Текст книги "Том 6. Отдых на крапиве"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)
Бокс в Турции и в Европе
Недавно, проходя по узкой, кривой, грязной уличке Константинопольской Галаты, я сделался свидетелем одного из самых замечательных боксерных зрелищ в мире.
Брел по улице турок с корзинкой бубликов на спине.
Навстречу ему бодро шагал английский матрос с томиком стихотворений Шелли под мышкой.
Не знаю, с чего началось: не то бублики зацепились за Шелли, не то Шелли – за бублики…
Владелец Шелли приостановился и, заткнув Шелли за пазуху, отвесил обладателю бубликов одну из самых великолепных пощечин.
Турок снял корзину, нагнулся и боднул крепкой головой в красной феске англичанина в живот – так боднул, что поклонник Шелли перегнулся пополам.
Разогнувшись, он трахнул турка в подбородок. Тот ляскнул зубами и молниеносным ударом расплющил англичанину нос. Англичанин упал.
И никто над ним не наклонился, никто не отсчитывал над ним секунд, и никакой тренер во время этого перерыва не растирал его мохнатым полотенцем…
Англичанин поднялся, пока турок собирал рассыпанные бублики, и сбил турка на землю.
Не знаю, какой это был «роунд», но в результате у турка оказалась вывихнута нога и сломанным – палец руки.
* * *
Почему я пишу об этом?
Да мне просто обидно за моих героев, потому что результатом их великолепного состязания было приглашение в полицейский участок.
Где же тут справедливость?!
Почему портреты победителя Карпантье – негра Сики красуются во всех журналах, почему о побежденном Карпантье французские газеты до сих пор исписывают целые столбцы, сообщая даже следующее: «Родственники долго скрывали от него, что судьи лишили побежденного звания чемпиона мира».
Почему о моих боксерах не вспомнил ни один человек в свете, кроме меня?
Хуже они дрались, что ли? Нет!
Карпантье сломал палец, и у турка сломан палец.
Писали, что у Сики лицо напоминало отбивную котлету. А посмотрели бы вы на моего англичанина!.. У него лицо было еще шикарнее – сырой рубленый ростбиф.
За что ж их взяли в участок?
Почему собравшиеся, вместо того чтобы рукоплескать, растащили все бублики, и только я – единственный культурный человек – удовольствовался лежащим в грязи Шелли, взятым мною на память о знаменитом матче.
И вот, дорогие читатели, еще лишний раз подтверждается тривиальный тезис: если ты украл шесть копеек, ты – вор и негодяй, а если обанкротился, припрятав в карман чужой миллион, ты – коммерсант.
Потому что, – объяви я заранее в газетах о драке турка с матросом, да окружи место их случайной драки трибунами, да возьми за каждое место по 5 лир, – писали бы о них в газетах, как о героях, рукоплескали бы им с энтузиазмом.
Много на свете несправедливости.
* * *
Я это к тому говорю, что справедливее было бы после матча Карпантье – Сики стащить обоих с эстрады да и потащить в участок за безобразие в публичном месте…
* * *
Кстати, недавно просматривал я книгу «Руководство к изучению бокса» и наткнулся там на такую классическую фразу:
«Особенно рекомендуется (?!) так называемый „кросс-коунтирующий“ удар, который вызывает сотрясение мозга и лишает возможности получившего удар принимать пищу в течение двух недель (точно) благодаря вывихнутой челюсти».
На всякий случай я этот прием твердо запомнил.
Может быть, мне когда-нибудь посчастливится встретить автора «руководства».
Филателисты
Мое болезненное самолюбие причиняет мне вечные неприятности…
Заходит недавно один приятель, говорит торжественно:
– Ты литератор?
– Я думаю.
– Вот и прекрасно. Мы с тобой через час поедем на торжественное заседание местного кружка филателистов.
– Кружка… чего?
– Филателистов! Неужели ты не знаешь, что это такое?
Человек с менее болезненным самолюбием ответил бы просто и откровенно:
– А черт его знает, что это такое…
Я же сделал обиженное лицо и угрюмо спросил:
– Это что ж… экзамен? Неужели ты считаешь меня настолько некультурным, что я не знаю, что такое – филармонисты.
– Филателисты, а не филармонисты.
– Это смотря где. По всему Бискайскому побережью их называют филармонистами. Местное арго.
