Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Образ пройдохи Селезнева растворился, исчез, словно и речи о нем никогда не было, словно никто никогда не сомневался в чистоте рук Бориса Федоровича.

Возводимое на него было настолько диким, настолько не укладывалась в сознании нормального человека неправедность обвинений, что она перестала его задевать. Но если среди всей этой галиматьи с тонких губ пустоглазого следователя срывалась фамилия Уланова, ему становилось до слез жалко Сергея Николаевича, его дочь, его милую жену. И больше всего боялся он дня, когда приволокут на очную ставку такого же избитого и изнуренного реэмигранта. «Зря, эх, зря»… – думал он об Уланове, но что именно «зря», до конца не додумывалось. Время шло, а Сергея Николаевича ему для очной ставки не предъявляли. Видно распоряжение еще не поступило.

Настал день, и Борис Федорович вновь увидел себя сидящим в кабинете с книжными шкафами, ковровыми дорожками и мраморным чернильным прибором на письменном столе. Сам хозяин за столом не сидел, разгуливал по кабинету. Размеренно, никуда не спеша, он перечислял грехи обвиняемого Попова.

К великому удивлению Бориса Федоровича он, наконец, припомнил даже историю забытого Селезнева, но как-то вскользь, между прочим. Борису Федоровичу вдруг стало интересно, отнимут или не отнимут у Селезнева комнатенку. И решил, что отнимут. От них, сволочей, всего ждать можно. Эти сволочи и дом на улице Ленина, поди, уже оттяпали, а жильцов убрали с глаз долой в непригодные для жизни бараки. Он впервые стал думать о НИХ как о сволочах, и с трудом вернулся к действительности, понуждаемый вопросом полковника:

– Признаете или не признаете?

– Что? – поднял взор Борис Федорович.

– Выдачу незаконного ордера гражданину Селезневу.

– Это признаю.

– Почему не признаете остальных пунктов обвинения?

Борис Федорович молчал.

– Какие у нас могут быть основания верить вам, если вы признаете одно, невинное, можно сказать, деяние, и не признаете главного?

Надо сказать, Борис Федорович не любил грубых матерных выражений. В свое время в этом отношении он прошел неплохую школу в колонии, но уже тогда, в самые юные годы дал себе зарок никогда не материться за исключение редких и не оставляющих иной возможности случаев. Вот тут он и представился ему в полной мере.

Борис Федорович разлепил непослушные губы и обложил полковника замысловатым, многоэтажным, отборнейшим русским матом. Ласковый полковник аж воздухом поперхнулся. А потом запрокинул голову и густо захохотал.

Он вернулся за стол, сел и привычно положил растопыренную пятерню на пухлую папку с делом Попова Бориса Федоровича, 1908 года рождения, русского.

– Ладно, цыган, хрен с тобой. Получи свой срок, и катись в зону, чтоб больше тебя не видели.

И после необременительной процедуры, Борис Федорович получил десять лет по пункту пятьдесят восьмой статьи «подозрение в шпионаже» и поехал в неведомую даль в красном телячьем вагоне.

10

Лука Семенович, «тут это», не стал дожидаться государственной трехтонки и массового заезда на новое жилье. Он проявил самостоятельность, за свой счет нанял грузовик и первым съехал из дома на улице Ленина.

Большого ума был мужичок. Уж если «тут это» суждено жить с кухней на пятнадцать семей, так пусть же в этой кухне достанется ему лучшее место. Он сразу присмотрел его в уголку, возле окна за печкой. И очень удивился, когда узнал, что Улановы в барак ни сейчас, ни позже, не поедут. Поинтересовался, где же они собираются жить, на что Сергей Николаевич неопределенно пожал плечами. Девушка Женя долго плакала на груди Натальи Александровны, подарила на память шкатулку из открыток работы мамы Клавы, махнула на прощание косой и ушла во двор.

Из окна кабины тревожно выглядывала мать, а Лука Семенович успокаивал ее, говоря:

– Ты, Клавдия, не сепети. Дай девке с людьми попрощаться. Кроме добра, тут это, она от них ничего не видела.

Наконец, Женя влезла в кузов, махнула рукой всем, кто молчаливо глядел на этот решительный отъезд. Мотор затарахтел, грузовичок дернулся и выехал со двора.

