Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

2

За прошедший год Борис Федорович сильно переменился. Исхудал, пожелтел лицом. Впалые щеки обросли неопрятной щетиной. Бритую голову его, едва отросший ежик, покрывала замызганная красноармейская шапка с выдранным клочком рыбьего меха на месте звезды. Вся остальная одежда: телогрейка, латаные штаны – давно утратили первоначальный защитный цвет. Только светлели на левой стороне груди, на спине, на левой штанине полотняные прямоугольники с зэковским номером Т 736.

Разбитые, стоптанные сапоги были велики, просили толстых шерстяных носков или двойных портянок, да где взять?

Бориса Федоровича вполне можно было принять за опустившегося побирушку, бродягу, если бы не глаза. У него, низведенного за грань нормального человеческого бытия, за грань, где человек легко превращается в животное, взгляд приобрел необычайную кротость и ясность. Кротость, запечатленную на ликах святых, познавших навет, телесные муки и душевную скорбь.

Самого Бориса Федоровича совершенно не заботило выражение его глаз. Скажи кто-нибудь ему о производимом впечатлении, удивился бы, запротестовал. Он не утратил ни силы духа, ни намерений бороться за справедливость. И пусть весь остальной лагерь кишел подобными ему оборванцами, Борис Федорович оставался при убеждении, что несправедливость допущена в отношении его одного.

За время недолгого этапа он принял твердое решение написать письмо товарищу Сталину. Хотелось лаконично, в словах, способных растрогать даже самое черствое сердце, просить пересмотреть его дело. Он не совершал никаких преступлений. Он не вел антисоветской пропаганды и, уж, ясное дело, не шпионил в пользу иностранных разведок. Он всю свою жизнь был предан делу коммунистической партии большевиков, он стал жертвой ошибки или еще чего пострашней. Но чего страшней – он и сам толком не знал.

Слова, обращенные к Сталину, сами собой складывались в его голове, да на беду не было в распоряжении Бориса Федоровича ни клочка бумаги, ни самого малого огрызка карандаша.

С этапа письма написать не удалось. «Ладно, уж, в зоне, как прибуду на место», – думал Борис Федорович.

Но и тут пока ситуация складывалась не в его пользу.

В малых промежутках между ужином, проверкой и каменным ночным сном сосед по нарам, сморщенный старичок, таясь от вертухая, отговаривал его.

– Брось, не пиши, хуже будет. У них правды не сыщешь.

– У кого, «у них»? – недоверчиво спрашивал Борис Федорович.

Старичок на всякий случай зыркнув по сторонам, поднимал глаза и указательный палец к балкам кровельного перекрытия. Привычный жест советского человека во все времена.

– Не-ет, не может быть, – шептал Борис Федорович.

Старичок успокоительно хлопал его по руке. Мол, все может, все может быть. А вслух бормотал:

– Ты лучше, сынок, спи, не на курорт, на каторгу, чай приехал.

Каторга не заставила себя ждать. На другой день Бориса Федоровича с десятком молчаливых людей спустили в тесной клети в шахту.

Он волновался, боясь приступа клаустрофобии там, на дне преисподней, под многометровой толщей земли. Борис Федорович не любил замкнутого пространства. В тесных помещениях ему всегда не хватало воздуха.

Но ничего такого постыдного с ним не произошло. Воздух, правда, был необычный, с каким-то сладковатым привкусом. Но опытные люди уверяли, что это только кажется, и со временем он привыкнет. Он и вправду скоро привык к своему штреку, к полутьме, к однообразию деревянных перекрытий. Судьба распорядилась быть ему в шахте откатчиком.

Поначалу работа показалась Борису Федоровичу даже легкой. Чтобы сдвинуть с места груженую вагонетку, надо было приложить немалое усилие. Но дальше она шла сама с ровным чугунным рокотом по рельсам узкоколейки.

Недолгий путь от забоя до штрека, потом по самому штреку, заканчивался на месте сборки состава. Его подавали на-гора уже с помощью механической тяги. И Борис Федорович возвращался к забою, толкая впереди себя пустую вагонетку.

