Текст книги "Тамара Васильевна меняет профессию! (СИ)"

Автор книги: Анжелика Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Анжелика Роуз
Тамара Васильевна меняет профессию!

ГЛАВА 1. Утро с привкусом воспоминаний

Герасим, чтоб тебя! Опять разлёгся на газете. И ведь знает, паршивец, что я каждое утро читаю раздел с кроссвордами. Нет, ему обязательно нужно именно на него улечься своей пушистой… тушей и смотреть на меня этими наглыми жёлтыми глазами.

– Брысь! – командую я, но кот только потягивается и зевает. – Ну вот что ты за создание такое? Весь в хозяйку, такой же упрямый.

Махнув рукой на газету, тянусь за альбомом. Всё равно тот кроссворд я уже наполовину разгадала вчера. А вот альбом... Он как машина времени – стоит открыть, и ты уже не здесь.

Вот мы с Серёжей. Господи, какие же мы были молодые! Я в белом платье, он в костюме, который ему жал в подмышках. До сих пор помню, как он весь вечер дёргал воротник и шептал мне: "Танечка, давай сбежим отсюда. Я в этом костюме как в смирительной рубашке". А я хихикала и отвечала: "Серёж, погоди, нам ещё «Горько!» кричать".

Перелистываю страницу и фыркаю от смеха. Алёшка в первом классе – гордый такой, форма с чужого плеча (достали по знакомству, тогда ведь всё по знакомству доставали). А рядом Лариска – два банта размером с её голову. Помню, как она крутилась перед зеркалом и спрашивала: "Мам, а я похожа на принцессу?" А я думала: "Скорее на очень нарядную антенну".

Герасим, видимо решив, что утренний террор с газетой не удался, запрыгивает на колени и тычется мордой в альбом.

– Ишь ты, тоже посмотреть хочешь? – чешу его за ухом. – Ну смотри. Вот, видишь, какая я была? А теперь гляди, во что превратилась. Хотя нет, не гляди, тебе полезнее на фотографии смотреть.

Вздыхаю и переворачиваю страницу. Алёшка теперь в Америке, большой начальник. Недавно по видеосвязи показывал, как его младший на пианино играет. Я слушала и думала – надо же, мой внук, а такой талантливый! А потом спохватилась и рассмеялась над собой – что значит "а такой"? Весь в бабушку, разумеется!

А вот Лариска... Эта у меня в Италии. Муж – итальянец, из таких, что в кино показывают: красивый, галантный, руки целует. Помню, как она его первый раз на фотографии показала, я ей и говорю: "Лар, ты его случайно не из рекламы спагетти украла?" А она обиделась...

Два года назад я к ним ездила. Как сейчас помню – выхожу из самолёта, а она стоит такая... Волосы уложены, каблуки, платье модное. Я её еле узнала – где та девчонка с бантами? Обняла меня, а я стою и думаю: "Господи, и правда моя".

Месяц я у них прожила. Внуки меня итальянскому учили, я их – русскому. Получалось забавно. Водили меня по Риму, всё показывали. Я, конечно, делала вид, что впервые вижу Колизей, хотя мы там с театром гастролировали... Но не портить же детям удовольствие?

Герасим на коленях заворочался, намекая, что пора бы и завтрак подать.

– Да погоди ты, проглотина бездонная! – ворчу я. – Дай хоть альбом долистать.

А вернулась я домой и как будто заново родилась. Знаете, как хорошо просто выйти во двор, а там Марья Петровна кричит через весь двор: "Тамара! Ты сериал вчера видела? Там такое было!" И вот это всё – моё. Родное.

Когда Лариса заикнулась про переезд к ним, я только рукой махнула: "Доча, ну куда мне? Я тут уже как кактус – пустила корни. Да и потом, что мне там делать? На пляже загорать? Так я уже загорела на всю оставшуюся жизнь – в молодости, на гастролях".

Герасим наконец сползает с колен и, гордо задрав хвост, идёт на кухню. Я закрываю альбом и иду следом. Вот она – моя жизнь: кот-деспот, уютная квартира, двор с соседками. А мир... Мир я уже повидала. Все эти Парижи-Берлины – они, конечно, прекрасны. Но знаете, что ещё прекраснее? Утренний кофе на своей кухне. Даже если его приходится пить под пристальным взглядом наглого кота, который уже сидит у своей миски и всем видом показывает, что умирает от голода.

