Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

7

Алевтина Ефимовна была довольна своими квартирантами. Люди культурные, вежливые, муж не пьющий. Поначалу опасалась сдавать квартиру из-за ребенка. Шум, гам, с чужими детьми хлопот не оберешься. Но девочка оказалась тихая. В первые дни, правда, связалась с Инной и ее компанией, но потом мать приструнила. Теперь, как родители уйдут на работу, больше книжки читает или играет с серым котенком Васькой, или Майку позовет, в сад уйдут, не видно и не слышно их. Зоина девочка тоже хорошая, слушается.

А что они из Франции приехали… Мало ли… Еще не такое бывает. Алевтина Ефимовна давно привыкла ничему не удивляться, давно омертвела ее душа.

После освобождения Лисичанска на нее свалилось непосильное горе. Одна за другой пришли три похоронки на сыновей. Четвертая, на мужа, догнала в сорок пятом. «Пал смертью храбрых в боях за Берлин». Соседи прислушивались, шептались:

– Ефимовна опять голосит.

Первое время думала, не вынесет, разорвется сердце. Рана зарубцевалась, но сущность ее стала иной. Из шумной говорливой хозяйки большого семейства превратилась в молчаливую затворницу. Как-нибудь пересидеть, переждать никому не нужную жизнь. В зеркало на себя смотреть перестала совершенно. Так, мельком глянет, чтобы заколоть узел волос на затылке, и даже отчета себе не даст, она или не она маячит в стекле.

А женщина из себя оставалась видная, хоть мала ростом. Даже молодой изгиб талии сохранился. Гладкая, немного короткая шея ладно держала не утратившую горделивой посадки голову. Морщинки у глаз не сильно портили ее, напротив, придавали значимость лицу. В девушках ходила, считалась красавицей. В возраст вошла, не подурнела. Да и возраст там, всего ничего. В пятидесятом году бабе-ягодке стукнуло сорок пять лет.

Осталась одна, стала жить на пенсию за мужа и рукоделием. Она никогда нигде не работала. И когда работать, попробуй, подними на ноги трех мальчишек. То один нос расшиб, то другой с кем-то подрался, то третий двойку из школы принес.

Все ушло, все кончилось, вспоминать не надо. В привычных к вязанию пальцах снует стальной крючок, нитка тянется. Три воздушные петли, три столбика с накидом. Не думать! Прибрать в доме, накормить кошку, сходить к соседке, к подружке Ольге Петровне. Посудачить. На базаре все дорого, в гастрономе вчера макароны давали, так очередь набежала, и в драку.

Хорошо дом у нее капитальный, крепкий. Крыша крыта кровельным железом, крашена красной охрой в три слоя. Сколько времени еще простоит. Ах, сколько ни простоит, на ее, вдовий век, хватит.

Примерно так или чуточку иначе рассуждала, оглядывая свой, не такой просторный, но тоже капитальной постройки дом, вдовая соседка Алевтины, уже упомянутая Ольга Петровна.

И ей хороший квартирант достался. Вполне интеллигентный человек. Правда, со странностями. Устроился ночным сторожем на базу, как будто другой работы нет. Ночь сторожит, два дня у него свободные. И все эти свободные дни сидит над книгами. Они у него стопками на столе разложены, и свет горит иной раз до третьих петухов. Ольга Петровна собралась уже замечание жильцу сделать, уж больно много электричества переводит. Но потом раздумала. Зашла раз подмести у него, полюбопытствовала, что же он там читает.

Книги оказались уважительные. Труды Ленина, Энгельса, а еще больше по биологии. Выходит, ученый человек. Или просто так увлекается. Не разобрать.

Ольга Петровна часто забегала к старшей подруге, к Алевтине. В противоположность ей была она высокая, худощавая, смуглая. На татарку похожая. Да ее, кажется, татаркой за глаза и называли. Волос жесткий, волнистый, стриглась всегда коротко. Лицо узкое, брови черные и тонкие, как ниточка, хоть она их никогда не выщипывала. До войны любила наряжаться. И было во что. Муж – известный в городе хирург. С первых дней войны работал в полевом госпитале на фронте. Ну, и…

Алевтина Ефимовна, женщина строгих нравов, не раз выговаривала подруге:

– Ты, Ольга, как была не серьезной, так и осталась. Платья у тебя…, то в горошек, то в цветочек, то в клеточку. Скромней надо.

