Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

10

Городок был ничего себе. Если смотреть с юга, с низменной стороны, он казался расположенным как бы на возвышенности, как бы на невысоких горах, пологих, но довольно значительных по сравнению с плоской долиной.

Если же, наоборот, смотреть из города на необозримую степь, оказывалось, что никаких гор нет и в помине, а наличествует невысокий уступ, обозначающий правый берег реки Молочной.

Рассказывали знающие люди, будто во времена весьма отдаленные, река была широка и пропускала суда с глубокой осадкой. Будто ходили по ней турецкие корабли с набитыми ветром парусами, с сундуками драгоценностей в трюмах. И еще бередили мелитопольские умы неясные слухи о затонувшем на виду города таком корабле. Его засосало илом в глубины, и дело стоит за малым: найти место да извлечь сокровища на свет божий.

Поговаривали, будто турецкое правительство предложило нашему правительству начать поиски затонувшего корабля. А по окончании работ разделить все найденное поровну, честь по чести. Но наше правительство не согласилось, считая, что никакого золота на дне реки Молочной нет, а проникнуть на нашу территорию враги хотят с целью диверсий и шпионажа.

Да и вообще, при зрелом размышлении, сомнительными казались байки о кораблях, груженных золотом и алмазами. Вот делать больше туркам было нечего, как мотаться с сундуками сокровищ.

Не было кораблей, как не стало в новое время полноводной реки на виду города. Остался ручей с илистым дном, с плавающими по мутной воде утками. Правда, в районе совхоза «Садовое» река набирала силу, и в ней можно было купаться, но топать туда тоже было не близко.

Да, так вот город. Он раскинулся на холмах, погруженный в зелень мощных садов и сонную одурь. В центре – базар, аптека, гастроном, разные учреждения. Два кинотеатра – имени «Тридцатилетия ВЛКСМ» и имени Свердлова. Следов войны к пятьдесят второму году осталось немного. Зияющий провалами окон второй этаж над кинотеатром Свердлова, разбитое правое крыло Дворца Пионеров, и уже почти восстановленная часть здания пединститута.

От центра город ползет в гору на север и на восток, западная его сторона низменная. И везде, куда ни глянь, частные дома и сады. А сады, как известно, приносят доход.

Они стали особенно доходными, когда завершилось строительство трассы Москва-Симферополь. Золотой абрикос владельцы садов погнали в столицу, а пока он наливался сладким ароматным соком, зорко следили, чтобы ни свой, ни чужой на пушечный выстрел не подходил к деревьям.

Серьезные люди населяли город, особенно Красную горку, где как раз и началась новая жизнь Улановых.

С высоты Красной Горки, действительно, самой высокой части города, не отовсюду, а только с крайних улиц, видна была степь, раздольная, до горизонта, и даже еще дальше, особенно после летних гроз.

Тогда, пропитавшись живительной влагой, оседало на землю знойное марево, очищался воздух. Степь становилась умытой, нарядной, с белыми пятнами далеких хат села Константиновки и вздернутыми к атласному небу сторожевыми башнями тополей.

В такие дни казалось, не будь земля круглой, можно было бы добежать до самого ее края. Но земля круглая. Бежать до края – пустое занятие. Все равно на то самое место вернешься. Оставалось довольствоваться городом на холмах и центром вселенной под названием Красная Горка.

Здесь, считай, многие знали друг друга. Речь местных жителей была в основном русской, но щедро обогащенной украинизмами и мягким гортанным «г». Если какому-нибудь «туземцу» приходила в голову блажь начать выговаривать эту согласную букву на московский манер, по-кацапски, на него смотрели с иронией, а дети начинали дразнить: «Гуси Гогочут, Город Горит, каждая Гнида на «г» Говорит».

Окончания глаголов в третьем лице единственного числа многие выговаривали мягко: «идеть, бегить, береть». На базаре «купляли», на праздники, на свадьбы «гуляли». Садились за щедро накрытые столы, ели, пили, пели далеко слышными высокими женскими голосами:

 
Посияла й огирочки
Нызко над водою.
Сама й по-олывала
Дрибною сльозою.
 

