Текст книги "Том 6. Отдых на крапиве"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Индейка с каштанами
Жена заглянула в кабинет и сказала мужу:
– Василь Николаич, там твой племянник, Степа, пришел…
– А зачем?
– Да так, говорит, поздравить хочу.
– А ну его к черту.
– Ну, все-таки неловко – твой же родственник. Ты выйди, поздоровайся. Ну, дай ему рубля три, в виде подарка.
– А ты сама не можешь его принять?
– Здравствуйте! Я и то, я и се, я и туда, я и сюда, я и за индейкой присматривай, я и твоих племянников принимай?..
– Да, кстати, что же будет с индейкой?
– Это уж как ты хочешь. И сегодня гостей на индейку позвал, и завтра гостей на индейку позвал! А индейка одна. Не разорваться же ей… Распорядился – нечего сказать!!
– А нельзя половину сегодня подать, половину – завтра?
– Еще что выдумай! На весь город засмеют. Кто же это к столу пол-индейки подает?
– Гм… да… Каверзная штука. Ну, где твой этот дурацкий Степа – давай его сюда!
– Какой он мой?! Твой же родственник. В передней сидит. Позвать?
– Зови. Я его постараюсь сплавить до приезда гостей.
* * *
В кабинет вошел племянник Степа, – существо, совсем не напоминающее распространенный тип легкомысленных, расточительных, элегантных племянников, пользующихся родственной слабостью богатого дяди.
Был Степа высоким, скуластым молодцем, с громадным зубастым ртом, искательными, навсегда испуганными глазами и такой впалой грудью, что, ходи Степа голым, – в этой впадине в дождливое время всегда бы застаивалась вода.
Руки из рукавов пиджака и ноги из брюк торчали вершка на три больше, чем это допустил бы легкомысленный племянник из великосветского романа, а карманы пиджака так оттопыривались, будто Степа целый год таскал в каждом из карманов по большому астраханскому арбузу. Брюки на коленях тоже были чудовищно вздуты, как сочленения на индусском бамбуке.
Бровей не было. Зато волосы на лбу спускались так низко, что являлось подозрение: не всползли ли брови в один из периодов изумленное™ Степы кверху и не смешались ли там раз навсегда с головными волосами? В ущелье между щекой и крылом носа пряталась огромная розовая бородавка, будто конфузясь блестящего общества верхней волосатой губы и широких мощных ноздрей…
Таков был этот бедный родственник Степа.
– Ну, здравствуй, Степа, – приветствовал его дядя. – Как поживаешь?
– Благодарю, хорошо. Поздравляю с праздником и желаю всего, всего… этого самого.
– Ага, ну-ну. А ты, Степа, тово… Гм! Как это говорится… Ты, Степа, не мог бы мне где-нибудь индейки достать, а?
– Сегодня? Где же ее нынче, дядюшка, достать. Ведь первый день Рождества. Все закрыто.
– Ага… Закрыто… Вот, брат Степан, история у меня случилась: индейка-то у нас одна, а я и на сегодня, и на завтра позвал гостей именно на индейку. Черт меня дернул, а?
– Да, положение ваше ужасное, – покорно согласился Степа. – А вы сегодня скажите, что больны…
– Кой черт поверит, когда я уже у обедни был.
– А вы скажите, что кухарка пережарила индейку.
– А если они из сочувствия на кухню полезут смотреть, что тогда?.. Нет, надо так, чтобы индейку они видели, но только ее не ели. А завтра разогреем, и будет она опять как живая.
– Так пусть кто-нибудь из гостей скажет, что уже сыты и что индейку резать не надо…
Дядя, закусив верхнюю губу, задумчиво глядел на племянника и вдруг весь засветился радостью…
– Степа, голубчик! Оставайся обедать. Ты ж ведь родственник, ты – свой, тебя стесняться нечего – поддержи, Степа, а? Подними ты свой голос против индейки.
– Да удобно ли мне, дядюшка… Вид-то у меня такой… не фельтикультяпный.
– Ну вот! Я тебя, брат, за почетного гостя выдам, ухаживать за тобой буду. А когда в самом конце обеда подадут индейку – ты и рявкни этак посолиднее: «Ну зачем ее резать зря, все равно никто есть не будет, все сыты – уберите ее».
– Дядюшка, да ведь меня хамом про себя назовут.