– Что же мне теперь все в черную краску покидать, что ли? Так и не покидаю, жалко. Новое по нынешним временам не сошьешь, да мне и старое девать некуда.

– И на работу в пестрятине ходишь.

– А под халатом не видно!

Ольга Петровна работала медицинской сестрой в железнодорожной больнице.

Алевтина Ефимовна себе ни за что не призналась бы, но если подруга пропадала больше, чем на два дня, скучала без нее. Иной раз увидит, что та за водой идет, хватает ведро, хоть ей и не надо, два других полнехоньки, и следом бежит.

Сойдутся у колонки и ла-ла-ла, минут на двадцать, на полчаса, не меньше. Уже и вода в ведро набежала, уже и отставлено оно, другое наполняется, а подружки все не наговорятся. Кому надо, косточки переберут, о квартирантах своих нет-нет, да вспомнят.

Однажды Ольга конфузливо захихикала:

– Я своего звала, звала вместе поужинать. Не идет, – прищурилась в сторону Бугра, – одинокий мужик, я одинокая женщина, какого лешего еще надо?

Алевтина Ефимовна смерила подругу холодным взором.

– Ты, Ольга, всегда легкомысленная была. Не разводи стыдобу.

– Какая стыдоба! Просто рядом нет никого, кто бы тебя оформил по всем статьям, а то б…

– Да ладно тебе, – устало бросила Алевтина Ефимовна и, перегнувшись в талии, понесла домой тяжелое ведро.

Она не могла понять, отчего ей вдруг стало досадно на Ольгу. «Дура какая», – думала она. А самой неожиданно представился этот одинокий видный из себя мужчина, друг-приятель ее квартирантов.

Вспомнила, как, буквально на днях, забежала спросить у Натальи Александровны ложку крахмала. У самой кончился, а надо накрахмалить салфетки, чтобы завтра нести на базар, на продажу.

Наталья Александровна насыпала ей в чашку крахмал, но просто так не отпустила. Повела пить чай с оладьями.

Алевтина Ефимовна смутилась сразу, как только переступила порог. Ольгин квартирант тоже находился в комнате. Он прервал разговор с Сергеем Николаевичем, обернулся на нее. И тут произошло невероятное. Мужчины встали.

Господи, кто она такая, чтобы при виде нее вставали! Она почувствовала, как запылало лицо, села, не помня себя, на придвинутый стул, церемонно приняла чашку с блюдцем, и в первый момент не знала, как поддержать беседу. Уж не приняли ее здесь за дурочку?

С того посещения, не зная отчего, ей стали интересны все донесения Ольги о жизни квартиранта.

Но особых событий в его жизни не происходило. Со двора уходил или на работу, или на огонек к Улановым. Никаких других знакомств у него не было. Кто чаще других забегал к нему, так это Ника. Алексей Алексеевич с улыбкой отрывался от занятий, и подолгу серьезно разговаривал с девочкой. Ольге Петровне это страшно не нравилось. При любом удобном случае она старалась отправить настырное дитя восвояси.

– Иди домой, Ника. Алексей Алексеевич отдыхает. Иди, не тревожь его.

Узнай об этом Арсеньев, он бы непременно восстал против такой опеки, но Ника не смела жаловаться.

Иногда, под вечер, к нему приходил Сергей Николаевич. Эти посещения страшно интриговали Ольгу.

– До половины первого сидели. Я специально на часы посмотрела.

Алевтина Ефимовна лениво и деланно равнодушно поднимала глаза.

– Охота тебе самой не спать, Следишь ты за ним, что ли?

– Зачем сразу – «следишь». Просто слышу, когда калитку закрывают. О чем они говорят, я понятия не имею.

Их счастье, Ольга Петровна, никогда не подслушивала. А разговоры бывали серьезные, и даже опасные для любого нормального советского человека.

В один из вечеров Сергей Николаевич принес Арсеньеву письмо Нины Понаровской.

За переездами, за суетой и морокой с обустройством на новом месте, ему не хотелось говорить наспех об этой непонятной и страшной истории.