Иногда после гулянок вспыхивали визгливые бабьи ссоры, с выкрикиванием оскорбительных слов и поминанием всей родни через двор или через улицу.

Между собой красногорские дети часто дрались, но горе тому, кто оказывался не на своей территории. Местные ссоры забывались, все ополчалось на вторгшегося врага. Не дай Бог, скажем «вокзальному» пересечь невидимую границу Красной Горки. Боялись и не любили живущих здесь пацанов, всех подряд называли «бандитами». В основе такого недружелюбия лежала, скорей всего, черная зависть. На Красной Горке, на легкой песчанистой почве росли самые золотые, самые сладкие абрикосы. А черешня! Боже мой, какая черешня! Налитая, глянцевая, черная, с рубиновой, сочной мякотью и сладостью безмерной.

В сумерках, после вечерней трапезы и уборки посуды старшие женщины выходили «посидеть». Сиживали на лавках, прислоненных к невысоким заборам, грызли семечки, делились новостями. Событием считалось, если на улице появлялись новые жители. Летом пятьдесят второго года такое событие как раз и произошло.

– Тася квартирантов взяла.

– Кто такие?

– А кто ж знаеть. Откуда-то с Донбасса. Он вроде бы маляр, она шьет. Девчонка у них.

– Да где ж Тася их разместила?

– А во времянке. Баба Маня ушла к снохе, за Милочкой смотреть.

– Милочка болееть…

– Болееть дите, бедное.

– Ничего, баба Маня выходит. Она Вовку Тасиного выходила, и эту выходит.

Тут одна толк соседку в бок.

– Вон она, девчонка квартирантов.

По улице шла девочка. Темноволосая, с короткими тугими косичками. Глаза черные, огромные, круглые. Совеночек такой. А тощая, ручки-ножки, как щепочки. В чем душа держится.

Девочка подошла ближе, заметила, что ее оглядывают с ног до головы, пристально. Смутилась, хотела незаметно скользнуть в проход к дому, но ее остановили.

– Здороваться надо.

Она несмело поздоровалась.

Сидевшая с краю толстая тетка, в темном штапельном платье, повязанная белой косынкой узлом назад, спросила:

– А вы откуда приехали?

– Из Лисичанска, – был тихий ответ.

– Это ты и родом оттуда?

Девочка покачала головой.

– Да ты подойди, не бойся. Хочешь семечек?

Почти насильно в детскую ладошку всыпали крупные черные семечки. Грызть их девочка не решалась, и они потели в ее кулачке. Но она стала смелей, ей понравилось внимание взрослых женщин.

– Так откуда ж ты родом?

Вот далось им! Но на Украине так. Пока всю подноготную не выспросят, ни за что не успокоятся.

– Мы раньше в Крыму жили, а до этого в Брянске.

– В Брянске, значит, родилась, удовлетворенно кивнула тетка в косынке.

Девочка чуть слышно шепнула:

– Нет, я родилась в Париже.

Бабы и семечки грызть перестали. У одной на нижней губе так и осталась прилипшей половинка лушпайки, так называли здесь подсолнечную шелуху.

– Где? Где?

– В Париже, – сказала девочка.

– Так ты немка!

Девочка испуганно затрясла головой.

– Нет, я русская, просто мы во Франции жили.

Этого бабоньки с Красной Горки пережить не могли.

– А звать тебя как?

– Ника.

Бабы зашептались. Чертовщина какая-то с этой глазастой. Париж… Ника… Чушь, чушь! На Красной Горке, в центре вселенной, и вдруг из Парижа.

– Да ты врешь, наверное, – догадалась одна.

А другая, толстая тетка, спросила:

– Что это за имя такое, Ника?

– Нет, полностью меня зовут Виктория.

– А-а, – облегченно вздохнула толстуха, – если Виктория, значит, Вита. А то – Ника! Собачья кличка какая-то.

– Мне так больше нравится, – прошептала девочка и робко спросила, – я пойду?

– Иди, – разрешили бабы и долго недружелюбно смотрели вслед, будто от них отходило привидение, растворялось в сумерках. Ну и квартирантов взяла себе Тася!

Дома Ника рассказала о разговоре с женщинами. Наталья Александровна досадливо всплеснула руками.

