "...поблагодарим провидение, что оно спасло нашу дорогую родину"****. (Как и полагается, о том, что удалось задушить людей, посягнувших на власть, конечно, не говорилось, а говорилось о родине.)

14 декабря 1825 года Н. М. Карамзин был во дворце, выходил на Исаакиевскую площадь, камни падали к его ногам. Он был возмущен. "Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, – писал Карамзин, – будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятежа"*****.

* "Санкт-Петербургские ведомости", 22 декабря 1825 года, № 102.

** "Декабристы". Сборник отрывков из источников. Составил IO. Г. Оксман. М. – Л., Гиз. Центрархив, 1926, стр. 475, 477.

*** "Декабристы", стр. 475.

**** Там же, стр. 477.

***** "Декабристы", стр. 346.

Декабрьское восстание 1825 года было величайшим событием русской истории, и для того, чтобы его понять, Л. И. Толстой, начавший писать роман об этом событии, вынужден был его оставить и написать другой, который был подступом к роману о декабристах. Этот роман Л. Н. Толстой закончил. Называется он "Война и мир".

Через сто лет после восстания на Петровской площади писатель Ю. Н. Тынянов написал роман, в котором впервые в русской литературе правильно, то ость исторически закономерно и художественно убедительно, раскрываются события и люди эпохи.

Тынянов стал писать о декабристах после того, как о них была создана серия легенд. В серии преобладали легенды монархическая и либеральная. По первой, декабристы были убийцами и гнусными бунтовщиками, восставшими против данной от бога власти государя императора, за что их и постигла заслуженная кара.

Либеральная легенда, как легко догадаться, не питала симпатии к власти государя императора и крови не требовала. Однако она тоже все-таки порицала декабристов. Она придерживалась убеждения, что лучшие и наиболее прочные изменения в жизни общества те, которые происходят только от улучшения нравов, без каких бы то ни было насильственных потрясений. Эта легенда обладала несравненно большими преимуществами в сравнении с уверенностью в том, что власть надо спасать, как можешь, – картечью, виселицами, каторгой, цензурой, "любовью к отечеству", без чего этой власти и месяца не протянуть. Но вековой опыт русской истории показал, что всякий раз, когда лучшая часть общества занята только улучшением нравов, худшая часть общества начинает палить в нее картечью, тащить на виселицу, гнать в каторгу и душить цензурой. Но чистейшая вера в улучшение нравов и только в улучшение нравов неминуемо должна была настороженно и неприязненно отнестись к военному бунту, оружию, убийству петербургского генерал-губернатора, крови. Все это действительно крайне неприятно, и, конечно, лучше было бы обойтись без этого. Не правда ли? Поэтому либеральная легенда жалела декабристов и с состраданием обращала внимание на то, что все они были несчастненькими и вроде как бы убогими. По легенде, декабристы предстают чудаками и фантастами, поэтическими певцами чуть ли не поэтической свободы, упаси бог, и не думавшими о том, что можно пролить кровь. Либеральная легенда была создана чистейшими людьми, не заметившими, что они попали под влияние самих декабристов, для которых позиция портов и чудаков была в значительной мере лишь приемом во время следствия и в ссылке. В дальнейшем всякого рода заверения декабристов стали приниматься без оговорок, а то, что эти заверения черпались из их писем Николаю и следственной комиссии или из написанного ими в ссылке, причем чаще всего в расчете, что написанное будет прочитано недреманным оком и послужит или оправданием, или смягчающим обстоятельством, было забыто. Поэтому не следует приписывать дурных намерений Мережковскому, с болью в сердце укорявшему легкомысленных и прекрасных в своем легкомыслии молодых людей, которые вместо того, чтобы ходить на исповедь, подняли бунт.

Отличие книги Тынянова от многих других книг о декабристах в первую очередь в том, что Тынянов пишет не только об историческом деятеле, но также и об исторических обстоятельст-вах, вызвавших события 14 декабря. В книгах же многих предшественников Тынянова истории нет, а есть некие фантастические призраки, проплывающие в фантасмагорических миражах вне истории, вне среды, вне времени. Оторванные от реальной истории события случайны, а потому и не обязательны. Они порождены особенностями психики (чаще – болезненными) участников и поэтому могли бы и не произойти. Закономерности исторического процесса обычно не существует.

Но о декабристах писали Пушкин и Герцен, и представление Тынянова об одном из решающих событий русской истории восходит прежде всего к ним.