Наталья Александровна отошла от окна и вытерла глаза. Был ясный августовский день. На старой березе во дворе расчирикался воробей, сердился на кого-то. Небеса обрели особую насыщенность синевой, как это всегда бывает перед первым осенним ненастьем. В синеве этой таился также намек на неизбежный приход весны когда-нибудь в отдаленном будущем.

Но пока до весны было далеко, и о ней никто не думал. Думала Наталья Александровна о другом, и думы ее были печальны до слез, до головной боли.

Их коммунальная квартира опустела. Молчаливый жилец Гаркуша по обыкновению своему находился в отъезде. Инженерша Величко с дочерью и старушкой-матерью месяц назад получила ордер на квартиру в соседнем доме. Они переехали, оставив распахнутой настежь дверь комнаты, когда-то давно предназначенной Улановым, потом отобранной, а теперь пустой.

Наталья Александровна прошлась по квартире, грустя о тех, с кем связала ее, пусть не дружба, но все-таки теплое чувство. Симпатичные они были и Лука, и жена его, всегда готовые помочь и советом, и делом.

День клонился к вечеру, пора было идти в детский сад за Никой. Вот еще одна надвигалась забота. Только-только привыкла дочь к новому детскому саду, а теперь приходилось бросать его, искать другой, да еще неизвестно было, найдется ли там место.

По дороге Наталья Александровна забежала в булочную, купила хлеб, а в самом детском саду ее ждала смешная история с Никой. Воспитательница встретила Наталью Александровну со смехом, схватила за руку, отвела в уголок.

– Меня сегодня ваша Ника так насмешила, так насмешила, до сих пор не могу успокоиться.

И рассказала, как один мальчик спросил за обедом, как делаются макароны.

– А я понятия не имею, как их делают, – захихикала воспитательница, – вот честное слово. Думала-думала, как же объяснить. А тут ваша. «И очень просто, – говорит, – берут дырку и обволакивают тестом».

Наталья Александровна посмеялась вместе с воспитательницей, настроение улучшилось. Она забрала Нику, и они отправились домой. Но этот дом уже не был их домом. Даже уборку делать не хотелось, и снова возникли разговоры о переезде в другой город. Сергей Николаевич уже не был столь категоричен в своем решении, никогда не покидать Брянска.

В день отъезда Луки Семеновича он пришел с работы и принес интригующую весть. Они могут уехать, и при этом сохранить право на получение квартиры. Более того, там, куда они поедут, им дадут подъемные и квартиру.

– Как? Каким образом? – с надеждой в голосе спросила Наталья Александровна.

– Если мы завербуемся на Сахалин.

– Господи, где это? – моргнула Наталья Александровна, и ее взгляд переместился с лица мужа на чемодан, где поверх книг лежала аккуратно сложенная карта Советского Союза.

Сергей Николаевич перехватил ее взгляд.

– Ну-ка, давай ее сюда! – скомандовал он дочери.

Еще мгновение и карта была расстелена на полу.

– Ты бы хоть поужинал, – неуверенно промолвила Наталья Александровна, но Сергей Николаевич отмахнулся и сказал «брысь» немедленно возникшей возле него Нике.

Ника надулась и обиженно прошептала:

– Как доставать, так «ну-ка, давай», а как смотреть, так «брысь».

Но Сергей Николаевич не стал обращать внимание на мелкие обиды, провел по карте рукой и уверенно ткнул пальцем.

– Вот.

– Бог ты мой, – прошептала Наталья Александровна, – это же остров, – склонила голову к плечу и медленно прочла, – Охотское море. Сережа, это сколько нужно денег, чтобы туда добраться? Ехать через всю страну.

– В том-то и фокус, что проезд бесплатный. Теперь слушай… Ника, займись чем-нибудь, не мешай мне разговаривать с мамой… Идет вербовка на Сахалин. Там сейчас грандиозное строительство…

– Подожди, что значит вербовка?

Сергей Николаевич стал объяснять. Вербовка – это означает наем на работу с определенными обязательствами как со стороны завербованного, так и со стороны вель… – Сергей Николаевич запнулся на слове, – черт! Вербовщика!

И он стал объяснять, каковы обязательства вербовщика.

– Нет, сначала скажи каковы обязательства тех, кто вербуется, – Наталья Александровна осторожно произнесла новое для нее слово.

Обязательства оказались не сложными. Требовалось подписать договор на два года, и в продолжение этих двух лет не иметь права куда-либо уехать, то есть, попросту сбежать.