– Кто тебя просил? Ну, кто тебя просил рассказывать про Париж!

– А что я должна была сказать? Что? Со слезой в голосе вскричала Ника.

Разговор с женщинами там, на улице, как-то утомил ее. А Наталья Александровна не нашла ответа. И правда, что Ника должна была сказать? Что?

На другой день, утром, Наталья Александровна дала Нике небольшой синий кувшин и попросила сходить на колонку за водой. Ника вышла со двора, прошла метров двадцать по улице. У колонки никого не было. Она подставила кувшин под кран, открыла его и стала смотреть, как льется тонкая, свернутая спиралькой, струя воды.

Кувшин наполнился, Ника взялась за ручку и легко пошла к дому. Из кувшина выплескивались и попадали на ее ноги, обутые в сандалии, капельки холодной воды. Но это было даже приятно.

Ноша не особенно тяжела, утро прелестное, несносная духота еще не навалилась. Тревожила появившаяся на другом конце коротенькой улицы стайка незнакомых детей, но заветный проулок был уже близко. Ника сама не знала, отчего ее испугало появление детей примерно ее возраста, трех мальчиков и одной девочки. При виде Ники они встрепенулись и побежали к ней. Ника заторопилась и сильно плеснула себе на ноги.

– Эй, Ника-Вика-чечевика! Стой!

Но спасительный поворот был уже близко.

– Немка! Немка! – запрыгали, посреди улицы мальчишки и стали бросаться галькой, во множестве рассыпанной на дороге. Один такой голыш попал по кувшину, звонко щелкнул по синей эмали.

Ника свернула в узкий проход, ведущий к дому. По обе стороны его росли раскидистые, неухоженные кусты дикой смородины. В другое время Ника любила раздвинуть ветки и сорвать несколько кислых ягод. Но сегодня она на них даже не посмотрела, и завернула во двор.

Во дворе стоял большой, чисто выбеленный дом. Он смотрел окнами на запад и имел два входа. Другой, захудалый, вросший в землю домик, называемый на юге времянкой, располагался поодаль, и имел всего два подслеповатых окна с одинарными рамами. Одно из них выходило в проулок с кустами смородины, другое смотрело во двор. Это и было новое пристанище семейства Улановых. Покрашенная противной коричневой краской дверь запиралась изнутри на крюк, снаружи, когда все уходили, вешался замок. За двором и за домом смотрела баба Маня.

Баба Маня с трудом переваливалась на отечных, разбитых ногах, выходила во двор редко, смотрела за больной внучкой. Всякий раз, проходя к себе, Ника видела в оконце расплывшееся лицо, обрамленное седыми волосами. Кивала, здороваясь, а старушка дружелюбно махала рукой и, успокоенная, опускала занавеску.

Жизнь в Мелитополе началась суматошно. На первые дни остановились у Василия Степановича. Как оказалось, в Мелитополь тот переехал не на пустое место, а к брату. В его просторный собственный дом. Два дня оставляли Нику на попечение жены Василия Степановича. Наталья Александровна искала квартиру, Сергей Николаевич работу. Обещанная грандиозная стройка еще не началась, пришлось довольствоваться ремонтом в новом корпусе пединститута. А частная квартира отыскалась довольно быстро.

Переехали, стали обживаться на новом месте. В первый же вечер, еще не успев толком разобрать все вещи, Наталья Александровна написала несколько коротких писем с указанием нового адреса. Больше всего ее беспокоила прервавшаяся переписка с Ниной Понаровской. Из Лисичанска отправила, уже сама не помнила, сколько обстоятельных, длинных посланий, и не получила ни словечка в ответ. Но на этот раз он пришел довольно скоро, через неделю.

Почтальонка вручила серый и какой-то измятый конверт Нике. Отец и мать были на работе, некого было обрадовать письмецом. Она положила его на стол, тут же забыла о нем и ушла во двор играть с Вовкой, хозяйским сыном. Худенькому, щуплому Вовке было зазорно водиться с девчонкой, но он, как, впрочем, и Ника, опасался выходить на улицу. Чтобы не уронить себя в глазах слабого пола, он придумал чисто мужское занятие – ловить щеглов, где Нике отпускалась роль пассивного зрителя.