Сквозной темой творчества Тынянова был Пушкин.

Имя его появляется на первой странице первой тыняновской статьи, и Пушкину посвящены последние строки недописанного романа.

Главная тема Тынянова – литературный процесс и роль Пушкина в нем. Эту тему он формулирует в первой же фразе, сказанной им о Пушкине: "Такова была именно молчаливая борьба почти всей русской литературы XIX века с Пушкиным, обход его, при явном преклонении перед ним"*. В этой фразе названы два типа борьбы и два типа противников. Под "молчаливой борьбой почти всей русской литературы XIX века" подразумевается недвусмысленная борьба с Пушкиным реакционных литераторов, и под "обходом его, при явном преклонении перед ним", подразумевается замена прежней стилевой системы новой, возникающей под влиянием тех исторических условий, в которых эта система создавалась. К этому виду противников относятся такие писатели, как Кюхельбекер, Тютчев, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Маяковский. Такой вид взаимоотношений не прямая линия, а преемственность, отталкивание, и часто решительное. По отношению ко всякой другой традиции борьба отсутствует: эту традицию просто обходят. Само существование новой концепции иногда бывает достаточным, чтобы старую концепцию разложить, взорвать и скомпрометировать.

Вся русская литература соприкосновенна с Пушкиным. Каждый русский писатель на какой-то точке своего развития идет на сближение с ним, а потом уходит по своей дороге, иногда близкой пушкинской, иногда далекой от него, часто не задумываясь о литературных дорогах. Борьба с Пушкиным была ожесточенной, началась с выхода первой его поэмы и продолжалась десятилетия после его убийства.

О нем писали: ".. .сколь неуместно употреблены тобою выражения: творить и созидать – когда дело шло о произведениях Пушкина"**. "Если имя Поэта... должно оставаться всегда верным своей этимологии, по которой

–

* Ю. Т ы н я н о в. Архаисты и новаторы, стр. 412.

** "Вестник Европы", 1829, март и апрель, стр. 301. (II. Наде ж д и н. "Полтава". Поэма Александра Пушкина.)

означено оно у древних Греков творение из ничего, то певец Нулина есть par exellence Поэт"1.

"Меня и так уже тошнило с этих Евгениев, которых по справедливости надлежало бы назвать Какогениями или выродками доброго вкуса"2.

И Пушкин стал нам скучен,

И Пушкин надоел,

И стих его незвучен,

И гений охладел.

Бориса Годунова

Он выпустил в народ:

Убогая обнова,

Увы! на Новый Год3.

Через три года после убийства приходит критик и заявляет, что Пушкин "уронил ее (русскую поэзию. – А. Б.) по крайней мере десятилетия на четыре"4.

Тут ясно и недвусмысленно все.

Несколько более странное впечатление производит походя брошенная (в примечании) фраза Белинского: "Я не включаю в это число (поэтов-повествователей в самом высоком значении. – А. В.) Пушкина, который уже свершил круг своей художнической деятельности"5. Это сказано за полтора года до убийства.

1 "Вестник Европы", 1829, март и апрель, стр. 217. (Н. Н а д е ж д и н. Две новости в стихах: "Бал" и "Граф Нулин"),

2 "Вестник Европы", 1828, ноябрь, стр. 81. (Н. Н а д е ж д и н. Литературные опасения за будущий год.)

3 "Северный Меркурий", 1831, № 1-2, январь, стр. 8.

4 "Маяк", 1840, ч. IV, стр. 188.

5 В. Г. Б е л и н с к и й. Собрание сочинений в трех томах, т. I. Л., Государственное издательство художественной литературы, 1948, стр. 125.

Если бы не комментарий М. Я. Полякова, с точностью и стилистическим блеском устанавливающий истинную меру вещей, мы никогда не выбрались бы из бесчисленных противоречий. Но после М. Я. Полякова наше представление об истине снова возвращается на твердую школьную стезю. А ведь сказано всего несколько слов: "Отрицательное отношение к Пушкину было ошибочным у Белинского" (цит. изд., стр. 757). "Ah! grand'maman, вот чудеса! вот ново!" (А. С. Грибоедов. Горе от ума. Комедия в четырех действиях в стихах. Действие III, явление 18. В кн.: А. С. Грибоедов. Сочинения. М., Государственное издательство художественной литературы, 1956, стр. 98).