– Ну, так что ж – пойдем?
– А что я буду там делать?
– Помилуй! Ты должен сказать там приветственную речь от имени русской литературы.
– Кой черт? Да я не говорю речей.
– Это неважно. Ты будешь говорить по-русски, а там все равно никто русского языка не понимает. Твоя речь – простой акт вежливости. Я уже обещал, что ты будешь говорить…
– А какая нелегкая тебя за язык тянула обещать? Не пойду я!
– Помилуй, как не пойдешь?! Твоя приветственная речь стоит даже на повестке. Да тебе – что? Скажешь несколько общих слов о задачах филателистики, о ее горизонтах, о ее будущем – да и конец. Одевайся.
Я бы скорей умер, чем сознался, что филателисты для меня – загадочное санскритское слово… А в наше проклятое время под рукой никогда нет энциклопедического словаря…
– Подожди, – нервно сказал я. – Мне нужно поговорить по телефону – одно дело! Я сейчас приду.
Выскочил я из комнаты, побежал вниз.
– Алло! 137-12? Вы, Петр Семеныч? Здравствуйте! Как поживаете? А я, знаете, вступил в кружок филателистов.
– Ну что ж поздравляю.
– Да?.. Спасибо… Вы одобряете?
– Конечно. Я когда-то сам этим занимался.
– Ну, и что же?
– Ничего. Потом бросил.
– На здоровье влияло?
– При чем тут здоровье?
– Я в том смысле, что усиленные труды повлияли.
– Помилуйте, да какой же тут труд?! Это – скорей развлечение. (Вот негодяй! Ну, можно ли говорить более неопределенно!)
– Петр Семеныч! А может быть, вы дали бы мне несколько советов, полезных для филателиста?
– Да какие же тут советы? Купите себе альбом да и жарьте.
– Вы говорите… жарить?
– Ну, да. Шпарьте!
Голова пошла кругом. Что это за таинственная, загадочная профессия (или развлечение), цель которой жарить альбомы? И почему шпарить?
Я вздохнул, дал отбой. Позвонил по другому номеру.
– Василий Евстигнеич? Мое почтенье. Послушайте… Я хотел спросить вас, как вы смотрите на… филателистов.
– Как? Да я их считаю помешанными. Особый род тихого помешательства!
– Что вы говорите?! Но… оно не опасно?
– Как вам сказать – сынишка мой совсем с ума сошел. Спит с альбомом.
– Какой странный мальчик! А вы – что?
– Да что ж я?! Собираюсь выдрать.
– Но ведь, говорят, есть даже кружки такие? Филателистов.
– Палкой бы их разогнать.
– Послушайте… А что, если бы этого… полиции заявить?
– При чем тут полиция? Ну, прощайте – зовут.
* * *
Это было все, что я мог узнать о филателистах. Когда я вернулся, приятель мой уже держал наготове мою шляпу, пальто и палку.
– Едем, едем скорей… А то неудобно. Неприлично заставлять долго ждать!
– Послушай, голубчик… А может, ты бы лучше сказал речь, а я бы послушал. А?
– При чем тут я?! Кто писатель? Я писатель или ты писатель? Ты! Ты и будешь говорить!
– Но я так мало знаком с этим… делом…
– Вот и скажи несколько общих мест. Они же по-русски ни в зуб толкнуть. Соблюдем только конвенансы – и конец.
Хорошо тем, которых везут на казнь. Привезли его, отрубили голову – и конец. И возвращаться не надо. А я еду на казнь – и после этого мне еще нужно прожить долгую позорную жизнь.
* * *
Когда мы вошли, человек пятьдесят встретили нас громом аплодисментов.
Я неуклюже раскланялся и сел.
– Да ты не садись, – толкнул меня приятель. – Мы приехали как раз вовремя. Они ждут твоей речи.
– А может быть… мы… опоздали?..
– Да нет же! Вот видишь – председатель предоставляет тебе слово. Говори!
