Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Часть вторая

1

Ника шевельнулась, открыла глаза и увидела прямо перед собой низкий деревянный потолок. В первую минуту не могла ничего понять, потом вспомнила. Они в поезде, они едут в Крым.

С вечера она хотела на верхнюю полку, но мама уложила ее внизу и велела перестать морочить голову. Папа строгим голосом добавил: «И чтобы больше тебя никто не слышал». Никто и не слышал больше голоса Ники. Ее сразу сморило после вокзальной сутолоки, поисков нужного вагона сначала в хвосте поезда, потом в голове его.

Теперь было утро, поезд весело катил по рельсам, колеса выстукивали бесконечное «скорей-скорей, бегом-бегом», в вагоне что-то постукивало, поскрипывало, ходили по узкому проходу пассажиры, с трудом удерживали равновесие на стрелках, оберегали стаканы с кипятком из титана напротив купе проводника.

Сонечка и Наталья Александровна давно проснулись, готовили завтрак на откидном столике. Ника позвала Панкрата, и он ловко подхватил ее и посадил на верхнюю полку. Ника легла на живот и стала смотреть в окно.

Вот промелькнула маленькая станция, но поезд и не подумал возле нее останавливаться и даже не сбавил хода. За станцией пошло сжатое поле, с небольшими копнами. Солнце взошло с другой стороны вагона, светило не жарко, по-утреннему, золотило жнивье.

Вдоль поля бежала тень от поезда. Ника видела на тени не только свой вагон, но и соседние, справа и слева, и даже тень от паровоза, с большой трубой и расплывчатой, относимой в сторону полоской дыма. Ника закричала: «Дым, дым, смотрите все, дым тоже едет!» Но Сонечка ее поправила и сказала, что это не дым, а пар. Ника промолчала, про себя шепнула: «И вовсе никакой не пар, а дым». Это слово ей больше нравилось. Его можно было тянуть без конца, точно так же, как тянулась без конца тень шлейфа из паровозной трубы – дыммммм.

Поле кончилось, и тени вагонов согнулись под углом, вскочили на крутые бока высоких холмов. Холмы вырастали на глазах, забирались вверх все круче, круче, а на вершине одного, самого высокого, Ника успела заметить несколько домиков, и деревья кругом них, необыкновенные, вытянутые к небесам. Папа сказал, что эти домики называются хатами, а деревья тополями, и Ника радостно закричала:

– Так это уже Украина!

– Украина, Украина, – ответили ей, – уже давно Украина.

Тогда она стала присматриваться к следующему ряду хат на холмах, в надежде увидеть возле них украинку в венке с лентами. Но там никого не было. Наверное, люди еще спали в своих постелях, хотя солнце поднялось высоко, а тени вагонов стали короче, сжались, ушли под поезд.

Потом холмы кончились, и перед глазами Ники развернулась во всю ширь степная даль с белыми домиками деревень. Деревни утопали в зелени садов. Островерхие тополя мочили корни в прудах.

В одном месте появилась группа женщин. Откуда они шли, куда направлялись, осталось неизвестным. Они исчезли из глаз также быстро, как возникли. Но не было на их головах венков с лентами, и одеты они были в самую обычную одежду, в сарафаны, в платья с короткими рукавами, повязаны белыми косынками.

Ника чуть не заплакала от обиды. Настроение упало. Расхотелось смотреть в окно, и колеса перестали петь. Теперь до нее доносился лишь стрекот да глухой перестук.

Наконец завтрак был готов, чай заварен в походном чайнике, еда разложена на салфетке.

Нике дали хлеб и крутое яйцо, налили в эмалированную кружку чай. Ника очень любила крутые яйца. Наверное, потому, что ей их редко давали из-за болезни. Она занялась завтраком, обида прошла, сгладилась. Но заноза в сердце осталась, и мучила долго. Все оттого, что на Украине больше не носят венков с лентами.

В Симферополь приехали на следующий день. Сдали вещи в камеру хранения, и отправились искать Мэмэ. Это оказалось несложно, дом находился в двух кварталах от привокзальной площади.

Поднялись на второй этаж. Наталья Александровна робко, всего один раз нажала на кнопку звонка. Дверь отворилась, высокая женщина, в цветном платье и коротко остриженными темными волосами появилась на пороге. Она всплеснула руками, глаза ее радостно округлились, и Ника чуть не оглохла от радостных криков.

