Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

4

Наталье Александровне редко удавалось найти свободный час, чтобы Ника не морочила голову, чтобы не нужно было заниматься домашними делами. Обычно такое время выдавалось поздно вечером, когда и муж, и дочь благополучно засыпали, отвернувшись к стенке. Наталья Александровна тогда садилась к столу, отгораживала от спящих настольную лампу, доставала пачку старых писем, перебирала их, кое-что перечитывала или писала ответ. В последнее время ее пачка сильно пополнилась. В январе она получила второе за все время их жизни в Советском Союзе письмо от тети Ляли. Письмо безрадостное, и, каждый раз, перечитывая его, Наталья Александровна смахивала слезы и глотала комочек в горле.

«Париж, 7 декабря 1949 года.

Дорогая моя, родная! Не могу тебе описать, как бесконечно я обрадовалась, когда мне принесли твое письмо. Ведь почти целый год я ничего не получала от тебя, не знала, где вы и что с вами. Мое последнее письмо, посланное в Крым, вернулось ко мне с надписью «за выездом адресата неизвестно куда». С тех пор я тебе больше не писала. Так много случилось за этот год, родная моя. В том, вернувшемся ко мне письме, я сообщала тебе, что умерла твоя бабушка, моя мама. Умерла 18 августа, вечером. Тяжело мне было с нею в последние годы, но ее смерть причинила мне много-много горя, и до сих пор я не могу вполне поверить, что ее больше нет с нами.

За месяц до смерти она упала ночью, вставая с кровати, и разбила себе голову. Была очень больна целую неделю, но потом стала поправляться, только все время ужасно тосковала, все ей было невыносимо тяжело, боялась оставаться одна в комнате. В понедельник, 17 числа, стало сразу хуже, очень сильно страдала, звала меня и просила помочь. Я сделала ей успокоительный укол. Она заснула, и больше не проснулась.

Я была с ней одна, приняла ее последний вздох и закрыла ей глаза. Потом омыла ее и убрала.

Вот уже четыре месяца прошло, а пишу тебе и плачу. Очень много пустоты оставила она после себя в доме. Если бы ты видела огромное количество людей, шедших за гробом, и цветов, и венков. От всей нашей семьи я положила большой венок хризантем.

Похоронена она очень далеко от наших могил, в глубине кладбища в Бианкуре, направо от памятника жертвам войны.

Могила твоей мамы в порядке, желтые розы цветут все лето, туи тоже свежи. Недавно мы с Максимушкой посадили несколько кустов бегоний. Я не забыла, что 5 сентября исполняется десять лет со дня ее смерти, и, я, конечно, уплачу, за место на кладбище, сколько бы это ни стоило.

Петя работает шофером такси, неплохо зарабатывает, но жизнь дорогая, живем, перебиваясь со дня на день. А Татка уехала с мужем в Индо-Китай. Она все также любит своего Поля, и живут они хорошо.

Максимушка вырос очень, догоняет меня ростом, учится в лицее Лафонтена. Марина уехала снова в Алжир. У нее, слава Богу, родилась дочь, недавно прислала фотографию – милый такой бутуз шести месяцев.

С семьей Кости и с ним самим вижусь очень редко. Как-то мы тихо разошлись в последние годы. Связывала нас Марина, а теперь ее нет в Париже; с сыном их, Кириллом, я не очень дружна. Да он уже вполне взрослый, самостоятельный человек. Как видишь, все разлетелись в разные стороны, один Петя со мной, с женой и сыном.

Что тебе сказать обо мне. Я все болею, тяжело переношу разлуку с Татой, смерть мамы. Жизнь не легкая.

Когда получила твое письмо, расплакалась. Так грустно было без вестей о вас. Я ведь не знаю, почему вы уехали из Крыма. Давно ли? Будет славно, если начнем регулярно переписываться.

Настенька тоже не получает от тебя писем. Напиши мне и ей, и подробно обо всем, не откладывай.

Целую тебя, моя родная, дорогая, крепко-крепко. Хотелось бы удобно сесть на диване с тобой и Петей рядом, и говорить, говорить. Он очень обрадовался твоему письму.