– Ну, большая важность. Не вслух же, а может быть, и просто скажут: оригинал. Я, конечно, буду упрашивать тебя, настаивать, а ты упрись, да еще поторопи, чтобы унесли индейку, а то не ровен час кто-нибудь и соблазнится. Это действительно номер! Да ты чего стоишь, Степа? Присядь. Садись, Степанеско!
– Дядюшка, вы мне в этом году денег не давайте,
– сказал Степа, критически и с явным презрением оглядывая свои заскорузлые сапоги. – А вы мне лучше ботинки свои какие-нибудь дайте. А то я совсем тово…
– Ну, конечно, Степан! Какие там могут быть разговоры… Я тебе, Степандряс, замечательные ботинки отхвачу!.. Хе-хе… А ты, брат, не дура, Степанадзе… И как это я раньше не замечал?.. Решительно – не дурак.
* * *
Когда гости усаживались за стол, Василий Николаевич представил Степу:
– А вот, господа, мой родственник и друг Стефан Феодорович! Большой оригинал, но человек бывалый. Садитесь, Стефан Феодорович, вот тут. Водочки прикажете или наливочки?
Степа приятно улыбнулся, потер огромные костлявые руки одну о другую и хлопнул большую рюмку водки.
– У меня есть знакомый генерал, – заявил он довольно громко, – так этот генерал водку закусывает яблоком!
– Это какой генерал, – заискивающе спросил дядя,
– у которого вы, Стефан Феодорович, ребенка крестили?
– Нет, то – другой. То мелюзга, простой генерал-майор… А вот в Европе, знаете, – совсем нет генералов! Ей-Бо право.
– А вы там были? – покосился на него сосед.
– Конечно, был. Я вообще каждый год куда-нибудь. В опере бываю часто. Вообще не понимаю, как можно жить без развлечений.
Две рюмки и сознание, что какие бы слова он ни говорил, дядя не оборвет его, – все это приятно возбуждало Степу.
– Да-с, господа, – сказал он, с дикой энергией прожевывая бутерброд с паюсной икрой. – Вообще, знаете, Митюков такая личность, которая себя еще покажет. Конечно, Митюков, может быть, с виду неказист, но Митюкова нужно знать! Беречь нужно Митюкова.
– Стефан Феодорович, – ласково сказал дядя, – возьмите еще пирожок к супу.
– Благодарствуйте. Вот англичане совсем, например, супу не едят… А возьмите, например, мадам, они вас по уху съездят – дверей не найдете. Честное слово.
Худо ли, хорошо ли, но Степа завладел разговором.
Он рассказал, как у них в дровяном складе, где он служил, отдавило приказчику ногу доской, как на их улице поймали жулика, как в него, в Степу, влюбилась барышня, и закончил очень уверенно:
– Нет-с, что там говорить! Митюкова еще не знают! Но Митюков еще себя покажет. О Митюкове еще будут говорить, и еще много кому испортит крови Митюков! Да что толковать – у Митюкова, конечно, есть свои завистники, но… Митюков умственно топчет их ногами.
– Позвольте… да этот Митюков… – начала одна дама.
– Ну?
– Кто он такой, этот замечательный Митюков?
– Митюков? Я.
– А-а… А я думала – кто.
– Митюкова трудно раскусить, но если уж вы раскусили…
В это время как раз и подали индейку. Все жадно втянули ноздрями лакомый запах, а Степа встал, всплеснул руками и сказал самым великосветским образом:
– Еще и индейка? Нет, это с ума сойти можно! Этак вы нас всех насмерть закормите. Ведь все уже сыты, не правда ли, господа?! Не стоит ее и начинать, индейку. Не правда ли?
Все пробормотали что-то очень невнятное.
– Ну да! – вскричал Степа. – То же самое я и говорю. Не стоит ее и начинать! Унесите ее, ей-Богу.
– А, может быть, скушаете по кусочку, – нерешительно сказал хозяин, играя длинным ножом. – Индеечка будто хорошая… С каштанами.
Длинный Степа вдруг перегнулся пополам и приблизил лицо почти к самой индейке.
– Вы говорите, с каштанами?! – странно прохрипел он.
Губы его вдруг увлажнились слюной, а глаза сверкнули такой голодной истерической жадностью, что хозяин взял блюдо и с фальшивой улыбкой сказал:
– Ну, если все отказываются, придется унести.
– С каштанами?! – простонал Степа, полузакрыв глаза. – Ну, раз с каштанами, тогда я… не откажусь съесть кусочек.
Нож дрогнул в руке хозяина… Повис над индейкой… Была слабая надежда, что Степа скажет: нет, я пошутил – унесите!