Я встал, мысленно перекрестился и мысленно прыгнул с высокого берега в неизвестную холодную воду…
– Милостивые государи и милостивые государыни! От имени русской литературы, той литературы, которая дала нам Пушкина, Гоголя и Чехова, приветствую я вас… (Тупые взгляды. Тихий восторг. Возгласы: «браво, браво».) Не мое дело и не моя задача распространяться о филателистах вообще, хотя я их глубоко уважаю как носителей высокого, прекрасного, вечного… (Общее «браво», шумное одобрение моего приятеля…) Что такое филателизм вообще и в частности? Это – занятие не хуже всякого другого, и я скорей предпочту филателиста, чем торговца краденым или спекулянта кокаином. Ars longa, vita brevis, – как сказал Ньютон. (Бурный восторг присутствующих. Я заметно ободряюсь и веселею. Придушенный шепот приятеля: «Что он там несет?») Ничто так не украшает человека, как юность, но и тихая старость имеет здоровые корни! Будем же жить, пока живется!!!
Эти слова я произнес так патетически и с таким подъемом, что зал заседаний дрогнул от рукоплесканий… На своей спине я чувствовал бешеный, прожигающий взгляд моего приятеля и поэтому старался в его сторону не смотреть.
– Я продолжаю! Мне сообщили, что филателисты жарят альбомы на легком огне и потом ошпаривают их кипятком… Если они (не филателисты, а альбомы) годятся после этого в пищу, – вопрос личного вкуса. Полиции нет до этого дела – ну, и пускай! Да и вообще, филателизм – это особый род тихого помешательства! (Я в большом подъеме. Общие возгласы: «браво!» Голоса моего приятеля не слышно – чувствую, что он в полуобмороке…) Итак – в полдневный жар, в долине Дагестана, стояли мы на берегу Невы! Под синим небом Грузии, в прекрасной Андалузии красавица цвела… Мойте детей только мылом «Юпитер», не пейте сырой воды – и земля вам пухом!! И если бы глаза моего визави, господина председателя, не напоминали органов зрения мороженого судака, то я даже поцеловал бы его в отвисшие от восторга губки! Кончаю! Жарьте, шпарьте альбомы, а меня оставьте в покое, потому что – «кинжалом я владеть умею, я близ Кавказа рождена!!!» Я кончил.
Бурный восторг собрания, бешеные аплодисменты. Увидев протискивающегося ко мне с самыми недвусмысленными намерениями приятеля, я схватываю пальто, шляпу и, избегая оваций, избегая объяснений с приятелем, – мчусь к выходу.
* * *
Догнал он меня только на втором квартале.
– Послушай! Ты… ты… или сумасшедший, или идиот?!
– Ну, зачем так мрачно, – засмеялся я. – Кстати, скажи мне хоть теперь, чем занимаются филателисты?!
– А ты не знал?! О, гадина! Они собирают марки!
– Да что ж за смысл? Ведь теперь марки падают, что за десять долларов дают…
– Чугунная голова! Они собирают почтовые марки!
* * *
Так вот оно что!
Впрочем, каюсь: если бы я даже знал об этом раньше, я все равно произнес бы ту же самую речь, не изменив ни капельки.
Зимний вечер в детской
Восемь часов вечера. В пустой детской жизнерадостно и хлопотливо трещат дрова в печке, на столе кротко горит лампа под зеленым абажуром, бросая четкий круг света на часть закапанного чернилами исцарапанного стола, на углы стопок книг и тетрадей, на раскрытый пенал, набитый всяким драгоценным дрязгом: обломками плиток туши, кисточками и свернувшимися от тепла в трубку иностранными марками…
Круглые дешевые часы на стене расплылись своим широким честным лицом в улыбку и бойко, хотя их никто не слушает, отсчитывают да отсчитывают секунды.
Вот с треском отворилась дверь, и мальчик лет десяти
– Боря Скобцов – влетел в детскую в фуражке, пальто внакидку и с кожаным ранцем за плечами…
Он подошел к своей кровати, стал к ней спиной и одним молниеносным движением сбросил все сразу: фуражку, пальто и ранец.
Это был очень трудный трюк, но шикарный: вот тебе одет человек – трах! вот тебе сразу и раздет.
Нянька, однако, была против этого «шикарного» приема.
Не успел Боря отогреть у веселой печки замерзшие руки, как снова открылась дверь и вошла сестренка – в шубке, меховой шапочке и с коньками в руках, сверкая розовыми щеками, серыми глазами, золотыми волосами.
– Каталась на коньках? – спросил Боря, пока она раздевалась.
– Да.
