Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

11

За лето Ника выросла и окрепла. Она продолжала ходить в детский сад, но стала ужасно задирать нос перед другими детьми. Приближалось первое сентября. Оказалось, что она единственная из всей группы в этом году идет в школу. А еще у Ники выпал передний зуб, и она стала очень смешная со своей щербинкой.

В конце августа на электростанцию пришла учительница, принесла для Ники новенькие учебники. Ника бережно приняла из ее рук книжки, широко открыла глаза и восторженно прошептала:

– И это все мне!?

В тот же день села и прочитала «Букварь» и «Родную речь» от корки до корки.

Вскоре Ника забастовала и отказалась ходить в детский сад.

– Там одни малыши, мама, мне там не интересно. Ну, можно я теперь буду дома. Ну, пожалуйста.

Наталья Александровна подумала и согласилась. Работы на плантации было немного. Лимоны дружно росли, и почти не требовали ухода, Сергей Николаевич справлялся сам.

Ника вырвалась на волю и стала надолго убегать из дому. Подружилась со старшими детьми, те увлекали ее в путешествия по окрестностям маленького поселка. Наталья Александровна не волновалась. Далеко уйти Ника все равно не могла, ей только запретили бегать без взрослых на море.

Чаще всего дети ходили в поход на «дачу Кузнецова». Собственно дачи, как таковой, уже давно не было. После войны и бомбежки неподалеку от берега остался лишь фундамент и две стены двухэтажного особняка, сложенные из толстых плит розового ракушечника.

Ника понятия не имела, кто такой Кузнецов, и удивлялась, как это один человек мог жить в таком громадном доме.

Возле руин в густой траве лежали разбросанные глыбы. Рассматривать их, и пытаться выковырять хоть одну из множества спрессованных ракушек, было очень интересно. Только это была пустая затея. В лучшем случае удавалось отбить небольшой кусочек.

Место было заброшенное, глухое. Дети играли в прятки среди камней, бегали и кричали до изнеможения. И еще рвали цветы.

Цветы остались от прошлых лет. Одичали и разрослись на воле пышными куртинами.

Осенью сюда приходили и взрослые, нарезать некрупных выродившихся георгин. А сейчас, в августе, цвел львиный зев. Цветов было великое множество, желтых, белых с оранжевыми язычками и пунцово-красных.

Дети набирали охапки львиного зева, и счастливые шли по домам. Девочки, конечно. Мальчишки снисходительно помогали рвать цветы, но тащить букеты отказывались.

В поселок возвращались одной шумной стайкой. Все загорелые с облупленными носами и выцветшими за лето майками и сарафанами.

Вслед им ласково плескалось пустынное, ослепительной синевы море. Дети не оглядывались. Они привыкли к нему, и не знали, что такую насыщенную, глубокую синь, сравнимую с насыщенностью и глубиной редкого драгоценного камня, можно увидеть только в детстве.

Может быть, именно поэтому Нике иногда становилось грустно на берегу. На пляже она любила, отдалившись от мамы и отца на некоторое расстояние, сидеть одиноко на камне и смотреть в засасывающую, неизмеримую даль.

Сидела смирно, серьезная, только губы ее слегка шевелились, и тогда Наталья Александровна тихонько говорила мужу:

– Смотри, наша дочь снова поет гимн солнцу.

Ах, не знала мама, что не поет ее любимая дочь возвышенных гимнов, с уст ее срываются все те же глупые строчки модного романса про красавицу и капитана. Но душа грустит о чем-то ином, возвышенном, чего-то ждет, и не может понять этой грусти, этого ожидания.

Первого сентября, с новеньким, купленным перед отъездом из Парижа портфелем, Ника отправилась в школу. Школа была не совсем обычная, но Нике она страшно понравилась. А Наталья Александровна с каждым днем удивлялась все больше и больше. Дочь приносила домой совершенно невероятные рассказы о происходящем в классе.

