Текст книги "Всё закончится на берегу Эльбы(СИ)"

Автор книги: Антонина Ванина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Сандра, дочка, подумай хорошенько, нужно ли тебе работать?

– Мы теперь живем в республике, – уверенно отвечала она, – а у республики есть конституция. Там написано, что женщины и мужчины равны перед законом и в правах и в обязанностях.

– Ох, девочка моя, – вздохнул отец, – конституцию можно написать за месяц. А на то, чтобы изменить сознание людей, потребуются годы.

– Ты боишься, что работая, я опозорю семью?

– Что ты такое говоришь?.. Я совсем не об этом хотел сказать.

– А о чём тогда?

– Видишь ли, – тяжело вздохнул профессор, – служба, где бы то ни было, не призвание женщины. Её призвание – дом и семья. Когда у меня родятся внуки, ты это и сама поймешь, и забудешь про все эти блокноты и печатные машинки.

– Но у нас с Даниэлем ещё нет детей, – упрямо заявила Сандра, – а если будут, чем мы их будем кормить?

– Нет-нет, ты совсем меня не хочешь понимать, – покачал он головой. – У твоей тёти Иды была работа, в которую она погрузилась без остатка. Она отдала ей молодость, и даже жизнь. И у неё так и не появилось ни семьи, ни детей. Ида осталась только в нашей памяти, но род свой продолжить она не смогла. Вот чего я не хочу для тебя. Понимаешь?

– Нет, – упрямо заявила Сандра. – Она не создала семью не потому, что много работала, а потому что всю жизнь любила одного человека.

– Что за глупость? – удивился профессор. – С чего ты это взяла?

– Тётя Ида сама рассказала нам с Лили об этом, когда мы служили в госпитале.

– Правда? Я ничего об этом не знал.

– Конечно, не знал. Тётя Ида держала эту тайну в своём сердце долгие годы, и поделилась ею только тогда, когда Лили завела разговор о наших с ней будущих женихах. Двадцать лет тётя Ида ждала, что он даст о себе знать, напишет ей или приедет, чтобы просто увидеться. Но не дождалась...

– Надо же, – пораженно произнёс профессор. – Кто бы мог подумать? Столько лет... А ведь я даже не догадывался, что Ида кем-то увлечена.

– Не увлечена. Она любила его одного.

– И кто он, она говорила?

– Назвала только имя – Эжеб.

– Эжеб? – переспросил отец. – Неужели венгр? И чего только не узнаешь, спустя столько-то лет...

– Да, папа, – понуро произнесла Сандра. – Тётя Ида проработала всю жизнь в госпитале не потому, что хотела только работать. В её жизни просто не было любви.

– Ну, дочка, – начал ободрять её отец, – тебе-то жаловаться не на что. У тебя есть Даниэль. Так к чему эти разговоры о службе машинисткой?

Как бы Сандре не хотелось возразить отцу и сказать, что она несчастна не меньше покойной тёти Иды, но она побоялась признаться, опасалась, что слово за слово, и отец вытащит из неё признание об измене. В такой ситуации Сандре оставалось только натянуто улыбнуться.

– Нет, папа, я хочу быть не только... женой. Я хочу, чтобы мой труд был полезен республике.

Профессор только вздохнул и произнёс:

– Ты уже взрослая женщина и многое в этой жизни видела. Не мне тебя учить... Но у тебя есть муж, который теперь за тебя отвечает. Вот если он согласится, можешь работать. Но ты должна знать, что от постоянной работы с машинкой хрящи в твоих пальцах будут постепенно стираться, а к старости ты будешь мучиться от болей в суставах. Подумай хорошенько, нужно ли тебе всё это.

Про преклонные годы Сандре думать вовсе не хотелось, ведь когда ещё они наступят. Но ей было тяжело признать, что такой муж как Даниэль имеет над ней хоть какую-то, но власть. После их размолвки, он нередко ночевал на кушетке в своей лаборатории. Мыши и крысы стали интересовать его куда больше жены.