– Ну что, артист, – говорю я Герасиму, насыпая корм, – сыграем ещё один день?

***

Огородные страсти и другие радости

– Зинаида Петровна, вот объясни мне, будь добра, – Мария Семёновна упирает руки в боки, и я уже знаю, что сейчас начнётся, – почему твои кабачки растут на МОЕЙ территории?

– Машенька, – Зинаида елейным голосом тянет слова, – а ты линейкой мерила? Может, это твои помидоры на МОЮ территорию залезли?

Сижу на лавочке, пытаюсь спрятать улыбку. Каждый год одно и то же: как только начинается сезон, эти две боевые подруги устраивают показательные выступления. Причём граница между их грядками уже давно потерялась – они там вместе всё сажают, вместе поливают, а потом делят урожай. Но традиция есть традиция.

– А помнишь, Зин, – не унимается Мария Семёновна, – в прошлом году твой огурец через забор перелез и задушил мою петрушку?

– Машка! – Зинаида картинно хватается за сердце. – Да как ты можешь! Мой огурец был интеллигентнейшим растением! Он просто хотел с твоей петрушкой дружить!

Я не выдерживаю и прыскаю со смеху. Эти две клоунессы тут же поворачиваются ко мне:

– А ты чего ржёшь, артистка? – подмигивает Зинаида. – Лучше расскажи, как там твои американо-итальянские родственники поживают?

– Да что им сделается? – отмахиваюсь я. – У них всё хорошо. Алёшка в своей Америке директорствует, Лариска в Италии макароны крутит...

– И не скучно тебе? – Мария Семёновна вдруг становится слишком серьёзной. – Одной-то?

– Ой, девочки, – я достаю из сумки термос с чаем, – какое там скучно! Я ж к ним езжу. Вот у Алёшки была... – я задумываюсь, – года четыре назад. Дом у него – как с картинки. Всё по линеечке, всё по фэн-шую. Внуки – те вообще как маленькие бизнесмены: в шесть утра на тренировку, потом школа, потом кружки...

– И как тебе там? – Зинаида подсаживается поближе.

– Да никак, – я разливаю чай по чашкам. – Красиво, богато, чисто. А души нет. Вот у нас с вами... – я обвожу рукой двор, – тут жизнь. Настоящая.

В этот момент из кустов вылезает мой Герасим. Весь в репьях, но безмерно довольный.

– О! – восклицает Мария Семёновна. – Явился – не запылился! Опять, небось, у Верки Степановны сметану воровал?

Герасим важно проходит мимо неё, запрыгивает ко мне на колени и начинает умываться.

– Вот! – я глажу этого пройдоху. – Как с таким красавцем и скучать? Он мне каждый день спектакли устраивает. То газету украдёт, то занавеску снимет, то соседского кота погоняет...

Вечером, уже дома, перебираю старые фотографии. Вот я на сцене – молодая, красивая, в роли Джульетты. А вот мы с труппой в Париже, я тогда чуть с Эйфелевой башни не спрыгнула – боялась высоты, а режиссёру приспичило снять нас на фоне панорамы. В Берлине потеряла чемодан с костюмами и весь спектакль играла в платье, одолженном у местной актрисы. А в Праге... О, Прага! Там был такой ливень, что мы добирались до театра вплавь, а костюмы потом сушили прямо на батареях за кулисами.

Герасим запрыгивает на стол, пытается лапой поймать фотографию.

– Эй, артист! – я легонько щёлкаю его по носу. – Это не игрушки, это история!

Кот обиженно фыркает, но остаётся сидеть рядом. Я смотрю на него и думаю: может, и правда... может, ещё не всё сыграно? Жизнь ведь та же сцена, только декорации попроще. И роль у меня сейчас самая главная – быть собой.

В дверь стучат.

– Тамара Васильевна! – голос Марии Семёновны. – Открывай! Зинкины кабачки зацвели! Представляешь? В апреле! Чудеса!