Туда – обратно. Полный – порожняком. Толкай, веди, смотри в полутьме под ноги, чтобы не споткнуться о шпалы, не слететь с копыт, да не треснуться мордой об рельсы. Они железные, твердые. Да еще поспевай, чтобы не настигла идущая следом вагонетка, управляемая таким же бедолагой, не переломала бы тебе ребра.

«Что ж вы, гады, со мной делаете! – думал Борис Федорович. – И это вся польза с меня, инженера? Ах, гады, гады!»

Вагонетка вторила на стыках, «точно, гады; точно, гады» – иного припева у нее не было. Сволочами и гадами Борис Федорович по-прежнему считал своих непосредственных обидчиков – следователей и того полковника с притворными ласковыми манерами. Это они пришили ему липовое дело и упекли в этот штрек глубоко под землю. Их он никогда не забывал, это были его враги. И не только его. А вот каким образом вывести врагов на чистую воду, Борис Федорович никак не мог сообразить. К концу смены, как правило, он уже ни о чем не думал, ничего не соображал. Хотелось скорей наверх, под душ, и подставлять, подставлять без конца под секущие струйки несчастное измотанное тело.

За полгода без качественной еды и полноценного сна Борис Федорович измордовался до крайности. В иные вечера он и есть толком не мог. Силой заставлял себя, знал, что больше ничего другого не будет. Хлебал опостылевшую баланду, а пайку припрятывал в шапку на утро. И хорошо еще, что Борис Федорович не был курящим. Проблем, где взять табак, газетку для козьей ножки, от какого огня прикурить, для него не существовало.

Вечерами сосед, Артемием Ивановичем его звали, бормотал, укладываясь под боком Бориса Федоровича.

– Намаялся сынок. Намаялся сердешный. Видать бесплатного уголька для советской власти выдал на-гора не малую толику.

Дед не был политическим. В бытность свою бухгалтером чего-то напутал, не досчитал, не свел дебит с кредитом. Он получил пять лет «истребительно-трудовых», но в шахту его не погнали. Кому бы он там понадобился. Старичка определили при управлении. Там он сидел от зари до зари среди вороха бумаг с цифрами, щелкал костяшками счет.

С соседом Борису Федоровичу повезло. Из всего мохнатого месива остального населения барака, дед был самым участливым и безобидным. Щупленький, можно сказать бестелесный, Артемий Иванович занимал на нарах исключительно мало места.

Умоститься, покряхтит, ладошку под щеку сунет, и нет его, родимого. Только и успеет кольнуть вместо «спокойной ночи» бесплатно добытым угольком, да вздохнет, тяжеленько так. И спит, как сурок. Не храпит, не свистит носом.

У него была особая манера кушать хлеб. Отщипнет крошку от пайки, бесцветными, печальными, как у обезьяны, глазками туда-сюда стрельнет, не намылился бы какой уголовник отнять ее, кровную, и в рот. Долго жует, растирает почти беззубыми деснами. Проглотит. Снова отщипнет. А корку, в конце концов, Борису Федоровичу сунет.

– На, мне не угрызть.

Поначалу Борис Федорович стеснялся брать корки у старика. Тот, знай, усмехался.

– Бери, дурачок стеснительный, не бросать же.

– А ты ее в баланде размочи.

– Хлебушек в баланду пихать одно расстройство. Дюже она смурна, баланда эта.

Хлеб от баланды по качеству мало, чем отличался, черный, тяжелый, глеклый. Тоже смурной, если судить по определению старика.

В одном не сходились они. Старый бухгалтер уверял, что держать Бориса Федоровича, и иже с ним, за колючей проволокой государству прямая выгода. Страна велика, зоны раскиданы по ней, как рябины на оспенном лице. Вот и пользуется власть рабским трудом, чтобы жить в свое удовольствие, «как при коммунизме».