Щеглы иногда прилетали на единственное во дворе дерево, сортовую, с крупными плодами, грушу. У Вовки была заранее припасена бамбуковая удочка с петелькой на конце. Дети садились рядом на шаткую, серую от времени лавочку и начинали ждать. Вовка вытягивал тощую шею, хищным косящим взглядом шарил в гуще ветвей. Иной раз приходилось сидеть в полной тишине довольно долго, но чаще Ника первой замечала птичку. Она толкала Вовку в бок, он досадливо отмахивался, мол, вижу, нечего тут воображать, находил глазами пестрый комочек. Осторожно поднимался с места, подкрадывался к дереву и просовывал удилище в просветы среди ветвей. Надо было сделать так, чтобы петелька оказалась над головой щегла. Миг, и вот она уже на его шейке. А тот сидит и, как говориться, в ус не дует, не чует нависшей угрозы. Тогда Вовка делал молниеносное движение, и несчастный пленник начинал судорожно трепыхаться на конце удочки.

Теперь оставалось бережно, так, чтобы она не успела задохнуться, освободить птичку от петли и посадить в клетку. В доме у Вовки их было целых три штуки, в них прыгали по жердочкам, клевали корм и громко распевали песни разноцветные щеглы и более скромные зеленоватые чижики.

В тот день охота оказалась неудачной. Они прождали часа полтора, но птицы так и не прилетели. Ника соскучилась и ушла в дом читать книгу.

Когда мама пришла с работы, обрадовалась и не вспомнила о письме. Наталья Александровна сама заметила лежавший на краю обеденного стола конверт, прочла адрес, сдвинула брови. Адрес Нины, но почерк чужой, незнакомый. Волнуясь и спеша, Наталья Александровна, как попало, разорвала конверт, и достала маленькую записку в четвертушку странички из школьной тетради.

Карандашом, корявым-корявым почерком, с чудовищными грамматическими ошибками, Наталья Александровна сначала ничего не могла разобрать, было написано: «Нина и Славик давно сидят в тюрьме. Дали десять лет. Старуха померла, дети у родственников. Больше не пишите».

Наталья Александровна, как сидела, так и уронила на колени руку с письмом, уставилась в пол невидящими глазами. Как, в тюрьме? Оба! За что?

Она растерянно огляделась по сторонам, но не было в тот момент рядом никого, кто бы мог ответить на этот вопрос. Одна Ника смотрела испуганными глазами, догадалась, что мама получила плохое известие.

Впрочем, Сергей Николаевич тоже не смог дать вразумительного ответа. Вечером, он в эти дни приходил с работы поздно, прочел письмо, лицо его напряглось. Он глубоко втянул ноздрями воздух, положил письмо на край стола, встал и заходил по комнате. Тесная она была, приходилось сразу поворачивать обратно, делать четыре шага и останавливаться возле двери.

– Что же ты молчишь? – жалким голосом спросила Наталья Александровна.

Он всем корпусом развернулся к ней.

– Что я могу сказать? Что?

– А что случилось? – испуганно крикнула Ника.

Сергей Николаевич досадливо сморщился и сказал, не глядя на дочь:

– Не вмешивайся, Ника. Твой номер сто сорок седьмой.

Печальная тишина поселилась в их доме. «Ах, Нина, Нина, – горевала Наталья Александровна, – не надо было тебе и Славику уезжать из Франции»!

И сразу на ум приходило другое молчание. Арсеньев! Ему отправили два письма, он ни на одно не ответил. Хотя Алексей Алексеевич, другое дело. Он уехал преподавать в университете, ему не до писем. Ничего плохого с ним не может случиться. Но Нина! Славик! А дети! У родственников. Как бы хороши ни были родственники, это не мама с папой. И Анна Андреевна. Кто ж тебя, бедную, похоронил, и нашлось ли для тебя приличное место на кладбище?

Наталья Александровна ходила подавленная, на вопросы Ники: «Мамочка, что с тобой, отчего ты такая грустная?» – деланно спокойным голосом отвечала:

– Ничего не грустная. Что ты выдумываешь? Просто устала немного.