– Данни, – спросила его Сандра за завтраком, – а я вкусно готовлю?

– Да, – машинально ответил он, жуя гренок.

– А хозяйство я веду хорошо? Тебе всё нравится?

– Наверно.

– Тогда ты не станешь возражать, если я буду реже появляться дома?

– Что ты имеешь в виду? – отложив вилку, поинтересовался Гольдхаген.

– Я хочу пойти работать. Машинисткой-стенографисткой.

На минуту Даниэль погрузился в размышления, чтобы заключить:

– А я не хочу.

– Как это? – опешила Сандра, ибо никак не ожидала, что мужа заботят её дела.

– Просто не хочу и всё, – как ни в чём не бывало, продолжал он. – С кем ты будешь работать? У кого? В какой-нибудь конторе у престарелого директора, которому нравятся молодые стенографистки? Нет, я не хочу, чтобы моя жена полдня проводила в обществе какого-то сластолюбца.

– Да как ты можешь мне такое говорить? – воскликнула Сандра.

Слова изменника оскорбили её до глубины души, но он упорно делал вид, что не понимает, из-за чего Сандра так обиделась.

Слёзы и скандалы продолжались из вечера в вечер, но Даниэль отказывался понимать чаяния жены.

– У тебя есть крысы, – говорила она. – А что остаётся мне? У меня, по-твоему, не может быть своих интересов?

– Ты же и так целыми днями свободна, – устало отмахивался от неё Даниэль. – Можешь делать что хочешь. Шей, вяжи крючком или чем ещё занимаются дома женщины. Вы с Лили всегда вместе, можете найти себе одно занятие на двоих. Не понимаю, чего ты ещё хочешь?

– Я хочу работать для семьи, – пытаясь подавить мандраж, продолжала настаивать Сандра. – Для тебя, для папы и Лили. А вы все как один, говорите мне, что это только моя блажь, а не забота о вас. Ладно, папа переживает за моё здоровье, а Лили так увлечена Отто, что ради него целыми днями только и делает, что выискивает в газетах все статьи на политические темы. Но ты почему против?

– Я же говорил тебе, – отвечал Даниэль, а в голосе его начали проскальзывать суровые нотки недовольства, – я не хочу, чтобы моя жена проводила полдня в обществе постороннего мужчины.

Сандра хотела рассмеяться, но вместо этого невольно расплакалась:

– А я хотела, – срывающимся голосом говорила она, – чтобы мой муж не проводил время в обществе чужой женщины.

От её слов Даниэль помрачнел и бессильно воскликнул:

– Ну сколько можно к этому возвращаться?! Я ведь уже не раз просил у тебя прощение, но ты постоянно начинаешь заново изводить и меня и себя. Пожалуйста, Сандра, хватит об этом вспоминать.

– Как я могу забыть?! – поражённо воскликнула она. – Я видела, как ты целовал мою сестру, как ты обнимал её. Даже ко мне ты никогда не прикасался так, как к ней.

– Просто так вышло... – понуро пробубнил он.

– Просто так? – поразилась Сандра.

– Да, мы просто разговаривали и... как то... даже не знаю... будто искра проскочила... и...потом...

– Тогда уходи к ней.

– И не подумаю, – внимательно посмотрев на Сандру, произнёс Даниэль. – Ты моя жена, и я тебя люблю.

– Ты меня не любишь. Ты всегда любил Лили. С первого дня, как нас увидел, ты выбрал её.

– Но женился-то я на тебе.

– Так почему ты не вспомнил об этом, когда между вами полыхнула та искра?

– С тобой просто невозможно разговаривать, – заключил он и готов был выйти из спальни, но Сандра кинула подушку ему в спину, отчего Даниэль едва не упал и вынужден был обернуться:

– Ты что творишь? – поражённо вопросил он.

– А ты что? Лили ведь встречается с Отто, твоим другом. Как ты можешь так с ним поступать? А со мной, как ты можешь? Что я тебе сделала?