Поцелуй за меня нежно Нику и скажи, что тетя Ляля всегда ее помнит и всем рассказывает, какая у нее есть чудная девочка, внучатая племянница. Сереже передай мой привет и пожелания здоровья. Тебя еще много раз целую, моя девочка. Будь здорова и счастлива, и не забывай твою старую тетю Лялю».

На это письмо она до сих пор не ответила. Сергей Николаевич снова посоветовал прекратить переписку с Парижем. Наталья Александровна спорила, не соглашалась, потом смирилась и дала слово не писать ни подругам, ни тетке без его согласия.

Надо сказать, январь и февраль на Мельниково были богаты на письма. Муся Назарук даже позавидовала Наталье Александровне.

– Ну, вы счастливая, вам обратно письмо.

Полученное «обратно» письмо оказалось довольно забавным. В первый миг, когда Сергей Николаевич вскрыл конверт, адресованный ему, Наталья Александровна ничего не могла понять.

«Привет из Крыма!

Дорогие Сергей Николаевич и Наталья Александровна, здравствуйте!

Пишет вам Матвей Ильич Перевезенцев, если вы меня еще помните».

– Кто это? – перебила чтение Наталья Александровна.

Сергей Николаевич оторвал взор от написанных аккуратным, немного детским почерком, строк.

– Как – кто? Неужели ты не помнишь? Евангелист Матвей, на четвертом участке в совхозе.

Наталья Александровна коснулась пальцами лба.

– Господи, конечно, помню, читай дальше.

«Как поживаете? Как идут ваши дела? Хорошо ли вы устроились на новом месте?

У нас все по-старому. Комната ваша стоит пустая, с тех самых пор, как вы уехали. Никто к нам не хочет. А меня Ольга моя пилит, чтобы переехать в Алушту. Оно бы и ладно и работы мне больше будет, да жить, спрашивается, где? Хатки считать? На Рождество ездили с Олей в Симферополь, стояли службу, записали всех родных и знакомых батюшке помолиться во здравие. Вы уж, Сергей Николаевич, простите за самоуправство, но мы и Вас, раба божьего записали, и жену Вашу, Наталью, и доченьку Вашу, Викторию тоже записали, пускай Вы и не верите в господа Бога нашего Иисуса Христа.

А у меня к Вам, Сергей Николаевич дело, хоть Вы, может, над нами и посмеетесь. Переругались мы с Трофимом и Настей насчет французской игры в белот. Забыли, сколько очков, за сколько карт положено объявлять. С того игра у нас и не клеится. Отпишите нам, сделайте милость, полные правила игры. Вечера у нас, сами знаете, долгие, деваться некуда, вот и маемся дурью, прости, Господи.

А в совхозе у нас тоже все по-старому. Директор наш, Петр Иванович, хороший человек, а в эту зиму совсем голову потерял. Есть тут, на втором участке, бабенка одна, Манька. Шустрая бабенка, шалавистая. Так Петр Иванович и давай за этой Манькой ухлестывать, и давай ухлестывать. Чуть свет, он уже на втором участке. Жена даже на развод подавать хотела, но парторг новый вмешался, усовестил обоих, помирил.

А еще, Сергей Николаевич, плачь – не плачь, померзли все Ваши цитрусы, лимоны и апельсины. Не знаю, как у вас, на Донбассе, а у нас зима была дюже холодная. Да еще до февраля без снега. А потом как пошло валить, как пошло валить, верите – нет, неделю в центральную усадьбу не могли пробиться, девочки в школу не ходили.

Из-за лимонов главного агронома из партии исключили, хотели под суд отдать, за вредительство. Но Петр Иванович отстоял, мол, не вредительство, а сплошные климатические условия.

Слыхал краем уха, что больше лимоны в Крыму сажать не будут.

На этом заканчиваю свое письмо, Ольга и соседи все вам кланяются и передают привет. Таня и Вера доченьку вашу помнят и скучают.

На этом остаюсь ваш Матвей Перевезенцев. Пишите и не забывайте».

Сергей Николаевич ответил сразу, расписал подробно правила игры. Он отнесся к просьбе Матвея Ильича со всей серьезностью. А вскоре пришло еще одно письмо из Крыма. На этот раз от Риммы Андреевны.

«Здравствуйте, дорогая Наталья Александровна!