Я улыбаюсь и иду открывать. Чудеса, говорите? Ну-ну... А может, это как раз те самые подсказки?

ГЛАВА 2. Время, застывшее в пыли

Колокольчик над дверью антикварной лавки звякнул так мелодично, будто сам был антикварным. Я поёжилась – после яркого солнца полумрак помещения казался особенно густым и таинственным.

"Ёшки-матрёшки, ну и пылища!" – подумала я, оглядывая знакомое до боли помещение. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь не слишком чистые окна, высвечивали в воздухе танцующие пылинки.

– А-а-апчхи! – мой чих заставил подпрыгнуть дремавшего на прилавке кота. Вылитый мой Герасим, только рыжий и с надменной мордой потомственного аристократа.

– Будьте здоровы, Тамара Васильевна! – раздался голос откуда-то из глубины магазина. – Вы как всегда вовремя!

Алексей Семёнович выплыл из-за стеллажей, как призрак из старинной сказки – худой, в очках-велосипедах, с неизменной бабочкой на шее. Сколько я его помню, он всегда выглядел одинаково, будто время в этой лавке остановилось не только для вещей, но и для людей.

– И вам не хворать! Ой, батюшки-святы, – протянула я, медленно двигаясь вдоль полок. Лишь ничего не разбить. – Всё у вас, смотрю, по-прежнему, Алексей Семёнович. Как в музее, честно слово!

А сама глаз не могу оторвать от знакомых сокровищ. Вот старинные часы с кукушкой – интересно, жива ли ещё эта птичка? Рядом – фарфоровая балерина, хрупкая, как пушинка. Ядрёна вошь, до чего ж похожа на Эллочку Розову, подружайку мою заклятую, в молодости, конечно… А эти часы с маятником... Тик-так, тик-так – гипнотический ритм, словно метроном отсчитывает такты чьей-то жизни.

– Представляете, – продолжил Алексей Семёнович, протирая очки большим клетчатым платком, – буквально вчера получил такую вещицу... занятную и подумал о вас.

"Да чтоб меня!" – я остановилась перед витриной с брошками. Какая красота! Вот эта, с камешками, прям как у моей бабушки была. А серебряная стрекоза – ну точь-в-точь как в довоенном журнале мод! Хочу…

– Тамара Васильевна, – Алексей Семёнович деликатно кашлянул, возвращая меня из воспоминаний. – Взгляните-ка...

И тут он достал её, шкатулку. Старинную, всю такую резную, с перламутровыми вставочками. Ёксель-моксель, аж дух захватило! На крышке – узор из виноградных лоз, каждый листочек будто живой. По бокам – амурчики порхают, а замочек... замочек-то какой!

– Ну-ка, ну-ка, – я протянула руки, а они, зараза такая, так и трясутся от волнения. А почему, и сама не знаю…

Алексей Семёнович бережно передал мне шкатулку, а сам улыбается загадочно. И ключик протягивает на цепочке. Ключик поблёскивает! И кот его рыжий тоже смотрит так внимательно, будто что-то знает.

– Вот прям щас-щас... – пробормотала я, пытаясь открыть крышку. А замочек-то старый, капризный. Вставила ключ. Покрутила туда-сюда – не поддаётся, паршивец! Только со второго раза справилась.

И тут... Матушки мои! Сердце так забилось, аж в ушах зашумело. На самом верху – фотокарточка. Старая, пожелтевшая... А с неё – глаза. Те самые глаза, которые я столько раз видела на афишах...

– Майа... – начала я, а у самой во рту всё пересохло.

– Шелогубина, – договорил Алексей Семёнович, поправляя свою бабочку. – Да, это она. Подлинная фотография, между прочим. Из личного её архива. С автографом.

– Не может быть…

– Может! Всё, что в шкатулке, включая саму шкатулку, принадлежало ей!

В шкатулке, вижу, ещё какие-то украшения лежат, но я даже глядеть на них не могу – всё на фотокарточку смотрю.

Ох, коварный! Он ведь знает, что деваться мне некуда, какую бы цену не заломил несусветную.

Хотя... Ядрить-колотить, была не была!

– Беру! – выпалила я, пока не передумала.

