Текст книги "Том 6. Отдых на крапиве"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)
Венгерский язык
Для разговора Сукачев выбрал самое неудобное место: нас толкали, нам наступали на ноги, потому что встретились мы с Сукачевым на скрещении двух главных улиц… Все-таки Сукачев ухитрился рассказать свою историю до конца.
Я, впрочем, того мнения, что наша встреча именно на улице – к лучшему: будь это в закрытом помещении – Сукачев плакал бы, как ребенок.
Сукачев уцепился за пуговицу моего пиджака, как тонущий матрос за обломок реи, и начал рассказывать так:
* * *
Видите ли, я имею некоторые дела с Будапештом и рано или поздно собирался даже туда съездить. Но мне страшно мешало незнание ихнего венгерского языка.
И пришла мне однажды в голову благая мысль, чтоб ее черт побрал, эту мысль: пошел я в контору газеты и сдал такое объявление: «Ищу преподавателя венгерского языка. Гонораром не стесняюсь».
На другой день ко мне явился крайне благообразный скромного вида молодой человек и сказал:
– Я могу выучить вас венгерскому языку.
– А вы что же сами… венгерец?
– Нет, но мой дед долго жил в Венгрии. Потом, в 1848 году, бежал от преследований Хорти.
– Что вы такое говорите?! Да ведь Хорти в 1848 году и на свете не было.
– Допустим, но что же из этого следует? Если у меня был дедушка, почему же у Хорти не могло быть дедушки?! Один дедушка бежал от другого дедушки – вот и все! Так хотите учиться венгерскому языку?
– Очень. А сколько вы возьмете за полный курс?
– Это будет зависеть от вас, я могу получить за весь язык сдельно, могу получить за ежедневный кусочек языка – поденно.
– А какая разница?
– Сдельно – в два раза скорей выучитесь.
– Тогда, конечно, сдельно. Сколько хотите?
– Две тысячи крон. Только я должен поселиться у вас и не разлучаться с вами – тогда будет толк. Через месяц вы будете говорить по-венгерски, как Бетховен!
– Виноват, Бетховен никогда не говорил по-венгерски!
– Ему же хуже. Встреться он со мной в свое время – он объяснялся бы, как Данте Алигьери!
– Данте был итальянец.
– Это безразлично. Я и по-итальянски говорю, как бог. Могу я завтра к вам переехать?
– Хоть сегодня.
* * *
Первый наш урок произвел на меня самое выгодное впечатление…
– Вероятно, мы начнем с грамматики? – осведомился я.
– Вы будете сейчас приятно удивлены, – усмехнулся мой юный преподаватель. – Дело в том, что венгерский язык не имеет никакой грамматики!
– Вы меня поражаете!
– О, это удивительный язык! Там все слова не склоняются и не спрягаются. Например, по-русски вы скажете: «Я видел его идущим по улице»… А по-венгерски это звучит так: «Я видеть он идти улица».
– Оказывается, значит, что это очень легкий язык!
– Не скажите. Слова очень трудные. Но за месяц я вас выучу.
Я знал единственное венгерское слово и поэтому решил щегольнуть им перед своим преподавателем.
– Киссенем, – расшаркался я. Он удивился:
– Что-о?
– Я говорю: «киссенем» – по-венгерски – спасибо. Неужели вы не знаете такого простого слова?!
– Ах, да! Но вы неправильно произнесли это слово – потому я и не понял. Не «киссенем», а «куссенем»!
– Вот оно что! То-то я там над первым «и» видел две черточки.
– Верно. Благодаря этим черточкам «и» всегда переходить в «о».
– Вы раньше сказали в – «у».
– Ну, да – это среднее между «о» и «у». Однако не будем отвлекаться. Для первого раза запишите и выучите самые распространенные фразы: «Здравствуйте – авала-киташвара», «как поживаете? – газогенератор», «до свиданья – дизель-мотор».
Я аккуратно записал эти слова в тетрадку. Так как венгерские женщины мне давно нравились, то во мне вдруг властно заговорил мужчина:
– Скажите, а как по-венгерски сказать женщине: «Я вас люблю».