Родители переглядывались, пожимали плечами. Они никак не могли понять, по какой программе обучают их первоклашку. С одной стороны, Ника училась писать палочки и крючочки, с другой стороны, шпарила почти наизусть такое, чего в первом классе никак проходить не могут.

Все разъяснилось после первого родительского собрания. Оказалось, что вместе с малышами одновременно обучаются дети второго, третьего и четвертого класса общим числом двадцать пять человек. Вся поселковая начальная школа размещалась в одном помещении с одной учительницей.

Ника бросала скучные палочки и крючочки, и тянула руку, чтобы пересказать «Серую шейку», прочитанную украдкой у соседки по парте.

С этой девочкой Ника подружилась, и они стали ходить друг к другу в гости. Несмотря на разницу в возрасте, Ника задавала тон, а Женечка подчинялась. Она была мала ростом и казалась сверстницей Ники.

Сентябрь заканчивался, в тетради появилась первая клякса. Началось сражение с ручкой и чернильницей. Поначалу было нелегко привыкать к перу, но очень скоро все наладилось и пошло гладко.

Стала налаживаться жизнь и у взрослых. Наталья Александровна получила в Алуште заказ на зимние детские капоры, а в совхозе подвели под крышу долгожданную баню. Директор торопил штукатуров, чтобы до холодов начать и закончить малярные работы. Каким образом он будет совмещать их с цитрусами, Сергей Николаевич не знал, но его никто ни о чем не спрашивал.

Человек в белой рубашке, черной паре, с потрепанным школьным портфелем появился в совхозе двадцать четвертого сентября. У человека было круглое, моложавое лицо, строгие глаза и полные, хорошего очертания губы.

Он приехал в серой легковой машине, оставил шофера ждать и вошел в правление совхоза.

На него мало кто обратил внимание, хотя находился он в кабинете директора довольно долго. О чем они говорили, для всего остального правления некоторое время оставалось неизвестным. Секретарша Тася слышала только просительный голос Петра Ивановича и веселый, как ей показалось, чужой басок. Она вспомнила, что человек этот однажды, в середине лета, уже приезжал в совхоз. Тогда он затребовал все личные дела, долго проверял их, а потом уехал.

За дверью директорского кабинета наступила недолгая тишина, затем послышался звук отодвигаемого стула.

Петр Иванович появился на пороге и попросил Тасю найти и позвать Уланова. Тася стала собирать бумажки, разбросанные на столе. Из приоткрытой двери теперь до нее доносились отдельные слова, и даже фразы.

– Это несправедливо, – говорил директор, – у людей только-только вошла в колею жизнь, да и я заинтересован в хороших работниках. Прекрасный маляр, не пьет, человек вполне культурный. В данный момент выращивает лимоны…

Тася насторожилась и почувствовала, что разговор этот сулит Сергею Николаевичу большие неприятности.

– Я полностью с вами согласен, – отозвался настырный басок, – но есть постановление, и, как бы вы не хвалили своего работника, приказ надо выполнять. Вы меня понимаете, и, как я осмеливаюсь предположить, понимаете правильно.

– Но дайте им хоть отсрочку, Я сам в Алушту поеду, в горком пойду, уговорю…

– Какая отсрочка, что вы, Петр Иванович! Как маленький ребенок. Или вам директорское кресло надоело?

Тася подхватилась и побежала искать Уланова. А директор сам поднялся, чтобы пройти в соседний кабинет спросить главного агронома, и на свое счастье столкнулся с ним на пороге. Павел Александрович шел к нему.

– Тут такое дело, Пал Саныч, – с места в карьер начал директор, – паршивое дело. Я к тебе, как к парторгу обращаюсь. Помоги убедить товарища.

Круглолицый товарищ замотал головой.

– Да что меня убеждать, при чем здесь я, странные вы люди, ей-богу.

– А в чем дело? – поинтересовался главный агроном, он же парторг.

И ему рассказали, в чем дело. Круглолицый товарищ гладко рокотал баском, и все время упирал на постановление. Петр Иванович говорил раздраженно.