Ваше письмо обрадовало меня несказанно. Все эти дни куксилась и хандрила, а прочла ваше послание, и словно глотнула свежего воздуха.

Если говорить в буквальном смысле слова, то свежего воздуха у нас тут хватает в избытке. Один за другим следуют злейшие шторма и сыплет противный мокрый снег. Короче говоря, из дому носа не высунешь, а о том, чтобы пойти куда-нибудь и речи быть не может.

А помните наши прогулки? Тот заброшенный санаторий, представьте себе, мне даже во сне однажды приснился. Беда мне теперь, – с вашим отъездом в походы ходить будет не с кем. Наших мещанствующих дам, директоршу и агрономшу никакими силами в горы не выманишь.

Не знаю, правильно ли я сделала, но у меня слезно выпросил Ваш адрес этот чудак, Матвей Ильич, кажется, с четвертого участка. Вы знаете, о ком я говорю. Какая-то игра… я толком ничего не уразумела, но адрес дала. Надеюсь, Вы не будете в большой претензии.

В совхозе у нас все по-старому. Если бы все это «старое» имело место не в Крыму, на фоне гор и моря, то можно было бы удавиться с тоски. Бог мой, до чего скучны и неинтересны люди! Как особа, приближенная в качестве супруги к высшему руководству, я обязана бывать на домашних торжествах у директора и остальных. И давать ответные вечера, естественно. Вы бы послушали разговоры во время застолий. Мухи дохнут! «Что купила, где достала, что ели вчера, что съедим завтра». Чтобы не прослыть нелюдимкой, вынуждена поддакивать и во всем соглашаться.

Пишите мне! Ваши письма согревают душу, хоть и описываете Вы совсем не веселые вещи. Ваш зимний поход на колонку за водой – это же прелесть! Я и плакала и смеялась одновременно. Вы обладаете чудесной способностью видеть в жизненных невзгодах смешные стороны. Это не каждому дано.

Милый мой человек, передайте поклон Вашему мужу, он у вас замечательный. Кстати, лимоны его благополучно вымерзли, чего и следовало ожидать. При этом имел место грандиозный скандал. А еще поцелуйте десять раз свое черноглазое дитя. Остаюсь ваша взбалмошная Римма Андреевна».

В тот вечер, о котором идет речь, Наталья Александровна перечитала письмо, сложила его и сунула обратно в конверт. Она уже ответила Римме Андреевне. Писала, что скучает по Крыму, что завидует ее одиноким прогулкам, «пусть не с кем ходить по горам, но зато есть горы, по которым можно ходить даже в одиночку». Писала она о том, как был огорчен Сергей Николаевич сведениями о погибших лимонах. Но о своем «пейзаже» за окном говорить не стала, зачем огорчать хорошего человека. Да она уже и привыкла к серому забору, просто перестала обращать на него внимание.

Потом был небольшой перерыв, и вот уже в марте, пришло еще одно письмо, и оно послужило причиной окончательного запрета писать в Париж. Это было письмо от Нины Понаровской из Дмитрова. С ней-то Наталья Александровна переписывалась регулярно и была в курсе всех ее дел.

«Наташа, Сережа, здравствуйте!

Простите, давно не писала. Честное слово, не знаю, с чего начать, со своих бедствий или чужих.

В начале января я получила совершенно сумасшедшее письмо от Сонечки. Арестовали Панкрата. За ним пришли ночью и увезли в неизвестном направлении. Сколько она ни билась, чтобы узнать, где он, что с ним – ничего. Глухо.

Что я могла ей написать! Утешать? Разве утешишь в такой беде? Чем я могла ей помочь? Я ничем не могла ей помочь. Я даже не знала, как подступиться к ответу на ее письмо. Написала все же. Но она молчит.

Бедный Панкрат, за что, за какие грехи на него такая напасть. Он же мухи никогда не обидел, а тут такое. Мало он в плену у немцев насиделся, так теперь здесь. Не представляю, чего он мог натворить. Одна надежда, что это какая-то ошибка. Разберутся и отпустят.