Алексей Алексеевич прочел письмо, положил на край стола, с трудом разлепил губы.

– Это не первый арест среди наших.

Сергей Николаевич выпрямился на стуле, глубоко вздохнул. Арсеньев прошелся по комнате, встал у окна, заложив руки за спину.

– Не хотел вас тревожить зря, но я еще в Крыму, еще в первую нашу встречу знал. В сорок восьмом году арестовали Кривошеина и Угримова.

Сергей Николаевич почувствовал, как натянулась на лице кожа, двинул желваками.

– За что?

Арсеньев живо обернулся, пригнул голову и понизил голос до шепота.

– За то, что Кривошеин, а не Иванов, не Петров, не Сидоров. За скоропалительную любовь к родной Советской власти. Я уже говорил вам: мы ошиблись, сев не на тот поезд. Теперь я знаю, в чем именно мы ошиблись.

Сергей Николаевич поднял на собеседника тяжелый взгляд.

– В чем?

Арсеньев прошелся по комнате, несколько раз вобрал воздух в грудную клетку, тронул усы, подошел к этажерке и похлопал ладонью по стопке брошюрок.

– Вот, с чего надо было начинать, – он взял в руки том Ленина, открыл наугад – надо было внимательнейшим образом вчитаться в эти статьи, в эти «романы». Смотрите! Вот! Написано черным по белому. Вы только вчитайтесь в этот звериный рык: «Расстрелять! Повесить! Интернировать!» Это в этой статье. А дальше, – он перелистал несколько страниц, – читайте, читайте, – дальше еще страшней. Он стал терпеливо ждать, пока Сергей Николаевич прочтет жирно подчеркнутые строки, потом забрал книгу, захлопнул и небрежно бросил на место. – Нам бы тогда, в Париже еще, проштудировать все это, осознать и сделать соответствующие выводы. А мы поленились, мы в бирюльки играли.

Сергей Николаевич покосился с иронией, хмыкнул.

– Хотел бы я посмотреть, как бы это мы стали изучать в Париже труды Ленина. Да их, поди, никто там и не издавал.

– Думаю, издавали, но до нас не дошло. Как же – младороссы! Сами с усами. Что мы твердили во время дискуссий? «Русский народ сам избрал свой путь!» Ничего он не избрал! ЭТОТ путь народу навязан. Навязан в результате страшного, кровавого террора. А мы как жили, так и продолжаем жить в вате, у нас нет никакой правдивой информации о существующем положении вещей. В Париже ее, тем более, быть не могло. Да если бы и была, мало, кто бы поверил.

– Нет, отчего же, об этом многие и говорили, и даже кричали.

– А мы в ответ, что? «Вранье! Клевета!» Ясное дело, такое не укладывается в сознание нормального человека, чтобы горстка фанатиков уничтожала собственный народ. Большевики последовательно и планомерно утопили инакомыслие в крови. Ах, как ловко выдают они черное за белое! Как ловко манипулируют головами несведущих! И вывод этот я сделал, начитавшись вот этих книг. Кстати, методику уничтожения можно почерпнуть и вот отсюда, – он взял в руки и потряс брошюрой «Манифеста» великого Карла Маркса. Отложил, помолчал, потом заговорил дрогнувшим голосом, – с Россией, можно сказать, покончено, – вздернул голову, чтобы прогнать набежавшие на глаза слезы, – уцелевшая часть нации в одном случае благополучно перепугалась на всю оставшуюся жизнь, в другом пошла с ними, по указанному верховным божеством пути. Этот строй держится исключительно на страхе. Я глубоко убежден – интересы русского народа были несовместимы с интересами большевиков.

– А война?

– Да, во время войны эти интересы совпали. Как иначе? Во время войны речь шла о самом существовании государства. Знаете, почему выиграл Сталин? Он – жертва. 22 июня на него напали. Но не на ровном же месте он сумел развернуться и так наподдать Гитлеру, что от того только обгорелый труп и остался. Но какой ценой! Боже, какой ценой!

Алексей Алексеевич снова прошелся по комнате, стараясь не наступать на круглые, плетеные из лоскутков половики. Снова встал у окна, стал смотреть в темноту незрячими глазами.