Но не такой человек был Степа, чтобы шутить в подобном случае… Стараясь не встречаться взором с глазами дяди, он скомандовал:
– Вот мне, пожалуйста… От грудки отрежьте и эту ножку…
– Пожалуйста, пожалуйста, сделайте одолжение, – дрогнувшим голосом сказал хозяин.
– Тогда уж, раз вы начинаете – и мне кусочек, – подхватила соседка Степы, не знавшая, что такое Митюков.
– И мне! И мне!..
А когда (через две минуты) на блюде лежал унылый индейкин остов, хозяин встал и решительно сказал Степе:
– Ах, да! Я и забыл: вас генерал к телефону вызывал. Пойдем, я вам покажу телефон… Извините, господа.
Степа покорно встал и, как приговоренный к смерти за палачом, покорно последовал за дядей, догрызая индюшачью ногу…
Пока они шли по столовой, хозяин говорил одним тоном, но едва дверь кабинета за ними закрылась, тон его переменился.
Вышло приблизительно так:
– Ах, Стефан Феодорович, этот генерал без вас жить не может… Да оно, положим, вас все любят. У вас такой тонкий своеобразный ум, что… Что ж ты, мерзавец этакий, а? Говорил, что будешь отказываться. А сам первый и полез на индейку, а? Это что ж такое? Рыбой я тебя не кормил? Супом и котлетами не кормил? Думал, до горла ты набит, ухаживал за тобой как за первым человеком, а ты вон какая свинья? Уже все гости, было, отказались, а ты тут, каналья, вот так и выскочил, а?
Степа шел за ним, прижимая костлявую руку к груди, и говорил плачущим голосом:
– Дядечка, но ведь вы не предупредили, что индейка с каштанами будет! Зачем вы умолчали? А я этих каштанов с индейкой никогда и не ел… Поймите, дядечка, что это не я, а каштаны погубили индейку. Я уж совсем было отказался, вдруг слышу: каштаны! каштаны!
– Вон, негодяй! Больше и носу ко мне не показывай. Дядя выхватил из Стениной руки обгрызанную ногу и злобно шлепнул ею Степу по щеке:
– Чтоб духом твоим у меня не пахло!!
– Дядя, вы насчет же ботинок говорили…
– Что-о-о-о??! Марина, проводи барина! Пальто ему!
* * *
Втянув шею в плечи, стараясь защитить от холода ветхим, коротким воротничком осеннего пальто свои большие оттопыренные уши, шел по улице Степа. Снег, лежавший раньше толстым спокойным пластом, вдруг затанцевал и стал как юркий бес вертеться вокруг печального Степы… Руки, не прикрытые короткими рукавами пальто, мерзли, ноги мерзли, шея мерзла…
Он шел, уткнув нос в грудь, как журавль, натыкаясь на прохожих, и молчал, а о чем думал – неизвестно.
Высшая справедливость
Когда Раскатов ввалился в кабинет Кириллова – Кириллов недовольно поморщился:
– Вот еще черти тебя принесли. Тут человек работает, а ты зря шатаешься – только мешаешь.
Не обращая внимания на неудовольствие хозяина, Раскатов развалился на диване, похлопал перчаткой по колену и присвистнул…
– Работаешь? Тебе же хуже. Вот вы все – такие работнички: пока ты тут уткнулся в скучнейшие, дурацкие бумаги – живая жизнь проплывает мимо твоего носа!
Хозяин угрюмо промолчал, надеясь, что гость после такого сухого приема обидится и уйдет, но Раскатов был человек другой складки: он сладко потянулся, засвистал что-то из «Кармен» и вдруг сочно расхохотался.
– Ты чего? – угрюмо покосился хозяин Кириллов.
– Лимонова знаешь?!
– Что за странный вопрос: наш общий друг и приятель.
– То-то и оно, что приятель! Интересно мне сейчас взглянуть на его физиономию.
Кириллов лениво поинтересовался:
– А что с ним случилось, с Лимоновым?
– Ой, не могу молчать!! Ей-Богу, расскажу. Но… надеюсь, это будет между нами?
Кириллов промычал что-то невразумительное – нечто среднее между: «Да ладно уж…» и «Провались ты в болото со своими секретами».
Но Раскатов горел таким свирепым желанием рассказать, что принял это подозрительное мычание как торжественную клятву.
– Ну, так слушай! Ведь правда, жена Лимонова, Ольга Михайловна, – очаровательное существо?