У нас тоже дела не ахти. Анна Андреевна совсем расхворалась – сердце. Вот не ладили мы с нею, а как подумаю, что мы можем ее потерять, так и тоска берет. Кроме нее, Славика и детей никого у меня больше на свете нет. И еще надоел мне этот крохотный городишко, где на тебя смотрят, как на зачумленную, где ни от кого слова доброго не услышишь, а только змеиное шипение вслед. Не понимаю, что плохого мы сделали этим людям. И ведь, что самое удивительное, – все знают, откуда мы приехали. Алеша постоянно дерется со сверстниками в школе, вечно приходит домой в синяках и ссадинах. И отмалчивается. Никак не могу добиться, отчего у него нелады в классе. Слава Богу, Андрюша только в четвертом, у него славная учительница, и его никто не обижает.

Мне посоветовали написать письмо Сталину, чтобы разрешили прописку в Москве. Вот думаем со Славиком – стоит или не стоит. Наверное, решусь. Все надоело. А больше всего надоел этот привокзальный буфет, где я зарабатываю гроши, продавая пирожки с капустой, жидкий чай и, и так называемый кофе.

Ну вот, поплакалась вам в жилетку, вроде бы легче стало. Наташа, напиши, как живете вы, что у вас нового. Последнее письмо было довольно бодрое, но у меня сложилось впечатление, что все твои остроты – это смех сквозь слезы. Пиши. Не забывай. Крепко всех обнимаю и целую. Нина».

Тревожное сообщение об аресте Панкрата повергло Сергея Николаевича в глубокую задумчивость. Он брал два листка синеватой, тонкой бумаги, перечитывал письмо Нины, откладывал в сторону и снова хватал, словно хотел найти в них еще какие-то сведения, улавливаемые между строк. Но между строк ничего не прочитывалось. Наконец, Наталья Александровна не выдержала, отняла у него письмо и положила среди остальных конвертов. Именно после страшного известия о Панкрате Сергей Николаевич запретил ей писать в Париж.

В этот поздний вечер Наталья Александровна заново перечитала письмо Нины и стала думать, правильно или неправильно она поступила, не обмолвившись ни словом в ответном послании о Панкрате. Но что она могла сказать! Ей почему-то показалось, что о таких вещах не следует писать в письмах. И словно в подтверждение ее мыслям пришло письмо от Алексея Алексеевича.

«Звенигород, 18 марта, 1950 г.

Глубокоуважаемый Сергей Николаевич!

Ваше письмо от 25 февраля подоспело весьма кстати. Но получил я его уже в Звенигороде. Мне любезно переслали его из Ялты. Как вы понимаете, мое пребывание в Крыму завершилось. Три месяца тянулась неизвестность, разрешат или не разрешать остаться. Три месяца за меня воевали на всех и всяческих «верхах». И вот резюме – немедленно уезжать. Вы прекрасно знаете, по какой причине.

Попытался, было, еще раз попробовать зацепиться в Москве, потерпел полное поражение. Звенигород по многим причинам, о которых сейчас не стоит распространяться, меня не устраивает. Куда ехать дальше не имеет никакого значения. В большие города путь заказан. Вы с Натальей Александровной единственные люди, с кем я еще не порвал связи. Не окажете ли Вы любезность приютить в вашем доме одинокого скитальца хотя бы на пару дней. Хочу попробовать устроиться учителем в школу в небольшом городке, а там уж, что Бог даст.

Примите мое глубокое уважение, передайте поклон женской части семейства Улановых. Ваш А. Арсеньев».

5

Весна проглянула сквозь синее окошко среди стремительно летящих рваных облаков. Воздух прогрелся, стали оседать сугробы. На пустыре образовалось озеро непроходимой снеговой каши, тропинку залило. Казалось наст еще крепкий, еще выдержит тебя, а ступишь и провалишься до колена, а то и по пояс.

Ника однажды так и провалилась. Пришлось вернуться домой, не дойдя до школы.

– Боже мой! – всплеснула руками Наталья Александровна при виде дочери, – ты упала?

– Я искупалась! – мрачно ответила Ника.

И стала рассказывать, как она и еще две девочки пытались выйти на дорогу, и как у них ничего не получилось.

С того дня, пока не сошла талая вода, Наталья Александровна надевала высокие боты, сажала дочь на закорки и перевозила через пустырь. Точно так поступали и другие мамы.