Борис Федорович не соглашался, хмуро смотрел на деда, недовольно бросал:

– Тоже придумал. Я, хоть и зэк, а все равно для народа работаю. И власть у нас не какая-нибудь, а народная. И чтобы ты знал, сам товарищ Сталин скромно живет, не как буржуй какой, понял?

Устраивать дискуссии не приходилось. Артемий Иванович умолкал, поглядывал на соседа из-под клочковатых седых бровей.

– Блаженный Августин ты, сынок, вот, что я тебе скажу. Ладно, веруй, коль так. С верой, равно как с надеждой, жить легче.

Помогла ли ему именно эта вера, неизвестно. Нежданно-негаданно шахтерская карьера Бориса Федоровича закончилась. Трудовую деятельность в качестве осужденного по 58-й статье, пункт 6 (подозрение в шпионаже) он продолжил на поверхности земли в строительной бригаде, разнорабочим. Будто какие-то силы сговорились сначала дать ему попробовать, почем фунт лиха, а потом ослабили хватку.

Строительная бригада тоже не конфета, хоть и появилась возможность время от времени разгибать спину, а то и посидеть в укромном уголке вместе с другими филонщиками. Тоже и бригадир попался не сволочной, а с пониманием.

Работяги приняли Бориса Федоровича настороженно. Коллектив бригады был, как говориться, притертый, а у нового человека мало ли что может быть на уме.

Но открытую и бесхитростную душу его скоро постигли и перестали коситься. Штукатур Фомченко, человек с умным прищуром, однажды ткнул его в бок кулаком:

– А ты, цыган, ничего мужик. Не тушуйся, поладим.

Странно, в тюрьме, да и теперь, в зоне очень многие в нем узнавали цыгана. Голова обрита, передние зубы выбиты, черен с лица, – так и остальные белизной не отличаются, – а вот, поди ж ты. И не то, чтобы ему кличку такую давали, нет, его распознавали именно по национальной принадлежности.

«Интересно, – думал Борис Федорович, – сколько лет пробыл русским, и вдруг обратно в цыгана превратили». Он думал об этом без всякой обиды, снисходительно усмехаясь в душе.

А в иные, особенно тяжелые минуты в глубине шахты, ему начинало казаться, будто этих русских лет в его жизни и не было. Ни колонии не было, ни комсомола, ни института, ни интереснейшей работы в Ташкенте, ни жены, ни детей, ни даже самого опасного периода – войны. Казалось, будто он из табора сразу шагнул в застенок.

Чтобы избавиться от наваждения, ему приходилось совершать духовное усилие и ждать, чтобы прошлое возвратилось на свои места.

И тогда всплывало перед внутренним взором милое, улыбчивое лицо жены Любушки, славные мордашки детей, приходили на память фронтовые друзья. Видел их, словно вчера расстались, словно он продолжает быть с ними, в кругу священного фронтового братства.

Да пусть бы он до конца своих дней сидел в землянке под Сталинградом, чем зона! От этой мысли ему становилось во сто крат больней.

На строительных работах Борис Федорович тоже не задержался. Месяца через полтора его вызвали к начальнику лагеря.

Борис Федорович явился, отрапортовал, как положено, краем глаза приметил находившегося в кабинете незнакомого человека в штатском, и сердце его екнуло. Дело пересмотрели! Они пересмотрели дело без всякого письма и просьб с его стороны…

Но ему задали совершенно неожиданный вопрос:

– Почему скрыли высшее образование?

У Бориса Федоровича опустела голова, непроизвольно сжались и разжались кулаки. Он равнодушно пожал плечами.

– Меня никто не спрашивал.

Штатский вертел в руках какую-то бумажку.

– Вы гидромеханик?

– Да.

– В насосах разбираетесь?

Борис Федорович усмехнулся уголком рта.

– До войны разбирался, сейчас не знаю.

– Значит, разбираетесь.

Так Бориса Федоровича переквалифицировали в помощники мастера к шахтным насосам.

Он был рад и не рад новому повороту в карьере. Не работы боялся, машина германского производства была хорошо знакома. Беда в другом. Ему снова пришлось спуститься в шахту.