Марию Михайловну Козинцеву родители увезли в эмиграцию в десятилетнем возрасте. Один за другим отец и мать ее скончались в тридцатых годах во Франции. Жизнь Мэмэ мало, чем отличалась от жизни ее сверстников из низших слоев эмиграции. Разве что окончила она не французскую коммунальную школу. Отец определил ее в одну из немногих русских гимназий в Париже. Мэмэ прекрасно училась, но получить высшее образование не смогла, все ограничилось курсами машинисток-стенографисток.

Собралась замуж, но свадьба не состоялась. Жених ее погиб во время войны на линии Мажино.

Мария Михайловна не долго раздумывала. После появления на свет Указа 1946 года получила советское гражданство и отправилась на родину. В одном вагоне с Улановыми, Панкратом и Понаровскими. Так состоялось их знакомство. Мэмэ ехала к бабушке, на обжитое место. Бабушка имела в Симферополе отдельную двухкомнатную квартиру.

Среди несметного числа представителей человеческого рода иногда встречается особая разновидность. Если бы ее не было на белом свете, многообразие людских характеров, палитра, если можно так выразиться, непоправимо бы пострадала. Очень часто этих людей называют блаженными. Возможно даже, что это справедливо с точки зрения тех, кто к предлагаемой к рассмотрению категории не относится.

Эти люди открыты добру. Творить добро для них не обязанность, не долг – это их естественное состояние. Именно такими были Мэмэ и ее бабушка.

Они жили с постоянным чувством вины перед человечеством, чужая боль была и их болью. Свою вину за чужие бедствия они старались загладить, пусть незначительной, по мере сил и возможностей, разумеется, благотворительной деятельностью.

При этом Мэме бесконечно страдала, сознавая всю ничтожность своих благородных порывов. Ей казалось, что люди ждут от нее чего-то большего, но чего, именно, не говорят в силу застенчивости и нежелания перекладывать свои беды на ее плечи.

Чужая беда, чужие неполадки, все вызывало в сердце Мэмэ мгновенный отклик, и она бросалась помогать тем, кто просил о помощи. Если не просили, она все равно пыталась помочь.

Ей и бабушке было совестно, что вот живут они в отдельной благоустроенной квартире, но, как подумаешь, сколько людей нуждается в жилье, сколько их мыкается по свету бесприютных, бездомных! Поэтому у Мэмэ постоянно проживали, и временно, и подолгу, знакомые, не вполне знакомые и даже просто знакомые знакомых.

Если у них просили в долг, они готовы были отдать последние гроши. Плачущий чумазый ребенок на улице мог сделать Мэмэ совершенно несчастной, а уж если ей удавалось успокоить его и утешить, радости не было границ. Она подбирала бездомных котят, и потом хлопотала с их устройством, и непременно в хорошие руки. У самой у нее жила на покое старая белая кошка и собака Тото, помесь пуделя с болонкой.

Мэме и бабушка восторженно встретили наших путешественников, с жаром заверили, что они никого нисколько не стеснят и принялись хлопотать.

Первым делом, Мэмэ взялась за Нику. Нагрела титан и собственноручно искупала ее в жарко натопленной ванной. И пока бабушка хлопотала у плиты и пекла пирожки с картошкой, Мэмэ растирала девочку мохнатым полотенцем, шептала что-то ласковое. Потом накрутила на палец пряди волос, чтобы кудри лежали красиво.

Ника смотрела на свою неожиданную няньку влюбленными глазами и, перескакивая с одного на другое, рассказывала, как они ехали на поезде, и как ее не могли оторвать от окна, а она все смотрела, смотрела, и никак не могла насмотреться.

Вечером сытую, чистенькую Нику уложили спать, и взрослые собрались в большой комнате у круглого стола с бархатной скатертью, постеленной по случаю приезда дорогих гостей. Посреди стола поставили пепельницу в виде огромной раковины и мужчинам разрешили курить. И хотя прием гостям был оказан самый радушный, Сергей Николаевич и Панкрат казались разочарованными. По словам хозяек, снять дешевую квартиру в Симферополе было практически невозможно. С пропиской дело обстояло еще сложней. Даже для Мэмэ прописка у родной бабушки обернулась многомесячными мытарствами и хождением по различным ведомствам и инстанциям.

Наталья Александровна большей частью помалкивала при деловом разговоре. Она не была огорчена. Она всей душой рвалась к морю, и жизнь в степном Симферополе ее нисколько не привлекала.