Слепило солнце, сверкали окошки чистой воды среди потерявших вид когда-то высоченных сугробов. Женщины осторожно продвигались вперед, вязкая каша хлюпала под ногами. Упасть ничего не стоило.

Через неделю снега сошли, пропитали черную землю, из нее проклюнулась молодая игольчатая травка.

В один из ясных воскресных дней дети позвали Нику в поход, в дальнюю балку за голубыми подснежниками.

Голубых подснежников Ника никогда не видела. Она отпросилась у мамы, и ее отпустили с условием тепло одеться. Весна не весна, а как налетит неизвестно откуда ледяной ветер, словно ножами режет.

Стайка детей, мальчиков и девочек, миновала поселок и отправилась по степной, недавно просохшей дороге к видневшимся вдалеке невысоким, с кривыми стволами деревьям.

Ника не понимала, что за «балка», а спросить стеснялась. Когда пришли на место, она увидела себя на дне довольно большой лощины с пологими склонами, поросшими травой и кустами боярышника. Внизу было таинственно, тихо. Порывы ветра сюда не доставали.

Из гущи кустов нет-нет вылетала испуганная пичуга. Тогда дети начинали спорить: щегол полетел, чижик или синица.

Искали долго, шевелили сухую прошлогоднюю траву, поднимали низко растущие ветви кустарника. Ничего не нашли. Видно, они опоздали, подснежники отцвели, а стебли их высохли и ушли в землю.

Ника не хотела возвращаться домой с пустыми руками. Она собрала букет миловидных цветов, робко глядевших на свет лиловыми мордочками из пазух круглых резных листьев.

Кто-то из мальчишек стал смеяться:

– Травы нарвала! Травы нарвала!

– Это не трава, – заслонялась Ника, – это цветочки.

– Цветочки! Ха-ха! – мальчишка сунул руки в карманы, растянул полы потрепанного пальто, пошел по кругу, согнув ноги в коленях, – мадам фу-фу! Мадам фу-фу с хвостиком!

За Нику заступились сестры-погодки Тоня и Люда.

– Какая она тебе «мадам фу-фу»? Чего лезешь?

– А пусть не задается.

– Когда она задавалась? – наступали сестры, – вот скажи!

Но мальчишке уже надоело дразнить Нику. Он показал сестрам язык и убежал вперед.

– Не обращай внимания, – шепнула Тоня.

Ника кивнула головой, но настроение было испорчено.

Вскоре балка вывела к взорванной в начале войны, заброшенной шахте. Дети долго ходили среди непонятных останков заржавленных механизмов. Задувал ветер, над развалинами какого-то небольшого строения тоскливо скрипел отогнутый лист жести. В одном месте мальчишки обнаружили обшитую потемневшими досками квадратную дыру. Она вела в недра, в черную глубину. Кто-то бросил туда камешек, но звука падения никто не услышал. Ника подошла к краю. Заглянула. В это время самый старший мальчик важно сказал:

– Это шурф.

И Ника отпрянула назад, будто в самом слове таилась неведомая опасность. Обернулась и встретила насмешливый взгляд своего обидчика.

На душе стало так скверно, так скверно, хоть в дыру прыгай. Она на всякий случай отошла еще дальше в сторону и отвернулась.

Другой мальчик важно сказал:

– В такой шурф фашисты молодогвардейцев покидали.

– В этот? – ужаснулись девочки.

– Может и в этот.

И все стали оглядывать груды искореженного металла, словно это и в самом деле было ТО место. Стало страшно, хоть мальчики и не подавали виду. Дети притихли, заторопились и решили идти по домам.

По дороге Ника спросила у Тони и Люды, отчего взорвана шахта? И Тоня важно объяснила, что шахту взорвали «наши». Перед самым наступлением немцев, чтобы им не досталось.

– Что не досталось? – допытывалась Ника.

– Уголь, что же еще в шахтах добывают, вот смешная. Да ну ее, эту шахту, хочешь, зайдем к нам, котеночка посмотреть?

В доме у девочек, и особенно на кухне, оказалось грязно, тесно и страшно накурено. Мать, рыхлая, с нездоровым лицом, набросилась на дочерей.

– И шляются целый день, шляются.