Насосное отделение – не узкий штрек, и свету здесь не жалели. Но все равно, под землей. А под землей Борис Федорович все-таки чувствовал себя неуютно.

В отделении стояло три насоса. Два в работе, третий на профилактике. Заканчивалась профилактика, подключали отлаженный механизм, другой в ремонт.

Если смотреть с точки зрения здравого смысла, новая работа не шла ни в какое сравнение с его первым опытом в качестве каторжанина. Впервые за долгие месяцы к Борису Федоровичу вернулось чувство собственного достоинства.

Но ответственность! Он никогда не боялся ответственности, никогда не перекладывал ее на другие плечи. Но не в таких же условиях!

Не приведи бог, какая-нибудь значительная неисправность – все! Вода хлынет в шахты, людям некуда будет деться. А крайним окажется он!

«И тогда, дорогой товарищ Попов, поставят тебя к стенке, можно не сомневаться», – почти весело думал Борис Федорович, отвинчивая болт клапана.

Мало антисоветчик, чуть ли не резидент иностранной разведки, так еще и вредитель! Слово-то какое знакомое с самых юных лет. Борису Федоровичу и в голову никогда не могло придти, чтобы думать о тех, довоенных врагах народа иначе как вредителях. А тут вдруг сам оказался в этой же шкуре.

Однажды на ум пришла наполовину забытая история. Давно, до войны дело было, в Ташкенте. Он только-только пришел на работу в «Сазводпроиз». В соседнем отделе проектировали первую насосную станцию на Амударье. Проект выполняли в спешке, под окрики: «давай-давай!» Ускоренными темпами строилась и сама станция.

Для торжественного открытия согнали кучу народа, и народ облепил обрывистый берег реки. На самую крутизну некоторые смельчаки залезли, дружно хлопали, кричали «Ура!», размахивали кумачом.

Станцию запустили, но вода наверх не пошла. Почему? Это тогда никого не интересовало. Главный инженер проекта был объявлен врагом народа и расстрелян. Да, расстрелян, это Борис Федорович помнил точно.

В то время он думал как все: «Так ему и надо подлюге!» Теперь он знал, через какие ужасы преисподней прошел этот человек, прежде чем его изувеченное тело освободили от опостылевшей жизни.

Как потом оказалось, вредителем инженер не был. Его подвело отсутствие опыта. Ошибка в расчетах могла возникнуть по многим причинам. А может, при излишней самоуверенности ему хотелось проявить себя и установить новый рекорд. Во всяком случае, прямого злого умысла в его работе не было.

«Так что же выходит, – невольно приходило Борису Федоровичу на ум, – все громкие процессы против врагов народа тоже сфабрикованы? Да нет же, нет, не может быть, чтобы все. И потом, они же сами признавались в своих преступлениях, – успокаивал он сам себя, – так не может быть, чтобы все».

Но словно нарочно, из беспросветного месива лагерной жизни память услужливо подсовывала разного рода намеки, услышанные вольно или невольно обрывки разговоров. Припомнил он горячий шепот забойщика в предбаннике, в раздевалке. Борис Федорович тогда еще в откатчиках ходил. Лицо шахтера было черно, одни белки светились, точно у негра.

– Эти, суки для своей выгоды кого хошь врагами народа сделают!

Борис Федорович почему-то испугался продолжения разговора и сменил тему:

– А до лагеря кем был?

– Так шахтером и был, кем еще. В забой новичка, вроде тебя не поставят. Они тоже с умом.

Разделся и враскачку, голый, жилистый, ушел в душевую.

Очень ловко тот разговор укладывался в мозаику рассуждений деда Артемия Ивановича.

В насосном отделении с вольнонаемным мастером отношения сложились чисто производственные. Познакомились, не подавая друг другу руки. Борис-то Федорович дернулся было ручковаться, да вовремя опамятовался. Люди с воли руки врагам народа не подают.

