Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

За время, пока капитан внимательнейшим образом изучал его паспорт, Сергей Николаевич успел оглядеться. Комната была просторная, но мрачная. Единственное окно забрано решеткой, а на подоконнике навалены папки с бумагами. Стены до половины окрашены грязно-голубой масляной краской, завешаны плакатами и графиками, смысл которых остался неясным, да и не стремился Сергей Николаевич вникнуть в их смысл. Письменный стол, тумбочка с графином, ряд стульев вдоль глухой стены, вот и вся мебель.

– Вы прописаны в Брянске, – прекратил созерцательную деятельность Сергея Николаевича капитан, – как вы оказались в нашем городе? Что вы делали на набережной?

Сергей Николаевич вежливо пояснил, что приехал он в город на поезде из Одессы, куда ездил на разведку с целью переезда из Брянска. В Одессе ему не повезло, но добрые люди посоветовали съездить сюда, в Николаев. Город ему понравился, работу он нашел сразу, успел договориться о найме квартиры и думает в ближайшее время перевезти семью.

Он чувствовал, что в его пояснениях преобладают понятия «ездил, приехал, поехал» и все в таком роде, но поделать с собой ничего не мог. Комната с грязно-голубыми панелями уже начала оказывать на него свое воздействие, а на лице седого капитана ничто не дрогнуло, не изменилось в сторону проявления обычных человеческих чувств.

– Из Брянска, значит, хотите уехать? – капитан снова уткнулся в паспорт Сергея Николаевича.

Сергей Николаевич ответил «да» и не стал вдаваться в подробности.

– А из Полтавы когда уехали? Вы же родом из Полтавы, – капитан щелкнул ногтем по страничке паспорта.

– Из Полтавы я уехал в десятилетнем возрасте.

– В Брянск?

– Нет, в Прагу, – он помолчал и добавил, – а потом в Париж.

– К-куда? – поперхнулся капитан.

Вот тут-то и появилось на его лице человеческое выражение – крайнее недоумение.

– В Париж, – подтвердил Сергей Николаевич, – я реэмигрант. После указа сорок шестого года.

– Фу-ты, господи, – облегченно вздохнул капитан и откинулся на стуле, – так вы из этих, из возвращенцев?

– Да.

Капитан ухмыльнулся.

– То-то наш Иванченко заграничный пиджак на вас разглядел. Вы уж его извините. Возьмите ваш паспорт.

Сергей Николаевич приблизился к столу и принял протягиваемый документ. Капитан тем временем вышел из-за стола, налил воду в граненый стакан.

– Пить хотите?

– Нет, спасибо.

Капитан отпил глоток, поставил стакан на место и провел пальцем по краю его, по окружности.

– Вас не пропишут здесь, – тихо и как бы неофициально сказал он, разглядывая стакан.

– Почему? – так же тихо и недоверчиво спросил Сергей Николаевич.

– Не пропишут. Уж поверьте, я знаю.

– В городе вообще нет прописки?

– Вообще есть. Вас не пропишут. Здесь док, порт и все такое… – капитан сморщился и всем видом показал, что говорить ему такие вещи крайне неприятно; он делает это исключительно по доброте. Незачем этому человеку со спокойным взглядом зря мотаться по стране и зря поднимать семью.

– Что ж, спасибо, за предупреждение. Я могу идти?

– Да, пожалуйста.

– До свидания…

Сергей Николаевич повернулся к двери, но капитан окликнул его.

– Постойте! Я вот спросить хотел. Чисто из любопытства. А как там, в Париже?

– Да так… – неопределенно пожал плечами Сергей Николаевич.

– Понятно, – протянул капитан и решительно сел за стол.

Сергей Николаевич кивнул головой и вышел на свет, на улицу. Он вернулся на вокзал. Ему захотелось уехать как можно скорее. Он справился в кассе и сменил свой билет на более ранний поезд с пересадкой в Полтаве.