– Теперь на всю оставшуюся жизнь не покинет чувство вины.

– За что?

– За осанну одному из самых жестоких режимов в истории человечества, – он вдруг резко повернулся к Уланову. – Как мы могли! Как мы могли поверить сталинским эмиссарам! Там, в посольстве, как дружно мы аплодировали им! Это какой-то гипноз. Гипноз! А за нами пошли другие. И в этом тоже наша вина.

– Вот еще. Мне никогда не придет на ум кого-либо обвинять. Своя голова на плечах.

– Спасибо, – хмуро пробормотал Арсеньев. – Нет, он еще натворит бед, этот великий вождь и хозяин, он еще себя проявит. Вот и наш Панкрат оказался под колесом. Вы спрашиваете «за что?». А ни за что. Просто одним из первых попал на глаза. Многих из нас ждет та же участь.

– Нет, – согнулся на стуле и сжал кулаки Сергей Николаевич, – что-то все не так. Не то все. Вы ошибаетесь, – но говорил он как-то неуверенно, словно пытался убедить самого себя.

Алексей Алексеевич устал от разговора, этому человеку хоть кол на голове теши, он все равно будет прятаться за свое нежелание видеть вещи в реальном свете. Хорошо же ему промыли мозги брянские друзья и товарищи. Возникло вдруг неодолимое желание выпить хорошую рюмку водки, закусить соленым огурцом и лечь спать. Он ничего не ответил Сергею Николаевичу, прищурился, подошел к кровати, нагнулся и выдвинул стоявший там чемодан. Приподнял крышку и пошарил рукой.

– Есть! Хоть и не водка, но спиртное, – громко сказал он, тут же испуганно понизил голос и достал запечатанную бутылку рябиновой настойки. – Хотите выпить? Только закуски нет. Разве что краюшка хлеба найдется.

Он поднялся, зачем-то посмотрел бутылку на свет и стал отбивать сургуч с горлышка черенком найденного на столе перочинного ножа.

– Пробовал в одиночку пить. Не получается. Что ты тут будешь делать! И этого не дано. Ну не досада ли! – с этими словами он полез в шкафчик и нашел завернутую в вафельное полотенце четвертинку буханки серого хлеба. Там же отыскались две граненые рюмки на коротких ножках. Все тем же перочинным ножом, на кухню идти и будить хозяйку не хотелось, он нарезал хлеб и налил Сергею Николаевичу и себе ароматной рябиновки.

– За что будем пить? – спросил он.

– Наверное, за все хорошее.

– Ну, давайте за все хорошее.

Они выпили и стали жевать не очень свежий, но все еще вкусный хлеб. Арсеньев снова заговорил, доверительно нагнувшись к Сергею Николаевичу:

– Так вы считаете, что слухи о повальных арестах всего лишь досужий вымысел недругов советской власти?

– Алексей Алексеевич, оглянитесь вокруг. Все живут нормальной жизнью. Работают, смеются, разговаривают. Кто женится, кто разводится, все, как должно быть в жизни. Никто никого не боится, не ждет удара по голове. Нас окружают абсолютно нормальные люди. Панкрата могли посадить по какой-нибудь другой причине. Политика, эмиграция, это тут совершенно не при чем.

Алексей Алексеевич поднял бутылку и вопросительно посмотрел на собеседника. Тот одобрительно кивнул головой, и рюмки снова были наполнены.

– Блаженны верующие, – поднял свою рюмку Арсеньев, выпил, прищурил глаза, – фасад, фикцию вы принимаете за действительность. И потом, почему один Панкрат? Об Игоре Александровиче Кривошеине вы уже забыли? И почем вы знаете, кто из наших уже сидит, а кто дожидается своей очереди.

– Так что же, – взвился Сергей Николаевич, – сидеть и ждать, когда за тобой придут?

– Тише, – поморщился Арсеньев и шепотом, очень грустно сказал, – кто знает, может, сидеть и ждать. Я, например, признаюсь со всей откровенностью, даже свыкся с такой мыслишкой. И даже, знаете, иной раз хочется, чтобы уж скорее пришли. Странное чувство, не правда ли?