Тынянов проверяет Пушкиным русскую литературу. Так как лучшее, что сделано в русской литературе, принадлежит Пушкину, то естественно, что ошибался не Пушкин, а те, кто делал хуже. Поэтому литературный процесс в смысле "правильности" оценивается с пушкинской позиции.

Постоянное ощущение правоты Пушкина вызвано не почтительностью, а пониманием путей развития русской литературы, определенных им.

Почему же тогда "молчаливая борьба почти всей русской литературы XIX века с Пушкиным"?

Борьба русской литературы XIX века с Пушкиным была связана с попыткой современников защитить завоеванные в 10-е годы позиции и намерением потомков сместить его и установить свою систему. Борьба была осложнена внутренними противоречиями. Так, например, архаисты шли не сомкнутым строем, а двумя враждебными друг другу колоннами: старшие и младшие архаисты.

В более позднюю пору враждовали эпоха с эпохой, и внутри эпохи-преемницы дифференциация сил оказывалась еще более сложной.

Борьба сначала Некрасова, а затем Маяковского с Пушкиным была связана с преодолением пушкинской системы и установлением своей. В истории русской литературы равных по значению побед за полтора века не было. Эти победы можно сравнить лишь с победами Ломоносова и самого Пушкина.

Несколько иной характер имеет отношение к Пушкину символистов. Символисты не столько ниспровергали Пушкина, сколько искали в нем такие черты, которые были близки им. Отбор символистов привел к резкому смещению внутри пушкинского материала: выделенными оказались те особенности, которые у Пушкина были не всегда первостепенными, а иногда случайными, но которые для самих символистов имели основополагающее значение.

Тынянов настойчиво подчеркивает "многократное и противоречивое осмысление его творчества со стороны современников и позднейших литературных поколений"*. Это соображение очень важно и для методологии Тынянова, и для изучения русской литературы, и для того, чтобы понять, как бесплодны попытки пресечь, запретить, обуздать поиск художника. История русской литературы, сам факт ее существования в эпохи разгула литературной опричнины и резкого повышения духовной чистоты с настойчивой убедительностью говорят, что поиск художника, который стараются или задушить, или скомпрометировать, неостановим и неминуем, и его не может прервать даже авторитет истинного писателя предшествующей литературной эпохи,, а не какой-нибудь бывший писатель, награжденный авторитетом и ставший пугалом, вандеец, казак, драбант, городовой русской литературы. (При этом надо сказать, что истинный художник-предшественник, именем которого пытаются остановить историю литературы, никогда не мешает, по крайней мере не художественными методами, художественному развитию, смысл которого именно в том, чтобы в новых историко-литературных обстоятельствах преодолеть его, художника-предшественника.)

* Ю. Т ы н я н о в. Архаисты и новаторы, стр. 228.

Многократное и противоречивое осмысление Пушкина, зачисление его в "романтики" и "реалисты", в "певцы скорби народной" и "символисты", борьба с ним Надеждина, Писарева, футуристов, подчеркивание и замалчивание каждой эпохой то одних, то других черт в его творчестве говорят о том, что искусство Пушкина было столь разнообразно, что вся последующая наша литературная история могла к каждому заданному ей вопросу найти доказательства своей правоты в этом творчестве. Значение этого разнообразия было не в жанровой множественности, вообще свойственной эпохе, а в том, что Пушкину удалось с исчерпывающей полнотой сказать о явлениях, входящих в орбиту художественного внимания. Задача последующих поколений заключалась в том, чтобы преодолеть эту оккупацию эстетического материалами скатать свое, то есть новое, то есть противоречащее Пушкину слово. Каждое свое слово это слово, естественно, не похожее на чужое, и поэтому чем оно более свое, тем более оно вступает в противоречие с чужим. Отношение современников и потомков к Пушкину, таким образом, могло быть только или отношением эпигонов, или отношением людей, преодолевающих его влияние.

За двадцать три года своей литературной деятельности Пушкин исчерпал все, что входило в состав современной ему литературы, а поэтому в традиционный и канонический литературный комплект он начал включать внелитературный материал.

Уменьшение количества поэтических произведений в последние годы жизни было связано не с "упадком таланта" (Булгарин) и не с "закатом таланта" (Белинский), а с поиском новых средств выражения. Этот поиск привел писателя к другим, неканонизированным областям литературы.

Каждый большой художник вводит новый материал в искусство, а не только новые слова о старом материале. Большой художник входит в сознание людей не сам, а со своими героями и эпохой, о которой он пишет, Как Крылов, который не существует сам по себе, а вспоминается со зверями. Памятник поставлен Крылову, зверям и эпохе.