– А если условия окажутся невыносимыми?

– Да подожди ты «невыносимыми». Сразу «невыносимыми». Во-первых, там грандиозный фронт работы. Во-вторых, тебя немедленно обеспечат жильем. В-третьих, – заработки. Здесь таких заработков мы не увидим.

– Откуда ты знаешь?

– Я ходил туда.

– Куда? – Наталья Александрова широко открыла глаза.

– В контору, где вербуют. Я разговаривал с людьми, знающими людьми.

Он почувствовал внутреннее сопротивление жены и стал заводиться. Ему самому перспектива безболезненно уехать из Брянска, избежав переселения, показалась единственно возможным выходом из тупика. Пока была квартира, не было резона уезжать. Житье в бараке Сергей Николаевич не мог себе представить.

И он стал толковать о преимуществах вербовки перед самостоятельным, «диким», так сказать, переездом неизвестно куда и неизвестно в какие условия.

Он говорил, и вот уже Наталья Александровна стала благосклонно прислушиваться к его речам, уже и Ника, позабыв обиду, сунула кудрявую голову под ласковую руку отца.

– А где Сахарин? Это Сахарин? А там много сахара?

– Не Сахарин, а Сахалин, дурочка.

– Ну, ерунда, Сахарин в сто раз лучше.

– Природа, – расписывал Сергей Николаевич, – там великолепная природа. Горы, снежные вершины. Океан.

И Ника живо представила себе остроконечные горные пики, политые сахарной глазурью, как на куличах, а у Натальи Александровны проявился живой интерес в глазах.

– Да, но кто там будет носить шляпы!

– Но мы же не в дыру поедем, не в этот, как его, – он посмотрел по карте, – Поронайск, например. Нам предлагают Александровск-Сахалинский. Это второй по величине город в области. Кстати, портовый город.

В квартирном вопросе помощи от Мордвинова они не ждали и не просили. Они видели смущение Константина Леонидовича, растерянность даже подметили во время последнего разговора за чашкой чая. Ольга Кирилловна, та откровенно возмущалась решением горисполкома и бросала на Мордвинова особый взгляд. Был в том взгляде вопрос и несмелая просьба помочь людям.

– Я ничего не могу сделать, – отвечал он жене, – ничего. Если бы это касалось только Сергея Николаевича, но выселяют весь дом. Всех, до единого человека. Он такой же, как все. Ничего не могу сделать.

Опускал глаза, барабанил пальцами по столу, придвигал к себе чайник, лил заварку в стакан с мельхиоровым подстаканником. Снова отодвигал и смотрел в пространство. Был он зол и бессилен, и от бессилия еще в большей степени наливался злобой.

– Черт бы их драл! – бормотал он, обращаясь к самодельной в ситцевом сарафане «бабе», сброшенной с чайника.

«Баба» ехидно посмеивалась нарисованным ртом, тупо смотрела вытаращенными синими глазами. Эти неестественно синие глаза почему-то особенно раздражали Леонида Константиновича. В какой-то момент он не выдержал, схватил ее и швырнул на кровать.

– Ты чего? – удивилась Ольга Кирилловна.

Взяла «бабу», но одевать на чайник не стала, спрятала в буфет.

В один из вечеров, наполненных разговорами о Сахалине и всех последствиях переезда, к Улановым забежала на огонек Капа и пришла в тихий ужас.

– Куда? На Сахалин?! Вы с ума сошли, извините за грубость, Сергей Николаевич! Там же потрясучки!

Наталья Александровна сдвинула брови.

– Что значит потрясучки?

– Ха, она не знает, – всплеснула руками Капа и призвала в свидетели картинку на стене, горшок с бальзамином на окне и закипающий чайник на электроплитке, – землетрясения там постоянные. Это вы понимаете? Куда вас черт несет!

Но их уже несло. Решение было принято, Сергей Николаевич написал заявление об увольнении.

Мордвинов заявление подписал. Долго вчитывался в каждую букву, будто так уж и понять с одного раза не мог, брался за ручку, клал на место, и все-таки подписал. В приказ, в отдел кадров.

Сергей Николаевич принял заявление, начальник Брянстройтреста грустно усмехнулся и повел головой, а потом уткнулся в бумаги на столе.

Сергей Николаевич тихо вышел из кабинета, притворил обитую коричневым дерматином дверь и отправился на первый этаж, в отдел кадров.