Общаясь с мастером исключительно по делу, Борис Федорович не сразу сообразил, что тот никогда не называет его по имени. Тогда он и сам стал поступать таким же манером. И вскоре имя мастера вылетело из головы. Осталась одна фамилия – Калюжный.

Калюжный, так Калюжный, и Бог с ним. Главное, не нудит и плешь по пустякам не проедает. В таких, можно сказать царских, по сравнению со всеми остальными условиями, для Бориса Федоровича открылась возможность написать давно обдуманное и выученное наизусть письмо товарищу Сталину.

Бумага теперь у него была, имелась в насосном отделении и чернильница с ручкой. Оставалось уловить благоприятный момент.

Такой момент представился, письмо было написано и отправлено по официальным каналам лагеря. Писать письма Сталину никто не запрещал.

В бараке Борис Федорович сказал деду:

– Я написал письмо.

– Зря, – отозвался Артемий Иванович, – зря, сынок, помяни мое слово.

Но Борис Федорович стал жить надеждой. Он понимал, что пересмотр дела потребует много времени. И когда на следующий день, после ужина и проверки его вызвали из барака и велели пройти к уполномоченному, Борис Федорович даже не подумал о письме.

От малопривлекательного капитана ничего хорошего ждать не приходилось – этот налево-направо раздавал зуботычины, и не мог жить без того, чтобы за день одного-другого зэка не засадить в карцер.

К величайшему удивлению, Бориса Федоровича ждал достаточно теплый прием. Капитан предложил сесть и спросил о здоровье.

Борис Федорович сел на краешек венского стула, слегка расслабился и сдержано ответил:

– Спасибо, ничего. На здоровье не жалуюсь.

Он не солгал. Старая рана, вот удивительно, с некоторых пор перестала его беспокоить. Он ел отвратительную лагерную еду, и ничего. Сбылось пророчество хирурга Василия Осиповича: «На первых порах будет болеть, потом пройдет».

Следующий вопрос капитана ошарашил Бориса Федоровича. У него даже брови поползли вверх.

– Вы коммунист?

Борис Федорович опустил глаза, двинул желваками и через силу глухо выдавил из себя:

– Я исключен из партии.

– Это мы знаем. Но в душе ведь вы остались коммунистом, не так ли?

«На кой черт тебе моя душа?» – подумал Борис Федорович, криво усмехнулся и глянул в глаза капитана.

Капитан весело хмыкнул.

– Вы не ответили на мой вопрос. Да или нет?

– Да, – выдавил из себя Борис Федорович, и сам подивился тому, как трудно далось ему это «да». С чего бы вдруг?

– Очень хорошо, – прозвучало в ответ, – раз так, я призываю вас начать оказывать нам небольшую помощь. Подождите, – сделал он предупредительный жест, – не торопитесь с ответом. Подумайте. У вас сейчас неплохая работа. Со своей стороны мы постараемся сделать некоторые послабления в смысле условий жизни. Питание там, то да се. Ну, сами понимаете. Может случиться, поможем и срок скосить.

Борис Федорович похолодел. Они хотят сделать из него стукача, вертухая! Страх охватил его, парализовал волю. Мелкий подлый страх из области чего-то атавистического. Ведь если в их власти скосить срок, в их власти и увеличить его. Перевести на другую работу… Ему вдруг смертельно жалко стало расставаться с полюбившимися умными машинами, даже с мастером Калюжным и его привычкой мурлыкать себе под нос один и тот же мотивчик полузабытой довоенной песни.

Он ответил капитану так, словно не он говорил, а кто-то другой за него, глухим простуженным голосом.

– Я не смогу быть полезным вам.

Капитан сделал предупредительное лицо.

– Но я же не пояснил, что от вас требуется.

– Что тут понимать? Я… не смогу.

– Значит, не хотите сотрудничать с нами?

– Нет.

Капитан растянул в улыбке рот.

– Интересно узнать почему?

Борис Федорович чуть было не попал в расставленную ловушку. Ответить на прямо поставленный вопрос было необычайно трудно. Мысли сжались в поисках ответа, и вдруг он пришел сам собой.