Ника испугалась, хотела уйти, но сестры сказали, чтобы она не обращала внимания. Одна притащила из сеней серый комочек.

– Смотри, какой шустрый, в сени убежал!

Ника робко взяла в руки недавно прозревшего котенка.

– Хочешь, бери насовсем.

Мать девочек неожиданно подобрела, заулыбалась.

– Бери, бери, у нас их, вон, полная коробка.

Ника заглянула в коробку возле печки и увидела тощую пеструю кошку. Возле ее живота возились, попискивая, котята, – два серых, один черный с белыми пятнами.

Котенок на руках у Ники тоже запищал и стал вырываться. Тогда на нее замахали руками и стали говорить, чтобы она скорей уходила.

Она и сама была рада оказаться на воздухе после затхлой атмосферы чужого дома. Свой букет она забыла возле картонной коробки, но возвращаться не стала. Сунула котенка за отворот шубки, прижала обеими руками к груди и побежала через двор к себе.

Спустя немного времени Ника и Сергей Николаевич сидели в кухне и смотрели, как, урча и подрагивая от жадности, котенок уплетает кашу, сильно разбавленную молоком.

Наталья Александровна отводила взгляд от закипающей воды в кастрюле, улыбалась глазами:

– Смотрите, чтобы он у вас не лопнул.

В кухню вошла Муся, увидала котенка.

– Во, мыша какого-то завели.

Ника засопела, стала смотреть хмуро. Она не любила и побаивалась Мусю.

– Это не мыша, а кот Василий. Он будет их ловить.

– Кого?

– Мышей.

– Как бы они сами его не словили и не съели.

Тут Васька, обреченный на съедение мышам, оторвался от еды и побрел прочь. Лапки держали плохо, живот раздулся. Ника взяла котенка и посадила в приготовленную коробку с песком. Он послушно, будто того и ждал, вырыл ямку и сел, держась очень прямо. Все засмеялись, и Ника, по окончанию процедуры, унесла котенка спать.

Муся прошлась за спиной Натальи Александровны от стола к окну и обратно. Наталья Александровна обернулась, подняла бровь. Взгляд ее был холоден.

– Я вам мешаю?

– Не. Я вас прошу, – Муся почему-то робела, – вы… пойдемте лучше до нас.

Наталья Александровна удивилась. К весне отношения с соседкой испортились. Муся обвинила Наталью Александровну в воровстве. Будто бы та отсыпает из ее мешочка гречневую крупу. Понемногу. Чтобы было незаметно.

Наталья Александровна знала, что в период отчаянного безденежья Муся зорко следила за ее стряпней. Не раз, не два заставала она самый обыкновенный обыск. Приходилось делать вид, будто никто ничего не замечает. А та иной раз крышку с кастрюли снимет: «Ой, я думала, у вас выкипает». Или лезла под стол, пересчитывала в грубо сколоченном ящике несчастные три картофелины с пятью луковицами.

Наталья Александровна всегда уводила из кухни Нику, стоило семейству Назаруков сесть за стол. Она не могла вынести, чтобы дочь смотрела на чужую еду голодными глазами.

Однажды, придя с работы, Вова Назарук сказал жене:

– Я сегодня такой расстроенный, такой расстроенный. Не давай мне борща, дай только мяса.

Муся засмеялась, а Наталье Александровне стало не до смеха. В те месяцы она готовила борщи исключительно на «затирухе». Сбрасывала с доски в деревянную ступку мелко-мелко нарезанные кусочки сала и толкла пестиком до тех пор, пока они не превращались в однородную массу. После затирка перекладывалась в кастрюлю с разварившимися овощами. Получался борщ. Вроде бы и вкусно, а сытости никакой. Было до чертиков завидно, что вот кто-то сидит рядом, отрезает от дымящегося куска ломти разварного ароматного мяса, кладет их на белый хлеб, посыпает солью, а после разевает рот и откусывает аппетитный бутерброд белыми крепкими зубами. «Он сегодня такой расстроенный, такой расстроенный»…

Мусины обвинения Наталья Александровна приняла в штыки. Этого только не доставало! Нервы у нее за эту зиму испортились, совершенно неожиданно для себя, она повысила голос. К счастью, в грозящий не на шутку разгореться скандал вмешался сам Назарук, мужчина солидный, молчаливый. Он настойчиво взял супругу за локоток и вывел из кухни.