Мэмэ все же предложила приезжим остаться у них на столько времени, сколько нужно для полного выяснения всех обстоятельств. Сергей Николаевич заговорил, было, о беспокойстве, причиняемом им и его спутниками, но Мэмэ и бабушка так замахали на него руками, что ему пришлось замолчать и больше к этому вопросу не возвращаться.

Долго испытывать терпение Мэмэ не пришлось. Затея остаться в Симферополе провалилась окончательно. Решено было ехать дальше. Но Мэмэ несколько усовершенствовала этот вариант. Она предложила оставить у нее Наталью Александровну с Никой, чтобы не тащить в неизвестность ребенка. Предложение было принято, и на другой день Сергей Николаевич, Панкрат и Сонечка уехали, искать счастья в Алуште.

Душой и телом отдыхала Наталья Александровна в гостеприимном доме. Днем Мэмэ уходила на работу. Она работала библиотекарем в школе, училась на заочном отделении в местном пединституте и давала частные уроки французского языка.

Наталья Александровна водила Нику гулять. Они шли, куда глаза глядят, по незнакомому городу, в тенистых скверах отдыхали на скамейках. Мимо проходили люди. По-деловому озабоченным, им не было никакого дела до женщины с ребенком, гуляющим вдвоем по улицам. Она чувствовала к симферопольцам невольную зависть. Вот все они куда-то идут. Они живут здесь, у каждого есть работа, есть свой дом, такой же милый, уютный, как у Мэмэ. А у нее самой ничего этого нет. Чувство бездомности все чаще охватывало Наталью Александровну, и чтобы скрыть от дочери тревожное настроение, рассказывала ей всякие смешные истории из своего детства.

Ближе к обеду Наталья Александровна спохватывалась, и они пускались в обратный путь. Не отдавая себе отчета, выбирала улицы, застроенные исключительно частными домами. Дома эти, капитальные, кирпичной кладки, равнодушно взирали на молодую женщину и маленькую девочку строгими очами натертых до блеска окон. Наталья Александровна с робкой завистью поглядывала на эти окна, задернутые изнутри кружевными занавесками, с цветочными горшками за стеклом.

Раз как-то в одном месте Ника остановилась. На широком подоконнике чужого дома, томно развалившись, дымчатая с темными полосками кошка лениво умывалась, забирала лапкой за ушами и терла рыльце. Даже этой кошке позавидовала Наталья Александровна.

Дома их ждал накрытый стол. За обедом бабушка расспрашивала о Париже, и сама рассказывала, как она не захотела ехать в эмиграцию. Сына с женой и внучку благословила на отъезд, сама осталась. Ее муж, дед Мэмэ, был в плену у красных. Жила надеждой на скорое освобождение. Не дождалась, Вадима Петровича расстреляли. Через много лет она во второй раз вышла замуж, но и этот брак оказался недолгим. Началась война, бабушка снова овдовела. Во время оккупации Крыма и второго мужа расстреляли. На этот раз немцы, в качестве заложника.

После обеда Нику отправляли отдыхать, Наталья Александровна с бабушкой убирали посуду. С хитрой улыбкой на губах, старушка приносила толстый альбом. Усаживалась на широком, застеленном тканым покрывалом диване, хлопала сухой ладошкой возле себя, усаживала гостью. Наталья Александровна садилась рядом, любовно поглядывала на свою хозяйку. Охватывала взглядом ее мягкое морщинистое лицо с выцветшими светлыми глазами.

Бабушка открывала альбом, сухим пальчиком касалась фотографий. В тишине комнаты, где раздавалось лишь мерное «динь-дон» стенных часов в футляре темного дерева, тихим голосом называла: «Это Вадим Петрович Козинцев, дед Машенькин; это мой второй муж, Николай Алексеевич; это Машенька совсем маленькая, «Мэмэ» ее стали называть потом, в Париже; это я сама». В красивой женщине с пышной прической, одетой в темное платье с высоким воротником и пышными рукавами, трудно было узнать милую, усохшую старушку, седую, с тщательно промытыми морщинками.

Ближе к вечеру приходила Мэмэ, снова начинались разговоры, но здесь больше вспоминали общих парижских знакомых, гадали, куда пропали Сергей Николаевич и Панкрат. Пять дней прошло, а его все нет, и как там дела с пропиской.