– Ну сколько мне ещё раз повторять, чтобы ты поняла, – бессильно воскликнул он, – между мной и Лили ничего уже нет! Если ты не хочешь верить мне, пусть Лили тебе скажет.

– Я никогда не стану с ней об этом говорить, – в испуге замотала головой Сандра. – И ты не скажешь, что я всё о вас знаю. Ты не посмеешь нас рассорить.

На этом разговор был окончен и Даниэль демонстративно отправился спать в лабораторию, оставив Сандру лить слёзы в подушку.

Затаив смертельную обиду на мужа, она долгое время не знала, как же её выплеснуть. Изменять изменщику с посторонним мужчиной было страшно, и оттого не хотелось. Закатывать новые скандалы становилось просто бессмысленно, потому как ни она, ни Даниэль своих позиций сдавать не хотели, и всё чаще размолвки заканчивались тем, что Сандра оставалась ночевать в пустой постели.

Одиночество душило её мертвой хваткой, с каждой ночью наваливаясь всё сильнее и сильнее. Сандре хотелось найти исцеление и забыть обо всех обидах и неурядицах, чтобы спокойно спать, а не размышлять до рассвета о своём несчастье.

И вскоре решение было найдено. Всё началось с домашних запасов вина. Поняв, что слабый градус не помогает залить печаль и уязвленную гордость, Сандра постепенно перешла на виски и водку перед сном. Но алкоголь стал тяжелой статьей расхода семейного бюджета, и потому Сандра остановилась на неразбавленном 75%-ном абсенте, купленным у соседа-бутлегера за полцены, ибо напиток был не самого лучшего качества. За вечер ей хватало всего пары рюмок горькой отравы, а позже и три, и четыре, и пять, чтобы почувствовать лёгкую эйфорию и притупить чувства, а после, увидеть искрящиеся сны.

Все возлияния происходили тихо, в запертой спальне. Больше всего Сандра боялась, что о её пьянстве узнает отец. Мнение Даниэля её не особо интересовало. А Лили была увлечена чем-то другим, чтобы обращать внимание, что сестра поднимается к завтраку позже обычного, выглядит апатичной, и небрежно относится к своему внешнем виду. Даже рыжие кудри Сандры стали выглядеть тусклее и жиже, под глазами появились тёмные круги, а лицо посерело.

Видимо, Даниэль успел что-то заподозрить, потому как в одну из ночей он покинул лабораторию с крысами и нагрянул в собственную спальню. В этот момент Сандра как раз наливала себе стопку из полупустой бутылки.

Даниэль долго молчал, прежде чем сказать:

– Ты же иссушишь свою печень. Ты это понимаешь? Тебе вообще знакомо слово цирроз?

– Отстань, – тихо ответила Сандра, уронив голову на ладони.

Даниэль попытался отобрать у жены абсент, но встретил активное сопротивление и оскорбления. Она била его по рукам и пьяно посмеивалась:

– Всё, кончились те времена, когда мужья транжирили приданое жён. Теперь я буду пропивать твое жалование.

На следующий вечер Даниэль снова пришёл в спальню, полагая, что при нём Сандра пить не станет. Но его расчёт не оправдался, и она снова потянулась к бутылке.

– Зачем ты так делаешь? – с грустью спросил он. – Я ведь люблю тебя.

Снова она услышала от него это признание, которое Даниэль произносил всякий раз, как Сандра поминала ему связь с Лили. И снова она не захотела верить в искренность его слов.

– С чего ты так решил? Мне казалось, ты любишь резать мышей и раскармливать крыс.

Произнеся это, она приняла две успокоительные рюмки и провалилась в глубокий сон.

14

В конце октября в далёкой Саксонии вспыхнули беспорядки, а всё из-за того, что в не менее далёкой Москве товарищ Троцкий задумал экспортировать мировую революцию в обитель загнивающего либерализма. В Гамбурге местные коммунисты попытались силой взять всю власть себе. Три дня в городе шли баррикадные бои, но армия подавила восстание. Раздуть мировой пожар у красных снова не получилось.