***

Сокровища памяти

Господи, как я бежала домой!

"Прям как девчонка со своей новой куклой," – усмехнулась я, поднимаясь по лестнице. Лифт застрял где-то на верхах, и я не стала его дожидаться! Ноги, предатели, уже не те, что раньше – на третьем этаже пришлось передохнуть.

В квартире первым делом – чайник на плиту.

– Такие дела без чая не делаются, – приговаривала я, бережно устраивая шкатулку на столе. Герасим мой тут же запрыгнул рядом – тоже, видать, интересно ему.

– Ну-с, давайте знакомиться, – прошептала я, открывая крышку. Сердце, зараза такая, опять заколотилось, как у девочки на первом свидании.

Первой достала фотокарточку. Майа... Да та самая! Майа Шелогубина. Чёрно-белая фотография, а глаза будто живые смотрят. Блестят. Прима, примадонна! Кумир, на которого я равнялась. Великая актриса, женщина, человек...

– Боже ты мой, сколько же это лет прошло? – я провела пальцем по глянцевой поверхности. Герасим мурлыкнул что-то на своём, кошачьем. – Я ведь ею просто бредила, Гераська, – почесала кота за ухом. – Выросла на ней, подражала. Каждую роль помню! Вот на этой фотографии она в роли Анны Карениной. А серьги, глянь-ка... Батюшки-святы!

Достала серьги – тонкая работа, жемчуг чуть поблёкший. В них она играла "Чайку". Бусы... да в них же она "Василису Прекрасную" играла! А вот и зеркальце – серебряное, с гравировкой. И заколка... Та самая, легендарная, с камешками.

– Каждая её роль становилась событием, Гераська, – продолжала я свой монолог перед котом. – Люди плакали на её спектаклях, смеялись, влюблялись... А помнишь... Ой, что это я, ты ж тогда ещё не родился.

Чайник засвистел, но я даже не пошевелилась.

– Что с ней стало? Постарела, конечно же, впрочем, как и все мы. Тоже ж человек. Но самое интересное дальше – в один день она просто исчезла! Что, где, как – никто не знает. Может, не смогла она, не выдержала жизни в забвении, без сцены... Ох, как я её понимаю!

Примерила перед зеркалом заколку. Седина, морщины... А глаза – всё те же, девчоночьи.

– Театр... – вздохнула я. —Трагедии, комедии – всё было моим. Когда выходишь на сцену, слышишь дыхание зала, чувствуешь тепло от прожектора на лице – это не передать словами. Ты становишься кем-то другим. Ты можешь быть кем угодно…

Герасим потёрся о руку, будто понимал.

– Поклонники носили цветы, закидывали подарками, писали письма, стихи... Влюблялись, сходили с ума… А потом... Всё закончилось. Пришла пора играть старух и бабок-ёжек. Но! Я и этому была рада, Герасим! Лишь бы на сцене! Да…

Достала бусы, примерила. В зеркале отразилась постаревшая женщина с всё ещё прямой спиной и гордо поднятой головой.

– Но потом здоровье уже не позволяло играть... – я смахнула непрошеную слезу. – Эх, Томка, Томка! Ишь, разнюнилась на старости лет! А ну-ка, Герасим Тамарьевич, будете моим зрителем. Сейчас я вам... – и начала читать монолог Раневской, который помнила наизусть всю жизнь.

А в шкатулке, среди украшений, фотография Майи Шелогубиной словно улыбалась своей особенной, будто всё понимающей, улыбкой.

ГЛАВА 3. Занавес

После бурного вечера воспоминаний и монологов я чувствовала себя как после премьеры – выжатая, но счастливая. Чай давно остыл в чашке, и мысли медленно замедляли свой бег.

Серьги, снятые дрожащими пальцами, тихо звякнули о столик – такие лёгкие днём, сейчас казались тяжёлыми, почти свинцовыми, словно вобрали в себя груз всего пережитого дня.

– Что, красавица, – прошептала я своему отражению, расстёгивая бусы, – наигралась?

Слабая улыбка тронула губы, но глаза остались серьёзными. Шкатулка приняла украшения с тихим, почти музыкальным звоном. Щелчок замка – и сокровища Майи снова скрылись во тьме.