Он застенчиво усмехнулся и после некоторого колебания ответил:
– Ду бист эйзель!
– Благодарю вас. Запишем.
Работа у нас кипела вовсю. Я с каждым днем расширял свои познания в венгерском языке, хотя меня огорчало то, что мой преподаватель строго-настрого запретил мне разговаривать с посторонними по-венгерски:
– Вы этим только испортите произношение.
А произношение у меня было действительно неплохое! Каждое утро, после пробуждения, мы обменивались несколькими фразами по-венгерски, и я подавал реплики самым шикарным образом.
– Авалокиташвара, – приветствовал меня учитель.
– Ишиас, – отвечал я. (Учитель утверждал, что «ишиас», это – «Мое почтение».)
– Флегмона печени? – спрашивал он. (Как спали?)
– Хирагра! (прекрасно!) – быстро отвечал я.
– Фистула фурункул? – осведомлялся учитель. (Будем пить чай или кофе?)
– Диабет! (коньяк) – радостно кричал я.
Вообще венгерский язык очень забавлял меня. Например, однажды я спросил преподавателя:
– Как по-венгерски «дерево»?
– Там, – сказал он, не задумываясь.
– А два дерева?
– Там-там.
– А три?
– Там-там-там.
– Удивительный язык! А если целый лес?
– Это уже поется на мотив марша: «Трам-да-там-там, тра-там-там»…
– Замечательно! Вот уж этого я никогда не забуду.
– О, конечно. Всю жизнь будете помнить.
* * *
И вот в один прекрасный день преподавание было закончено… Учитель мой уложил чемоданчик, пожал мне руку и сказал:
– Ду бист гроссе эйзель! (я вас очень полюбил).
– Пинакотека! – с чувством признался я (и вы мне очень симпатичны).
– Дизель-мотор симменс-шукерта! (будьте счастливы!)
– Куссенем.
И он ушел, получив свои две тысячи прекрасных чешских крон. Навсегда ушел!
* * *
Окончив свой рассказ, Сукачев печально повесил голову и смолк.
– Чем же дело кончилось? – спросил я. Он дико завопил:
– Чем?! Я осел! Поехал я в Будапешт, переехал границу – вот, думаю, где наговорюсь на своем новеньком, только что отлакированном языке, выглянул в окно – вдали виднеется лес. Я и обратился к соседу по купе на певучем венгерском наречии:
– Хороший лес! (Бум, трам-та-та-там!) Он дико глянул на меня и отодвинулся.
– Газогенератор? – спросил я.
Он взял свой чемоданчик и, молча, перешел в другое купе.
Язык мой все-таки чесался: я вышел в коридор, подошел к одиноко глядевшей в окно барышне и осведомился: скоро ли ближайшая станция… Она подняла крик, и кто-то с перепугу остановил тормозом поезд. Привезли меня… Сняли… повезли куда-то…
Как я им ни объяснял на своем венгерском языке происшедшее – продержали меня полтора месяца в каком-то огромном очень неуютном помещении, где весь персонал был в белых халатах. И я был в халате. В сером. Не мерзавец ли мой венгерский преподаватель, а?
Я засмеялся:
– Ну, мне пора домой. Вперед будете умнее. Дизель-мотор!
– Что-о!
– Вы же сами говорите, что по-венгерски это – до свиданья.
– Пойдите к черту.
И побрел по улице одиноко этот удивительный человек, знавший по-венгерски только одно слово «киссенем», да и это слово испортивший за две тысячи чешских крон.
Женщина и негр
Мне рассказывали историю об одном африканском дикаре, попавшем раз в жизни в игорный дом.
Этот негр был – прекрасное чернокожее дитя природы, без всякого налета культуры и цивилизации – совершенно голый морально, как он был гол физически у себя на плоском побережье Бенгуалы, залитом лучами раскаленного солнца, под корявыми лапистыми пальмами, среди доверчивых добрых обезьян.
Попав в игорный дом, этот простодушный чернокожий впервые увидел карточную игру.
– Что это они делают? – спросил он своего спутника.
– Играют в карты.
– Для чего?
– Чтобы выиграть.
