Текст книги "Том 6. Отдых на крапиве"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
Пытка
Восемь лет тому назад, сидя за конторкой перед огромными бухгалтерскими книгами, я получил такую записку:
«Милый Сергей Иванович! Ради всего святого умоляю вас – приезжайте немедленно ко мне. Может быть, вы не будете так на меня негодовать, если узнаете, что я отрываю вас от дела в последний раз. Ваш друг Полина Черкесова».
Было двенадцать часов дня.
«Господи, – недовольно подумал я. – Чего еще этой сумасбродке от меня нужно? Придется ехать».
Услышав мою просьбу об отпуске «на часочек», бухгалтер раскусил зубами невидимый лимон и, изобразив на лице соответствующую мину, сухо сказал:
– Который это раз вы уезжаете среди занятий? Идите, но к часу будьте здесь обязательно. Сами, кажется, знаете, что работы гибель.
* * *
Полина Черкесова снимала крошечный флигелек в глубине большого двора и жила в двух комнатках совершенно одна.
– Здравствуйте, – сказал я, здороваясь. – Какое землетрясение случилось с вами?
Она бледно улыбнулась и усадила меня на оттоманку. Села напротив и, разглядывая собственные руки, сказала:
– Я вас позвала на минутку. Я знаю, вы всегда относились ко мне хорошо, и, я думаю, не сочтете навязчивостью то, что я втайне называю вас своим другом. Как вы знаете, у меня друзей вообще нет… Ну, вот. В последний раз мне захотелось увидеть дружеское лицо.
– Как – в последний? – удивился я.
– Так. Через несколько минут, когда вы уйдете, меня уже не будет на свете.
Я вскочил и схватил ее за руку.
– В своем ли вы уме?!!
Она с тихою улыбкой покачала головой и указала на ящик письменного стола.
– Пузырек уже заготовлен. Надеюсь, вы не будете отговаривать и препятствовать мне. Это решение не случайное, а продуманное в течение долгого времени.
– Да почему? – сердито закричал я. – Что за глупости? Что случилось?
– Особенного ничего. Тоска, одиночество, ничего впереди. О смерти я мечтаю, как об избавлении. И потом – знаете что? Не будем отравлять последних минут пустыми и пошлыми уговорами и спорами. Мне сейчас так хорошо, так легко.
Человек стоит на берегу тихой речки и, вдыхая запах травы, безмятежно любуется видом залитой солнцем полянки и темно-синего дальнего леса на горизонте. Кто-то подкрадывается сзади и вдруг с размаху ударяет созерцателя палкой по затылку…
Сейчас я, приблизительно, был в положении этого выбитого из колеи созерцателя жизни…
– Ну, бросьте! – сказал я неопределенно. – Сейчас просто у вас плохое настроение, а пройдет – и все опять будет хорошо. Здоровая, интересная, молодая женщина – и вдруг такие мрачности. Как не стыдно?! Хотите – пойдем нынче вечером в театр? Она усмехнулась.
– Театр… Ах, как вы меня не понимаете! Теперь театры, и люди, и все человечество так далеко-далеко от меня. Знаете, меня даже уже немного интересует, – что там?
Я совершенно не знал, какого тона мне нужно держаться. Уговаривать, – она на уговоры отвечала только снисходительным покачиванием головы. Принять это все в шутку и, поболтав пять минут о пустяках, уйти, – а вдруг она в самом деле после моего ухода выкинет какую-нибудь непоправимую глупость.
У меня даже мелькнула неопределенная бесформенная мысль: побежать в участок и заявить обо всем околоточному.
– Довольно! – сурово крикнул я. – Все это глупости. Мы сейчас это прекратим.
Я подскочил к письменному столу, выдвинул ящик, схватил какую-то бутылочку с аптекарским ярлыком и через открытое окно вышвырнул ее на каменные плиты двора.
– Что вы делаете? – испуганно вскрикнула она, но сейчас же успокоилась:
– Ребенок! Неужели вы думаете, что дело в этой бутылочке? Через десять минут у меня будет другая, – аптека ведь здесь в десяти шагах.
– Я пойду в аптеку и сделаю заявление, чтобы вам ничего не отпускали.
– Всех аптек не обойдете… Да и, кроме того, у меня в надежном месте припрятан револьвер на самый крайний случай… А веревка? Неужели вы будете сейчас сдирать все шнурки от портьер…
– Зачем вы меня мучаете, – закричал я. – Зачем вы меня позвали?!
– В последний же раз! Неужели вам так трудно пожертвовать одним-единственным часочком? Подумайте: ведь всю вашу остальную жизнь никогда, никогда я не отниму больше у вас времени.