Это была неправда. С чего бы ей уставать. Она устроилась в швейную артель «Промтекстиль», но летом шляпы никто не заказывал, и она снова сидела на панамках, да еще по очень низким расценкам. Что самое огорчительное – непостоянно. Неделю поработала, запасы полотна на складе кончились, ее на неделю отправили в неоплачиваемый отпуск.

В коллективе Наталью Александровну приняли хорошо. Единственный разлад – с партийным секретарем. Парторг, молоденькая, светловолосая женщина, с виду очень милая, с толстой косой, уложенной короной вокруг аккуратной головки, косилась на нее из-за небольшой стычки. Наталья Александровна не пожелала остаться после работы на открытое партийное собрание. Она беспартийная, а дома ребенок целый день без присмотра.

Ей возразили, мол, у всех дети. И что с того, что она беспартийная. Собрание открытое, все обязаны присутствовать. Но Наталья Александровна ушла, нисколько не сомневаясь в собственной правоте. За что получила хороший нагоняй от Сергея Николаевича. Он слушал рассказ жены, морщился, кряхтел от досады, сделал несколько шагов по комнате, и вдруг перебил ее:

– Ты не должна была уходить, ты должна была остаться на собрании.

– С какой стати? И потом, мне это совершенно не интересно.

– Наташа, мы не имеем права делать только то, что нам интересно.

– Почему? – Наталья Александровна поджала губы, и глаза ее стали холодными.

– Почему? Да потому что головой надо думать, головой, головой! – он несколько раз хлопнул себя ладонью по лбу. – Нам нельзя выделяться и привлекать к себе внимание. Понимаешь? Или тебе мало историй с Панкратом, Ниной и Славиком? Я больше, чем уверен, вот хоть режь меня, Славка что-то не так сболтнул.

Наталья Александровна проглотила в горле комочек и тихо спросила:

– А Нина?

– Нина – другое дело. У Нины могла быть недостача в буфете. – Сергей Николаевич помолчал, потом продолжил уже спокойным голосом, – пожалуйста, я очень тебя прошу…

– Ты помнишь, – перебила Наталья Александровна, – однажды в Брянске некая продавщица в булочной сказала тебе: «Да как вы могли оттуда уехать? Да я б на коленях туда поползла!» Ты помнишь, что ты ей ответил?

Сергей Николаевич двинул желваками на скулах, посмотрел зло.

– Не помню.

– Помнишь, помнишь. Ты ей ответил: «Ну и ползала бы всю жизнь на коленях!»

– Ну, хорошо, помню. Что ты этим хочешь сказать?

– Хочу сказать, что сегодня ты предлагаешь мне делать то же самое.

И чтобы не продолжать разговор, Наталья Александровна ушла в сенцы набрать из мешка картошки.

История с партийным собранием имела продолжение, но результат был совершенно неожиданный. На другой день Мария Ивановна раскричалась на весь цех в том духе, что если каждые явившиеся из-за границы «индивиды», она так и сказала, будут самовольничать, то ничего хорошего в дальнейшем от них ждать не придется. И предложила дирекции объявить Улановой строгий выговор.

Вмешался председатель артели, Михаил Борисович Гофман, дал не в меру ретивой партийной дамочке хороший нагоняй. Во-первых, присутствие на открытом партийном собрании дело добровольное. Во-вторых, женщина недавно приехала, еще не освоилась с новыми порядками, нельзя так с бухты-барахты обрушиваться с выговорами. Мария Ивановна притихла, но косо смотреть в сторону Натальи Александровны не перестала.

Начались будни. По вечерам, закрывшись на крючок в своей отдельной от дома хозяев времянке, состоявшей из небольшой комнаты и сеней, отец, мать и дочь либо читали, уткнувшись каждый в свою книгу, либо вели тихие разговоры.

Ника часто вспоминала свою любимую подружку, сердилась за оставленного кота.

– Вот так всегда, – говорила, ни к кому особенно не обращаясь, – в Крыму оставили Дымка, в Лисичанске Ваську. Когда это кончится!

«Если бы я знала, – думала Наталья Александровна, отставляла книгу и молча смотрела на дочь, – если бы я сама знала, когда это кончится».