– Видите ли, я по происхождению цыган.

– Цыган? – капитан искренне удивился, и в голосе его послышалось разочарование, – но в вашем деле написано «русский».

– Написано, да. Только это неправда. Еще в колонии, когда на рабфак поступал, переменили. Но я цыган. У нас не принято.

– Что не принято?

– Ну, вот, ваше предложение.

Капитан не стал больше с ним разговаривать.

– Ступай, коли так. Цыган.

«А интересно, – весело подумал Борис Федорович, уходя от опера, – неужели нашего брата и впрямь в стукачи не берут?»

Он стал ждать для себя перемен к худшему. Время шло, ничего не происходило.

Это случилось через месяц и восемь дней. Бориса Федоровича затребовали в административное здание. Подтянутый, в аккуратно пригнанной форме, широкоплечий лейтенант с откормленной харей не поднял глаз на вошедшего. Он разбирал на столе какие-то бумаги. Борис Федорович минут пять простоял у двери, мял за спиной в руке сдернутую с головы шапку.

Наконец, лейтенант удостоил Бориса Федоровича беглым взглядом, потянулся к отдельно лежащему листку, буркнул:

– Подойди.

Борис Федорович сделал два шага вперед.

– Писал письмо на имя товарища Сталина?

– Писал.

– Дело пересмотрено.

При этом лейтенант взял двумя короткими пальцами листок. Сердце Бориса Федоровича тревожно затрепетало под телогрейкой.

– В деле допущена ошибка. Наказание в виде лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет заменяется новым, на 15 лет. Подпиши. В случае отказа десять суток карцера. Вот ручка. Здесь подпиши. Все. Можешь идти.

Расписавшись за получение нового срока, Борис Федорович повернулся и вышел из помещения. На дворе окончательно стемнело. Ряды одинаковых, приземистых бараков казались слепыми в лучах прожекторов. На какой-то миг привычная картина внезапно сдвинулась с места и поплыла перед глазами. Нет, не все в порядке было у него со здоровьем. Не все. Пусть не болит больше рана, но странные головокружения раз за разом, все чаще начали посещать его. Он зажмурился, постоял на месте. Возле административного здания царила приятная вечерняя темнота. Луч прожектора не доставал сюда, лишь светилось изнутри окно только что оставленного им кабинета.

Борис Федорович поднял голову к небу. Взор его привычно отыскал безымянную голубую звезду. Было совсем неинтересно знать, как она называется – Вега ли, Альтаир. Это была ЕГО звезда. Вот она взошла и стоит над дощатой стеной, отделяющей его от иного, вольного мира. Далекая, бесстрастная. Но Борис Федорович был благодарен звезде уже за сам факт ее существования. Ее-то отнять у него, пока жив, никак не могли. Он вздохнул и поплелся в переполненный смрадный барак.

Артемий Иванович выслушал печальную исповедь и посоветовал больше не дурить, не писать писем. Борис Федорович и без доброго совета все понял, «разул глаза», как постоянно советовал дед.

Все ясно. Эти сволочи над ним издевались и мстили за отказ сотрудничать. Письмо его никто никуда не отсылал. Они сами творят здесь суд и расправу, назначают новые сроки.

Удивительно, новый срок не особенно обеспокоил его. Что десять, что пятнадцать лет, все едино. На какой-то миг вещим цыганским чувством открылось ему: он все равно выйдет раньше! Как это произойдет, не важно, просто в один прекрасный день он снова станет свободным. Но это потом.

Мозг его жгло только что сделанное странное открытие. На верховную власть, на милость ее надеяться нечего. Здесь в зоне, царит беззаконие именно с разрешения верховной власти. Все эти опера, лейтенанты, начальники лагерей имеют право творить произвол. Им дозволено. И как он до сих пор не додумался до такой простой истины, самому непонятно было.

А еще через две недели Борис Федорович простился с Донбассом. В одну из темных, пасмурных осенних ночей его затолкали в переполненный вагон-зак и повезли по этапу неведомо куда, за Урал.