– Все выигрывают?
– Некоторые. А некоторые проигрывают.
– А что же они выигрывают?
– А вон, видишь, эти бумажки, что лежат около некоторых.
– Странно, – задумчиво заметил негр. – Они так волнуются, будто эти бумажки можно есть, и они вкусные.
– Их не едят, но на них можно купить и еды, и кумача, и бус, и целый ящик рому!
Спутник негра, насколько мог, вдолбил в курчавую голову собеседника принцип монетного обращения. Чернокожий чрезвычайно заинтересовался.
– Значит, если вот этот красный человек выдернет из пачки один раскрашенный квадратик, – он получает кучу этих бумажек, на которые можно купить рому?!
– Гм… Да! Приблизительно.
– А тот, худой, должен отдать ему ни за что ни про что пачку денег, на которые можно купить рому?
– Ну, конечно.
– Да ведь жалко. Я бы на месте худого не отдал.
– Нельзя. Так надо.
– Почему? – завопил негр. – Я еще понимаю, если бы красный угрожал худому ножом или повалил бы на землю и отнял деньги, а то что же выходит?.. За один вынутый квадратик отдавай добровольно и ром, и еду, и кумач!
– Это игра! Пойми ты это.
– А я бы не отдал. Гм! За какой-то квадратик. Я бы лучше сам вцепился красному в воротник и отнял деньги.
– А если бы он оказался сильнее?
– Ну, он бы у меня отнял. Ничего не поделаешь. Так и не удалось втолковать негру принципов благородной карточной игры.
Из-за того, что ты выдернул не тот кусочек раскрашенного картона, а другой, – ты должен без боя отдать ром, бусы и красное одеяло?! Вот дураки-то! По-моему, проще отнять без этих кусочков картона!
Я теперь все время думаю об этом негре и отчасти восхищаюсь им.
Игроки меня не поймут, а умные люди, может быть, поймут.
* * *
Сегодня я только что засел за работу, как ко мне пришел один из моих приятелей.
Я сразу увидел, что он хочет попросить у меня денег взаймы, и даже отчасти обрадовался этому: возьмет деньги и уйдет, не мешая моей работе.
Но это оказался светский воспитанный человек – не какой-нибудь хам, не понимающий приличий.
Он опустился в кресло, отер пот с лица и сказал:
– Ну, что у вас новенького?
– Ничего, – торопливо ответил я.
– Пяткина давно видели?
– Не видел Пяткина.
– А-а. А Семен Николаич к вам захаживает?
– Нет!
– Так, так. Тру-ру-ру-ру… Солнце жарит, как безумное, а все-таки знаю: будет дождь. Вы как думаете?
– Что?
– Будет дождь?
– А черт его знает.
В голове же у меня все время долбил клювом какой-то внутренний дятел: «Да проси же скорее денег, каналья, проси! Проси! Что тянешь? Возьми и уходи. Все равно ведь дам, и ты сам знаешь, что дам!»
– Что это с Лазуткиным делается?
– С ке-ем?
– С нашим знакомым Лазуткиным?
– А что?
– Да совсем закружил Лазуткин. Сегодня его с одной дамой видишь, завтра с другой.
– К черту Лазуткина, – сухо промолвил я. («Да проси же, анафемский палач, проси скорее!»)
– Почему к «черту»?
– Не интересуюсь Лазуткиным.
– Вы сегодня какой-то странный, – обиделся он.
– Были на премьере «Колесо жизни»?
Я вскочил с места.
– Сколько?
– Что «сколько»? – вспыхнул он.
– Сколько вам надо?
– Чего?
– Денег, за которыми вы пришли.
Он встал с кресла, красный, негодующий.
– Кто вам дал право так со мной разговаривать?!..
– Значит, вы не за деньгами пришли?
– Положим, я действительно пришел просить ссудить меня некоторой суммой, но после такого обращения…
– Голубчик, не сердитесь. Но зачем мне все эти Лазуткины, Семены Николаичи, «Колеса жизни»? Скажем, пришли вы: «Здравствуйте». – «Здравствуйте». – «Дайте денег». – «Нате». – «До свиданья». И больше ничего! Ведь я же видел, что и Лазуткин, и «Колесо жизни» вам, как и мне, совершенно неинтересны! К чему это?