Ни в одном городе так сильно не ощущалось их беспросветное одиночество. В Лисичанске был Алексей Алексеевич, была Зоя, в Крыму Римма Андреевна, в Брянске… Что вспоминать Брянск, столько лет прошло.

Ника забудет свою подружку. Завести ей, что ли, нового котенка? А впрочем, снова бросать…

Так странно складывается жизнь. Все время приходится терять родных, подруг, просто хороших знакомых, рвать с трудом налаженные связи. Судьба гонит и гонит из города в город. И Мелитополь, чуяло вещее сердце Натальи Александровны, не последнее их пристанище. Хозяева, и Тася, и муж ее, Егор очень милые люди. Но до каких пор продержится их взаимная симпатия? С Алевтиной тоже поначалу все было хорошо. А еще лопнул мираж Южно-Украинского канала. Стройка века приказала долго жить, так и не начавшись. Огорченный Василий Степанович увез семью искать счастья куда-то далеко, на Север. Не стало в Мелитополе единственного знакомого, хоть он и был таким же, как они, приезжим.

11

Как ни старалась советская власть разъединить реэмигрантов, они все равно находили друг друга. Их словно магнитом притягивало. Либо судьба. Видно, она так распоряжалась, чтобы где-нибудь, пусть при самых невероятных обстоятельствах, но обязательно им встречаться, хотя давно утрачены были первоначальные связи, утеряны адреса. Иных уже и на свете не было, иные были далече.

Надо же было случиться такому! В Мелитополе, после рабочего дня, на базаре, возле прилавка с помидорами и огурцами Наталья Александровна и Сергей Николаевич встретили давно потерявшихся, но не забытых друзей. Андрея и Ольгу Туреневых и старшую их дочь Машу.

Андрей Павлович первый узнал их. Остановился, замер, как вкопанный.

– Наташа! Сергей! Боже мой, какими судьбами!

В следующее мгновение Ольга и Наталья Александровна обнялись и стали целоваться. Ольга Вадимовна всхлипнула.

– Наташка! Радость какая! А я уж думала, мы больше никогда никого из наших не увидим!

За шесть лет жизни в Советском Союзе Туреневы старшие почти не изменились. Андрей Павлович был по-прежнему худощав, и привычка слегка прищуриваться и склонять голову на бок, при разговоре с собеседником осталась неизменной. Судьба его сложилась не худшим образом. Вскоре после приезда из Франции Андрей Павлович получил приглашение в научно-исследовательский институт в Асканье-Нова.

Ольга Вадимовна осталась, как была, такой же порывистой в проявлении чувств, за что в младоросской спорт-группе ее называли «Буря с ветром». Ее смуглое лицо было необычайно подвижно, любые проявления чувств мгновенно отражались на нем. Скрыть что-либо от посторонних она частенько оказывалась не в силах. Такая непосредственность часто вредила Ольге Вадимовне, но поделать с собой она ничего не могла.

В Мелитополе Туренев оказался не случайно, приехал за материалами для диссертации.

– И девчонок своих прихватил, пусть проветрятся.

Маша за время, что Улановы не видели ее, превратилась в хорошенькую девочку с высоким открытым лбом, тонкими, будто нарисованными, бровями и короткой верхней губкой.

– Машка, – кричала Ольга Вадимовна, – неужели ты не помнишь тетю Наташу!

Маша покачала головой.

– Да ну же, напрягись! Перед самым отъездом, в Париже, мы были у них в гостях. Ты играла с девочкой, с Никой! И в поезде вместе ехали. Неужели не помнишь?

Девочку Нику Маша вспомнила, но признаться почему-то не захотела, и снова покачала головой. Тогда мать махнула на нее рукой и обратилась к взрослым:

– Ну, ребята, рассказывайте, как живете.

Но стоять посреди базара и что-то подробно рассказывать было не с руки. После сумбурного разговора решили идти к Улановым в гости, забежав по пути в магазин, прикупить чего-нибудь сладкого к чаю.