Снова он трясся в общем вагоне. Но ему досталось хорошее место у окна. Сергей Николаевич отвернулся от всего света, прижался к холодному стеклу и смотрел на пролетающие пейзажи. Настроение было испорчено. В том, что его приняли за шпиона, и замели в отделение милиции, Сергей Николаевич не видел ничего трагического. Со свойственным ему ироническим отношением к жизненным невзгодам, он склонен был даже посмеяться над юным, не в меру старательным милиционером. Сергей Николаевич живо представлял, как он будет рассказывать эту историю жене и Мордвиновым, и как Ольга Кирилловна будет смотреть на него с недоверчивым изумлением, а Мордвинов откидывать голову и хохотать басом.

Мучительным и обидным было сделанное капитаном ударение, небольшой акцент на слове «вас». «Вас не пропишут». Всех – да, «вас» – нет.

А как его заверили в конторе по озеленению: «Пропишут, пропишут, никуда не денутся». Но в конторе не знали про Париж, про эмиграцию, а капитану пришлось сказать. Или не надо было говорить? Да нет, надо было. Сергею Николаевичу внезапно пришла в голову странная мысль. Что если в паспорте у него имеется некий знак, понятный лишь посвященным, но невидимый для остальных?

Он достал паспорт и стал внимательно разглядывать каждую букву, каждый штришок в печати. Нет, ничего подозрительного не было. Паспорт, как паспорт, фамилия, имя, отчество. Год рождения. Место рождения. Полтава. Не Париж, не Сингапур, не Токио. Все, как у всех. А вдруг не все.

Он внезапно почувствовал себя чужаком в этой стране. Нет, не все так просто с этим социализмом, как проповедует милейший человек Константин Леонидович Мордвинов. Вдруг стали понятны до осязаемости метания жены и ее неистовое желание искать счастья где-нибудь в другом месте. Он чуть было не замычал вслух, как от зубной боли, прогоняя непрошеную мысль. Она была проста, как глоток прохладной воды и хорошо звучала в такт перестуку колес под полом: «Не надо было уезжать из Парижа, не надо было уезжать из Парижа!»

Вокруг него гомонило, трепало языком, работало челюстями вагонное население. Он не принимал участия в разговорах. Туда ехал – был, как все, говорил и спорил вместе со всеми, оттуда ехал молча, погруженный в раздумье.

В Полтаве он сошел с поезда рано утром. Скорый на Брянск уходил поздно вечером. И тут, словно кто-то другой, не он, стал руководить его действиями. Он нашел справочное бюро и спросил у барышни за окошком, далеко ли отсюда находится деревня Сочивцы и как туда попасть.

– Так это ж здесь близко, – пропела с милым украинским выговором симпатичная девица. – Вы идить по мосту на другую сторону, там дорога. Проголосуйте, може, хто и возьмет.

Сергей Николаевич поднялся на мост, постоял на мосту, посмотрел вниз на отчужденную от остальной жизни суету железнодорожного узла, спустился на другой стороне и понял, что дорога, видимая вправо и влево, и есть та самая дорога, о которой говорила очаровательная хохлушка.

Это была окраина. Путь вправо вел прочь из города. Сергей Николаевич долго не мог поймать машину. Редко-редко мимо него проносились трехтонки, но они шли или в другую сторону, или вообще не собирались выезжать из Полтавы. Наконец, нужный грузовичок притормозил, шофер выглянул из кабины, предупредил, что до Сочивцов он не доедет, свернет на развилке, а пассажиру придется с километр топать пехом.

Пассажир согласился и полез в кузов, так как место в кабине было занято старой бабкой в шерстяном платке поверх белой косынки, в темном, застиранном платье с длинными рукавами, несмотря на теплую погоду. Впрочем, до этой бабки Сергею Николаевичу не было решительно никакого дела.

Он забрался в кузов, оперся на крышу кабины, машина дернулась, покатила и поволокла за собой дымовую завесу, сотканную из мельчайшей как пудра пыли.

Насколько он помнил, от Полтавы до родной деревни было километров десять. Но путь показался долгим. Когда его оставили одного на развилке, он стал в недоумении оглядываться, пытаясь найти хоть одну примету прошлого. Примет не было. Он стал жалеть о предпринятом совершенно напрасно путешествии.