Мы замолчали. Она сидела в кресле, подперев ладонью щеку, я метался по комнате…
– Я не допущу этого!! Я не уйду отсюда. Я не могу допустить, чтобы человек погибал у меня на глазах…
– Ах, – возразила она, – не сегодня, так завтра. Днем раньше, днем позже – это не имеет никакого значения.
«Уйти, что ли? – подумал я. – Кстати, старик бухгалтер, вероятно, уже рвет и мечет, ожидая меня. Ему нет ведь дела до таких вещей. Вместо часа прошло уже полтора… Гм! Может быть, попросить ее обождать до вечера… Глупо как-то».
– Послушайте, – нерешительно сказал я. – Подождите меня до вечера – я хочу поговорить с вами. Ради Бога! Ладно?
Она печально улыбнулась.
– Вам скучно со мной?
Я хотел сказать, что дело не в скуке, а просто истекает срок моего отпуска, и бухгалтер меня заест за то, что я запоздаю со списком дебиторов.
Но тут же я устыдился – около меня умирающий, расстающийся с прекрасной жизнью человек, а я лезу с каким-то списком дебиторов. Как это все мелко и неважно.
«Вам все неважно, – зазвучал у меня в ушах скрипучий голос бухгалтера. – По списку дебиторов нужно сделать к 15-му распределение платежей, а вы, проклятый лентяй, и ухом не ведете».
– Ну, слушайте, – ласково и задушевно сказал я, беря Полину за руку. – Ведь вы этого не сделаете, да? Ну, успокойте меня… В жизни еще может быть столько хороших минут… Обещайте, что мы вечером увидимся!
Она вяло покачала головой:
– К чему? Лучше теперь же покончить – и ладно! «Проклятая баба, – подумал я. – Вот-то послал мне
Господь удовольствие».
Жалость легко и без боя уступила в сердце моем место злости и ненависти к этой женщине.
Сердце сделалось жесткое, как камень.
«Не понимаю я этих людей, – думал я. – Хочешь отравиться – сделай это без грома и шума, без оповещений и освещений бенгальским огнем. Нет, ей обязательно нужно поломаться перед этим, оповестить друзей и знакомых… Она бы еще золотообрезные карточки разослала: „Полина Владимировна Черкесова просит друзей и знакомых на soiree по случаю предстоящего самоубийства через отравление…“»
Она сидела в прежней позе, задумчиво опершись на руку и глядя в стену.
«Уйти, – гудело у меня в мозгу. – Но как уйти?» Обыкновенно это не представляет никаких затруднений. Сидишь, сидишь, потом зашевелишься, озабоченно взглянешь на часы и скажешь, вставая: «Ну, я пошел…» или «Ну, поползем, что ли…»
– Куда ж вы, – говорит хозяин. – Посидите еще.
– Нет, надо. Я и так уж засиделся. Завтра, надеюсь, увидимся в клубе или в театре… Да?..
И расстаешься довольный, смягчивший неловкость разлуки перспективой завтрашнего свидания. Я вздохнул и подошел к Полине.
– Ну? Обещаете меня ждать вечером? Даете честное слово?
– Честное слово надо сдержать, – пожала плечами хозяйка. – А я боюсь дать его. К чему эти отсрочки? Отговорить меня не может никто в мире. Позвольте… вы, может быть, спешите по делам? Так идите. Простимся – и я освобожу вас.
«Простимся, – екнуло сердце. – Нет, я никогда не был убийцей! Я не могу ее оставить одну».
«Еще бы, – прошипел отравленный злостью голос бухгалтера. – Список дебиторов, значит, может подождать? Директор его будет делать? Или, может быть, швейцар? Если вам так трудно и тяжело служить, – зачем себя насиловать. Гораздо честнее уйти и не вредить делу».
Две, три, четыре минуты протекли в нудном, тянущем за душу молчании…
Ах, надо же что-нибудь сказать, чтобы отвлечь эту сумасшедшую!
– Прягина давно видели? – спросил я.
– Что? Прягина? Давно. Он, кажется, уехал.
– Говорят, что у него с женой что-то неладно. Опять он у этой немки стал бывать каждый день.
– Что же, с ней и уехал? Или один? Я ответил с излишней готовностью:
– Не знаю, но могу узнать. Хотите завтра узнаю и сообщу вам. Ладно?
– Нет, зачем же. Мне это не нужно. И потом завтра! (Она иронически улыбнулась.) Вы, кажется, все думаете, что я шутила все это время?