Сергей Николаевич явился на шестой день к вечеру. Стало известно, что ни в какую Алушту они не едут. Они едут в виноградарский совхоз Кастель, в семи километрах от той же Алушты. «Тебе там понравится, для меня есть работа, есть временная крыша над головой». Сергей Николаевич был деловит и краток, и попросил жену не вдаваться в подробности.

Наутро, в страшной спешке, нанимали грузовую машину трехтонку, забирали свой и Панкратов багаж из камеры хранения, грузились, прощались с Мэмэ и бабушкой. Прощание было трогательным. Мэмэ не хотела выпускать из объятий Нику, бабушка тоже была взволнована, вытирала слезы и украдкой крестила всех. На дорогу, на счастье, на спокойную жизнь на новом месте. И вот, все кончено, прощайте все, прощай симпатичный город Симферополь, тронулись!

Вначале дорога была неинтересная. Слева вилась неширокая речка Салгир, росли по обочинам кустики и невысокие растрепанные акации. Потом начались холмы и появились какие-то тени в небе, дальше, за холмами. Ника никак не могла понять, что за тени, пока папа не прокричал ей в ухо сквозь шум мотора:

– Дурочка, это же горы!

Ника не обиделась на «дурочку», ей не было никакого дела до гор. Она ждала обещанное Черное море, а его все не было и не было. Название моря интриговало и настораживало Нику. «Черное», оно и могло оказаться черным. Это немного пугало. Но, с другой стороны, на все ее бесконечные вопросы о море, взрослые отвечали не вполне разумно: «Море – это там, где много воды». А вода не могла быть черной. Вода, как известно любому нормальному человеку, прозрачная.

Горы приблизились, машина взревела и пошла вверх, на первую петлю серпантина. Как водится в горах, один борт машины едва не касался крутого склона. По уступам, нависая над скалами, все выше и выше, к самым облакам, вверх карабкался лиственный лес.

По зеленым кущам уже прошлась осень, позолотила листву. Только темные буки стояли нетронутые позолотой, словно в насмешку над стараниями природы.

С другой стороны кузова тоже виднелся лес. Одни вершины деревьев. Они росли снизу, из обрыва, не позволяли увидеть его глубину.

Машина упрямо ползла вверх, и шум мотора эхом отдавался среди скал и в лесных дебрях. На поворотах открывалась панорама – череда гор. На ближних, где обрывистых, с рваными скалами, где пологих, с уютными округлыми вершинами, можно было различить широкие полосы осыпей и радостную зелень озаренной солнцем травы. Под нежарким осенним солнцем она дружно полезла из каждой расселины, из каждой щели между камнями. Дальние ряды горных отрогов синели в неясной дымке, их вершины казались вырезанными из картона и приклеенными к чистейшей лазури неба. В самой дальней дали горы висели в воздухе легкой тенью, только абрис.

Редко показывались безымянные поселки. Тихие и безлюдные. Миг, и они уплывали назад, исчезали среди деревьев. Оставался лишь лес, да нарушаемая рокотом мотора тишина. Казалось, на эти склоны никогда не ступала нога человека.

В полдень обедали прямо на траве, в стороне от дороги, на неширокой полянке под тенью старого дуба. Сухие стебли шалфея и пижмы еще не совсем утратили аромат и пьянили воздух. Солнце стояло в зените, но не пекло, не жарило. Оно ласково согревало землю, камни, траву. Наталья Александровна щурилась и подставляла лицо благодатным лучам.

После обеда поехали дальше, все в гору и в гору. Шофер сказал, что так будет до перевала. И точно. Мотор надрывно ревел, машина взобралась еще выше, и стала описывать широкие петли то возле одной, то возле другой горы, а моря все не было.

В легких сумерках, после захода солнца, произошло чудо. Машина лихо взяла последний крутой подъем, на миг замерла, а потом сразу рванула вниз. Освобожденный от напряжения мотор радостно запел. Иногда шофер выключал его, и машина шла в полной тишине, накатом. Горы широко раздвинулись, открылась даль. Они темнели справа и слева, с едва различимыми серыми пятнами скал, а впереди ничего не было, пустота. Тогда Нике сказали, что эта пустота и есть море, что машина мчится прямо к нему, но она ничего не увидела, кроме пустоты. Отец опускал голову на уровень ее глаз, показывал линию горизонта, широко проводил рукой по ней от края до края. Она не понимала. К вечеру море стало одного цвета с небом, слилось с ним и превратилось в невидимку.

Ника устала. Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое, и поэтому она сказала:

– А, да, теперь вижу.