– Нет, это безумие какое-то. Не верю. Вот, что хотите, со мной делайте, не верю. Я не знаю, что произошло с Игорем Александровичем и Угримовым, но Панкрата могла довести до ручки его благоверная. Просто так его посадить не могли.

Арсеньев не стал спорить. Он вспомнил вдруг, как горячо он бил в ладоши на приеме у Богомолова в Советском посольстве в Париже, и стал противен самому себе. Интересно, Богомолов знал, чем кончится призыв ехать на Родину для нескольких тысяч людей? Знал, наверно. Алексей Алексеевич внезапно содрогнулся от скрутившей все его существо бессильной ненависти к заманившему в ловушку строю его самого и таких же, как он, простаков. Он-то ничего, он одинокий, пусть не старый, но находящийся в зените жизни мужчина. А эти люди? Милая Наталья Александровна, Ника? Что будет с ними?

Он помотал головой, чтобы стряхнуть дурные мысли. Не хотелось думать о страшном. И еще он знал, что не будет ему избавления от неясного чувства вины. Как ни крути, а он тоже участвовал в этом бесовском абсурде. И его, как других, подхватила волна послевоенного патриотизма. Но кто знал, кто мог подумать тогда, как бесславно, какой лицемерной подлостью все это кончится!

– Скажите, – спросил вдруг Сергей Николаевич, – если бы вас не выслали, вы бы поехали в Россию?

Алексей Алексеевич помедлил с ответом. Принялся разглядывать этикетку на бутылке рябиновки. Этот вопрос он не раз задавал самому себе. Ему предстояло ехать в Советский Союз с третьей группой, в сорок восьмом году. Но третья группа так и осталась во Франции. Он тоже остался бы. И как теперь рассудить: вольно или невольно?

– Не знаю, – с трудом вымолвил он вслух, – я не могу с полной уверенностью ответить на ваш вопрос. Вы вправе меня осудить.

– Да Господь с вами, Алексей Алексеевич! Кому придет в голову вас осуждать. Каждый принимал решение самостоятельно. Скажу честно. Я ни о чем не жалею. Ничего хорошего в Париже я не оставил. А главное, пусть дочь растет русским человеком.

– Да, дорогой мой друг, вам проще. Вы – другое дело. У вас семья, ремесло. Оно позволяет вам общаться с людьми. Вы никогда не будете в изоляции. Ника вырастет, станет вполне советским человеком, получит высшее образование, это вполне достижимо, и у нее неплохие задатки, – сам подумал: «Если все будет хорошо, если мы останемся на свободе. А если нет?» – но вслух ничего этого не сказал, вслух он сказал другое, – а еще, крути, не верти, всем нам предстоит странная двойная жизнь. Будем приспосабливаться, что остается делать.

После этих слов Сергей Николаевич спохватился, рассеянно посмотрел в окно, наполовину закрытое крахмальной занавеской сплошь в дырочках вышивки ришелье. Он даже заинтересовался искусным рукоделием, подошел, потрогал. После отпрянул от окна, сказал:

– Поздно уже.

На этом они расстались. Арсеньев вышел на освещенное одинокой лампочкой крыльцо проводить. Стоял, смотрел, как Уланов закрывает крючок калитки протянутой со стороны улицы рукой. Потом он ушел в сторону соседнего дома. Алексей Алексеевич стоял на крыльце. Он не видел, как за его спиной, в одном из окон мелькнула, как привидение, белая сорочка Ольги Петровны. Сказал бы кто, ему бы в досаду стало такое внимание к его особе. В мыслях своих он шел следом за Сергеем Николаевичем, входил в дом, где жила с ним чудесная женщина с серыми глазами. Эта печальная последняя любовь пришла к нему незваная, подкралась незаметно, и он теперь бесконечно жалел о своем приезде к Улановым. Ехал, сам не понимал, почему решил остановить своей выбор именно на их семье. Приехал – понял, и стал делать все возможное, чтобы никто ни о чем не догадался. Больше всего на свете он боялся неосторожным словом или взглядом смутить покой Натальи Александровны, оказаться в положении неудачника, навязывающего кому-то свои чувства. В ту ночь, глядя вслед Сергею Николаевичу, он дал себе зарок, как можно скорей уехать куда-нибудь в другой город, где ему не придется таиться и краснеть при встречах с нею, как семнадцатилетнему мальчику. Где он станет бережно лелеять последнюю любовь. Самое дорогое, что осталось ему на этом свете.