Пал Саныч скрестил по привычке руки на животе и покрутил большими пальцами.

– Да-а, дела, – откинул голову, внимательно посмотрел в строгие глаза круглолицего, – надо ехать в Алушту, воевать в горкоме. Отпустить запросто хорошего работника мы не можем. Кто у меня с лимонами так, как он, будет возиться, а?

Но уполномоченный товарищ только пожал плечами, чем вызвал великий гнев Пал Саныча. Он повысил голос и заявил, что прежде, чем объявлять Уланову эту «весьма приятную новость», следует все же поговорить с первым секретарем горкома. На что круглолицый товарищ резонно возразил и спросил насмешливо, уж не хотят ли парторг с директором оспорить постановление вышестоящих органов. Директор с парторгом сказали, что постановление вышестоящих органов они оспаривать не собираются, это не в их правилах, но попытаться похлопотать, чтобы для хорошего человека сделали исключение, они оба просто обязаны.

Круглолицый развел руками и сказал, что попытаться они, конечно, могут, это их право, но и он тоже обязан довести до сведения Уланова С. Н. данное постановление, а дальше пусть делают, что хотят. Дело должно разрешиться в двадцать четыре часа, и никакие проволочки без официального разрешения не помогут.

Тут грозивший снова разгореться спор прекратился, в кабинет постучал и вошел Сергей Николаевич. Он поздоровался с присутствующими, ему предложили сесть. Он сел и почувствовал странную напряженность в голосе Петра Ивановича, увидел его бегающие глаза.

– Тут вот какое дело, – промямлил он, – приехал товарищ… вот… Он все объяснит.

– Объяснение будет недолгим, – всем корпусом повернулся к Сергею Николаевичу незнакомец, – вам, товарищ Уланов и вашей семье надлежит выехать из Крыма в двадцать четыре часа.

Сергей Николаевич, как ни странно, ничего не почувствовал, лишь откинулся на спинку стула и сдвинул брови.

– Ко мне есть претензии?

– Лично к вам у нас нет никаких претензий, но есть постановление, я попрошу вас с ним ознакомиться.

И он ловко придвинул к Сергею Николаевичу лист бумаги, лежавший до этого перед директором.

Сергей Николаевич поднял бровь, посмотрел долгим взглядом на незнакомца и взял со стола бумажку с печатями и подписями.

Он толком не разобрал, от кого именно исходило указание. Он понял, лишь главное. Лицам, имевшим неосторожность некогда проживать за границей, отныне и навсегда запрещалось находиться на территории Крыма.

– Почему? – вернул незнакомцу бумажку Сергей Николаевич.

– Граница рядом, – коротко пояснил тот.

Сергей Николаевич стиснул зубы, чтобы не проявить малодушия перед незнакомцем, проглотил ком в горле, разжал губы и ровным голосом спросил:

– Куда я должен ехать?

– А это ваше личное дело. Куда хотите, туда и поезжайте. Только должен предупредить, что в областных и республиканских центрах вас не пропишут. И чтобы через сутки…

– Нет, постойте, – вмешался Петр Иванович, – дайте ему хоть три дня. Собраться, вещи уложить, нельзя же так.

Незнакомец поднял испытующий взгляд на Сергея Николаевича, прищурился.

– Хорошо, – сказал, наконец, – три дня могу дать. Но не больше.

Вслед за этими словами он поднялся со стула, протянул руку директору, главному агроному, кивнул Сергею Николаевичу, сдернул со стола роковую бумажку, сунул ее на ходу в портфель, защелкнул его уже у самого порога и степенно, с чувством исполненного долга, вышел за дверь. А, может, как знать, не хотел показать виду, что ему не очень приятно сообщать подобные известия людям.

Петр Иванович вскочил и забегал по кабинету. Сделал три ходки туда и обратно, остановился перед Сергеем Николаевичем.

– Ах ты, мать вашу… – на одном дыхании выдал он кудреватым слогом.

– Не надо, – остановил его Сергей Николаевич, – я понимаю. Ничего не попишешь. Надо, значит надо.