– Видишь, от меня ничего не скроется. Есть новости?
– Ну! Еще какие! Я на уроке истории сказала: «Македон Александровский» и потом новую загадку слышала – чудную-чудную!
– Ну, какую же? – с наружной снисходительностью спросил Боря, втайне замирая от страха и предстоящего позора: а вдруг не угадает?
– Слушай. На озере сидело сто уток. Охотник выстрелил и тридцать человек уток убил наповал. Сколько осталось живых?
– Чепуховская загадка! Семьдесят уток осталось. Маруся радостно зашлепала в ладоши.
– Ага! Вот и не угадал. Ни одной утки не осталось.
– Ну, почему?
– Потому что живые улетели.
– Это еще не доказательство, – с энергией утопающего, хватающегося за соломинку, заспорил Боря.
– Мало ли… А может, часть уток была глухая и не слышала даже и выстрела, – почем ты знаешь?
– Да разве утки глухие бывают?
– Сколько раз. Я даже ел. Вообще, это – задача с неопределенным решением. А вот я сегодня тоже слышал замечательную: шел солдат, нес в корзине сотню яиц. А дно упало. Сколько осталось в корзине?
Маруся всей своей душой чувствовала какой-то подвох, но в чем он заключался – решительно не могла найти. А ответ – такой простой и категорический – так и змеился на розовых губках.
– Ну, что ж ты? Было сто яиц в корзине. А дно упало – ну? Сколько осталось в корзине?
– Девяносто девять!!
– Дура! Раз дно упало – ни одного не осталось.
– Мама тебе сколько раз говорила, что нельзя меня ругать.
– А все-таки не угадала.
– Да и не хотела угадывать… Очень мне нужно… Моя загадка поэтичная: охотник, уточки, а у тебя какой-то солдат, какие-то яйца – фи!
– А может, твой охотник тоже солдат и твои утки несли яйца!.. Очень ты стала что-то много воображать о себе. Ну, теперь рассказывай: были по дороге приключения?
– Ах, Боречка, и какое приключение (оба, боязливо озираясь, придвинулись ближе друг к другу). Понимаешь, только что я выхожу с катка и с Николаевской сворачиваю на Кривоногую, – вдруг два господина в плащах перерезывают мне путь. Один говорит другому: «Герцог, сегодня у моей знакомой княжны крестины ее сына и соберется много аристократии. Мы должны выкрасть ребенка и отдать на воспитание леснику…» А другой демонически захохотал, сказал: «Предоставьте это мне, граф» и, выхватив шпагу, вонзил в того, первого, в графа…
– Ну… что ж ты?
– Я испугалась и убежала.
– Эх ты! Надо было подать первую помощь раненому. Он бы, может, открыл перед смертью тайну своего происхождения или клад. А со мной тоже, когда я шел от репетитора, какой случай был! Иду это я, значит, иду… Иду себе и иду.
– Ну? – нетерпеливо дернулась Маруся. – Что ты все идешь да идешь…
– Так не сразу же я перелетел. Тихо себе шел. Вдруг, на углу какой-то улицы… я уж позабыл, какой… смотрю, экипаж и три господина, роскошно одетых, тащат к экипажу даму с завязанными ртом и глазами. «Негодяи! – вдруг загремел я. – Оставьте вашу жертву!» Тут выскочили еще двое сообщников, выхватили сабли и давай меня рубить… Я потерял сознание. Добрый дровосек нашел меня, положил на тележку и доставил домой…
– Постой, – ехидно сказала Маруся. – Ведь это сегодня было?
– Ну так что ж, что сегодня!..
– А где ж твои раны, где кровь?
– Ну, это были такие раны… сухие.
– Что значит – сухие? Что ж, ты к ним промокашку прикладывал, что ли?
– Давай лучше что-нибудь другое делать, – предложил Боря, стремясь замять невыгодный для него разговор. – Эти приключения – глупости. Ты знаешь, что я собираюсь сделать? Придумать новую религию!
– Борька! – всплеснула руками Маруся, округлив от ужаса серые глаза. – Борька! Ты с ума сошел?! Ведь это грешно!..
– Почему грешно? Я придумаю свою религию, и мы с тобой будем в нее веровать, а потом ты уговоришь своих девочек, я своих мальчиков – и все мы будем веровать… Зато мы будем известны: «Кто придумал эту религию? – Борис и Мария Скобцовы!»