До слуха его, из-за небольшой рощицы, донеслось кряканье уток. Сергей Николаевич еще раз огляделся и вдруг с полной ясностью осознал, в какой стороне находиться вода. Там была Ворскла – река его детства. Он пересек незнакомую рощицу и оказался на высоком берегу. Река открылась сразу, спокойная, в кудрявой раме ракитника и камыша. Сергей Николаевич пошел по краю обрыва против течения. Теперь он знал, куда идти. Под ногами была хорошо утоптанная тропа. Она вывела на самую высокую точку обрыва. Здесь когда-то кончался бабушкин сад. Но плодовые деревья оказались выкопанными. На их месте, в ямах, росла какая-то дрянь: обглоданные коровами кусты, крапива и лебеда. Некоторые стебли вымахали почти в человеческий рост. Сергей Николаевич обогнул кусты и оказался невдалеке от места, где когда-то стоял его дом. Теперь от поместья остался один фундамент. Экспроприация и две войны прокатились через него.

«Н-да», – сказал самому себе Сергей Николаевич, пожалел о своей затее и повернулся уходить. Ему претила сентиментальность, он не собирался стоять здесь столбом и предаваться воспоминаниям, где кто ходил, кто с кем говорил возле этого дома и в самом доме тридцать лет назад.

Неожиданно послышался шорох, и из гущи бурьяна вышла к нему серая кошечка. Ухоженная, чистенькая, упитанная кошечка с желтыми глазами, с узкой щелью зрачка.

– Киска, ты откуда? – удивился Сергей Николаевич.

Он присел на корточки и протянул руку. Кошка бесстрашно приблизилась, ткнулась рыльцем в его ладонь и стала тереться. Живое существо среди безлюдья и запустения обрадовало его, словно встреча с кем-то родным и близким.

И тут он вспомнил, что у бабушки была точь-в-точь такая же серая кошечка с желтыми глазами. Звали ее…, ну, да, звали ее Васена, и куда она подевалась во время переворота, Сергей Николаевич не знал. Ему вдруг показалось, что это та самая кошка.

– Васена, – прошептал он, – Васена.

Сергей Николаевич подумал, тряхнул головой, сказал самому себе, что этого не может быть, и встал в рост.

Резкое движение спугнуло животное, кошка исчезла в зарослях так же внезапно, как появилась. Сергей Николаевич машинально позвал:

– Кис-кис!

Никто не отозвался, не дрогнула ни одна травинка.

На следующие сутки, на подъезде к Брянску Сергей Николаевич твердо решил отговорить жену, оставить самую мысль о переезде и продолжать жить там, куда их забросила судьба.

9

Наталья Александровна и Ника встретили папу, словно после долгой разлуки, хотя странствовал он всего неделю. Его тормошили, его расспрашивали, как там, что там. Наталья Александровна с возгласом «ай, сейчас пирог сгорит» бежала к чудо-печке, суетилась возле стола, но за всей этой суетой и вскрикиваниями Сергей Николаевич чувствовал тщательно скрываемую женой тревогу.

К отмене переезда она отнеслась на удивление спокойно. Вот серая кошечка неожиданно заинтересовала ее. Слушала с широко раскрытыми глазами и вдруг бухнула:

– А что, если это была бабушкина душа?

Сергей Николаевич сморщился, как от зубной боли, постукал себя по лбу, посмотрел на жену с досадой. Он не выносил никакой мистики. Поздно вечером, когда Ника, наконец, угомонилась и уснула, он тихо проговорил:

– Ну, что там у тебя, выкладывай.

– Откуда ты знаешь, что у меня что-то есть? – удивилась жена и отложила подушку с одеваемой на нее свежей наволочкой.

– Что, я слепой? Я же чувствую, вижу…

– Нас будут переселять, – торопливо сказала она, опустила глаза и снова занялась подушкой.

– Как переселять?

– Так. Уже всех предупредили.

– Весь дом будут переселять?

– Весь дом. Через две недели.

– Куда?

– Еще не известно.