Но на самом деле она ничего не увидела.

К месту назначения приехали затемно. Сгрузили вещи, расплатились с шофером. И он уехал, тряхнув на ухабе пустым кузовом.

Расцеловались с Панкратом и Сонечкой, внесли один за другим чемоданы, тюки, баулы. Наталья Александровна переступила порог нового дома.

Сразу за порогом начиналась комната. Очень большая. Весь дом состоял всего из одной комнаты, освещаемой тусклой лампочкой под невысоким потолком. Справа и слева от двери имелось по небольшому окну, остальные стены глухие. В одном углу, в глубине, стояли поставленные вплотную одна к другой две узкие железные кровати и раскладушка, в противоположном углу – одна широкая кровать с никелированными спинками. Посреди комнаты располагался громадный и неуклюжий стол. Крышка его была составлена из неплотно пригнанных одна к одной досок, ножки представляли собой сбитые из кругляка крестовины. На этом меблировку помещения можно было считать исчерпанной, и Наталья Александровна вперила в мужа вопросительный взгляд.

Сергей Николаевич не стал по дороге подробно расписывать новое жилье. Сказал лишь, что оно временное, и рассчитано на них и на Панкрата с Сонечкой. Но о том, что они станут жить в одной комнате, Наталья Александровна предположить не могла. Она пожала плечами, поджала губы, стараясь не заплакать. Потом занялась делом – стала доставать из чемоданов необходимые вещи.

Сонечка суетилась, торопила с ужином. Панкрат пояснил, что свет будет гореть только до десяти часов, а потом погаснет.

– Слышите? – спросил он, – это работает здешняя электростанция.

Действительно, где-то далеко тарахтел движок.

За ужином картина стала проясняться, Наталья Александровна услышала подробную историю их похождений. После неизбежного разочарования в Алуште, решено было разделиться. Панкрат и Сонечка отправились на восток, искать счастья в Судаке. Сергей Николаевич поехал на запад, в Гурзуф и дальше, в Ялту. Насмотрелся красот южного побережья Крыма, но при этом содержимое его кармана сильно пострадало. После тщетных поисков прописки, жилья и работы, на обратном пути в Алушту, где должна была произойти встреча с Панкратом и Сонечкой, совершенно неожиданно, все это он нашел в маленьком, очаровательном поселке с поэтическим названием Кастель.

Он переговорил с директором совхоза, и тот, не раздумывая, принял Сергея Николаевича на работу. В совхозе ремонтировался кинотеатр, он же клуб, он же дом культуры. В будущем, причем, недалеком будущем, директор собирался строить баню и небольшой винный заводик. Сергей Николаевич кивал головой, поддакивал в разговоре о перспективах развития культурной и промышленной базы совхоза, но чудилось ему, что директор из разряда тех добрых людей, которые не упускают случая, как говорится, заложить за воротник. Однако с кем не бывает.

А так мужик показался, ничего, добрый. Он согласился заочно принять Панкрата подсобным рабочим на будущей стройке, а вот для обеих женщин никакой работы не предвиделось. Впрочем, директор намекнул, что в сезон можно подработать на виноградниках, на обработке и уборке урожая, а то и просто устроиться сторожихой, беречь созревающий виноград от потравы и мелких воришек.

Сергей Николаевич съездил в Алушту, встретился с друзьями и привез их пред светлые очи директора. И все бы ничего, но жилья на две семьи в данный момент он им предоставить не мог. Пустовал один домишко на краю поселка, а больше ничего, все было забито.

И они согласились жить в этом доме, но при этом не догадались прояснить заранее вопроса о количестве комнат в нем.

Наутро Наталья Александровна проснулась раньше всех. Из дальнего угла, из-за натянутой на веревке простыни раздавался богатырский храп Панкрата.

Наталья Александровна скинула ночную сорочку, надела приготовленное с вечера свежее платье. Чтобы не стучать каблуками, взяла в руки легкие туфли и маленькой ножкой с высоким подъемом тихонько ступила на прохладный пол. Пробежала на цыпочках через комнату и коснулась незапертой двери. Дверь чуть слышно скрипнула и выпустила ее наружу.

Перед нею открылось обширное пространство, с редкими деревьями. С правой стороны, метрах в двадцати от дома находилась стена плотно посаженых кипарисов. Ограды, забора, калитки – ничего не было. В продолжение их дома стояло еще одно, точно такое же приземистое строение, с деревянными столбами-подпорками под нависающей козырьком плоской крышей. Слева, поодаль, находился вытянутый в длину барак, но с обмазанными глиной и выбеленными стенами. Кругом все спало.