– Значит, мы уже в церковь не должны ходить?
– А? Ну, почему же… Изредка можно зайти на всякий случай. А вообще… Мы будем дубу поклоняться!
– Как дубу? Какому?
– Обыкновенному. Я недавно читал, что главное – это природа, а что Бог это… такая… условность. Вот, значит, я и сочиняю себе новую религию…
– Неужели ты, Борька, не боишься? (В глазах ее застыли страх и тайное восхищение перед грозным, шагающим через все препятствия братом.) А молитвы у тебя будут?
– Будут. Я сейчас сочиню молитву дубу.
– Дубовая молитва, – неожиданно сказала Маруся и рассмеялась.
– Боже, какие вы девчонки пошлые, – поморщился Боря. – Вот возьму нарочно и сочиню молитву дубу!
Он взял четвертушку бумаги и, скривившись от неудобной позы, принялся писать:
– Новая религия Бор. Скобцова. Молитва дубу. «О, могущественный и прекрасный… Помяни раба своего на небесах, в водах и под землею»…
– Что ж ты, – заметила, поглядывая через его плечо на бумажку, Маруся. – Хвостик из второй заповеди украл.
– Ну, одним словом, это еще нужно разработать…
– А ты знаешь, о чем я думаю?
– Ну?
– Хорошо бы открыть новую страну!
– Как же ты ее откроешь?
– Ну, как обыкновенно все открывают!
– Открывают так: едут и едут все время, пока не наткнутся на землю. Потом смотрят в карту: есть такая страна на карте? Нет. Ну, значит, мы ее и открыли.
– Вот и мы так откроем.
– Да ведь мы не едем.
– Фу, какой ты нудный! Возьмем карту и посмотрим: что еще не открыто.
– Да ведь что на карте, то уже открыто, а что не открыто – того не может быть на карте.
– Ну… остров-то может быть среди океана? Неоткрытый. Может?
– Это другое дело.
Деловито разворачивается атлас Ильина. Оба, сгорая от того острого чувства, которое ведомо только исследователям и авантюристам, наклоняются над картой.
– Вот это что? Тихий океан. Вот смотри, сколько тут пустого моря… Не может быть, чтобы тут не было острова. Дай-ка карандаш… Я сейчас нарисую.
На карте появляются прихотливо изрезанные очертания острова. Посредине пишется: «Остров Св. Марии»… И после некоторого колебания добавляется: «Скобцовой».
– Да разве ты святая?
– Ничего. Это так на островах всегда пишется.
– А вот тут – смотри – сколько пустого моря. Тут целый архипелаг должен быть. Дай-ка карандаш. Я сделаю.
Широкая мужская натура перещеголяла робкую девичью. Целый архипелаг пестрил на беспредельном морском просторе.
Написано и утверждено: «Скобцовские острова».
Остров Св. Марии перед ними такой жалкий, будничный, что ревнивое сердце не выдерживает:
– Боря!
– Ну?
– Я новый ликер изобрела – знаешь?
– Из чего?
– Пойди отлей из буфета стаканчик водки и сахара принеси. Я сделаю.
Новая забота поглощает отважных исследователей.
В принесенный стакан водки насыпается сахар. Потом Маруся, после краткой, но тяжелой борьбы, вынимает из-под подушки апельсин и выжимает его туда же. К апельсинному соку присоединяются лепестки сухой розы из книжки и кусок ромовой карамели.
Обсасывая выжатую апельсинную корку, Боря задумчиво глядит на помутневший стакан и говорит:
– Положи кусочек кармину для цвета. Красный ликер будет.
– Я и сама думала, – ревниво возразила Маруся, не желая уступать чести своего изобретения.
Мутно-красная смесь пахнет ромом, апельсином, розой и вообще черт знает чем.
– А ну, дай попробовать… Ой, вкусно!
– Постой… Оставь и мне. Я сделаю таких сто бутылок, наклею ярлычок «Ликер Чудо Роз – фабрики Марии Скобцовой» и буду продавать. Вот сейчас и ярлык сделаю…
– А знаешь, так можно очутиться знаменитой. Дай еще глоточек.
– Ну, это свинство! Ты почему языком карамельку вылавливаешь?! Пусть тает.