До этого времени ему везло. Вербовочный пункт в лице товарища Брыксина встретил решение Уланова с восторгом. Товарищ Уланов был обнадежен, малейшие сомнения незамедлительно погашены. Теперь оставалось дело за малым. Надо было довести увольнение до конца, до полного расчета и выписаться из Брянска.

И вдруг заколодило. Завкадрами, солидный мужчина с внимательными и умными глазами решительно пресек все поползновения Сергея Николаевича на долгий путь в Сахалинскую область.

– Я вас не уволю, товарищ Уланов, – сказал он и вернул просителю заявление.

– То есть, как не уволите?

– А вот так. Не уволю и точка! У нас каждый хороший маляр на вес золота, у нас огромный фронт работы, а вы тут распрыгались «по собственному желанию». В такое, как в настоящий момент время, у вас не должно быть никаких собственных желаний. У вас должна быть рабочая совесть.

Подумав, спросил:

– Что вас, собственно говоря, не устраивает?

– Меня не устраивает квартирный вопрос, – Сергей Николаевич набрался решимости говорить резко.

– Вам же дали квартиру, если не ошибаюсь, в центре города.

– Да, но теперь ее отнимают и переселяют в какой-то барак. По сути дела в общежитие.

– У нас многие живут в общежитиях.

– Простите, Егор Петрович, – выдавил улыбку Сергей Николаевич, – я не хочу жить в общежитии. Я прошу оформить документы.

Завкадрами опустил брови и покачал головой.

– Нет.

– Но я уже договорился с вербовщиком! – отчаянно воскликнул Сергей Николаевич, – меня ждать не станут.

– С каким вербовщиком? – вскинул голову завкадрами и взгляд его заострился.

– С самым обыкновенным вербовщиком. Я хочу завербоваться и уехать на Сахалин.

Надо сказать, Егор Петрович повидал на своем веку достаточное количество дураков чистой воды, но чтобы Сергей Николаевич Уланов, рабочий с безупречной репутацией, человек с необычной биографией и интеллигентным видом, мог сморозить такую глупость, этого он не ожидал.

– На Сахалин, значит, да?

– Да, так. На Сахалин.

– Давайте ваше заявление.

Сергей Николаевич подал заявление, и оно было к его великому изумлению незамедлительно подписано.

– Удивляетесь? – заметил выражение лица собеседника Егор Петрович.

– Удивляюсь, – подтвердил уволенный Уланов.

– Ничего удивительного. У нас предписание увольнять, завербовавшихся на Сахалин, без проволочек. Возьмите ваше заявление. Я думал, вы умней.

Сергей Николаевич вышел из кабинета и впервые за все это время засомневался. Последняя фраза завкадрами здорово охладила его пыл. Что знает Егор Петрович о Сахалине такое, о чем предпочитают молчать вербовщики. И не суют ли они свои головы добровольным образом в петлю, а?

Но поздно было раздумывать. Надвигалась осень, уехать следовало до наступления холодов.

Начались привычные хлопоты перед отъездом. С выпиской никакой волокиты не было. В паспортном столе ознакомились с традиционной строкой анкеты о месте предстоящего жительства. На Сахалин? По вербовке? – Пожалуйста!

Стукнули штемпелем по паспорту – «выписан из города Брянска». И число написали от руки. В архивную карточку занесено было название «места прибытия» – Сахалинская область, город Александров-Сахалинский.

Произошла эта процедура 28 августа 1948 года.

Кое-какие вещи следовало распродать. Не везти же с собою вдаль кухонные полки и шкафчик. Нормальным столом они так и не успели обзавестись. Тумбочка и железные кровати оставались на месте, как выданные когда-то на время из общежития, их первого пристанища в Брянске.

Снова пришел на помощь фотограф Яша, пристроил мебелишку, но на вопросы Сергея Николаевича о Сахалине отвечал уклончиво.

– Кто его знает, – втягивал он голову в плечи, ныряющим движением, – одно могу сказать, везде люди живут. Потряхивает там, говорят. Но так, чтобы очень сильно, об этом даже слухов не было.

Ну, на этот вопрос и вербовщик ответил искренне: «Трясет иногда, – сказал, – покачает, как на пароходе, и затихнет. А разрушений не было, и впредь не будет».