После ужина и чаепития с печеньем «Привет» девочкам надоели бесконечные «а ты помнишь» в разговоре взрослых. Ника всякий раз хотела вмешаться:

– А вот я…

Но Наталья Александровна смотрела на нее, подняв брови, и она умолкла.

Тогда Ника потянула Машу за рукав, они потихоньку выбрались во двор, и зашли за угол дома. В одном месте, под кустами смородины находился широкий пень, остатки спиленного когда-то давно засохшего старого тополя. Судя по ширине среза, это было могучее дерево.

Ника любила здесь прятаться от всего мира. Сядет, затаится, и нет ее. Вот она и привела сюда старую подружку, хотя от их редких парижских встреч в памяти осталось совсем немного. Зато Ника хорошо помнила, как они ехали в одном вагоне в поезде.

Они уселись рядышком и, свободные от присутствия взрослых, ударились в собственные воспоминания.

– Я помню, как дядя Павел Белянчиков сделал из бумаги головоломку, – рассказывала Ника, – что-то там было такое вырезано и соединено вместе, и надо было разъединить, но так, чтобы не касаться одной полоски. Я отвернулась в угол, и тяну за это полоску. А он говорит: «Ника, ты жулишь». А я говорю: «Нет, это вагон толкается». Он такой миленький был, дядя Павел. Я его про себя называла «Кружачок».

– Почему? – засмеялась Маша. Ей понравилось это слово.

– А он был такой весь кругленький, маленький и такой… «Кружачок». Понимаешь?

– Понимаю, – серьезно кивнула Маша.

Ника страшно обрадовалась. Наконец, нашелся друг. И этот друг ее понимает, даже, когда она говорит непонятное.

– А я вот помню другое, – мечтательно глядя вверх на переплетения веток, после некоторого молчания заговорила Маша, – поезд долго стоял, двери были открыты, и мы выглядывали наружу.

– И я там была?

– Ну, конечно была. Соня была, моя младшая сестра, ты ее помнишь? Мальчики Алеша и Андрюша. А внизу, вдоль поезда, откуда-то идет дядя Славик и несет большущую капустину. Большую-пребольшую, я такой никогда не видела. И говорит: «Машка, хочешь кочерыжку»?

– И что?

– Ничего. Дал нам всем по кочерыжке, и мы грызли.

– Подожди, как он мог дать всем кочерыжки, если капустина была целая?

– Нет, они у него в кармане были. Целых четыре штуки. Соне не хватило, но мы все давали ей откусить. Не помнишь?

– Нет, – засмеялась Ника.

Она живо представила себе, как они сидят, грызут кочерыжки и дают по очереди откусить маленькой Соне.

Из темноты донесся голос Натальи Александровны:

– Девочки, вы где?

– Здесь, – отозвалась Ника, – мы на пенечке сидим.

– Чем вы там занимаетесь?

– А мы тоже вспоминаем.

Наталья Александровна засмеялась и ушла в дом. Но девочкам уже надоело одиночество, и они побежали следом. Открыли дверь, заглянули по очереди, тихонько, как мышки, юркнули в комнату и сели рядышком на кровать Ники. Взрослые не обратили внимания на появление детей, у них шел свой, несколько раздраженный спор. Говорил Туренев:

– Моя маменька готова говорить на эту тему с утра до вечера и до скончания века. А я, честно говоря, устал, мне надоело без конца переливать из пустого в порожнее: «Ах, мы совершили ошибку!» Да если и совершили, дальше что? Содеянного назад не воротишь. И что же, теперь сидеть всю оставшуюся жизнь и грызть локти? Совершенно бесперспективное занятие.

– Подожди, Андрей, – поморщился Сергей Николаевич, – я вовсе не сижу и не грызу локти. Более того, я постоянно думаю о том, что было бы с нами, если бы мы не уехали. Вряд ли наша жизнь оказалась бы усыпанной розами…

– Во-от, – протянула Ольга, – об этом мы тоже твердим маман.

– Тогда о чем речь? – оглядел собеседников Андрей Павлович.