Это сонное, зачарованное, царство располагалось у подножия двуглавой, с округлыми вершинами, горы. Склоны ее поросли кудрявым лесом, и только дальняя, западная сторона заканчивалась отвесным скальным обрывом.

Со двора за дом среди нежной ползучей травки шла неширокая, хорошо утоптанная тропинка. Наталья Александровна надела туфли и ступила на нее.

Дорожка привела в кипарисовую рощу за домом. Пряный дух стоял в неподвижном воздухе. Здесь тоже не было ни одной живой души. Попискивала в темном, густом переплетении ветвей невидимая пичужка, да трусцой пробежала в отдалении рыжая дворняжка. На Наталью Александровну она не обратила никакого внимания.

Кипарисы кончились, открылось свободное пространство, с редкими кустами шиповника, с разбросанными тут и там огромными валунами. Вскоре тропа слилась с глинистым проселком в две колеи.

Дорога шла вверх, к одинокому белому зданию на горе. Одноэтажное, оно, тем не менее, производило впечатление капитальной постройки. Дорога огибала дом, забирала все выше, выше, вилась среди виноградников. Их нескончаемые ряды уходили вдаль по склонам гор. И над всем этим великолепием, будто подвешенный в чистейшем воздухе, едва заметной тенью, легким маревом виднелся конус господствующей, припорошенной первым снегом, вершины.

Наталья Александровна не спешила повернуться лицом к югу. Она знала, что ее ждет, и растягивала удовольствие. Еще раз окинула взором молчаливое, зачарованное царство, как маленькая, глубоко вздохнула, обернулась и глянула вниз. Невдалеке, сразу за нешироким пространством поселка с невысокими домами и бесчисленным множеством островерхих маковок кипарисов, увидела море.

Все усмехнулось в ее душе. Временные неудобства, несуразное жилье на две семьи, все отодвинулось на задний план. Мелькнуло в голове легкомысленное: «наплевать!», и уже хотела она ринуться бегом по дороге, но почему-то остановилась и погрозила сама себе пальцем.

Она постояла еще немного, вдохнула полной грудью солоноватый утренний бриз, встрепенулась и побежала обратно.

В доме стояла полная тишина. Даже Панкрат перестал храпеть. Одна Ника уже просыпалась, ворочалась на раскладушке.

Девочка широко открыла глаза и увидела над собой склоненное лицо матери. Мама прижимала палец к губам, манила, кивала на дверь. Заинтригованная, Ника подхватилась с постели. Мама помогла ей одеться, затрясла головой в ответ на готовый сорваться вопрос, вывела во двор.

– Что? – спросила Ника, когда они оказались за домом в кипарисовой роще.

– Идем. Молчи и ни о чем не спрашивай.

– Это секрет?

– Секрет.

Ника состроила загадочную рожицу и вприпрыжку побежала за мамой.

Они вошли в рощу. Нике очень понравились мохнатые деревья с шершавыми стволами. Она попыталась просунуть руку в гущу ветвей, но это не удалось, она уколола палец. Тогда она попросила сорвать маленькую голубую шишечку, кипарисовый плод. Наталья Александровна сорвала несколько штук и на ладони протянула Нике. По привычке совать в рот всякую зелень, она тайком надкусила одну. Шишечка оказалась ароматной и сладковатой на вкус.

– Ты это хотела мне показать? Эти кипарисы, да?

– Нет, еще одну вещь, – ответила Наталья Александровна, – идем дальше.

На выходе из рощи Наталья Александровна строго приказала дочери:

– Закрой глаза и не смей подглядывать. Готова?

Ника крепко зажмурилась и прошептала:

– Готова.

Наталья Александровна вывела ее на открытое место и развернула за плечи. Ника крепко жмурилась и улыбалась в предвкушении чего-то неведомого.

На том же месте, где она стояла несколько минут назад, и, как маленькая, радовалась жизни, Наталья Александровна отпустила дочь и тихо сказала:

– Теперь смотри.

Ника открыла глаза.

– Что это? – прошептала она, и тут же ответила, – так это и есть море!

Она долго стояла, завороженная, только голову поворачивала то в одну, то в другую сторону. Наконец, точно так же, как мать, глубоко вздохнула и прошептала:

– Какое синее!