А через пару недель в самом сердце Баварии о себе заявила новая сила – Национал-социалистическая рабочая партия Германии.

Накануне пятой годовщины несуществовавшего отречения императора, по Мюнхену распространилась новость, что баварская армия вышла из повиновения веймарским властям и отныне подчиняется исключительно баварскому правительству в лице фон Кара. Поползли слухи, что со дня на день Бавария и вовсе окончательно отделится от Германии, восстановит монархию и создаст католическую Австро-Баварию.

Но в пятую годовщину мнимого отречения в центре Мюнхена прозвучали выстрелы. Профессор Метц был крайне подавлен – ему отчётливо вспомнились дни Первой русской революции и последовавшие за ними месяцы террора. Он не хотел пережить ещё раз и дни послесоветской власти, когда контрреволюционеры завалили город трупами. С ужасом он представлял, как и его младшая дочь падёт от шальной пули, после чего запретил Сандре выходить на улицу, тем более что выглядела она в последнее время немного болезненно.

В этот же пятничный вечер по традиции в дом Метцев пожаловал Отто Верт с последними новостями.

– Отто, скажи, что происходит? – взволнованно вопрошал профессор. – Мы снова отделились от Германии?

– Спокойствие, профессор, – заверил его журналист, трепля довольного Дирка по загривку, – радоваться рано, мы все ещё в одной шлюпке с Веймарской республикой. И не надо держать Сандру в темнице с крысами и хомяками. Стрельбы больше не будет. Всех зачинщиков путча арестовали.

Не потребовалось долгих уговоров, чтобы Отто принялся излагать хронику двух последних дней:

– Видимо, со времён Баварской советской республики у наших правителей стало традицией проводить заседания за кружкой пива. Вот и фон Кар вчера решил поупражняться в красноречии перед чиновниками в пивной. Все ждали, что он объявит о реставрации монархии, но не дождались. Пока фон Кар драл глотку, пивную окружили шестьсот молодчиков. Они даже пулемёты с собой притащили. Потом на сцену вылез их лидер, пальнул в потолок и объявил, что началась национальная революция, и отныне веймарское правительство вместе с баварским низложены. А поскольку вместе с фон Каром в пивной заседал и начальник полиции с командующим армией, всех троих быстренько увели в соседнюю комнату. В зале сразу же начались возгласы недовольства, тогда молодчики притащили с улицы пулемёт, поставили его на сцену и посоветовали всем молча пить пиво. А директорию, этот, так сказать, триумвират, в это время активно уговаривали отправиться в поход на Берлин.

– Зачем на Берлин?

– Чтобы свергнуть президента Эберта. Надо сказать, когда к пивной привезли генерала Людендорфа, эта троица быстро согласилась на поход.

– Того самого генерала Людендорфа?

– Да, героя Великой войны. Правда, есть мнение, что он ничего не знал о перевороте, пока его не доставили к пивной. Но, переворот он охотно поддержал. Ещё бы, главарь революционеров назначил его главнокомандующим, а себя, ни больше, ни меньше, имперским канцлером. А фон Кара он определил регентом Баварии. Тот заявил толпе, что на Берлин идти согласен, и Людендорф со спокойным сердцем отпустил его домой. А после выяснилось, что фон Кар сбежал ночью в Регенсбург и оттуда заявил, что ни на какой Берлин идти не собирается и всё, что обещал под дулами пистолетов, выполнять отказывается, и вообще низлагает имперского канцлера с его главнокомандующим. И вот сегодня началась битва за министерство обороны. К слову, революционеры до него так и не дошли, их встретила полиции на площади Одеон. Вот тогда-то и началась стрельба. Говорят о шестнадцати убитых революционерах и трёх полицейских. Только Людендорф смог прорваться через полицейский заслон, и то лишь потому, что никто не посмел в него стрелять. В общем, сегодняшний путч можно считать провалившимся. Главарей сейчас активно ищут и арестовывают. Людендорф уже в тюрьме. А завтра утром я уеду в Берлин.