Но что-то удержало мою руку на крышке. На самом дне шкатулки, будто спрятавшись в бархатном углу, лежал он – старинный гребень из потемневшего дерева. Такой простой, почти неприметный, но весьма изящный, с тонкой и необычной резьбой.

Я достала его и провела пальцами по гладким зубчикам. Гребень показался мне тёплым, будто он ещё хранил тепло рук былой хозяйки. Я вздохнула и, не торопясь, начала расчёсывать свои волосы. Гребень легко проходил сквозь седые пряди, словно приглаживая и мысли, и усталость.

Герасим запрыгнул на стол и потянулся к мне, ткнувшись влажным носом в руку.

– Чего тебе, Герась? – тихо спросила я.

Он мяукнул требовательно, распушив свой полосатый хвост.

– Ах, ты ж барин! И тебя, что ли, причесать? Вот так, вот так, – пробормотала я себе под нос.

Гребень мягко скользнул по его спине. Он зажмурился от удовольствия, прижав уши, и замурлыкал так громко, что, казалось, затрясся весь стол.

– Ну, хватит с тебя, красавец! А теперь, как говорится, и спать пора.

Я ещё несколько раз провела гребнем, а потом отложила его в сторону.

С трудом забравшись в постель, я почувствовала, как Герасим привычно устраивается рядом, по-хозяйски занимая половину подушки.

Гребень... Я повертела его в руках перед тем, как погасить свет. Он был удивительно лёгким, но в нём чувствовалась какая-то запечатлённая сила. Повинуясь внезапному порыву, я положила его под подушку – почему-то мне захотелось, чтобы он был рядом, поближе.

Кот мурлыкал рядом, согревая плечо своей пухлой тушкой. В комнате было тепло и тихо.

– Ну вот и всё, дружок, – тихо сказала я ему. – Мы с тобой своё уже отыграли, верно? И не страшно. Может, встретимся где-нибудь ещё, Герась? На других подмостках... Старичок ты мой хороший…

Он грустно замурчал, словно соглашаясь.

Его мурлыканье стало тише, нежнее, словно колыбельная.

– Господи, – прошептала я в темноту, последняя мысль растворялась в подступающем сне, – дай мне ещё один выход. Один маленький шанс... быть нужной...

Тишина окутала комнату.

Я вдруг почувствовала, что моё сердце будто замедляется. Мне стало так тепло, так спокойно.

Я закрыла глаза, и мир вокруг потемнел.

Но перед тем, как провалиться в темноту, я вдруг увидела яркий свет софитов, услышала шум полного зала, и мой голос, молодой и сильный, произносил первые слова новой роли...

Занавес медленно опустился над миром Тамары Васильевны.

***

Очередь

Но нет. Это была не точка – а многоточие…

Я очнулась от странного ощущения. Вокруг было шумно, но странно... тихо. Как будто все звуки приглушены, словно доносятся через подушку. Резкий свет бил в глаза, но не больничный – какой-то слишком белый, стерильный и... неестественный.

Где я?

Я повернула голову и вдруг поняла, что стою. Да, стою! Причём босиком. Ноги мерзли адски, и холод пробирался от пяток до самой макушки. А на мне… ночнушка. Господи, какой стыд! Моя любимая, старенькая, вся в розочках и сердечках. Та самая, в которой я легла спать. Мягкая, уютная, и, как мне казалось, совершенно неподходящая для... чего? Где я? И как я тут оказалась?

Я судорожно вдохнула. Впереди – очередь. Длинная, будто бесконечная.

Люди, самые разные: пожилые, молодые, мужчины, женщины. Некоторые стояли молча, опустив плечи, другие шептались друг с другом, украдкой оглядываясь, как будто боялись чего-то. Или кого-то?

Я выдохнула от облегчения, заметив, что была далеко не единственной в столь жалком и непотребном виде. Некоторые тоже стояли в ночнушках, одна женщина впереди была в длинной белой футболке с кривым принтом "Я люблю Париж". А дальше, о боже... кто-то стоял в труселях! Это был весьма пожилой мужчина с огромным солидным животом, красными щеками и удивлённо приподнятыми бровями, словно он сам только что понял, как нелепо выглядит.