Пал Саныч опустил голову, внимательно изучил сложенные на животе руки, потом встрепенулся и быстро глянул на директора.

– У тебя, Петр Иванович, машина свободна?

И получив положительный ответ, сказал, что он сам, лично, ни минуты не мешкая, отправится в Алушту и попробует все утрясти. Он велел Сергею Николаевичу идти работать и пока ничего не говорить жене.

Он уехал, а Сергей Николаевич поплелся на свою плантацию окапывать саженцы, готовить их к первой зимовке.

Он не верил, что из паломничества главного агронома будет какой-нибудь толк. Ему приятно было, что эти двое, руководители совхоза, приняли в нем такое участие, и даже решили похлопотать, не считаясь со временем и даже с возможными неприятностями.

Павел Александрович вернулся из Алушты поздно вечером. В горкоме ему пришлось долго ждать, пока освободится первый секретарь, потом они, никуда не торопясь, беседовали о насущных делах совхоза. И только в конце, когда потемнело за окнами кабинета небо, Павел Александрович осмелился заикнуться о главном, что привело его сегодня сюда, в этот кабинет с портретом Сталина над головой сидящего за широким, полированного дерева столом первого секретаря.

В народе шел о нем разговор, будто мужик он спокойный, свойский и справедливый. Сам Павел Александрович встречался с секретарем уже не первый раз, и тоже остался при хорошем мнении. Но сегодня он получил разнос, и ушел из кабинета битый.

– Ты что, – гремел первый секретарь горкома, – забыл, в какое время живем? Мало ли, что человек хороший! Сказано всех, значит всех! И пусть скажет спасибо, что отсрочку дали! И чтобы духу его здесь через три дня не было! Ты понял меня? Ты понял, Павел Александрович? А то, смотри! Распустились, понимаешь, исключение им делай. Нет, уж, без всяких исключений будете подчиняться постановлениям. Как все!

Побитый и огорченный, Павел Александрович, несмотря на позднее время, поднялся к Улановым на электростанцию.

Наталья Александровна уже все знала. Заплаканная, она сидела здесь же, на краешке стула, и в разговоре не участвовала. Иногда, сквозь слезы бросала взгляд на море, но луна в эти дни была в ущербе, никакой серебряной дорожки там не было.

– Ума не приложу, – сидел, сгорбившись, Сергей Николаевич, – куда ехать?

Павел Александрович не знал, что ему ответить. Сам он всю жизнь, не считая четырех лет войны, провел в Крыму.

На другой день Сергей Николаевич отправился в правление оформлять расчет. Он сошел вниз по знакомой тропинке, пересек площадь с магазином, спустился по каменной лестнице. Но это был уже не его мир. Беспомощное отчаяние впервые за два года в России охватило его. Нет, он не жалел, что они уехали из Брянска, он не думал сейчас о Брянске. Его тревожил предстоящий переезд в неизвестность. Они с женой даже не успели присмотреть по карте хоть какой-нибудь город. Что их ждет, и, самое главное, будет ли у них когда-нибудь свой дом?

Он пришел в правление, где ему пришлось писать заявление об увольнении «по собственному желанию». Так посоветовал Петр Иванович.

Он многозначительно глянул в самые зрачки Сергея Николаевича, помолчал и утвердительно кивнул. Сергей Николаевич хмыкнул, повел головой, но написал, как требовалось. Не мог же он брякнуть в официальном заявлении: «По причине административной высылки из Крыма». Зачем было делать себе лишние неприятности, оставлять такую запись и в собственной трудовой книжке, и в архиве совхоза.

Петр Иванович был откровенно расстроен.

– Знаешь, что, Сергей Николаевич, – он подписал заявление и аккуратно положил ручку с ученическим пером на подставку чернильного прибора, – раз такое дело, я тебе посоветую. Езжай-ка, ты брат, в Лисичанск.

– Где это? – устало спросил Сергей Николаевич.