В комнату вошли отец и мать Скобцовы… Усталая печка уже перестала трещать, прикрылась теплым пеплом, как одеялом, и задремала. Честные, добродушные часы, наоборот, бессонно и бодро несли свой однотонный вековечный труд. На сложенных руках мирно спали за столом две отяжелевшие головки: коротко остриженная темная и кудрявая, сверкающая жидким золотом.
– Неужели заснули? – сказал отец, наклонившись над столом.
– Смотри! – испуганно воскликнула мать. – Они какую-то дрянь пили.
Отец понюхал стакан, повертел в руках основы новой религии, карту с островами, ярлык – и тихо засмеялся…
– Обрати внимание, Софья! В то время как мы взрослые, тяжелые, скучные люди сыграли только четыре никому не нужных роббера, будущее поколение успело открыть новые земли, сочинить новую религию и изобрести райский нектар…
Он призадумался, глядя на «Скобцовские острова», провел рукой по начавшему лысеть темени и почему-то вздохнул.
Мой первый дебют
Между корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни нужно переболеть. Но между корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь только раз в жизни – и конец, заболевание сценой делается хроническим, неизлечимым.
Более счастливые люди отделываются редкими припадками вроде перемежающейся лихорадки, выступая три-четыре раза в год на клубных сценах в любительских спектаклях; все же неудачники – люди с более хрупкими организмами – заболевают прочно и навсегда.
Три симптома этой тяжелой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жен и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи.
* * *
Гулял я всю свою жизнь без забот и огорчений по прекрасному белому свету, резвился, как птичка, и вдруг однажды будто злокачественным ветром меня прохватило.
Встречаю в ресторане одну знакомую даму – очень недурную драматическую артистку.
– Что это, – спрашиваю, – у вас такое лицо расстроенное?
– Ах, не поверите! – уныло вздохнула она. – Никак второго любовника не могу найти…
«Мессалина!» – подумал я с отвращением. Вслух резко спросил:
– А разве вам одного мало?
– Конечно, мало. Как же можно одним любовником обойтись? Послушайте… может, вы на послезавтра согласитесь взять роль второго любовника?
– Мое сердце занято! – угрюмо пробормотал я.
– При чем тут ваше сердце?
– При том, что я не могу разбрасываться, как многие другие, для которых нравственность…
Она упала локтями и головой на стол и заколыхалась от душившего ее смеха.
– Сударыня! Если вы способны смеяться над моим первым благоуханным чувством… над девушкой, которой вы даже не знаете, то… то…
– Да позвольте, – сказала она, утирая выступившие слезы. – Вы когда-нибудь играли на сцене?
Не кто иной, как черт, дернул меня развязно сказать:
– Ого! Сколько раз! Я могу повторять, как и Савина: «Сцена – моя жизнь».
– Ну?.. Так вы знаете, что такое на театральном жаргоне «любовник»?
– Еще бы! Это такие… которые… Одним словом, любовники. Я ведь давеча думал, что вы о вашей личной жизни говорите…
Она встала с видом разгневанной королевы:
– Вы нахал! Неужели вы думаете, что я могу в личной жизни иметь двух любовников?!..
Это неопределенное возмущение я понял впоследствии, когда простак сообщил мне, что у нее на этом амплуа было и четыре человека.
– В наказание за то, что вы так плохо обо мне подумали, извольте выручить нас, пока не приехал Румянцев, – вы сыграете Вязигина в «После крушения» и Крутобедрова в «Ласточкином гнезде». Вы играли Вязигина?
Ее пренебрежительный тон так задел меня, что я бодро отвечал:
– Сколько раз!
– Ну и очень мило. Нынче вечером я пришлю роль. Репетиция завтра в одиннадцать.
Очевидно, в моей душе преобладает женское начало: сначала сделаю, а потом только подумаю: что я наделал!
* * *
Роль была небольшая, но привела меня в полное уныние.
Когда читаешь всю пьесу, то все обстоит благополучно: знаешь, кто тебе говорит, почему говорит и что говорит.
А в роли эти необходимые элементы отсутствовали.
Никакой дьявол не может понять такого, например, разговора:
Явление 6
А р д. В экипажах и пешком.
А княжна Мэри.
А р д. Этого несчастья.
Спасибо, я вам очень обязан.
А р д. Его нужно пить.