– Мм… предположим! Что ж из этого следует? Позавидуем Лимонову, да и все.
– Нет, брат, ты брось!! Теперь не Лимонову нужно завидовать, а мне!
Кириллов привскочил с кресла:
– Что это значит?!
– А то и значит. Видишь ли, она мне давно нравилась… То есть, конечно, влюбленности особой не было, а так… Просто лакомый кусочек. Ухаживал я за нею вскользь, лениво, совершенно не думая, что из этого выйдет. А сегодня встречаю ее на улице, и вдруг приходит мне в голову шальная мысль: предпринять более энергичные шаги. Ну… то да се – разговорились. Соврал я, что нынче день моего рождения, и уговорил ее выпить по этому поводу бокал вина. Попали в ресторанчик, мигнул я лакею, чтоб дали отдельный кабинет, и вот… Началось невинными поцелуями, а кончилось… ха-ха-ха! Этакий бедняк этот Лимонов! Интересно бы на него сейчас взглянуть – какие у обманутых мужей лица бывают?..
Кириллов, негодующий и взволнованный, забегал по комнате.
– Послушай, Раскатов! Но ведь это же чудовищно. Ведь Лимонов твой друг…
– Голубчик!! Какое же это имеет отношение? Дружба одно, а… а… хорошенькая женщина совсем другое…
– Но ведь ты же осквернил его семейный очаг!! – Философия. Тургеневская розовая водица.
– Ты обманул его дружбу, доверие!..
– О-о! Розовый пастушок, пасущий белых овечек на зелененькой травке. Брось! Ты дьявольски сентиментален, Кириллов, – вот уже не подозревал в тебе этого. Теперешняя жизнь, брат, жестокая штука. Общий девиз – хватай, что плывет в руки!
* * *
Кириллов молчал, о чем-то задумавшись, потом спросил странным дрогнувшим голосом:
– Значит, по-твоему, отбить у лучшего приятеля его законную жену – это ничего?
– А что делать, братуха! Нынче всяк сам за себя. Кириллов неожиданно вскочил и, схватив руку Раскатова, горячо пожал ее.
– Спасибо, дружище!! Если бы ты знал, если бы только мог подозревать, как ты облегчил мою совесть!!..
Раскатов очень удивился.
– А что… такое? Что ты хочешь сказать?
– О, Раскатов! Если бы ты знал, как я терзался последнее время. Как мне было трудно, невыносимо трудно и тяжело – глядеть тебе прямо в глаза… Но твое признание, конечно, сняло камень с моей души.
– Экую ерунду человек мелет! Да что случилось-то? Голос Кириллова звучал вдохновенно, почти экстазно:
– Слушай, Раскатов! Какое счастье, что я теперь могу тебе признаться во всем! Знай же, о, Раскатов, что я сделал по отношению к тебе такой же поступок, как ты – по отношению к Лимонову.
Раскатов застыл на месте, протянул вперед руки, будто защищаясь.
– Ты… ты… Стой! – беззвучно зашептал он дрожащими белыми губами. – Не хочешь ли ты сказать, что моя жена, Катя…
– Да!! Каюсь. Подошел такой момент, подхватил вихрь и закрутил! Она ведь у тебя красавица…
Раскатов застонал как раненый зверь и бессильно опустился на диван.
– И ты… ты мог так поступить со мной?!! Со своим лучшим другом?
– Да ведь ты же поступил так с Лимоновым…
– Э, «Лимонов, Лимонов»… Сейчас мы обо мне говорим, а не о Лимонове!! Боже мой, Боже, какая подлость…
– Почему?.. – хладнокровно спросил Кириллов. – Ведь ты же давеча радовался своей победе – дай же и мне порадоваться.
– Будь ты проклят!! Ты разбил мою семейную жизнь…
– Брось! Тургеневская розовая водица.
– И ты еще смеешься, ты – мой близкий друг!!
– Розовые барашки на зеленой травке. Жизнь, брат, жестокая вещь. Нынче такое время, что хватай, если в руки плывет. Твоя же, брат, философия.
Раскатов вдруг поднялся с дивана; его розовое упитанное лицо исказилось и посерело…
С трудом выдавливая из себя слова, будто глотая застрявший в горле комок, он прохрипел:
– Ну, так слушай же ты!.. «Друг!» Я тебе все это выдумал, насчет Ольги Михайловны Лимоновой. Ничего между нами не было!! Просто я хотел похвастать лишней победой. Она для меня так же неприкосновенная, как и для тебя. Ну? Что ты теперь скажешь?!