На другой день стало известно. Вместе с Лукой Семеновичем они отправились смотреть новое жилье, и пришли в тихий ужас. Это был даже не дом – барак на окраине города. Это была даже не коммунальная квартира, а скорее общежитие с одной кухней на пятнадцать семей.

Лука огорченно кряхтел и смотрел по сторонам бегающими глазами.

– Тут это, значить, не положено рабочему человеку в центре города жить. Пока строили, пока, тут это, колотили молотками по башке день и ночь, никому дела не было, а как достроили, так подавай обратно.

– Но это, говорят, временно, – неуверенно сказал Сергей Николаевич.

– И-и-и, временно, – покачал головой Лука, – тебя временно сюда лет на двадцать так закудачат, что и через пятьдесят не выберешься. Кроме как на постоянную фатеру на кладбище. Ишь, говорит, «временно».

Он чуть было не вымолвил дерзость, чуть было не понес по кочкам партийное руководство города. Он уже точно знал, слухами земля полнится, для кого предназначен отбираемый дом и обжитые квартиры. Но на всякий случай Лука Семенович прикусил язычок, лишь прищурил глаза с пониманием.

Сергей Николаевич не вслушивался в воркотню Луки. Он вел мысленный разговор с женой, он будто слышал ее неуверенный голос: «Мы здесь будем жить?» Но если она хотела уехать из Брянска, бросив более или менее благоустроенную квартиру, то, что она скажет теперь? Да у него у самого язык не повернется уговаривать ее ехать сюда, и жить здесь до конца своих дней, как уверяет Лука Семенович. Сергей Николаевич решил пойти на прием к Попову и спросить у него совета.

Но Капа-скорпиончик отговорила. Именно в это время она пришла к ним с сочувствием и намеками на бесцельность каких-либо попыток изменить положение. А когда зашел разговор о Попове, совершенно неожиданно выяснилось, что Борис Федорович квартирными вопросами в городе Брянске больше не занимается. Уехал он или переведен на другую работу, Капа так и не прояснила.

Борис Федорович был возмущен до глубины души распоряжением начальства об «отселении жителей дома номер два по улице Ленина в коттеджи номер 21, 22 и 40 на улице Котовского». Больше всего его возмутили эти «коттеджи». Показуха на бумаге, а на деле барак. Он отправился к Стригункову. Но на всем протяжении разговора Борис Федорович не мог уяснить: распоряжение возникло под давлением особого мнения сверху или это результат деятельности самого Стригункова, вершителя исполнительной власти в городе?

– Строится же дом для партаппарата на Маяковского, – втолковывал Стригункову Борис Федорович, – зачем мы будем выселять такую массу народа с улицы Ленина, и куда! В бараки с сомнительными удобствами! С одной кухней на уйму семей! Что мы за власть, если мы одной рукой даем, другой – отнимаем?

Стригунков морщился, и молчал. Ох, как неприятен был ему этот разговор, как досадовал он на Бориса Федоровича, как хотелось крикнуть ему: «Молчал бы ты, парень, для своей же пользы». Но не кричал. Тер подбородок, отводил глаза. А Борис Федорович тем временем решил подойти к вопросу с другой стороны:

– Григорий Михайлович, вспомните, как вы уговаривали меня взять отдел. Вы же сами тогда говорили: «Главное, товарищ Попов, справедливость». А теперь скажите, скажите мне, я хоть раз поступил не по справедливости?

Стригунков посмотрел как-то странно, хотел что-то сказать, но передумал, стал стряхивать с края стола несуществующую пыль.

– Вы не можете бросить в мой адрес ни одного упрека, – продолжал Борис Федорович, – до сегодняшнего дня мы распределяли квартиры по закону. Самым нуждающимся в первую очередь, у кого хоть какая крыша над головой – во вторую. И все понимали, никто не протестовал. Как же я теперь людям в глаза посмотрю? Как я им объясню причину выселения? Пока строился дом, пока они терпели… ну, не знаю даже, как это назвать… Этот грохот, эти протекающие потолки!