– Это недалеко, на Донбассе. Я там до войны жил. Городишко спокойный, речка есть. Хорошая речка, Северный Донец. А работу ты там всегда найдешь.

Сергей Николаевич равнодушно пожал плечами. Лисичанск, так Лисичанск. Ему было совершенно безразлично.

В отделе кадров все произошло быстро, лишь Тася смотрела на Сергея Николаевича большими жалостными глазами, да главный бухгалтер, Василий Аркадьевич, бормотал под нос: «Безобразие! Подумать только, какое безобразие!» Но его никто не слышал.

За окончательным расчетом и отпускными Сергей Николаевич должен был придти на другой день, а пока он наспех простился со всеми и понес полученный от директора совет, ехать в неведомый Лисичанск, наверх, на электростанцию, домой.

Дома было тихо. Ника еще не вернулась из школы, Наталья Александровна стояла над примусом, ждала, когда закипит вода, чтобы забросить в нее макароны. Сергей Николаевич подошел сзади, обнял жену за плечи.

– Вот и все, мама, кончился наш крымский пикник. Не гадали, не ждали такого поворота событий. И, ты посмотри, как вовремя смылись отсюда Сонечка и Панкрат. Будто чувствовали.

Наталья Александровна забросила макароны, помешала, сказала шепотом: «Пускай варятся». Не сговариваясь, они оба вошли в комнату, сели на край кровати. Оба согнулись и сидели рядышком, молча, уставив глаза в пол. Потом Сергей Николаевич стал рассказывать, как он получал расчет.

Наталья Александровна не стала плакать. Хотелось всплакнуть, так и подмывало уткнуться в подушку и задать реву. Но она не стала. Она даже забыла о своем обещании умереть, если море и горы у нее отнимутся. Куда там умирать, надо жить дальше ради семьи, ради Ники. Но уезжать не хочется, Боже мой, как не хочется навсегда терять Крым.

– Куда же мы поедем? – погасшим голосом спросила она.

– Петр Иванович посоветовал ехать в Лисичанск. Говорит, там легко найти работу.

– Где это?

– Где-то на Донбассе. Сейчас посмотрим. Найди карту.

Наталья Александровна встала с места, опустилась на колени и с трудом выдвинула из-под кровати большой чемодан с книгами. Откинула крышку, сняла сверху несколько томов, и обнаружила под ними сложенную в несколько раз многострадальную карту Советского Союза.

Они расстелили ее на полу, встали рядом на коленки и стали искать Лисичанск. Как раз в этот момент вернулась из школы Ника.

– А? Что? – просунула она голову между маминым плечом и папиной вытянутой рукой, – мы опять куда-то едем?

– Едем, – со вздохом сказала Наталья Александровна.

Она поднялась с колен и ушла сливать макароны. Нике было велено переодеться и вымыть руки.

Но Ника не сдвинулась с места. Она вдруг почувствовала напряженное молчание отца, встревожилась и стала смотреть на точку на карте, где находился его палец.

– Ли-си-чанск, – прочитала она. – Мы сюда поедем, да, папа? Разве нам здесь плохо? А когда поедем?

Сергей Николаевич, не глядя, обнял Нику за плечи.

– Скоро.

Ника вдруг нахмурилась.

– Папа, скажи, если мы уедем, как же с Дымком? Он тоже поедет с нами?

Об этом Сергей Николаевич до сих пор не подумал. Ему стало неловко. Он поднялся, придвинул табуретку, сел и усадил дочь на колени.

– Ника, ты должна понять, с собакой в поезд нас не пустят. Значит, Дымок останется здесь.

– Один! – всплеснула руками Ника, и глаза ее приготовились брызнуть слезами, – он же умрет с голоду?

– Ну, зачем так сразу – умрет. Пойдем, попробуем поговорить с Алешей.

Но выйти из комнаты они не успели. Насмерть перепуганная, к ним прибежала Верочка. Волосы ее, как всегда, растрепались, на тонкой пряди свисала заколка.

– Ой, Сергей Николаевич, идите до нас скорей!