Это вы так о ней выражаетесь…
А р д. Капризам.
В таком случае я способен переступить все границы.
Г р и б. Две чечетки.
Надо быть во фраке. Кто эти «Ард.» и «Гриб.»? Родственники мои, враги, старые камердинеры или светские молодые люди?..
Я швырнул роль на стол и, хотя было уже поздно, побежал к одному своему другу, который отличался тем, что все знал. Это был человек, у которого слово «нет» отсутствовало в лексиконе.
– Ты знаешь, что нужно, чтобы играть на сцене?
– Знаю.
– Что же? Скажи, голубчик!
– Только нахальство! Если ты вооружишься невероятной, нечеловеческой наглостью, то все сойдет с рук. Даже, пожалуй, похлопают.
– По ком? – боязливо спросил я.
– До тебя не достанут. Ладошами похлопают. Но только помни: нахальство, нахальство и еще раз оно же.
Ушел я успокоенный.
На репетиции я заметил, что героем дня был суфлер. К нему все относились с тихим обожанием. Простак даже шепнул мне:
– Ах, как подает! Чудо!
Я удивленно посмотрел на суфлера: он ничего никому не подавал, просто читал по тетради. Однако мне не хотелось уронить себя:
– Это что за подача! Вот мне в Рязани подавали – так с ума сойти можно.
Я совсем не знал роли, но с некоторым облегчением заметил, что вся труппа в этом отношении шла со мной нога в ногу.
Актер, игравший старого графа, прислушался к словам суфлера и после монолога о том, что его сын проиграл десять тысяч, вдруг кокетливо добавил:
– Ах, я ни за что не выйду замуж!
– Это не ваши слова, – сонно заметил суфлер.
– Дочка, вы говорите: «Ах, я ни за что не выйду замуж». Дочка рабски повторила это тяжелое решение.
В путанице и неразберихе я был не особенно заметен, как незаметен обломок спички в куче старых окурков.
* * *
– Побольше нахальства! – сказал я сам себе, когда парикмахер спросил, какой мне нужен парик.
– Видите ли… я вам сейчас объясню… Представьте себе человека избалованного, легкомысленного, но у которого случаются минуты задумчивости и недовольства собой, минуты, когда человек будто поднимается и парит сам над собой, уносясь в те небесные глубины…
– Понимаю-с, – сказал парикмахер, тряхнув волосами, – блондинистый городской паричок.
– А? Во-во! Только чтоб он на глаза не съехал.
– Помилуйте! А лак на что? Да и вошьем. «Побольше нахальства!» – сказал я сам себе, усаживаясь в вечер спектакля перед зеркалом гримироваться.
Увы!.. Нахальства было много, а красок еще больше. И куда, на какое место какая краска – я совершенно не постигал.
Вздохнул, мужественно нарисовал себе огромные брови, нарумянил щеки – задумался.
Вся гримировальная задача для новичка состоит только в том, чтобы сделаться на себя непохожим.
«Эх! Приклеить бы седую бороду – вот бы ловко! Пойди-ка тогда, узнай. Но раз по смыслу роли нельзя бороды – ограничимся усами».
Усы очень мило выделялись на багровом фоне щек.
* * *
В первом акте я должен выбежать из боковых дверей в белом теннисном костюме. Перед выходом мне сунули в руку какую-то плетеную штуку вроде выбивалки для ковров, но я решил, что эта подробность только стеснит мои первые шаги, и бросил плетенку за кулисами.
– А вот и я! – весело вскричал я, выскочив на что-то ослепительно яркое, с огромной зияющей дырой впереди.
– А, здравствуйте, – пропищала инженю. – Слушайте, тут пчела летает, я бою-юсь. Дайте вашу ракетку – я ее убью!..
Я добросовестно, как это делалось на репетициях, протянул ей пустую руку. Она, видимо, растерялась.
– Позвольте… А где же ракетка?
– Какая ракетка? (Побольше наглости! Как можно больше нахальства!) Ракетка? А я, знаете, нынче именинник, так я ее зажег. Здорово взлетела. Ну, как поживаете?
– Сошло! – пробормотал я, после краткого диалога вылетая за кулисы. – До седьмого явления можно и закурить.
* * *
– Вам выходить! – прошипел помощник режиссера.