Чудак, он даже не догадывался, что почти слово в слово повторяет сентенцию Луки Семеновича. Он снова стал упирать на предназначенный в недалеком будущем дом для партийных работников, но Стригунков перебил его.

– Где он? Где этот дом? Там только два этажа! Ты можешь мне сказать, к какому сроку его сдадут? Можешь?

Этого сказать Стригункову никто не мог. И председатель горисполкома решил приструнить не в меру совестливого подчиненного:

– Вот что, Борис Федорович, перестань разводить демагогию. Ты получил распоряжение, иди и выполняй. Да и не на веки вечные мы людей в бараки отселяем. При первой же возможности вернем в дома. Ишь, ты, какой добренький. А на всех добреньким быть не получается. Что, партийное руководство, по-твоему, не люди, что ли? Да они сутками не спят, пообедать толком некогда. Ты об этом подумал? Они ж, как белки в колесе, целый день крутятся, крутятся, крутятся. Чтобы руководить массами, тоже немалые силы нужны. Так что иди, работай. Я тебя убедил?

Нет, так просто товарищ Стригунков никого не убедил. Борис Федорович поднялся с места и решительно посмотрел сверху вниз на свое непосредственное начальство.

– Я не могу в таком случае продолжать работу.

– Не можешь?! – в голосе Стригункова послышалась угроза.

– Нет. В пятницу у нас партсобрание, как коммунист я имею право поставить об этом вопрос.

И, не дожидаясь грома и молнии, вышел из кабинета.

После разговора со Стригунковым в голове Бориса Федоровича сформировалась мысль написать письмо в Центральную ревизионную комиссию, если на партийном собрании он не сможет добиться правды, но ничего этого сделать, увы, не успел.

За ним пришли в три часа ночи по местному времени. Как раз в ту самую ночь, когда Сергей Николаевич Уланов вел интересные беседы в тамбуре пассажирского поезда Брянск – Одесса.

Многочасовой обыск, выстукивание стен, развороченные книжные полки, раскрытый комод и заваленный бумагами письменный стол, все это прошло как бы мимо сознания Бориса Федоровича. Осталось в памяти белое лицо жены с остановившимися глазами и кудрявые головки двух сонных мальчиков. После долгих переговоров с производившими обыск чекистами, детей разрешили перенести на половину стариков. Там уложили в широкую бабушкину постель. Они сразу уснули, не ведая о беде, о грядущей разлуке с отцом.

Бориса Федоровича отвезли на допрос в тот самый кабинет, где не так давно вежливый военный в чине полковника подробно расспрашивал С. Н. Уланова о Павле Белянчикове, а потом отпустил с миром, со странной фразой, пущенной вслед: «Пока вы нам не нужны».

Борис Федорович был спокоен. Совесть его была чиста, он не знал за собой никаких грехов ни на словах, ни на деле. Настораживал обыск, но и здесь не было ничего из ряда вон выходящего, всего лишь перестраховка, вполне возможная в послевоенные годы. Он сказал жене, что это какая-то ошибка, недоразумение, что все скоро выяснится. Он не покривил душой, он действительно так думал.

Полковник никуда не торопился. Обстоятельно и дотошно он расспрашивал Бориса Федоровича о родных и близких, о давным-давно закончившейся учебе, о его участии в ирригационном строительстве в Узбекистане в период борьбы за подъем хлопководства. Расспрашивал о войне, о наградах, на каких фронтах воевал, о ранении, о работе в жилищном отделе Брянского горисполкома. И даже усмехнулся и пустил какую-то незатейливую шутку, когда узнал о цыганском происхождении Бориса Федоровича.

И чем дольше он расспрашивал, тем спокойнее становился Борис Федорович. Единственное, о чем он сейчас жалел, – жалел, что сразу после демобилизации не уехал в Среднюю Азию, а послушался жену и остался в Брянске. Работал бы он теперь спокойно и тихо в родном Сазводпроизе, в Ташкенте, и ведать не ведал бы об этом вежливом полковнике с его назойливыми вопросами.