– Ах, не говорите мне об этом!!
Я обвел комнату тоскливым взором и обратил внимание на пятно сырости, проступившее в углу стены, на обоях. Сказать ей об этом, посоветовать переменить квартиру? Она, конечно, улыбнется своей проклятой улыбкой и скажет: «К чему?»
Стенные часы пробили половину третьего.
Это была жестокая мысль, но она пришла мне в голову:
«Тебе-то хорошо: решила отравиться и спокойна! Сидишь… Никуда тебе не надо спешить и никто тебе ничего не скажет, не поднимет скандала… А я все-таки с головой сижу в этой проклятой жизни, и завтра мне будет за сегодняшнюю неявку такая головомойка, что подумать страшно!»
– Ну, не будьте таким скучным, – ласково сказала будущая самоубийца. – Хотите чаю? Самовар стоит горячий.
– Ах, до чаю ли мне! – нервно закричал я.
– Почему? Чай все-таки хорошая вещь.
Она пошла в другую комнату и вернулась с двумя стаканами чаю.
В голову мне лезли только жестокие, чисто механические мысли:
«Сама травиться хочет, умирать собралась, а сама чай пьет. А на службу я уже так опоздал, что и являться не стоит! Я-то вот опоздаю – попаду в историю, а ты, может быть, и не отравишься совсем. Да и странно это как-то. Самоубийство такая интимная вещь, что приглашать в это время гостя и заниматься чаепитием, по меньшей мере, глупо и бестактно! И, кроме того, нужно было бы иметь элементарную догадливость и такт… Раз я прошу отложить до вечера, могла бы пообещать мне это, – чтобы я ушел успокоенный, с чистой совестью. А там можешь и не держать своего слова – твое дело. Но нельзя же меня, черт возьми, меня ставить в такое положение, что уйти невозможно, а сидеть бесполезно».
– Полина Владимировна! – тихо и проникновенно сказал я. – Вы жестоки. Подумали ли вы, кроме себя, и обо мне. В какое ставите вы меня положение… Чего вы от меня ожидали? Неужели думали, что я, услышав о вашем решении, хладнокровно кивну головой и скажу: «Ах, так. Ну, что ж делать… Раз решено – так тому и быть. Травитесь, а мне спешить на службу нужно, меня бухгалтер ждет». Поцелую вашу ручку, расшаркаюсь и уеду, оставив вас наливающей себе в стакан какого-нибудь смертельного зелья. Не могу же я этого сделать!
– Ради Бога, простите! Я знаю, что это вас нервирует, но неужели мое последнее, предсмертное желание – увидеть дружеское лицо – так тяжело для вас? На вашей совести ведь ничего не будет, раз я уже решила сделать это. Вот взглянула на вас, поговорила – и теперь вы можете спокойно уехать, удовлетворенный тем, что скрасили своему ближнему последние минуты.
«Вот дерево-то», – с бешеной злобой подумал я.
Она опустила голову и сняла с юбки приставшую к ней пылинку; потом разостлала на колене носовой платок и стала заботливо и тщательно его разглаживать.
«Зачем разглаживать платок, зачем чистить платье, если думаешь умирать?! Что за суетность…»
«Надо уходить!» – внутренне решил я.
Но никакая «формула перехода к очередным делам» не приходила мне в голову. «Ну-с, я пошел»? – пусто и не соответствует моменту. «Ну-с, прощайте, царство вам небесное»?.. Это логически самое здравое, но кто ж так говорит?
Я выбрал среднее.
– Ну-с, – сказал я, поднимаясь. – Я ухожу, и ухожу в твердой уверенности, что вы одумаетесь и бросите эту мысль. До свидания.
– Прощайте! – сказала она не менее значительно.
– Постойте, я вам дам что-нибудь на память обо мне. Вот, разве кольцо. Оно вам на мизинец будет впору. Все-таки изредка вспомните…
Я швырнул кольцо на пол, схватился за голову и выскочил из передней с тяжелым стоном:
– Не могу! Пропадайте вы, провалитесь с вашими глупостями, с вашими кольцами – я больше не могу. Я измучился!
Выбежав на улицу, я зашагал медленнее.
Шел и думал:
«Мог ли я сделать что-нибудь другое? И если бы я сидел до самого вечера, никакого толку из этого бы не вышло. Раз она относится к этому так спокойно – почему я должен страдать и подвергаться неприятностям?»
А неприятность будет:
«Конечно, я так и знал, отпросились на час, а исчезли на четыре… Я думаю, что до конца месяца вы дотянете, а там…»
И я незаметно окунулся с головой в омут мелких житейских мыслей и гаданий об ожидающих меня передрягах.