Муся дулась целый месяц. Наталья Александровна старалась, как можно меньше времени тратить на стряпню, тщательно убирала кухню и коридор, всеми силами избегала новых стычек.

И вот теперь, в полном недоумении, она вошла в заставленную, сплошь в вышитых кружевных салфеточках комнату. Муся заговорила, потупив взор и хрустя пальцами.

– Вы на меня не серчайте, ладно? Я вспомнила. Я сама тогда пересыпала гречку в другое место. Вы не брали.

– Я знаю, что не брала. Вы за этим меня позвали?

– Не. У меня до вас дело. – Муся подняла наивные, фарфоровой голубизны глаза и шепнула осевшим голосом, – завяжите мне на туфлях шнурки, пожалуйста.

– Что? – не поняла Наталья Александровна и даже вытянула шею, – какие шнурки? Где завязать?

– Та на туфлях же!

– А вы… сами не можете?

– Не могу! – отчаянно вскричала Муся, – я беременная.

– Поздравляю.

– Спасибо. – Муся шмыгнула носом, – четвертый месяц уже. А мне надо идти. Меня Вова в кино ждет. Он за билетами вперед пошел.

Наталью Александровну разобрал смех.

– Муся, я завяжу. Не надо так волноваться. Но объясните, ради всего святого, какая связь между беременностью и шнурками?

– Ой, вы не понимаете. Когда беременная в воскресенье шнурков нельзя трогать даже.

– Почему?

– Пупок завяжется, – отвела глаза Муся.

– У кого?

– Та у ребенка же ж! – и Муся поставила на табуретку ногу, обутую в кокетливую вишневого цвета туфельку.

Наталья Александровна завязала скользящие шелковые шнурки, не дослушала Мусиных благодарностей и быстро ушла, чтобы не расхохотаться.

Пришла к себе, смех пропал. Села на край кровати возле Ники. Она, утомленная долгой прогулкой, лежала, поджав коленки. В ямке у ее живота, плотным клубочком, не поймешь, где голова, где хвост, сладко спал котенок.

– Я кошка, – сказала Ника и потрогала одним пальцем серую шерстку Васьки. – И очень жалко, что не умею сворачиваться клубочком точно также.

– А ты поспи, не сворачиваясь, вместе со своим ребенком. Устала ведь.

– Знаешь, мама, мы там еще видели яму. Называется шурф.

– Где это вы видели? – встрепенулась Наталья Александровна.

– Там. На заброшенной шахте. Ее взорвали, чтобы уголь немцам не достался. Такая глубокая-глубокая яма. Один мальчик бросил камень, так даже не слышно было, как он упал.

– Кто упал? Мальчик или камень?

– Камень, конечно. – Ника посмотрела на маму внимательными глазами – я далеко стояла, ты не волнуйся. Туда молодогвардейцев сбросили.

– Ника! – вскричала Наталья Александровна, испугавшись за дочь, – молодогвардейцы были не здесь, а в Краснодоне. Я тебя очень прошу. Пожалуйста, никогда не подходи ни к каким шурфам. Ты меня слышишь?

– Слышу. Я и не подходила.

– Вот и прекрасно. А теперь поспи.

Ника послушно закрыла глаза. Она уже была не рада, что призналась маме про шурф, и поэтому не стала рассказывать о стычке с мальчиком, как обидно, как несправедливо он дразнил и кривлялся. Наталья Александровна положила на колени безвольные руки, стала смотреть в пустоту неподвижными глазами. Непонятно отчего, стало грустно.

Так будет всегда, думалось ей, кухня, постный борщ на плите, безденежье, безлюдье. Ни в гости пойти, ни к себе пригласить. Будут пьяные крики буйного главы семейства на первом этаже под ними. Будут выскакивать босиком хоть в снег, хоть в дождь по малой нужде, несчастные, одетые в страшные отрепья его дети, Серега и Витька. И Ника будет бояться выйти одна из подъезда, если они во дворе. Исчезнет, сотрется в памяти прошлое, останется опостылевший серый забор за окном да по выходным ритуал завязывания шнурков на туфлях у глупенькой Муси. Так жалко ей стало себя, так жалко. Она даже вздрогнула, когда в дверь просунулась голова Сергея Николаевича.