Но вот вопросы стали как-то повторяться, затухать, и Борис Федорович почувствовал перемену в интонациях полковника. Он почувствовал, что сейчас произойдет главное, ради чего его сюда привезли.

Полковник открыл тоненькую папку с тесемками, с вложенными в нее несколькими листочками, внимательно все прочитал и вперил в Бориса Федоровича усталый взгляд. Помолчал, опустил глаза, потрогал зачем-то крышечку на чернильнице письменного прибора и вкрадчиво спросил, знакома ли его собеседнику фамилия Селезнева Анатолия…, тут он снова уставился в бумажку, отыскал нужное и добавил отчество, Ивановича.

Борис Федорович затряс головой и развел руками:

– Не знаю.

– Ну, как же, – спокойно поднял глаза полковник, – вы собственной рукой подписали ордер на двухкомнатную квартиру этому Селезневу Анатолию Ивановичу.

Борис Федорович ответил, что через его отдел прошло столько народу, такое количество Анатолиев и Ивановичей, что упомнить их… Он снова развел руки в стороны и нахмурился. Ему самому не понравился этот суетливый жест.

Тогда полковник подпустил подробности. Небольшого, мол, роста, с проседью мужичок, с бегающими такими глазками. Семья большая, сам Селезнев, жена, четверо детей, тесть и теща.

– Не помните, нет?

– Нет, – ответил Борис Федорович.

Это была истинная правда. Убейте, не помнил он маленького с проседью Селезнева. Он уставился в одну точку на зеленой ковровой дорожке под ногами, не видя ничего. Он изо всех сил пытался хоть что-то отдаленное, намек какой-нибудь получить от этого созерцания. Но, нет, ничего. Тогда он отвел глаза от дорожки и задал полковнику свой вопрос.

– А что, собственно с этим Селезневым?

Полковник вскинул бровь, словно ждал этого вопроса и ответил в том духе, что с самим Селезневым А. И. ровным счетом ничего особенного не происходит. Происходит с ним, Борисом Федоровичем Поповым. Это именно он, Попов, поставил свою подпись на ордере, выданном на Селезнева, жену Селезнева и четверых его детей, а так же на тестя и тещу. Но, при том, не обратил внимания, а, скорее всего, по странному стечению обстоятельств, закрыл глаза на факт пребывания тестя и тещи на кладбище, где они вот уже пять лет мирно покоятся, убитые одной бомбой, угодившей в их погреб на улице Артема, дом 15.

Полковник достал из папки еще один листок, исписанный, как показалось Борис Федоровичу детским почерком. «Донос, что ли?» – промелькнуло в его смятенных мыслях.

Это и был донос, и почерк был действительно детский, словно писал ребенок под диктовку взрослого. В этом смог убедиться Борис Федорович, когда полковник протянул ему бесценный в глазах чекиста документ.

Борис Федорович с трудом разобрался в заковыристых оборотах доносчика. Явствовало одно, тесть и теща были убиты в 1943 году во время бомбежки. «Останки их были погребены сердобольными соседями по причине отсутствия близких родственников, находившихся частично в эвакуации, частично на фронте». Борис Федорович уразумел, хоть с трудом, смысл этих дважды повторенных в доносе понятий «частично». Глава семьи – на фронте, жена с детьми – в эвакуации. Но они же внесли в его сознание невероятную сумятицу. Ему даже померещилось, будто эти убиенные тесть и теща частично живы, чего, естественно никак не могло быть.

Но вопреки здравому смыслу, так оно и оказалось, что «частично живы». Во время оккупации свидетельства о смерти не выдавались, а вот паспорта стариков и небогатый их скарб сохранились в целости и сохранности благодаря совестливости все тех же сердобольных соседей. Селезнев благополучно вернулся с фронта, стал хлопотать о жилье. Сам он додумался или ему подсказали, но он умолчал о смерти родственников, отхватил лишнюю комнату, и тем самым подвел Бориса Федоровича под статью.