– Что случилось? – Сергей Николаевич и Ника не на шутку перепугались.

– Идите скорей, он к Петру Ивановичу собрался!

– Кто?

– Да Алеша!

– Зачем, к Петру Ивановичу?

– Так чтобы вас не отсылали!

Алеша и Верочка от Натальи Александровны узнали о высылке и ужасно расстроились. Верочка даже всплакнула на груди соседки, но быстренько вытерла слезы, когда Алеша стал громко возмущаться несправедливостью.

Сергей Николаевич, спустил с колен Нику и быстрым шагом отправился усмирять Алешу. Ника встрепенулась и побежала следом.

Алеша метался по комнате в поисках чистой рубашки. У него и в мыслях не было, что Верочка в последнюю минуту, перед тем, как бежать к Улановым, забросила ее на шифоньер. Оставшийся в одних армейских галифе и в майке, Алеша вынимал из шкафа и сбрасывал на кровать вещи.

– Стоп! – остановил его прыть Сергей Николаевич, – куда это вы, Алеша, собрались?

– Туда, – обернул к нему решительное лицо Алеша, – в правление. Я им все выскажу!

Сергей Николаевич принял у Алеши очередную вещь, отложил в сторону и усадил его на кровать. Сам сел на табуретку напротив.

– Ну, Алеша, перестаньте дурить. Никуда идти не надо. Петр Иванович расстроен не меньше вашего. Сделать он ничего не может. Я вам скажу: вчера Павел Александрович ездил к начальству в Алушту.

– В Алушту? – недоверчиво покосился Алеша и прибрал со лба густой чуб, – и что?

– А ничего. Ничего у него не вышло. Только лишнюю нахлобучку получил, и все.

– Ну, раз так…

Вошла Верочка, приставила к шкафу табуретку, влезла на нее, встала на цыпочки и стала шарить.

– Что ты там ищешь, – хмуро спросил Алеша.

– Да рубашку твою. На.

Алеша принял рубашку, снял жену с табуретки и снова сел напротив Сергея Николаевича. Вошла Ника и прислонилась к отцовскому плечу.

– Ничего, ничего, – похлопал Алешу по колену Сергей Николаевич, – для нас переехать – раз плюнуть, честное слово. Вещей немного. Собрались и поехали.

Он уговаривал Алешу, но и ему самому стало казаться, будто и впрямь, ничего страшного нет. Ну, переедут они в другой город. А вдруг, там будет хорошо! Что это за работа, господи прости, выращивание лимонов! Ну, покрасит он баню, а дальше, что? И у Наташи ничего в будущем. Сошьет она эти двадцать штук капоров, и опять – «что дальше?» А школа! Разве это серьезная учеба, разнобой в одном классе? Нет, что ни делается, все делается к лучшему.

И он стал углубленно развивать эту мысль перед воинственным Алешей. Тихоней этим.

– О, вы его не знаете! – Верочка стояла возле мужа и гладила его плечо, – он молчит-молчит, потом, вдруг, как порох взорвется. В тихом омуте черти водятся, Сергей Николаевич.

И Верочка счастливо засмеялась, оттого, что у нее такой не простой супруг, как может казаться некоторым.

– У нас к вам большая просьба, Алеша, – сказал Сергей Николаевич, когда пронеслась буря, – Дымок.

Сергей Николаевич стал говорить, какой Дымок верный пес. Молодой еще, правда, глупенький, но вырастет, и будет отличный сторож. И с едой не капризничает, лопает все подряд. Алеша перебил сразу.

– Сергей Николаевич, не беспокойтесь и даже не думайте. Конечно, Дымок останется у нас с Верочкой. Мы его любим, он к нам привык. Все будет хорошо.