– Простите, но я прекрасно понимаю, что такое долг вежливости и приличия, – угрюмо пробормотал он. – И по вашему способу денег никогда не попрошу! Я никогда не был хамом. И вообще после всего этого нам говорить не о чем! Прощайте. Навсегда.
Вот таким-то образом между тремя и половиной четвертого пополудни я потерял приятеля.
Вечером пошел к женщине, которая мне очень нравилась и которой, вероятно, я нравился. («Приходите почаще. С вами так хорошо».)
Мы сидели с ней на диване друг около друга.
Я, не отрываясь, глядел на ее белую шею, упругие плечи, на красные, как вишни, губы, и она тоже глядела на мои широкие плечи и на мои губы, и мне страх как хотелось поцеловать ее, а она (я уверен) тоже стремилась спрятать свою голову на моей груди и прижаться губами к моему лицу.
В это же время она говорила:
– Собиралась я на «Колесо жизни», да не попала. Хорошая пьеса?
– Хорошая, – со вздохом отвечал я. – А я не видел. Лазуткин видел. Кстати, вы знаете, Лазуткин совсем закрутился.
Она с трудом отвела глаза от моего лица и, проведя по лбу рукой, сказала:
– Да… Лазуткин… «Колесо жизни»… а этого… Пяткина встречаете?
– Три раза и еще два. А Лазуткин все с дамами. Хочу вас поцеловать в губы.
– Что-о?
– Это Лазуткин своим дамам так говорит…
– А-а…
Она промолчала, но, мне кажется, я угадал ее мысль: «Что мне Лазуткин с его дамами. Лучше бы ты поцеловал, сокровище мое!»
– Хорошо, – согласился я.
– Что хорошо?
– Поцелую вас.
Я схватил ее и сжал в крепких и теплых объятиях.
Она забилась, как воробей в кулаке, вырвалась и, красная, со сверкающими, точно алмазы, глазами, сказала прерывающимся от негодования голосом:
– Этакая пошлость! Вы забылись. Подите вон.
– Господи! – растерялся я. – Да ведь весь мир целуется друг с другом. Почему бы и нам не поцеловаться? Ведь мы же нравимся друг другу.
– На все должен быть переход и должно быть место. И вообще, мы знакомы с вами только полтора месяца! Я не привыкла, чтобы ко мне вдруг, ни с того ни с чего, лезли с объятиями. Уходите!
Вот таким-то образом между девятью и половиной десятого вечера я потерял любимую женщину.
С горя пошел в какое-то варьете с десятком кафешантанных номеров.
Все было уныло, глупо и безграмотно; визгливо пели, разухабисто танцевали, вскидывая ноги до самого носа.
Но вот – восьмым номером – вышла красивая полногрудая женщина с белыми гибкими обнаженными руками и большим декольте. Что-то в ее веселом лице и смеющихся глазах было такое, что я пригляделся к ней пристальнее.
Аборигены бешено зааплодировали: видно, это была местная любимица.
Оркестр заиграл ритурнель какой-то шансонетки; певица открыла рот и издала десяток невероятно фальшивых звуков:
– Мне мама скрипку подарила… И умолкла.
Улыбнулась и попросила:
– Дайте еще ритурнель. Оркестр «дал».
Она замолкла, чарующе улыбнулась и, махнув беззаботно рукой, приблизилась к самой рампе.