Какую статью, совершенно ясно – взяточничество. Вот, почему был обыск. Искали деньги. Не нашли. Но доказать свою чистоту и невиновность перед законом он не сможет, и не отмоется никогда. Начнется следствие, Селезнева будут таскать как свидетеля…

Борис Федорович внезапно вытер испарину со лба при одной мысли, что Селезнев может показать, будто был такой момент между ним и подследственным Поповым, и взятку он ему таки дал.

– Я готов отвечать по всей строгости закона, – твердо сказал он полковнику.

Полковник слегка прищурился, и, не спуская глаз с Бориса Федоровича, поднял телефонную трубку и сказал в нее короткое слово «зайдите». Опустил трубку на рычажок, вложил листок с доносом в папку, аккуратно завязал тесемочки и положил на папку растопыренную пятерню.

– Придется отвечать.

Он, видимо, хотел еще что-то добавить, но в это время отворилась дверь, полковник кивнул, и Борис Федорович услышал посторонний голос:

– Пройдемте.

Это относилось к нему. Он поднялся, нерешительно посмотрел на хозяина кабинета. Борису Федоровичу почудилась усмешка в его глазах. Ясно, почудилась. Поощряемый жестом полковника, он двинулся к выходу. Там стоял конвоир.

Борис Федорович понял, куда его сейчас отправят. На выход, там – «черный воронок», и к следователю по уголовным делам.

Борису Федоровичу приказали заложить руки за спину, и повели по длинному коридору, но не на выход, а по служебной лестнице куда-то вниз. Там снова были коридоры и повороты, и путь был долгим, и непонятно было, как все это в одном здании помещается: коридоры, повороты и лестницы.

Все кончилось в небольшой комнатенке с подслеповатым окошком, наполовину ушедшим в землю. Голые стены, стол, два стула. Один у стола, другой у стены напротив. Больше ничего в комнате не было. Ни книжных шкафов, ни диванов в полотняных чехлах с оборками по низу, ни ковровых дорожек, ни письменных столов с мраморными чернильными приборами. Ничего. Голые стены и тоска, тоска от этого угрюмого полуподвала.

Борису Федоровичу велели сесть на одинокий стул в трех шагах от стола. Он сел, сложил ладонь к ладони и сунул между колен праздные руки, стал смотреть прямо перед собой.

Со всей очевидностью он внезапно ощутил ужас своего положения. Допрос в кабинете военного был прелюдией. Отсюда, из этого каменного мешка ему уже не будет исхода.

Это не дума была, не мысль, не страх. Мимолетное ощущение. За себя он не боялся. Страшно было за жену, детей, за их будущее. Неожиданно порадовался, что не поддался в прошлом на уговоры сотрудников и никогда не писал заявлений с просьбой о предоставлении ему квартиры. Тесно было у стариков, но это было свое жилье, и теперь никто не сможет прогнать их из собственного дома.

В камеру быстро вошел следователь. Ловко сел за стол, кивком головы отпустил конвоира и уткнулся в принесенную с собой уже знакомую папку с тесемочками, предварительно их развязав. На Бориса Федоровича он даже не глянул. Время тянулось, сидевший за столом все изучал и изучал содержимое папки, хотя изучать там было особенно нечего, всего несколько листков, и Борис Федорович получил возможность рассмотреть лицо следователя.

Человек за столом имел самое заурядное русское лицо. Без особых примет, как говорится. Брови, нос, губы – все на месте. Красавцем не назовешь, а так, ничего, мужик, как мужик. Русые волосы аккуратно расчесаны на пробор, крепкая шея, хороший разворот в плечах, но фигура скорей коренастая, чем атлетическая. Вот только глаза этого человека Борис Федорович не мог разглядеть. Опущены были глаза. И даже когда вместо ожидаемой волокиты с Селезневым следователь задал Борису Федоровичу возмутительный по своей нелепости вопрос, глаза эти продолжали оставаться опущенными.

У подследственного даже мелькнула мысль о вменяемости следователя, сменившаяся мыслью о стыдливости последнего.