У Ники глаза налились слезами, она глубоко втянула воздух, повернулась и бросилась вон из Алешиной комнаты. Во дворе ее встретил Дымок, нерешительно замахал хвостом и побежал следом на край обрыва, туда, где заканчивался их двор. Ника села на траву, прижала к себе собаку. Щеки ее были мокры от слез. Она не смотрела ни в морскую даль, ни на ближние горы, хотя именно они были чудо, как хороши. Полуденное солнце припорошило их золотой пылью, кое-где, у подножий вспыхнул на кустах первый осенний багрянец. Ей было грустно. Присмиревший Дымок не вырывался из ее объятий. Он время от времени поднимал голову и пытался лизнуть в нос свою маленькую хозяйку.

За три дня нужно было переделать великое множество больших и малых дел. Получить трудовую книжку, забрать из школы документы. К великому огорчению Ники, им пришлось вернуть в школьную библиотеку все учебники.

Наталья Александровна два дня подряд ложилась спать далеко за полночь, обшивала белой материей большой чемодан с книгами, сундук-корзину и швейную машинку. Все эти вещи отправлялись в багаж.

Уговоры Сергея Николаевича не помогли. Ночью, когда муж и дочь спали, она позволила себе пустить слезу. И слезы ее одна за другой капали на белую ткань, на пальцы с зажатой между ними иглой. Можно сказать, отъезд был хорошо окроплен соленой водичкой.

Наконец, все дела были сделаны, все формальности выполнены. Вечером, накануне отъезда, ходили прощаться с Риммой Андреевной и Василием Аркадьевичем. Римма Андреевна гневно сверкала глазами, порывалась несколько раз высказать, все, что она по этому поводу думает, но мужчины вовремя останавливали ее, она умолкала на полуслове, прижимала к себе Нику, гладила ее волосы и заглядывала в черные глаза девочки.

– Ты будешь скучать без моря? – спрашивала она.

Ника кивала головой и тут же прибавляла:

– Зато, папа сказал, там есть река. Называется Северный Донец. Мы по карте смотрели.

Римма Андреевна вздыхала, начинала переставлять на столе корзинку с печеньем, чайник, сворачивала и разворачивала салфетку, лежавшую перед ней.

Как водится перед разлукой, говорили о пустяках, надолго умолкали и заводили вновь ничего не значащие разговоры.

Назавтра с утра погрузили вещи на машину, трогательно простились с Алешей и Верочкой.

Ника сидела в кузове среди чемоданов, и смотрела на Дымка. Он вертелся у ног Алеши, иногда поднимал голову, тревожно нюхал воздух и поскуливал.

Машина фыркнула мотором, дернулась. Поехали. Дымок насторожил уши и побежал следом. Машина выбралась со двора на дорогу, Дымок за ней. Скорость увеличивалась, в кузове все тряслось и раскачивалось, пес не отставал.

Ника видела, как выбежал на дорогу Алеша. Не слышно было, но она понимала, он громко зовет: «Дымок! Дымок!»

И Дымок стал отставать. Вот он замедлил ход, потом остановился и сел посреди дороги. Машина ровно шла в гору, собака быстро уменьшалась в размерах. Ника увидела, как Дымок поднялся, повернул назад и, не спеша, затрусил к новому хозяину.

Засмотревшись на собаку, Ника не заметила, как в последний раз мигнуло и исчезло за поворотом море.

В Симферополе на вокзале было много хлопот. Отправляли багаж, покупали билеты, пристраивали ручные вещи в камеру хранения. Поезд уходил поздно вечером. До отъезда оставалось несколько часов. Они решили зайти проститься с Мэмэ.

Отыскали знакомую улицу, увидели знакомый дом. Поднялись, позвонили. Но вместо Мэмэ дверь открыла незнакомая женщина. Худая, в неопрятном лиловом халате с английской булавкой у ворота, в папильотках, черными усиками над верхней губой.

– Вам кого? – настороженно спросила она и неприязненно оглядела всех троих.

Наталья Александровна робко сказала, что они хотели бы повидать Марию Михайловну и ее бабушку.

– Они здесь не живут.

– А где они?

– Уехали.

– Куда, не скажете?

– Не знаю. Они передо мной не отчитывались, – отрезала женщина и рывком захлопнула дверь.