Знакомство Натальи Александровны и Зои Павловны продолжалось. Они часто бывали одна у другой в гостях, и Сергей Николаевич нередко присоединялся к их разговорам, и смеялся шуткам веселой соседки.

В воскресные дни брали девчат, шли купаться на речку.

Устраивались на травянистом мыске под косогором. Косогор этот назывался Горелая балка. Редкие невысокие деревья и впрямь когда-то горели, скорее всего, в войну. Большей частью они были обуглены и мертвы; некоторые пытались жить. На верхних ветвях таких жизнелюбов трепетали робкие листочки. Почему-то именно на этих деревьях водились огромные жуки-рогачи.

После купания девочки, предварительно оглядевшись по сторонам, нет ли поезда, переходили железнодорожное полотно и взбирались на склон, покрытый предательской, скользкой травой. Осторожно переходили от дерева к дереву, поднимали головы с непросохшими волосами. Если попадался жук, его сбивали на землю припасенной веткой. Брали за спинку двумя пальцами, чтобы уберечься от страшных оленьих рогов, спускались вниз.

У воды пахло речной сыростью и желтыми кубышками. Их круглые, широкие листья покачивались на мелкой волне, плыли, и никуда не могли уплыть, намертво притороченные длинными стеблями ко дну.

Наталья Александровна и Зоя Павловна лежали на расстеленном одеяле, принимали солнечные ванны, болтали о взрослом, о женском. Девочкам становилось скучно. Они сажали жука в припасенную коробку и снова лезли в воду.

На зависть Нике, Майка умела плавать. Смешно надувала щеки, барахталась, плывя по-собачьи, поднимала брызги до самого неба. Она продвигалась вперед метра на три, не больше, но по сравнению с Никой это было большим достижением.

Наталья Александровна пыталась научить Нику хотя бы держаться на воде. Но маленькая трусиха никак не могла преодолеть страх. На нее махнули рукой и оставили «собирать по дну ракушки».

Девочки выбирались на берег и смотрели, как легко, без усилий обе мамы выплывали на середину реки, да еще болтали при этом, будто на траве, на солнышке лежат.

В один из таких заплывов Зоя Павловна под честное слово поделилась секретом:

– А Ольга-то Петровна глаз положила на своего квартиранта.

Наталья Александровна весело удивилась.

– Не может быть!

И вдруг, неизвестно откуда взялось, ее кольнуло странное, ревнивое чувство.

– Почему же не может, все может быть. Мне кажется, и Алевтина к нему неровно дышит. Только она скрытная, из нее слова лишнего не вытянешь. Да и что такого, мужчина представительный, интеллигентный. За один голос влюбиться можно. Я бы и сама не прочь.

Она засмеялась, опустила лицо в воду, побулькала, и поплыла дальше, перейдя на саженки.

Вечером Наталья Александровна поделилась новостью с мужем. Но Сергей Николаевич досадливо махнул рукой.

– Охота тебе слушать бабий вздор.

Тогда она стала наблюдать, и вскоре убедилась, что дело обстоит «именно так».

Стоило Арсеньеву появиться на пороге, как Алевтина Ефимовна тут как тут. Прибежит по делу или не по делу, но хоть на пять минут присядет немного поговорить. Пусть только о погоде. Лицо ее при этом молодеет, глаза блестят.

Наконец, Сергей Николаевич подметил эту особенность. Переглянулся с женой, спрятал грустную улыбку. Ему стало жаль Алевтину. Арсеньеву ее внимание было совершенно не нужно. О том, чье внимание Алексею Алексеевичу было необходимо, как воздух, он бы никогда не догадался.

Лето пролетело, наступило первое сентября. Ника отправилась учиться в новую школу.

Небольшое здание семилетки находилось недалеко от дома, на соседней улице. Попасть туда можно было двумя способами. Через Бугор, мимо фабрики елочных игрушек, а дальше прямо, по широкой улице. Или еще проще. Забежать к Майке, пройти через ее сад и примыкающий к нему чужой двор, где живет смешной щенок по кличке Малыш и приветливые хозяева.