Это было восемь лет тому назад, а вчера один из приятелей сообщил мне, между прочим, в длинном письме:
«Помнишь нашу общую знакомую Полину Черкесову? Две недели тому назад она отравилась. Нашли ее уже мертвой…»
Состязание
I
Если кому-нибудь из вас случится попасть на финляндское побережье Балтийского моря и набрести на деревушку Меррикярви(финны думают, что это город), то вы никогда не упоминайте моего имени…
К имени Аркадий Аверченко жители этой деревушки (города?) отнесутся без должного уважения, а пожалуй, даже и выругаются…
* * *
Спорный вопрос – деревушка Меррикярви или город? – я уверен, всегда будет решен в мою пользу…
У финнов – мания величия. Для них изготовить из деревушки город ничего не стоит. Способ изготовления прост: они протягивают между домами ленсмана и пастора телефонную проволоку, и тогда все место, где проделана эта немудрая штука, называется городом, а сама проволока – телефонной сетью.
С такой же простотой, совершенно не понятной для русского человека, устраиваются и общественные библиотеки.
Дачник, гуляя по полю, дочитывает книгу и пару газет, которые были у него в кармане. Дочитав, он, по своему обыкновению и лени, чтобы не таскаться с двойным грузом (книга в руках и книга в голове), – бросает книгу, газеты на землю и уходит домой.
На брошенные дачником драгоценности набредают финны. Сейчас же закипает работа: вокруг книги и газет возводятся стены, сверху покрывают крышей, сбоку над дверьми пишут: «Общественная библиотека города (деревушки?!!) Меррикярви» – и в ближайшее же воскресенье все население уже дымит трубками в этом странном учреждении.
Первое время я совершенно не знал о существовании Меррикярви, так как жил в тридцати верстах от него в деревушке Куомяках.
Мы жили вдвоем: я и моя маленькая яхта, на которой я изредка совершал небольшие прогулки.
Через три дня после моего приезда в Куомяки я узнал, что неисправимые финны назвали сходни, около которых стояла яхта, – «Яхт-клубом», а меня – президентом клуба.
Сначала я хотел отказаться от этого почетного звания, совершенно мною не заслуженного, но потом решил, что если проволока у них называется сетью, то почему я, скромный писатель, не могу быть президентом?
Как бы то ни было, но слава о Куомякском Яхт-клубе и обо мне, как его президенте, разлетелась далеко по окрестностям и долетела до злополучного Меррикярви.
Я не чувствую себя ни в чем виновным – начали-то ведь первые они…
II
Однажды я получил такую бумагу на печатном бланке:
Меррикярвинское общество спорта и содействия
физическому здоровью
Господину президенту Куомякского
Яхт-клуба Аркадию Аверченко
Милостивый государь!
Для поощрения и развития морского спорта Меррикярвинское общество предлагает Вашему яхт-клубу устроить парусные гонки на скорость, избрав конечным пунктом гонок наш город Меррикярви.
Для поощрения и соревнования гг. гонщиков названное меррикярвинское общество со своей стороны предлагает назначить призы: первому пришедшему к нашей пристани – почетный кубок и золотой жетон; второму и третьему – почетные дипломы.
Гонки – в ближайшее воскресенье, в 2 часа дня от отправного пункта.
О согласии благоволите уведомить.
С почтением, председатель Мутонен
Я сейчас же сел и написал ответ:
Куомякский Яхт-клуб
Господину президенту Меррикярвинского
общества спорта и содействия физическому
здоровью – Мутонену
Милостивый государь!
Куомякский Яхт-клуб, обсудив в экстренном заседании Ваше предложение, благодарит Вас за него и принимает его единогласно.
Принося также благодарность за назначение Вами поощрительных призов, имею честь сообщить, что гонки от отправного пункта будут начаты в ближайшее воскресенье, в 2 часа дня.
С почтением, главный президент Аркадий Аверченко.
III
Наступило «ближайшее воскресенье».
Я спокойно позавтракал, около двух часов оделся, сел в свою яхточку и, распустив паруса, не спеша двинулся к загадочному, не знакомому мне городу Меррикярви.
Это было очень милое, тихое плавание.
Так как торопиться было некуда, я весело посвистывал, покуривал сигару и размышлял о величии Творца и разумном устройстве всего сущего.
Встретив рыбачью лодку, я окликнул ее и спросил рыбаков: далеко ли еще до города Меррикярви.