Он с трудом проглотил бешеную слюну, давившую его.
Лицо Кириллова просияло, и он, подскочив к Раскатову, принялся энергично, благодарно трясти его за руки…
– Ты… Говоришь правду?! Ничего между вами не было?! Слава Богу, слава Богу!!..
– Да… – угрюмо покачал головой Раскатов. – Между мною и мадам Лимоновой ничего не было! Сознаюсь! Солгал. Но – ты?! Ты? Вползти в мой дом, как змея, вскружить жене голову, обмануть мое доверие…
Кириллов рассмеялся лучезарно и весело и обнял Раскатова за плечи:
– Да ведь и между мной и твоей женой ничего не было!!.. Клянусь тебе. Просто я хотел наказать тебя за твою подлость по отношению к Лимонову. И сочинил насчет Катерины Георгиевны – да простит она мне эту гнусность!
На лице Раскатова снова появился яркий живой румянец, сразу окрасивший его осунувшееся лицо.
– О? Правда? – радостно заторопился он. – Серьезно? Серьезно между тобой и Катей ничего не было? Ты можешь в этом поклясться?!
– Матерью своею клянусь, – серьезно и честно сказал Кириллов, открыто глядя в глаза гостю.
Гость совсем расцвел, и розы снова заиграли на его щеках и губах. Так восходящее солнце окрашивает мгновенно серый пейзаж, дремавший до того во мраке. Он минуты две глядел на хозяина, потом уголки его губ дрогнули и он закатился таким смехом, что должен был, склонившись, опереться о спинку кресла…
– Что? Что с тобой?! – даже испугался хозяин.
– Да ведь… О-ой, не могу. Да ведь… я тебе опять соврал – насчет жены Лимонова. Было, голубчик, все было!! Я просто хотел испытать тебя – ох, не могу, сдохну от смеха – испытать тебя насчет своей жены, Кати!!.. А раз у меня дома все в порядке – вот же тебе! Пили мы вино с Лимонихой!! И целовались мы с Лимонихой!! И вообще. А ты мне клятву дал! Ишь, плутишка. Хотел своего друга напугать.
От его былой тревоги и страдания не осталось и следа. Лицо сияло, и глаза сверкали победно-торжествующе.
– Знаешь что?.. – брезгливо сказал Кириллов, – уходи! Ты мне мешаешь работать со своими глупостями. Проваливай-ка.
– Ой, уйду! Уйду, милый… Насмешил ты меня.
И, схватив шляпу, он покровительственно потрепал хозяина по плечу – и вышел.
* * *
Оставшись один, Кириллов прислушался к звуку хлопнувшей парадной двери и снял телефонную трубку.
– Девяносто два – четырнадцать! Квартира Раскатовых? Это вы, Катерина Георгиевна? Да, я, Кириллов! В прошлую среду вы сказали мне, что будете моей только в том случае, если муж вам изменит. Он вам изменил. А? Да. Сейчас был у меня, рассказывал. Ну… Я думаю – подробности лично? Приезжайте! Жду.
И трубка, повешенная на рычаг, звякнула – будто поставила точку, на этом проявлении Высшей Справедливости.
Мальчик Казя
Вечер был, сверкали звезды,
Проливая кроткий свет;
Шел по улице малютка,
А малютке – двадцать лет.
· · · · · ·
Бог и в поле птичку кормит,
Всем тепло и свет дает —
В двадцать лет малютка тоже
Никогда не пропадет.
В. Горянский
Некоторая аналогия Кази Кшечковского с рождественским замерзающим мальчиком дает возможность автору пренебречь даже такими, казалось бы, важными противоречиями, как те, что: 1) Мальчику Казе было уже 26 лет… 2) Дело происходило не под Рождество, а в июне месяце… 3) Стоял не 20-градусный мороз, а, наоборот, 28-градусная жара.
Кроме же этих трех пунктов, судьба Кази Кшечковского очень напоминает судьбу бесприютного, замерзавшего и спасенного малютки.