Подмигнула публике и начала с самым беззаботным видом:
– Позвольте мне, господа, быть с вами совершенно откровенной, хотя в шантане это и не принято… Ну, какая я певица? Голос, как у драной кошки. И никакую мне мама скрипку не дарила, да тут и не скрипка подразумевается, а просто пошлость. Неужели вы думаете, я поверю, что вам нужно мое пение, и слова этой песенки хоть на минуту заинтересуют вас. Неужели вы из-за этого пришли? Конечно, не из-за этого! Зачем же я буду вас мучить: голос фальшивый, мотив жалкий, примитивный, вроде «Чижика», а слова глупые. Почему же мы, все шансонетные певицы, это делаем? Зачем фальшиво поем и неуклюже танцуем? Да просто это предлог, чтобы показаться вам, чтобы вы могли рассмотреть – какое у нас лицо, тело, как мы сложены Так вот, и нечего мне с вами притворяться. Ни «альбома», ни «скрипки» мама мне не дарила, – слышите вы? Просто я хорошенькая женщина, ничего не умеющая делать, бездарная-пребез-дарная!.. Зачем же я здесь стою на сцене перед вами? Очень просто: вот мои руки – смотрите на них без мамы и без скрипки. Правда, красивые? Ничего себе, а? И ямочки на локте есть. А грудь? Хорошая грудь, нечего греха таить. Танцевать я тоже не умею, поэтому покажу вам ногу так, без танцев. Вот. Красивые ножки; высокий подъем; ажурный чулок довольно мило их обтягивает. Вот это левая, это правая – не сбейтесь. Ну, довольны? Вот затылок и спина. Я ее немножко больше декольтировала, чтобы возместить то, что я не пою о маминой скрипке. Ну, нагляделись? Простая и обыкновенная женщина без голоса, таланта, но и без предрассудков. Видите, как со мной легко? И я с вами поговорила по душам, родненькие мои, да и оркестр отдохнул. А теперь пойду переодеваться: наверное, кто-нибудь меня сейчас ужинать пригласит!
Я вскочил с места и вне себя от восторга закричал:
– Я приглашу!
Она добродушно засмеялась.
– Ну, вот видите. Какой шумный успех! Сейчас приду. И то уж, заболталась я тут с вами. До свиданья, родненькие, до завтра!
Этой ночью я нашел то, что растерял днем и вечером: женщину и друга…
И когда мы весело ужинали вдвоем, запивая котлеты бокалами холодного вина и объясняясь друг другу во взаимной симпатии, мне почудилось, что с нами сидел третий. Он был такой же веселый, как и мы, белые зубы его радостно сверкали на черном лице, серые ладони рук одобрительно аплодировали нам, а из толстых красных губ вылетали добродушные слова:
– Халло! Вот это по-настоящему! А то – вытянет из пачки кусочек раскрашенного картона – давай ему и ром, и бусы, и одеяло. Зачем так запутано? Раз что нравится и можешь взять – бери так! Не можешь – уйди сразу! А то играет другой человек целый год, играет – и на бутылку рома не выиграет!
– Верно! – посмеивался я. – К черту Лазуткина!
Мой дядя
Сегодня годовщина смерти моего дяди…
Надеюсь, читатели так хорошо относятся ко мне, что вместе со мной разделят скорбь по этой безвременной утрате, тем более что дядя мой был замечательный человек: жил он хорошо, и кончина его была не менее блестящая…
Как говорится в Евангелии, «смерть его была мирная, безболезненная и непостыдная» (батька Махно осенью прошлого года повесил его на железнодорожной водокачке за то, что у дяди были золотые очки и крахмальный воротничок…).
Склонив благоговейно голову, хочу вспомнить хоть что-нибудь из жизни этого замечательного человека, начавшего карьеру за кассовым окошечком в казначействе и окончившего ее железным крюком на водокачке.
* * *
Будучи пылким юношей, пришел я однажды к дяде и говорю ему:
– Дядя, вы мошенник!
Он вскинул очки на лоб и рассудительно возразил:
– Я бы мог сейчас отдубасить тебя казначейской книгой «ресконтро». Но лучше я выслушаю целиком твои обвинения, а потом уже начну колотить. Может быть, тогда я буду трудолюбивее.
– Дядя! Вчера вы купили дом за 25 тысяч!!
– Купил. Может быть, я раньше должен был получить твою санкцию на это?..
– Дело не в санкции. Вы сами рассказывали мне, что десять лет тому назад, когда вы поступили на кассирскую службу, у вас не было ни гроша в кармане…
– Что же из этого?
– Получаете вы в год 1500 рублей… За десять лет это составит пятнадцать тысяч. Прожили вы за эти десять лет тысяч восемь. Остается семь тысяч. Откуда же еще 18 тысяч для нового домика?!