– Знаю, не учите, – солидно возразил я, поглаживая рукой непривычные усы.
И вдруг… сердце мое похолодело: один плохо приклеенный ус так и остался между моими пальцами.
– Вам выходить!!!
Я быстро сорвал другой ус, зажал его в кулак и выскочил на сцену.
Первые мои слова должны быть такие:
– Граф отказал, мамаша.
Я решил видоизменить эту фразу:
– А я, мамаша, уже успел побриться. Идет? Не правда ли, моложе стал?
Усы в кулаке стесняли меня. Я положил их на стол и сказал:
– Это вам на память. Вделайте в медальон. Пусть это утешит вас в том, что граф отказал.
– Он осмелился?! – охнула мать моя, смахнув незаметно мой подарок на пол. – Где же совесть после этого?
Сошла и эта сцена. Я в душе поблагодарил своего всезнающего друга.
* * *
В третьем акте мои первые слова были:
– Он сейчас идет сюда.
После этого должен был войти старый граф, но в стройном театральном механизме что-то испортилось.
Граф не шел.
Как я после узнал, он в этот момент был занят тем, что жена била его в уборной зонтиком за какую-то обнаруженную интрижку с театральной портнихой.
– Он сейчас придет, мамаша, не волнуйтесь, – сказал я, спокойно усаживаясь в кресло.
Мы подождали. На сцене секунды кажутся десятками минут.
– Он, уверяю вас, придет сейчас! – заорал я во все горло, желая дать знать за кулисы о беспорядке.
Граф не шел.
– Что это, мамаша, вы взволнованы? – спросил я заботливо. – Я вам принесу сейчас воды.
Вылетел за кулисы и зашипел:
– Где граф, черт его дери?!!
– Ради Бога, – подскочил помощник, – протяните еще минутку: он приклеивает оторванную бороду.
Я пожал плечами и вернулся.
– Нет воды, – грубо сказал я. – Ну и водопроводец наш!
Мы еще посидели…
– Мамаша! – нерешительно сказал я. – Есть ли у вас присутствие духа? Я вам хочу сообщить нечто ужасное…
Она удивленно и растерянно поглядела на меня.
– Дело в том, что когда я вышел за водой, то мимоходом узнал ужасную новость, мамаша. Автомобиль графа по дороге наскочил на трамвай, и графа принесли в переднюю с проломленной головой и переломанными ногами… Кончается!
Я уже махнул рукой на появление графа и только решил как-нибудь протянуть до тех пор, пока кто-нибудь догадается спустить занавес.
Мы помолчали.
– Да… – неопределенно протянул я. – Жизнь не ждет. Вообще, эти трамваи… Вот я вам сейчас расскажу историю, как у меня в трамвае вытянули часы. История длинная… так минут на десять, на пятнадцать, но ничего. Надо вам сказать, мамаша, что есть у меня один приятель – Васька. Живет он на Рождественской. С сестрой. Сестра у него красавица, пышная такая – еще за нее сватался Григорьев, тот самый, который…
– Вы меня звали, Анна Никаноровна? – вдруг вошел изуродованный мною граф, с достоинством останавливаясь в дверях.
– А, граф, – вскочил я. – Ну, как ваше здоровье? Как голова?
– Вы меня звали, Анна Никаноровна? – строго повторил граф, игнорируя меня.
– Я рад, что вы дешево отделались, – с удовольствием заметил я.
Он поглядел на меня, как на сумасшедшего, заморгал и вдруг сказал:
– Простите, Анна Никаноровна, но я должен сказать вашему сыну два слова.
Он вытащил меня за кулисы и сказал:
– Вы что?!.. Идиот или помешанный? Почему вы говорите слова, которых нет в пьесе?
– Потому что надо выходить вовремя. Я вас чуть не похоронил, а вы лезете. Хоть бы голову догадались тряпкой завязать.
– Выходите! – прорычал режиссер.
* * *
Могу с гордостью сказать, что в этот дебютный день я покорил всех своей находчивостью.
В четвертом акте, где героиня на моих глазах стреляется, она сунула руку в ящик стола и… не нашла револьвера.
Она опустила голову на руки, и когда я подошел к ней утешить ее, она прошептала:
– Нет револьвера: что делать?
– Умрите от разрыва сердца. Я вам сейчас что-то сообщу.