Сергей Николаевич тоже стал подшучивать над страхами, у которых глаза велики. Подземные толчки его меньше всего волновали. Равно, как и всех остальных. На вербовочном пункте толкалось много народу, он не был одинок.

– А что если, – сказала однажды за ужином Наталья Александровна, – мы снова берем дырку, и обволакиваем?

Сергей Николаевич в недоумении остановился с не донесенной до рта ложкой.

– Не бойся, я еще не сошла с ума, – тихо засмеялась Наталья Александровна, – это, по мнению Ники, так делают макароны.

С Яшей простились тепло. Куда девался его сосед, Борис Федорович, фотограф не знал. Мог лишь предположить, что, скорее всего, Попова перекинули на другую работу. Можно было бы спросить у стариков, они-то остались на месте, но Яша был с ними мало знаком, так, «здрасьте – до свидания», и все.

В эти же дни Наталья Александровна уволилась из мастерской. Кто огорчился ее отъездом, так это Дворкин. Не сбылась его мечта открыть шляпное ателье, да и вся мастерская по-прежнему пребывала на старом месте.

– Я вас прекрасно понимаю, – говорил он на прощание Наталье Александровне, – я бы сам с удовольствием уехал из Брянска. Моей жене, знаете, здесь совершенно не подходит климат. Совершенно не подходит. Но я бы на вашем месте все-таки, поехал в Мелитополь. Ах, это такой чудный город! Очень хороший город. А вас зачем-то несет на Сахалин. В такую даль! Вы знаете, что вы будете ехать десять суток?

Наталья Александровна знала.

– Десять суток! А там? Нет, я ничего не говорю, шляпы и там, наверняка, носят. Но кто его знает, как оно там будет?

И он с сожалением смотрел на модистку из Парижа. Много чего хотел бы он ей сказать, и много иных слов вертелось на его языке, но высказываться до конца откровенно Дворкин не стал. Не мог же он начать поносить городские власти, за их дикое решение с переселением.

Он разговаривал в последний раз с этой милой женщиной, такой добросовестной работницей, и вдруг по какому-то странному наитию осознал, что она ни за что не пошла бы в барак.

Все пойдут, как тепленькие, и будут мучиться в тесноте и в скандалах до скончания века, а эта не пойдет. Уедет на Сахалин, к черту на рога! Уедет она, эта гордячка, голубая кровь. Ведь голубая кровь у нее, голубая, по жилкам на руке видать. Пальчики исколоты, а кровь голубая.

Он вышел из-за стола, проводил Наталью Александровну до двери и неожиданно для себя поднес к губам и поцеловал ее тонкую руку с исколотыми пальчиками.

Наталья Александровна сбежала с крыльца, глотая слезы.

Итак, вещи были уложены, большие чемоданы обшиты холстом для отправки малой скоростью, уже Наталья Александровна собиралась писать по ткани химическим карандашом адрес места назначения, но наступил поздний вечер, и она отложила работу на утро.

Оставалось немногое. Сдать вещи на станцию в багаж, заключить договор о вербовке и ждать получения билетов. Да не в общем вагоне, в плацкартном. Это уже само по себе было неплохо и вселяло большие надежды. Муж и дочь спали. Наталья же Александровна засиделась над письмом к тетке в Париж, где она сообщала о грядущем переезде, умолчав, естественно, об истинной его причине.

Надо сказать, что все ее три письма, на которые она за целый год не получила ответа, отличались большой сдержанностью. Писала о трудностях, но сразу делала оговорку, что трудности переживают все, и что они временные и преходящие. Больше писала о Нике, о ее здоровье. О чем угодно писала, как пишут в случаях, когда хотят умолчать о главном. Собственно говоря, что именно было главным, Наталья Александровна и сама хорошенько не знала, чувствовала лишь небольшую фальшь в письмах, и оттого они трудно писались.

Наталья Александровна заклеила конверт, написала адрес, потушила настольную лампу и легла спать.

Они проснулись среди ночи от громкого стука в дверь. Сергей Николаевич вскочил, набросил рубашку, нащупал на спинке кровати брюки, не сразу, «о, черт», попал ногой в штанину и крикнул жене.

– Да зажги ты свет, Наталья, слышишь, стучат!

Свет зажегся. Сергей Николаевич подошел к двери, открыл и отпрянул:

– Елки зеленые!

На пороге стояли их давние парижские друзья. Панкрат и его жена Сонечка.