* * *
Новоиспеченный помещик Кудкудахтов сидел на террасе помещичьего дома, утирал с лица обильный пот и думал:
– Черт его знает, какая это сложная вещь, сельское хозяйство! Без управляющего так и не знаешь толком – косить ли сейчас или сеять, молотить или боронить… А то еще есть слово «сковородить»!.. Черт его знает, что оно значит? Чрезвычайно жалко, что старый управляющий ушел сейчас же после смерти дяди. Вот теперь и приходится перед арендаторами, кучерами и разными мужиками корчить из себя понимающего человека. Нет, заведу управляющего. Хорошо это будет и стильно: утром сижу я у окна в халате, с трубкой в зубах, пью кофе. Приходит управляющий, степенно кланяется мне в пояс и останавливается скромно у притолоки. «Ну, что, Евстигнеич, как наши дела?» – спрошу я его. – «Да все как будто хорошо, Михал Миколаич… Кочевряжинские луга все, почитай, засковородили, а нынче овсы боронить учнем… Дал бы Бог только вёдро». – «Даст Бог и вёдро» – солидно замечу я. – «А что, кучер Игнашка все пьет?» – «Пьет, барин Михал Миколаич. Пьет, подлец. Выгнать бы его следовало…» – «Выгони, Евстигнеич, дело хорошее», – говорю я, попыхивая трубкой…
* * *
Занятый такими мыслями, Кудкудахтов и не заметил, как во двор вошел молодой человек в песочного цвета костюмчике, лаковых полусапожках и сиреневом галстухе с красными крапинками… В руках у него был прехорошенький хлыстик.
Он остановился в двух шагах от Кудкудахтова и, сняв соломенную шляпу-канотье, изящно раскланялся:
– Имею честь пожелать доброго здоровья.
– Здравствуйте, – приветствовал его и Кудкудахтов. – А чем могу вам служить?
– Скажите, не вы ли будете хозяином этого прекрасного поместья?
– Я. Как же! Я самый и есть.
– Так у меня к вам есть всенижайшая просьба. Это не ваш лес, вон там, виднеется за дорогой?
– Мой, мой.
– Не разрешите ли вы мне прогуляться в этом прекрасном лесу? В воздухе стоит такая жара, что хочется хоть на полчаса окунуться в прохладную сень дремучих деревьев.
– Ну, какие же могут быть вопросы, молодой человек. Да гуляйте себе хоть целый день.
Молодой человек снова раскланялся, взмахнул хлыстом, будто поощрив самого себя к ходьбе, и бодро зашагал по направлению к лесу…
Это и был рождественский мальчик Казя Кшечковский.
* * *
Было уже часов шесть вечера, когда Казя Кшечковский снова очутился перед террасой, на которой новоиспеченный помещик Кудкудахтов пил вечерний чай.
– А, это вы! – сказал Кудкудахтов. – Ну, как вам понравился мой лес?
– Лес прекрасный, – улыбнулся детской улыбкой Казя, сбивая хлыстиком пыль с брюк. – Я пришел, во-первых, поблагодарить вас за удовольствие, а во-вторых, вернуть вам одну вещь, которую я нашел в вашем лесу…
И Казя, вынув из кармана серебряный рубль, протянул его Кудкудахтову…
– Да почему ж вы мне его отдаете? – удивился Кудкудахтов.
– Лес ваш, рубль лежал в лесу под вашим деревом, следовательно – ясно – и рубль ваш, – сказал Казя, глядя на помещика честным открытым взором.
– Ну ладно, – усмехнулся помещик, – не буду спорить…
И, немного тронутый такой честностью (он уже заметил, что у Казн один лаковый ботинок лопнул и на брюках виднелась бахрома), сказал приветливо:
– Может, стаканчик чайку не откажетесь? Казя не отказался.
* * *
Налив стакан чаю, Кудкудахтов заметил:
– А я в том лесу еще и не был. Получил я все это в наследство от дяди и теперь собираюсь все здесь благоустроить. Человек я городской, но, конечно, не боги горшки обжигают.
– Имение – золотое дно, – заметил Казя. – Лес, например… Что вы с ним думаете делать?
– Что ж с ним делать… Что обыкновенно делают, – рубить его потихоньку на дрова.
– На дрова?! – воскликнул Казя, испытующе глядя на хозяина. – Скажите, вы никогда не занимались сельским хозяйством?
– Да говорю ж вам, что человек я городской…
– Так это будет безумие!! Знайте – этот лес может дать сотни тысяч…
– Каким образом?!
– Мачты!
– Как, мачты? Да кому ж они тут нужны?