– Слушай, там у тебя вода закипела, иди, забрасывай макароны.

Но словно в ответ на невысказанные жалобы Натальи Александровны конец апреля принес два радостных события.

Первое, понятно, день рождения Ники. Другое… Это было хоть и не совсем неожиданно, но все равно, словно подарок судьбы. Приехал на Мельниково Алексей Алексеевич Арсеньев.

Он постучал, Наталья Александровна открыла дверь и отступила на шаг.

– Алексей Алексеевич, дорогой! Наконец-то!

– Не прогоните?

– Что вы, как можно! Радость какая! Входите, входите скорей! Ника, бегом сюда! Смотри, кто к нам приехал!

Ника выбежала в коридор и чуть не задохнулась от счастья. Стояла, прижав руки к груди, и смотрела, как Арсеньев втаскивает в узкий коридор один за другим два чемодана.

Вечером, отдохнув с дороги, Алексей Алексеевич стал рассказывать о своих мытарствах. Ника ничего не понимала из разговора, но не отходила от гостя ни на шаг, стояла рядом, держалась за спину стула. Казалось, отпусти она этот несчастный стул хоть на миг, и Арсеньев исчезнет, как бывает во сне. Но Алексей Алексеевич не собирался исчезать. Время от времени он оборачивался, подмигивал ей и улыбался.

Его выслали из Крыма в декабре сорок девятого, как раз перед Новым годом. За него хлопотали, ручались – без толку. На сборы дали 24 часа – езжай, куда хочешь.

Он все-таки поначалу уехал в Звенигород в надежде еще раз попытаться получить прописку в Москве, – ничего не вышло. А со своей уникальной профессией микробиолога в маленьком городке он никуда не мог устроиться на работу. Его исключили из жизни, он чувствовал себя страшно одиноким, не востребованным, никому не нужным. Ему стало безразлично, где жить. В любом городе ждало одно и то же: угол, в лучшем случае комната в частном доме. Работа… Он нашел чудный выход из положения. Устроился в Звенигороде ночным сторожем в продовольственный магазин. Ночь отдежурил – два дня свободных. Делай, что хочешь, хоть микробиологией занимайся! Заработок небольшой, только-только на скудную еду и книги. И ладно. Много ли человеку нужно. Одна беда – общение. Не случилось ему побеседовать со сменными сторожами ни о генетике, ни о достопримечательностях Парижа.

К тому же наниматели, важные директора магазинов очень неодобрительно косились на его интеллигентный вид. Хоть за месяцы скитаний Алексей Алексеевич крепко сдал, голова совсем побелела, запали глаза, но держался он по-прежнему прямо, по-прежнему идеально сидел на нем старый, видавший виды парижский костюм. И, несмотря на это, наниматель все же поинтересовался, не запойный ли он.

Что мог ответить Арсеньев, дворянин, ученый, известный в эмиграции человек.

Что мог ответить заплывшему салом директору, человек, отсидевший немалый срок в фашистском концлагере!

Через месяц он затосковал. Стало безразлично, где жить, куда ехать. Неожиданно для самого себя написал Улановым письмо с просьбой приютить его на некоторое время на Мельниково. Он и сам не знал, что за неведомая сила повлекла его к этим людям. Не знал, и не стал разбираться. Просто приехал, и все.

Для Натальи Александровны приезд Арсеньева был словно дар божий с неба. В его лице она получила поддержку в спорах с мужем.

– Как говорит несравненная Муся Назарук, – горячилась она, – на Мельниково и блохи не словишь. Мы должны жить в самом Лисичанске.

– На частной квартире?

– На частной квартире.

– А это бросить? – щурился Сергей Николаевич.

Он имел в виду работу, барак. Как-никак, государственное жилье, плата за комнату минимальная.

– Бросить! Ты, что же хочешь, чтобы Ника еще один год ходила за три километра в школу?

– Положим, не три.

– Ну, два. Все равно, не близко.

– Ей это только на пользу. Прекрасная прогулка. И потом, мы же хотели строиться.

Это была навязчивая идея Сергея Николаевича – построить собственный дом.