Никто не сердился за вторжение на чужую территорию, а щенок радостно взвизгивал и топал навстречу, размахивая ушами.

Девочки угощали Малыша печеньем или конфетой, гладили его, лохматили густую шерсть. Но вскоре, из страха заиграться до самого звонка, убегали. Щенок оставался во дворе, смотрел вслед подружкам, умильно наклонив голову набок.

Новая школа Нике понравилась. В классе ее хорошо приняли, учительница попалась добрая. Она разрешила Нике и Майке сесть за одну парту, с условием не болтать на уроках.

В конце первой четверти стали готовиться к празднику. После уроков Вера Григорьевна спросила:

– Дети, кто хочет выступить на утреннике?

Хотели многие, но большей частью читать стихи наизусть. Майка подняла руку. Ника стала изо всех сил пригибать эту руку к парте.

– Все равно скажу, – не давалась Майка.

– Майя, ты тоже хочешь выступить? – спросила учительница.

– Нет. А вот Ника, она умеет петь.

Нику позвали к доске.

– Спой нам что-нибудь.

Ника, красная, как спелое яблоко, стояла с опущенной головой. Весь класс смотрел на нее с любопытством.

– Ну, что же ты, Ника? Ты стесняешься?

Ника кивнула и прошептала:

– Я тихо пою.

Вера Григорьевна засмеялась, обняла девочку за плечи.

– Это ничего, что тихо. Мы начнем вместе. Какую песню ты хочешь спеть?

– «Солнце скрылось за горою». Но я только два куплета знаю. По радио слушала.

– Хорошо, пусть будут два куплета.

Вера Григорьевна наклонилась к Нике и начала первая.

 
Солнце скрылось за горою,
Затуманились речные перекаты,
 

Ника подхватила:

 
А дорогою степною
Шли домой с войны советские солдаты.
 

Учительница смолкла. Приятным голоском Ника повела второй куплет одна. Девочка и вправду неплохо пела, только очень тихо.

– Хорошо, – сказала Вера Григорьевна, когда Ника смолкла, – я найду слова этой песни, перепишу всю до конца, ты выучишь и споешь нам на утреннике. Только постарайся петь громче.

Ника кивнула, села на место. Встретилась глазами с Майкой, хотела бросить ей что-то сердитое, но не выдержала, улыбнулась и перевела дыхание.

На утреннике Ника имела шумный успех. Особенно громко хлопал большой мальчик из шестого класса. Кричал: «Еще, еще, пусть поет еще!» Но Ника спряталась за спину учительницы.

Седьмого ноября, ближе к вечеру, у Алевтины Ефимовны собрались гости. Приглашены заранее были Ольга Петровна, и с особой настойчивостью, Арсеньев. Зная о дружбе Натальи Александровны с Зоей, позвали и ее.

Ближе к вечеру, один за другим, гости появились на половине радушной хозяйки. На дворе сгустились ранние сумерки. Осень властно вступила в свои права и сеяла на землю противный затяжной дождь.

Зато в комнатах жарко топились мартовские печи. Над щедро накрытым столом пускала ослепительные лучи тщательно протертая люстра, старинного, еще дореволюционного хрусталя. Алевтина Ефимовна по праву гордилась этой люстрой и часто рассказывала, как дед покойного мужа привез ее из самой Москвы, не разбив ни одного хрусталика.

– Гости дорогие, прошу за стол, – повела она маленькой ручкой, – чем богаты, тем и рады.

Алевтина Ефимовна толком не знала, зачем ей понадобился этот пир. Который год в тишине и уединении встречала она все, какие ни есть на свете праздники. А в этот раз о желании созвать гостей сама заговорила с Натальей Александровной еще в конце октября. Та охотно откликнулась, покупки в складчину были сделаны заранее и сложены в глубоком погребе, вырытом во дворе. Ника страшно не любила, когда ее посылали за чем-нибудь в этот погреб. Там были сбитые, узкие ступени, пахло сыростью. Ника никогда не боялась темноты, но здесь ее всегда охватывал непонятный, панический страх. Она хватала банку с квашеной капустой и бегом поднималась по лестнице, всегда боясь споткнуться, упасть и разбить колени.