Пузатый вдруг повернул голову в мою сторону, и наши глаза встретились.

Я резко обернулась, отводя взгляд. А сзади – ещё больше людей. Тьма тьмущая!

– Что за чёрт? – прошептала я, почувствовав, как холодок пробегает по спине.

Где-то рядом что-то заскреблось. Взгляд упал вниз.

– Герасим!

Кот жался к моим ногам, испуганно поджимая хвост. Глаза его были огромными, и в них читался тихий ужас. Я машинально наклонилась и взяла его на руки. Он мгновенно вцепился мне в ночнушку, словно боялся, что его заберут.

– Всё хорошо, Герась... Всё хорошо, – пробормотала я, хотя сама ничего не понимала. Где я? Почему на мне ночнушка? Почему я ничего не помню?

Внезапно вся очередь вздрогнула. Впереди послышался хриплый голос:

– Следующий!

И очередь двинулась, как один большой и слаженный механизм. Люди шагнули вперёд, словно их подгоняли невидимые силы.

Очередь, на удивление, двигалась очень-очень быстро. Везде бы так – только и успевала переставлять ноги! Но каждый раз, когда кто-то подходил к стойке в конце, происходило что-то странное. Я пыталась прислушаться, но из-за общего гула, хоть и тихого, ничего не удавалось разобрать.

– Это больница, точно больница, – уговаривала я себя, чувствуя, как кожа покрывается мурашками.

Герасим в моих руках лишь жалобно мяукнул. Я прижала его к себе покрепче.

Так, стоп! А что тут делает кот? Голова кругом…

– Тихо, тихо, мой хороший. Разберёмся, – прошептала я, чувствуя, как сердце начинает стучать быстрее.

– Следующий! – снова выкрикнул голос из-за стойки.

Очередь снова дёрнулась, и я шагнула вперёд. Теперь я могла различить стойку и фигуру за ней. На первый взгляд ничего необычного – там сидела женщина, как и из любой больничной регистратуры.

– Точно, больничка, – выдохнула я и улыбнулась.

Круглые очки на носу, красная помада, строгий взгляд, седая башенка волос. Даже халат у неё был почти белый, но…

Как только к ней подошёл следующий человек из очереди, всё изменилось. Её алые губы вдруг начали шевелиться с бешеной скоростью, так быстро, что я не могла разобрать ни единого слова. Пальцы замелькали над огромной книгой, словно у неё не две руки, а с десяток! Она писала, черкала, переворачивала страницы с такой скоростью, что казалось, будто кто-то включил ускоренную перемотку.

Мужчина в клетчатой пижаме, стоявший перед ней, двигался так же. Говорил что-то быстро-быстро, руками размахивал, будто пытался объяснить, а его ноги подрагивали, словно он танцевал под музыку, которую никто не слышал.

Его голова подрагивала, он говорил с ней так быстро, что его голос больше напоминал треск радиопомех. Она отвечала ему таким же стремительным бормотанием.

Через несколько секунд он молча получил свой заветный клочок бумаги, развернулся и, опустив голову, направился к боковой двери, которая будто сама растворилась перед ним.

Господи, только бы не сойти с ума...

Дышать становилось всё тяжелее.

Я застыла, ошеломлённая. Теперь было понятно, почему очередь двигалась так быстро!

– Точно, это сон, – убеждала я себя, пока в груди нарастало странное мутное беспокойство. – Или упала в обморок, и теперь мне мерещится чёрт-те что.

Очередь дёрнулась. Я попыталась успокоить себя. Это просто какой-то бред. Я просто сплю. Ничего страшного. Скоро проснусь!

Но внутри всё сжималось от страха. Очередь снова дёрнулась. Теперь я была всего в двух шагах от стойки. Люди передо мной продолжали двигаться, как заведённые, а позади кто-то нервно шептался.

– Следующий! – голос тётки пронзил воздух, хриплый, но громкий, как скрип старой открывшейся двери.

– Всего лишь сон, – пробормотала я себе под нос, хватая Герасима ещё крепче. Кот жалобно мяукнул и зарылся носом в мою руку.