В глазах дяди забегали веселые искорки. Он хлопнул меня поощрительно конторскими счетами по спине так, что костяшки щелкнули, и сказал:
– Щенок! Твоя математика – дура. Вот тебе пример: возьми или укради на базаре фунт свиного сала…
– Я лучше куплю.
– Покупай. Ты всегда был расточительным юношей. Возьми предположительно сто человек и поставь их шеренгой…
– Поставил.
– Дай первому подержать в руках этот фунт сала, чтобы он потом передал его второму, тот, подержав, – третьему, и так далее – до последнего…
– Ну-с?
– Что у последнего будет в руках?!
– Конечно, фунт сала. Вскочил дядя и заревел, как тигр:
– Болван! «Конечно, фунт сала»!! А в чем будут вымазаны руки у предыдущих, которые держали сало в руках?
– В… сале.
– Так вот тебе, откуда у меня домик!! Я человек честный, но деньги – то же сало…
* * *
Ну, разве не умный мой дядя?.. Еще до «теории Эйнштейна» он опрокинул всю математику вверх ногами.
Мир праху его на железном крючке…
Рассказчики
В купе вагона народу набилось очень много. Было это купе на четыре человека, а втиснулось в него одиннадцать.
Большая часть пассажиров разговаривала, но все о скучном: о каком-то ужиленном у кого-то подряде, о дороговизне дров, о помещике Иване Никанорыче, об огурцах.
Толстый рыжий господин с багровым лицом и выпученными глазами, попав в одну из пауз, шумно с хрипом вздохнул и предложил неожиданно:
– Ехать нам еще долго, а спать все равно неудобно… Давайте рассказывать какие-нибудь удивительные случаи, которые произошли с каждым. Это бывает интересно.
Все покосились на него пугливо и недоверчиво.
– Какие там еще истории, – скептически сказал отец дьякон, занявший лучшее место – у окна.
Поразил всех мужичонка, стоявший с узелком у притолоки и досель одинаково жарко и сочувственно принимавший все разговоры: и об огурцах, и об Иване Никанорыче, и о дровах…
– Ах, да и истории же бывают, братцы, – вдруг оживился он. – То есть такие, такие, что ну-ну… На ночь оно глядя и рассказывать будто страшно. Все бывает; но знаете, что произошло с кузнецом нашим Колесниченко? Кузнец он был, и такой хороший кузнец, что прямо и непонятно, – чего это он так?
– А что? – благожелательно спросил господин с рачьими глазами.
– Нечистое дело вышло, от черного. Постукивал себе он, постукивал в своей кузнице, и подковывал, и сверливал, и шипу тебе, и то и се, не без того, что по праздникам выпивал, – да вдруг с такой спокойной благородной жизни – пришел в избу – вдов он был – пришел, любезные вы мои, взял да и повесился. И гвоздь-то был евонной работы – вот оно какие дела!
– Ну чего уж тут такого, – покривился скептически дьякон. – Мало ли какого народу вешается – всего не перескажешь.
– Нешто я об этом! – всплеснул руками мужичонка и провел ладонью по бороде и усам.
Рыжеватые, выцветшие – они, от частого проведения ладонью слева направо, повинуясь мановению руки хозяина, – тоже раз навсегда приняли направление слева направо, так что получилась полная асимметрия растительности. – Рази я об этом? – повторил асимметричный мужичонка. – Действительно, мало ли нашего брата в петлю лезет? Виси себе на здоровье, коли так надо. Ему с горы видней. А только вышло с кузнецом в ту же ночь дело темное, нехорошее дело. Как, значит, он повесился днем, а мне в сумерки поехать занадобилось в Кузмичево, – в двух верстах от нас. За дугой к куму. Кум у меня там. Григорьем их звать. Ей-Бо-право! Поехал я себе и поехал. Только вертаюсь, а как кузнец на краю села, то глядь, а в евонной избе огонек мигает. Так сердце у меня и закатилось: надысь сам его с десятскими в волостную избу оттартал, а тут огонек, гляди-кось, мигает.