– Зачем? – удивленным, почти обиженным голосом вопросила Лили.

– В этом путче есть интересный след, и я хочу его проверить. Это русский след. Кстати, профессор, вам случайно не знакомо имя Шойбнер-Рихтера?

– Нет. И кто он?

– Ваш бывший соотечественник. Вы ведь из семьи остзейских немцев, не так ли?

– Не так, – возразил профессор Метц. – Я лишь несколько лет жил в Прибалтике, а девочки и того меньше, всего неделю, а затем мы перебрались в Петербург.

– Так значит, вы русские немцы.

– Нет, Отто, русскими немцами называют немцев Поволжья. А Поволжье от Петербурга отстоит на тысячу миль. Мы, если ты всерьёз хочешь знать, кочевые немцы. Дети мои родились в Курляндии, сам я – в Тюрингии, мой отец жил в Силезии, хотя родился в Польше, дед – в Баварии, а уж откуда родом его предки я даже боюсь предположить. Так что, Отто, мы из тех немцев, что как цыгане, не привязаны к родным местам, и определить нашу родину просто невозможно.

– Но у Лили с Сандрой ведь есть историческая связь с Прибалтикой, – продолжал настаивать Верт, – хотя бы по материнской линии. Да и вы наверняка общались с остзейскими немцами.

– Остзейскими немцами, – мрачно заговорила Сандра, – называют прибалтийских баронов. А наша мать была крестьянкой, а значит, её предков угнетали те самые бароны. Мы не имеем к ним никакого отношения.

– Ладно-ладно, только не обижайся. Мне ведь просто интересно узнать, что из себя представляют остзейские немцы. После революции в России они ведь массово хлынули на историческую родину. Что у них в головах, какое мировоззрение, какие идеалы? Мне просто хочется понять, что ими движет, раз такие люди как Шойбнер-Рихтер подержали национал-социалистов.

– А они их поддержали? – удивился профессор Метц.

– Пока это спорный вопрос, – аккуратно ответил Отто. – Как только вернусь из Берлина, всё вам расскажу.

– Так что же они поддержали? Какие требование у этих национал-социалистов?

– Хороший вопрос, – загадочно улыбнулся Отто, – Кажется, они ратуют за отмену Версальского договора, восстановление довоенных границ и армии. А ещё они требуют вернуть Германии все колонии, конфисковать спекулятивные доходы времён войны, национализировать тресты, выплатить достойные зарплаты рабочим, повысить пенсии, изъять земли на общественные нужды. Крупные промышленники должны рыдать. А ещё эти мечтатели обязуются обучить талантливых бедных детей за государственный счёт, заняться оздоровлением нации и всячески помогать матерям и детям.

– Что ж, и я бы поддержал такую программу.

– Не спешите, профессор, – ухмыльнулся журналист. – Эти революционеры планируют сладкую жизнь для всех граждан Германии, но готовы считать таковыми не всякого.

– В каком смысле?

– В их программе прямо сказано, что гражданином может быть только немец по крови, а все прочие – нет.

– Что за глупость? – нахмурился профессор Метц. – Как может быть иностранцем, например, поляк или чех по происхождению, если он и его предки всю жизнь прожили в Германии? Нелепица какая-то.

– Не знаю, что эти революционеры думают о чехах, поляках и русских латышках по матери, – в этот момент Отто нежно погладил руку улыбающейся ему Лили и перевёл взгляд на хмурого Даниэля, – а о евреях революционеры выразились предельно ясно. По их представлениям они гражданами быть не могут.

– Это ещё почему? – вопросил профессор Метц.

– Видимо, господа национал-социалисты считают, что в Германии слишком много евреев среди политиков и предпринимателей, а среди еврейских политиков и предпринимателей слишком много социал-предателей. Так что, их программа по отношению к евреям – это форма политической и экономической борьбы. Причудливой, но всё же борьбы.

– Это какая-то ненормальна борьба, – заключил профессор.