Первым Алевтина Ефимовна усадила Арсеньева. Алексей Алексеевич был смущен и раздосадован. У него не было ни малейшего желания праздновать день большевистского переворота, но и отказаться от приглашения ему не удалось. Он побоялся обидеть отказом эту милую женщину, хозяйку его друзей. Он сел и жалкими, виноватыми глазами вопросительно глянул на остальных. Ольга Петровна почему-то замешкалась. Не успела оглянуться, увидела себя сидящей на другом конце стола между Зоей Павловной и Сергеем Николаевичем.

Девочек устроили отдельно. За старым роялем, на котором теперь некому было играть, для них поставили маленький столик.

Алевтина Ефимовна поднялась с бокалом легкого вина в руке.

– Гости дорогие, – торжественно начала она, – давайте выпьем за праздник Великого октября, за наш светлый праздник!

Зоя Павловна вскочила с места и звонким голосом запела:

 
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем!
 

Но встретила удивленный взгляд Натальи Александровны, смутилась и замолчала.

Сергей Николаевич и Арсеньев переглянулись. У Алексея Алексеевича налились веселой кровью веки, подумалось: «Жаль, я не монархист. Вот бы завести в ответ «Боже царя храни!» Конечно, он не стал этого делать. Он выпил рюмку водки и наклонился над тарелкой.

– Кушайте, кушайте, Алексей Алексеевич, – засуетилась Алевтина, – давайте, я вам холодца положу. Уж что-что, а холодец у меня всегда отменный.

Ольга Петровна смотрела во все глаза. «Ах ты, тихоня, – думала она, – Ах ты, Лиса Патрикеевна! Вы только гляньте на нее! И увивается, и лебезит. Погоди, кума, я тебе все выскажу! Мы еще с тобой встретимся!»

Но виновник этой кутерьмы даже не подозревал о безмолвной буре, разразившейся за столом. Он переглядывался с сидевшим напротив Сергеем Николаевичем и вспоминал свой недавний ночной разговор с ним.

В голове Арсеньева вертелись какие-то глупые поговорки. Вроде того, что, назвавшись груздем, следует лезть в кузов. Или еще лучше: с волками жить – по-волчьи выть. Хотя какие же это волки, вот эти симпатичные люди, собравшиеся по воле случая за одним столом.

Страданий Арсеньева никто не замечал. Он был молчалив и печален, неловко, невпопад отвечал на вопросы соседки и ел, действительно, необыкновенно вкусный холодец. Зоя же Павловна заметила сердитые взгляды Ольги Петровны, толкнула под столом ногу Натальи Александровны и получила в ответ точно такой же понимающий толчок.

За столом примолкли. Сергей Николаевич даже подивился охватившей всех непонятной скуке. Потом все же разговорились. Начали о каких-то будничных, обидных мелочах. Одна Зоя Павловна стреляла веселыми глазами, подшучивала над всеми, но ее шутки не имели успеха. Наталья Александровна поймала несколько колючих взглядов, брошенных Ольгой на Алевтину, и стала гадать, чем же кончится неожиданное соперничество. А, в общем, ей было обидно. Стряпали, стряпали, готовились, готовились, и ничего не вышло. Совершенно чужие люди собрались под одной крышей за одним столом. В какой-то момент стало грустно. Неужели все праздники теперь будут такие?

Встреча произошла через два дня у колонки. Непогода кончилась. Солнце согрело землю, да так щедро, словно собралось вернуть лето назад. И только последние, сухие, сморщенные листья на голых ветках со всей очевидностью указывали на всю бесполезность обманчивых усилий природы.

Ольга Петровна успела наполнить и отставить ведро, когда за водой пришла Алевтина Ефимовна.

– Здравствуй, подружка, – поздоровалась она, стараясь глядеть в сторону.

– Здравствуй, коли не шутишь, – хмуро ответила Ольга.

– Ты, что обиделась на меня? За что?

– Вот, что, Алевтина, – бухнула полное ведро на землю Ольга Петровна, да так, что вода расплескалась во все стороны, – ты эти свои происки брось.