– Мигает? – переспросил рачий господин.
– Мигает! Кабы он еще там, в избе-то лежал, ну иное дело: а может, дьячок по нем читает – почем я знаю? Но раз его в волостное препроводили…
– Мигает? – качнул сочувственно головой рачий господин.
– Мигает. Так вот тебе как есть мигает. Я еду на чалой, а оно из окошечка тово…
– Мигает?
– Во-во. Прямо видно все совершенно беспрекословно.
– Мигает?
– Ай, и мигает же, – до чего мигает – прямо уму непостижимо, – воодушевился мужичонка чрезвычайно.
– Ведь это како дело, а? Мигает.
– Да может, то какой-нибудь знакомый его зашел за делом и огонек зажег? Аль бо вор?
– Может – и так, – вяло согласился вдруг погасший мужичонка.
Все неловко помолчали.
– Так мигает? – спросил снова добрый рачий господин – больше для мужичонкова одобрения.
– Мигает, – бестемпераментно пробормотал мужичонка, свеся голову.
Против дьякона сидела полная недурная собой дама с растрепанными белокурыми волосами, выбивавшимися из-под красной повязки, – какие любят себе делать во время путешествий все кокетливые дамы.
– Ну знаете, уважаемый крестьянин, – сказала она.
– Ваш рассказ оказался не на высоте. Ну что это: какие-то кузнецы, мигает.
– Мигает, – как эхо прошелестел «уважаемый крестьянин».
– Я не в восторге, – критически отметила дама.
– Из такого рассказа даже мой муж рассказа не сделает.
– А кто ваш муж? – спросил рачий господин, очевидно прочно принявший на себя обязанности добровольного конферансье.
– Мой муж? – Аркадий Аверченко.
Это было так неожиданно, что я только качнулся, будто меня сзади толкнули коленкой, но не нашелся что сказать.
– Неужели ваш муж – Аркадий Аверченко? – спросил оживившийся дьякон. – Ну как он, вообще?
– Ничего, спасибо.
– Все пишет?
– Пишет.
– Так-таки все пишет и пишет?
– Пишет.
– Мигает, – сказал задремавший было мужичонка.
– А какой он собой, этот Аверченко? – спросил я.
– Да такой, знаете… Среднего роста. И бородка Луи-Филипп.
– А как же я видел его фотографию без бороды, – удивился рачий конферансье.
– Да это у него бывает. Иногда сбреет, иногда отпустит. Вообще, со странностями.
– И пишет, говорите?
– То есть, знаете, сладу с ним нет. Как письменный стол увидит – затрясется весь… Он, впрочем, больше по ночам. Гора бумаги перед ним, слева бутылка коньяку, справа – рому. И как начнет писать – только держись. Слуги кругом мечутся, а он знай покрикивает:
«Перо свежее. Рому подлей. Чернил подлей». Верите ли, иногда в ночь до пяти раз доливали.
– Рому?
– Какое рому, – чернил. А допишет – сейчас же ко мне в спальню с пером в руке бежит: «Нинка, – кричит, – давай новую тему. Эту уже написал».
– Разве вы ему темы даете?
– Конечно, я. А кто ж?
– Однако приятно быть женой такого человека? – еще больше выпучив глаза, спросил конферансье.
– Ну знаете, не особенно. Врагу не пожелаю. В глубине души я обиделся, но промолчал. Господин с рачьими глазами давно уже чувствовал ревность к успеху, который имела «жена Аверченко». По его лицу было видно, что и он не прочь рассказать что-либо не менее удивительное. Для разгона еще раз спросил кроткого мужичка:
– Так мигает, говоришь?
– Ай, и мигает же…
– Глупости все это. Вот Париж такой город, что там не замигает. Да… Был со мной в Париже случай, что и до сих пор не могу опомниться. То есть свидетелем я был. Эйфелеву башню знаете?
Оказалось, знают все. Даже мужичонка видел на картине у сельского лавочника.
– Должно, высоченная гадина!
– Еще бы. По последним исследованиям до шестисот метров насчитывается. Иду это я однжды по уличке, вот как раз сбоку Эйфелевой башни. Вдруг гляжу – на третьем пролете человек стоит… а это саженей семь – десять. Посмотрел вниз, перекрестился – да как сиганет вниз.