Но когда этот последний поднял от папки взор, рассеялись сомнения. Взгляд, направленный на Бориса Федоровича был холоден и спокоен. Ни о какой невменяемости или стыдливости речи быть не могло. Глаза следователя оказались такого же неуловимого свойства, как и вся его внешность. Ни голубые, ни серые, ни зеленые, светлые, можно сказать, и пустые. И вот этот пустоглазый, вместо того, чтобы искать истину в деле Селезнева осмелился спросить, в связи с какой из западноевропейских разведок состоит он, коммунист Попов?

Борис Федорович не выдержал и резко спросил, каким образом, по мнению следователя, он мог вступить в подобную связь. На что следователь дал исчерпывающий ответ. Связь с иностранной разведкой могла быть установлена через реэмигранта Уланова Сергея Николаевича, знакомство с которым обвиняемый Попов не станет отрицать.

Знакомство с Улановым Борис Федорович отрицать не стал. Он пояснил следователю, что реэмигрант Уланов участник антифашистского Сопротивления, приехал в Советский Союз совершенно законным путем после Указа Верховного Совета и является советским гражданином. Что знакомство с Улановым состоялось в результате устного распоряжения товарища Стригункова осуществлять шефство над его семьей.

Пояснения Бориса Федоровича оставили без внимания. Следователь бросил мимолетную реплику:

– Уланов – враг. И все, сколько их там вместе с ним прибыло, – враги.

– Тогда зачем же их уговорили ехать сюда? – поднял глаза на следователя Борис Федорович.

Тот приветливо ответил:

– Чтобы уничтожить, как класс. А вы что думали? Дайте срок, придет распоряжение, мы их всех, как редиску – оп, оп, оп, – он щепоткой сложил большой и указательный пальцы и показал, как будут выдергивать реэмигрантов.

Борис Федорович опустил голову.

С этого момента для него закончилась прежняя жизнь, и началось странное, почти нереальное существование.

Через несколько часов следователя с пустыми глазами сменил другой, помоложе. У этого внешность была более определенной, глаза карие, высокий рост и манеры почти изысканные, но это уже не имело для Бориса Федоровича никакого значения. Он потерял представление о времени. То ему казалось, что он находится здесь всего несколько часов, то, напротив, часы растянулись в недели, месяцы, годы.

Он яростно боролся, он доказывал свою правоту, ничего ни разу не подписал, ни одной бумаги, а ему предлагали ставить подпись под протоколами допросов неоднократно. Он утратил свойственную ему вежливость, говорил со следователями грубо, напористо, зло.

Но тех злость и напористость Бориса Федоровича как бы забавляла. Монотонно, не повышая голоса, они продолжали бубнить свое, и лишь когда воспаленные глаза Бориса Федоровича непроизвольно закрывались, когда мозг на какую-то секунду отключался, следовал окрик. Борис Федорович вздрагивал и с трудом поднимал на мучителей стянутое в неподвижную маску лицо.

Века прошли, и они поняли, что одной бессонницей упрямого цыгана не сломить. Его отвели в общую камеру и разрешили спать. Он провалился в чугунное беспамятство, непохожее на обычный человеческий сон.

После сна и отравленной тюремным запахом пищи к нему применили физические меры воздействия. Сбитый с ног, с разбитым лицом, с раскрошенными зубами, Борис Федорович поднимался с полу, смотрел прямо перед собой налитыми кровью глазами. Но от веры в светлое будущее всего человечества не отрекался, и ничего похожего на шпионаж против Советской власти на себя не брал. Он оставался несгибаемым коммунистом Поповым.

Снова текли часы, дни, недели. Века – нет. К нему вернулось ощущение времени. В редкие часы, когда ему удавалось остаться наедине со своими мыслями, он вызывал в памяти картины далекого детства. Забытая песенка «ой, ножки болят, они кушать хотят», как испорченная пластинка крутилась и крутилась в его воспаленном мозгу.

О жене, о детях он старался не думать. Он решил считать себя умершим для них и не казнил себя. Он боялся лишь утратить остатки сил, потерять человеческий облик и смириться перед палачами.

На допросах с некоторых пор он молчал. Он понял всю тщету попыток доказать свою правду. Он понял, что его правда никого не интересует, как не интересовала с самого начала.