Каждая эпоха является в литературу со своими памятниками и зверями.

Эпоха начинает свое существование с ответов на самые простые и самые важные вопросы: что такое жизнь, смерть, справедливость, закон, лицемерие, любовь, добро, зло, насилие, вера, история, будущее.

На протяжении шестидесяти лет после смерти Пушкина его влияние на развитие литературного процесса было столь подавляющим, что серьезно нельзя говорить о существовании в русской литературе стилей, как эстетических категорий, захватывающих большие массивы времени и людей. Не случайна поэтому подмена понятия "стиль" понятием "период": "гоголевский период русской литературы", некрасовский и т. д. Стилистическое разнообразие в России было невозможно из-за грубого вмешательства нелитературных инстанций, которые выбирали в литературе, то что им нужно, то бишь необходимо народу. Если в Европе были развитые разнообразные литературные традиции, то в России официально поддерживалась (а это имело ни с чем не сравнимое значение) литература, с успехом воспевающая веру, царя и отечество, образцового молодца, бодрый дух, военную мощь и славное прошлое. Вся великая русская литература – это лишь то, что осталось, что не удалось уничтожить, что не было погублено в жестокой и беспощадной борьбе с нею.

Пушкинский период русской литературы начинается со смещения стабилизированных форм XVIII века, а позднее и карамзинистского канона. Этот период был понятием не только времени, но и круга. Круг же был не совсем тем, что раньше называлось "пушкинской плеядой", потому что в "плеяду" включались поэты, по своим Эстетическим намерениям соприкасающиеся с Пушкиным в очень отдаленных точках, а иногда и враждебных ему. Но пушкинский круг был. В отличие от "плеяды", он более замкнут. Пушкинская система была нормой, с которой литературное явление или сливалось, или, напротив, выделялось, не похожее на эту норму. Система была мерой, определявшей принадлежность и устанавливающей оценку. Все то, что "не принадлежало", как всегда в истории литературы, считалось не только иным, но и плохим. Так иное явление – Тютчев – было обойдено молчанием, как полагает Тынянов, недоброжелатель-ным*. На фоне этой нормы и особенно на фоне той, которую создали Майков и Щербина, Некрасов был "невозможен" и "неприемлем". На фоне старой нормы всякое новое явление, а новое – это обязательно отличное от нормы, выглядит невозможным и неприемлемым.

* "Пушкин и Тютчев". В кн: Ю. Тынянов. Архаисты и мониторы.

Каждый большой художник сам ощущает в определенные моменты необходимость смещения прежней манеры. И конечно, ощущал это Пушкин. Он понимал исчерпанность своей старой системы и после южных поэм, и в момент перехода к прозе. Он искал новой, отличной от "пушкинской", нормы. Тынянов это заметил и сказал, что "многие историки литературы" не видят "спада лирической продукции у Пушкина в этот (последний. – А. Б.) период и наметившегося выхода его в смежные с художественной литературой ряды: журнал, историю"* (которые, конечно, интересовали Пушкина как художника, создавшего в связи с журнальной работой и изучением истории художественные произведения).

"Пушкин характерен... своими отходами от старых тем и захватом новых"**.

* "Пушкин и Tютчев", стр. 550. В кн.: 10. Тынянов. Архаисты и новаторы.

** Там же.

Отход от старых тем в искусстве переживается как крушение, как трагедия, как катастрофа.

Но большой художник предпочитает прощание со старой темой исчерпанности и хождению на поводу у склеротизированной системы. Это свойственно каждому большому писателю, успевшему пережить созданную им же систему. Так было с Гоголем на рубеже первого и второго тома "Мертвых душ", когда по одну сторону остался "Ревизор", а по другую "выбранные места из переписки с друзьями". Второй том и "выбранные места" были попыткой выхода из канонизированной "гоголевской" системы. Исчерпанность системы привела к кризису Льва Tолстогo. Так было с Крыловым, перешедшим от журнала к стихам, с Пушкиным, перешедшим от стихов к журналу, с Блоком, простившимся с декадентскими мотивами первых циклов и вышедшим в великое искусство символизма.

Различными бывают причины уходов, и побуждают писателя обращаться к новому материалу чаще всего психологические мотивировки. Но определяющими эту мотивировку всегда бывают реальные обстоятельства, в которых существует писатель.