– Лиско, – ответили мне добрые люди. – Be или ри версты.
Финны – удивительный народ: в обычной своей жизни они очень честны и с поразительным уважением относятся к чужой собственности. Но стоит только финляндцу заговорить по-русски, как он обязательно утащит от каждого слова по букве. Спросите его – зачем она ему понадобилась?
Возвратив трем словам три ограбленные у них буквы, я легко мог выяснить, что до Меррикярви «близко: две или три версты».
Действительно, минут через десять у берега вырисовалась громадная гранитная скала, за ней – длинный песчаный берег, а еще дальше – группа домишек и маленькая пристань, усеянная народом и украшенная триумфальной аркой из зелени.
Я бросился к парусам, направил яхту прямо к пристани, повернулся боком – и через минуту десятки рук уже подбрасывали меня на воздух… дамы осыпали меня цветами…
Сами по себе финляндцы очень флегматичны и медлительны, но между ними затесалось несколько петербургских золотушных дачников, которые шумели, производили кавардак и этим подстегивали меррикярвинских исконных граждан…
– Ур-р-ра! – ревели десятки глоток. – Да здравствует Аверченко, первый яхтсмен и победитель! Ур-ра!
Сердце мое дрожало от восторга и гордости. Я чувствовал себя героем, голова моя инстинктивно поднималась выше, и глаза блистали…
О, моя бедная далекая матушка. Почему ты не здесь? Отчего бы тебе не полюбоваться на триумф любимого сына, которого наконец-то оценила холодная равнодушная толпа?!
– А остальные… далеко еще? – спросил меня, когда восторги немного утихли, один дачник.
– А не знаю, право, – чистосердечно ответил я. – Я никого и не видел.
– Ур-ра! – грянули голоса с удвоенным восторгом. Одна девушка поднесла мне букет роз и застенчиво спросила:
– Вы, вероятно, неслись стрелой?
– О нет, сударыня… Я ехал потихоньку себе, не спеша. Никто не хотел верить…
– Дадим ему сейчас приз! – предложил экспансивный дачник. – Чего там ждать других?! Когда-то еще они приедут.
Я попытался слабо протестовать, я указывал на то, что такая преждевременность противна спортивным законам, – восторженная толпа не хотела меня слушать.
– Дайте ему сейчас жетон и кубок!! – ревела чья-то здоровая глотка.
– Дайте ему! Давайте качать его!
В то же время все поглядывали на море и, не видя на горизонте и признака других яхт, приходили все в больший и больший восторг.
Я, наоборот, стал чувствовать некоторое беспокойство и, потоптавшись на месте, отозвал председателя Мутонена в сторону.
– Слушайте!.. – робко прошептал я. – Мне бы нужно… гм… домой вернуться. Некоторые делишки есть, хозяйство, знаете… гм…
– Нет! – крикнул председатель, обнимая меня (все кричали «ура!»). – Мы вас так не отпустим. Пусть это будет противно спортивным правилам, но вы перед отъездом получите то, что заслужили…
Он взял со стола, накрытого зеленым сукном, почетный кубок и жетон и, передав все это мне, сказал речь:
– Дорогой президент и победитель! В здоровом теле – здоровая душа… Мы замечаем в вас и то и другое. Вы сильны, мужественны и скромны. Сегодняшний ваш подвиг будет жить в наших сердцах как еще один крупный шаг в завоевании бурной морской стихии. Вы – первый! Получите же эти скромные знаки, которые должны и впредь поддержать в вас дух благородного соревнования… Ура!
Я взял призы и сунул их в карман, рассуждая мысленно так:
«Как бы то ни было, но ведь я пришел первым?! А раз я пришел первым, то было бы странно отказываться от радушия и доброты меррикярвинских спортсменов. По справедливости, я бы должен был получить и второй приз, так как могу считаться и вторым, но уж Бог с ними».
Сопровождаемый криками, овациями и поцелуями, я вскочил в яхту и, распустив паруса, понесся обратно, а меррикярвинские спортсмены и граждане уселись на скамейках, расположились на досках пристани, спустили ноги к самой воде и принялись терпеливо ждать моих соперников, поглядывая выжидательно на широкое пустынное море…
* * *
Если бы кому-нибудь из читателей пришлось попасть на побережье Балтийского моря, набрести на кучу домишек, именуемую – Меррикярви, и увидеть сидящих на пристани в выжидательной позе членов «меррикярвинского общества спорта и содействия физическому развитию», – пусть он им скажет, что они ждут понапрасну. Пусть лучше идут домой и займутся своими делами.
А то что ж так сидеть-то…