– Я скажу, – подняла палец Наталья Александровна, – Сережа никак не может понять, отчего нам здесь неуютно. А я вот, что думаю. Пожалуй, единственное место, где я чувствовала себя совершенно спокойно, и даже была счастлива, несмотря на трудную жизнь – это в Крыму. Но во всех остальных случаях, в Брянске ли, в Лисичанске или здесь, в Мелитополе, я продолжаю ощущать себя чужой, точно такой же эмигранткой, как это было со мной в Париже. И Сергей тоже, просто он не отдает себе в этом отчета, с того и мучается.

Туренев откинулся на стуле и с веселым изумлением оглядел Наталью Александровну.

– Милая моя Наташа, да будет тебе известно, что мы в любой точке земного шара будем чувствовать себя неуютно. Мы вечные эмигранты. Мы стали эмигрантами в пятилетнем возрасте, в тот самый момент, когда нас провели на палубу парохода в Новороссийске, в 1920 году. С этим надо смириться, и постараться принимать жизнь такой, какая она есть. Надо свыкнуться с этой мыслью и заниматься своими делами. Работать, детей растить. Зачем без конца мучиться, если теперь от нас ничего не зависит. И вот, что. Приезжайте к нам в гости. Посмотрите, как мы живем. Добраться ничего не стоит.

И он стал объяснять, как можно доехать до Асканьи-Нова, и как это будет здорово, если они снова увидятся и уж тогда наговорятся вдоволь. А сейчас уже поздно.

– Пора, Машенька, – поднялась и подошла к девочкам Ольга Вадимовна, – пора, маленький, а то нас в гостиницу не пустят.

– Как, уже! – горестно вскричала Ника. – Мы и поговорить, толком, не успели!

Но часы показывали десять, и Туреневых отправились провожать.

Долго шли по темным и тихим улицам. Свет из окон домов ложился на дорогу, освещал путь. Кое-где горели одинокие лампочки на столбах.

Расстались у лестницы. Выщербленные светлые ступени ее уводили с Красной Горки вниз, в центр города. Взрослые долго трясли друг другу руки, о чем-то договаривались. Ника и Маша стояли молча, обнявшись. На прощание Туреневы взяли у Натальи Александровны и Сергея Николаевича честное слово приехать к ним хоть на пару дней в гости в Асканью.

Вскоре у Натальи Александровны вновь выдалась безработная неделя.

– Знаешь что, – сказал ей Сергей Николаевич, – раз такое дело, поезжайте-ка вы с Никой к Туреневым, тебе надо развеяться.

Наталья Александровна засомневалась.

– Но ведь это дорогое удовольствие. И потом, ты тоже хотел поехать.

– Меня с работы никто не отпустит, а удовольствие это не такое уж дорогое. Поезжай, а то ты у меня совсем закисла.

Прямого автобуса до Асканьи-Нова в те годы не было. Чтобы попасть на место, следовало доехать стареньким разбитым автобусом до Ново-Алексеевки, а уж там за три рубля ловить попутную машину. И вот они взяли билет в кассе на автостанции, и поехали путешествовать.

До Ново-Алексеевки километров семьдесят или чуть больше. И все по степи, по степи, мимо полей с подсолнухами и пшеницей, мимо сел и пыльных лесопосадок. Кое-где, оторвавшись от трассы, уходила в бок, в неведомое, проселочная дорога. Две колеи с зеленоватой лужицей, оставшейся от недавней грозы. Оттого, что дороги уводили неизвестно куда, у Ники при виде их всякий раз сладко щемило сердце. А маленький, гудящий, как жук, автобус все летел и летел по асфальту, и ветер врывался в открытые окна, и трепал занавески, натянутые на проволочках.

В Ново-Алексеевке, скучном степном местечке, как им заранее посоветовали Туреневы, они сразу отыскали Дом колхозника. Длинное приземистое здание стояло на отшибе, прямо в степи, смотрело окнами на закат. Выяснилось, что машина в Асканью-Нова пойдет только утром. Но приветливая дежурная успокоила, сказав, что она устроит их на ночлег, и чтобы приезжие ни о чем не беспокоилась.

– У нас здесь тихо, чистенько, и постельное белье я вам дам.

Они переночевали в маленькой, чисто выбеленной комнате, на пружинных кроватях с туго натянутыми сетками. В семь утра дежурная их разбудила. Пришла машина.