– О, Боже! До станции гужом, а оттуда на открытых платформах… Разница же вот какая: при рубке – десяток деревьев даст вам полторы сажени по цене четыре рубля сажень, то есть всего шесть рублей, а десяток мачтовых бревен, без пороков, будет стоить с доставкой около трехсот рублей. Там шесть, тут триста. При этом все крупные ветки идут на дрова, из мелких мы делаем древесную массу для писчебумажных фабрик (можно маленький заводик для обработки поставить), а хвою будем молоть и кормить ею свиней – лучший для них это корм…
– Господи ты, Боже мой, – удивился Кудкудахтов, – как вы это все хорошо знаете…
– Да! – усмехнулся Казя, – я ведь у тетки чуть не с детства занимался сельским хозяйством.
– Серьезно?! Родной мой! Объясните мне, что это за сельскохозяйственное слово: сковородить? Слышал я его, а что оно такое – не знаю.
Казя снисходительно улыбнулся. На мгновение призадумался – потом бодро тряхнул головой:
– Сковородить? Это вздор, суеверие. Видите ли, когда на ниву надвигается туча, которая может подмочить хлеб, то все жители деревни выходят со сковородками и начинают колотить по ним палками, чтобы прогнать тучу… «Сковородят». Конечно, в рациональном хозяйстве такие способы смешны. Вообще, по-моему, в сельском деле из всякого грошика можно сделать рубль. Да вот, например, я видел одним глазком ваш фруктовый сад. Скажите, зачем вам анисовка?
– Ка…кая анисовка?.. – робко спросил Кудкудахтов.
– Это такой сорт яблок. Оптовая цена его за пуд полтора рубля… А мы можем привить к стволу «золотое семечко» или «царский ранет» и уже платить нам будут по семи рублей за пуд!..
Кудкудахтов слушал Казю со сверкающими глазами…
– Скажите, вы сейчас чем занимаетесь? – спросил он его, осененный какою-то мыслью.
– Ничем. Поссорился с теткой из-за политических воззрений и теперь иду в город. Тетка у меня обскурантка.
Помещик призадумался: «Малый он знающий – это видно по разговору; честный – доказывает поступок с рублем; молодой – значит, энергичный… Лучшего управляющего мне пока не найти!»
Столковались быстро, – в условиях сошлись в десять минут.
* * *
Работа в имении кипела. Каждое утро Казя являлся к Кудкудахтову с докладом.
Правда, он не отвешивал низкого поклона и не становился у притолоки, как старозаветный управляющий, но это даже нравилось Кудкудахтову (нет этого хамского низкопоклонства), в остальном же разговоры шли самые деловые:
– Сегодня Кукушкин выгон пустил под пар, – сообщал весело Казя.
– Под пар? Гм!.. Это хорошо. Ну, и что же он?
– Кто?
– Да выгон-то?..
– Выгон? Ничего. Все как следует. Выписал из Риги семена винных ягод и бананов. Анализ, сделанный мною, показывает, что почва в некоторых местах может производить субтропическую флору. Кремнезему уйма.
– Сеяли уже?
– Нет. Нынче в пору только обмолотиться. Сковородить решил завтра.
– А вёдро как?
– Вёдро хорошее. Да, кстати! Продал нынче овес; вот вам семьсот пятьдесят два рубля, а вот отдельно пятьдесят.
– А это какие пятьдесят?
– Взятка.
– Что-о-о?!..
– Мне дали взятку за овес. А так как я овес запродал по настоящей цене, без ущерба для вас, то эти деньги, по справедливости, ваши.
– Почему же мои?
– Овес ваш и взятка, значит, ваша. Вам причитается.
– Чудак вы, – смеялся растроганный Кудкудахтов.
– Ну, спасибо. А мне, знаете, Казимир Михайлович, скучно. Вам-то хорошо – вы все работаете, хлопочете, а я…
– Да чего ж вам тут сидеть, – возразил Казн.
– Взяли бы, да и катнули в столицу.
– Я уж и сам об этом подумывал… Да как же я уеду, если вы мне чуть не каждый день бумаги разные подсовываете, да разные сельскохозяйственные запродажи…
– Выход есть, – вспыхнув, прошептал Казя. – Да согласитесь ли вы на него?.. Человек-то я новый и вам еще неизвестный…
– А что?
– Да если, например, доверенность мне выдать… Такую, как у управляющего князя Щербинского…
– А почему бы мне и не выдать такой доверенности, – пыхтя трубкой, сказал Кудкудахтов. – Чем вы хуже княжеского управляющего? Если это вас устроит, то меня тем более.