Дьякон уже схватился за голову и застонал, раскачиваясь.
– В лепешку?
– Вот тут-то и самое главное, – восторженно вскричал пучеглазый господин. – Не в лепешку, о. дьякон. Отнюдь не в лепешку. А летит это он, достигает благополучно земли, становится на ноги, отряхается и идет как ни в чем не бывало.
– Мигает, – захохотал мужичонка.
– Одначе… Одначе… – растерялся дьякон. – Эт-то что ж такое? Как же это можно? С этакой высоты? Да это невозможно.
– Говорю ж вам, сам видел, – с достоинством сказал пучеглазый.
Наступила минута неловкого молчания.
Сухой господин с желтым монгольским лицом и редкими волосиками на усах, не произнесший доселе ни слова и стоявший около мужичка (только им обоим и не было места), – вдруг шагнул к пучеглазому, протянул ему руку и пожал, крепко, благодарно потрясая ее…
– В чем дело? – растерялся пучеглазый.
– За что это вы?
– Ах, я вам так благодарен, – серьезно заговорил желтый господин. – Видите ли, дело в том, что я и есть тот самый господин, который спрыгнул тогда с Эйфелевой башни. Но только мне никто никогда не верил, что было так удачно: «врете», говорят. Вы первый человек, который подтвердили.
Все застыли, ошеломленные; но я не такой человек, чтобы остаться в тени в то время, когда мой ближний так удачно выдвинулся.
Я встал, нагнулся к белокурой даме в красной повязке, схватил и даму, и повязку в объятья и стал осыпать поцелуями, приговаривая:
– Родная моя! Голубушка! Какая приятная встреча!.. Если бы десять человек спрыгнули с десяти Эйфелевых башен, это не вызвало бы такого шума и скандала, как то, что я сделал…
Дама вырывалась из моих цепких объятий, крича о защите, о. дьякон и рачий господин схватили меня за руки – превеселая была суматоха.
– Он сумасшедший, – кричал дьякон. – Это вы его Эйфелем своим с ума свели.
– Как он осмелился? Как? – визжала дама.
Я выпустил ее из объятий и сложил руки на груди, приняв осанку, полную спокойного достоинства:
– Скажите, господа, – спросил я. – Имеет право муж целовать свою жену?
– Оно-то имеет, конечно, – сердито сказал о. дьякон.
– Так то ж муж, а вы так, пришей кобыле хвост…
– Нет-с, не хвост. При вас ведь эта дама говорила, что она жена писателя Аркадия Аверченко?
– При нас! Слышали-с.
– Ну, а я и есть писатель Аркадий Аверченко. Так и в паспорте написано. Полюбуйтесь.
Никто ничего не понял, кроме человека, спрыгнувшего с Эйфелевой башни.
Тот пожал мне руку и шепнул одобрительно:
– Я высоко прыгнул, а вы еще выше. Ей-Богу, тут весело.
Дама, все еще дрожа от испуга и чего-то другого, что мелькало в ее растерянном взгляде, поправила прическу, растрепавшуюся от моих поцелуев, и сказала пучеглазому, которого считала, очевидно, товарищем по несчастью:
– Колонель, проводите меня в коридор. Тут душно. Они вышли. Мужичонка и прыгун заняли их места и облегченно вздохнули.
– Ажио ноги заныли, стоямши, ажио дергает их.
– Мигает? – засмеялся я.
– Во-во. А что, господин, серьезно свою бабу здеся встретили?
– Ты ж видел, как она обрадовалась. Я встал и вышел в коридор размяться. Голос дамы журчал:
– Нигде нет такой жары, как в Ташкенте. У меня была нитка фамильного жемчуга, чтоб не соврать, – с орех величиной. И представьте, от жары жемчужины полопались.
– Бывает. У моего знакомого был аналогичный случай: сынишка играючись нитку бус по одной проглотил. Смотрят, отяжелел мальчишка. Понесли к доктору, а он гремит внутри, как погремушка, – одно безобразие…