– Только имейте в виду, – сказал Казя. – Я вам могу высылать в столицу на прожитие не более двух тысяч ежемесячно…
– Две тысячи в месяц?! – ахнул Кудкудахтов. – Да неужели стотысячное имение может приносить 24 тысячи в год?!..
– Пока не благоустроено, – снисходительно усмехнулся Казя, – а когда устроим, то и все сорок будете получать. О, вы, батенька, еще не знаете, что такое сельское хозяйство!!..
Обрадованный Кудкудахтов выдал полную доверенность и укатил в столицу…
* * *
Третьего числа следующего месяца Кудкудахтов получил из банка четыре хрустящие пятисотрублевки.
* * *
Еще через месяц он получил две хрустящие пятисотрублевки и письмо: «От молнии сгорела рига. Ставлю другую, почему пока посылаю тысячу. В следующий присыл вышлю сразу три тысячи…»
* * *
Прошел еще месяц. От Кази ничего не получилось.
* * *
И еще месяц. Полное молчание.
Кудкудахтов забеспокоился и послал телеграмму.
Казя молчал.
* * *
Встревоженный Кудкудахтов наскоро собрался, взял из банка часть собственных денег и скорым поездом полетел в родные палестины.
Серый долгий дождик печально моросил, когда он подъезжал к своему имению в тарантасе, нанятом на станции…
– Что это?! – вскричал вдруг обескураженный Кудкудахтов. – Где же мой дом? Сплю я?!.. Поезжай скорей!!!
Унылый вид представляет остывшее пожарище, смоченное осенним дождем.
Несколько кирпичей, не успевших развалиться, высились по краям погорелого дома, а по мокрому пеплу и углям бродил, опустив голову, Казя и изредка поковыривал своей изящной тросточкой пепел, точно ища, что бы можно было еще отсюда извлечь с пользой…
– Казя!! – вскричал Кудкудахтов. – Что случилось?!.
– А, здравствуйте, – поднял голову Казя. – Как поживаете? А у нас вот видите – дом сгорел.
– Экая досада! – крякнул Кудкудахтов. – Хотя, положим, я все равно хотел строить новый дом вон там, на той полянке.
– На ней, пожалуй, нельзя построить дома, – компетентным тоном заметил Казя.
– Почему?!
– Она продана уже. Хорошую цену давали, я и продал.
– Почему ж вы меня не спросили?..
– Не успел. Да я ведь, собственно, действовал на основании доверенности… Я ведь и лес продал, и луга, и землю эту, что под домом… Очень хорошую цену дали. Для вас же старался.
– Да где же эти деньги?! – вскричал ошеломленный Кудкудахтов.
– Сгорели. В этом самом доме и сгорели. Такая обида.
Долго стоял Кудкудахтов среди кирпичей и покоробленных железных листов от бывшей крыши.
Потом поднял опущенную голову и сказал угрюмо:
– Казя! Ведь вы за это в тюрьме сгниете…
– А что вам за польза? – деловым тоном спросил Казя…
– Пользы нет, но вы будете наказаны за воровство и мошенничество.
– Тюрьма меня еще больше испортит, – сказал тихо Казя, расковыривая палочкой потухшие угли.
– Испортит!.. Да вы и так хороший гусь, – с досадой сказал Кудкудахтов.
– А тогда буду еще хуже.
– Но ведь вы у меня украли, если вычесть полученные три тысячи, ровно девяносто семь тысяч!!..
– Точно: девяносто шесть тысяч девятьсот девяносто девять рублей. Рубль-то, который я вам дал при первом знакомстве, был мой собственный. Последний был. Конечно, я не спорю: купить за один рубль такое доверие – очень дешево. Все-таки вам от всего этого будет польза – не доверяйте кому попало!..
– Мерзавец! – отвечал Кудкудахтов, поворачиваясь к нему спиной, шагая к тарантасу и всем своим видом показывая, что расчеты с Казей покончены. – Мер-рзавец!
– Спасибо, – вздохнул облегченно Казя, устремив кроткий взгляд в его спину.
А когда бывший помещик уехал, Казя сказал сам себе:
– Пожалуй, это, действительно, мысль: выстроить новый дом на той полянке. Так я и сделаю…
* * *
История о замерзающем и спасенном мальчике окончена.
Этой историей я отнюдь не хочу сказать, что мальчиков не следует спасать…
Спасать мальчиков надо, но при этом надлежит всегда помнить о молодом человеке с тросточкой, робко попросившем у хозяина разрешения погулять в лесу, – и что из этого вышло.