– Пожалуй, – согласился Отто. – Хотя, знаете ли, евреев в Германии очень мало, а в нынешней немецкой политике подозрительно много. На эту диспропорцию революционеры и упирают. Только бороться они хотят не с вредоносными политиканами, а со всеми евреями сразу. Сначала они собираются выдавить их из парламента, потом с рынков, и в конце, согласно их плану, все евреи независимо от политической ориентации прекратят издавать и редактировать газеты на немецком языке. При такой системе я бы лишился половины работодателей. А если национал-социалисты каким-то невероятным образом получат бразды правления и дореформируются до того, что нам станет нечего есть, то они обязуются выслать из Германии все лишние рты в лице не граждан. Каковы перспективы? Это все написано открытым текстом в их программе.

– Теперь я понимаю, почему они устроили путч, – мрачно заключил профессор, – с такими взглядами на будущее страны, никто не станет выбирать их в парламент.

15

От тревожных событий в городе и стране профессора Метца отвлекала только работа. Помимо преподавания и практики ему нередко приходилось консультировать коллег. Какого же было удивления Метца, когда в начале нового 1924 года в его дом пожаловал выдающийся берлинский терапевт Клемперер.

– Профессор, – вкрадчиво обратился он к Метцу, – у меня есть пациент, и я нахожусь в затруднении. Я не могу вам назвать его имени и должности, но скажу, что это высокопоставленный чиновник иностранного государства и ему чуть более пятидесяти лет.

– Что ж, и власть имущие не застрахованы от недугов.

– Вы правы.

– Так что же вы хотите у меня узнать?

– Дело в том, что болезнь моего пациента не укладывается ни в одну из известных форм мозгового заболевания

– Интересно. Продолжайте.

– Первые симптомы проявились два с половиной года назад. Это были головокружения и ощущение тяжелой усталости. Пару раз пациент терял сознание. Поначалу я склонялся к тому, что головные боли и бессонница вызваны чрезвычайным переутомлением, так как никаких органических поражений мозга и нервной системы я не обнаружил.

– Надеюсь, ваш пациент позволяет себе отдых, чтобы восстанавливать силы?

– Увы, – признал Клемперер, – работа для него оказалась важнее собственного здоровья. К тому же он всё время сомневается в поставленном диагнозе.

– Вот как? Из-за чего же?

– Вначале он всерьёз опасался, что все эти симптомы предвещают душевный недуг. Когда через год его состояние неожиданно ухудшилось, мой коллега предположил, что всему виной старое ранение.

– Каким образом, позвольте узнать? – удивился такому обороту профессор Метц.

– Дело в том, что те пули так и не извлекли. Коллега подозревал, что болезнь может быть вызвана свинцовым отравлением и рекомендовал извлечь обе пули.

Имея за плечами опыт военного хирурга, профессор Метц тут же возразил:

– Но ведь они уже успели осумковаться. Сколько лет прошло с момента ранения?

– Четыре года.

– Тем более. Если свинцовое отравление не проявило себя в первые два года, вряд ли оно имеет место быть сейчас.

– Теперь коллега тоже это понимает, – кивнул Клемперер. – Но тем не менее, одну пулю он всё же удалил, из правой надключичной области. Операция прошла удачно, а через месяц случился приступ. У больного началась рвота, онемела правая рука и правая нога. Всё это сопровождалось сильной головной болью и помутнением зрения. А через час все симптомы исчезли, но повторились через четыре дня. Больной не мог говорить. Я заподозрил тромбоз мелких сосудов моторно-речевой зоны головного мозга.

– Но почему не тромбоз магистральных сосудов?

– Так ведь речь и подвижность конечностей вскоре вернулись. Это-то меня больше всего и удивляет. Состояние пациента периодически улучшается. Его интеллект полностью сохранился. Такая картина не характерна ни для одного известного мне заболевания. Коллеги твердят об артериосклерозе в тяжелой форме, но, согласитесь, для человека пятидесяти лет со здоровым сердцем, полностью сохранившим интеллект, подобное просто нехарактерно.

– И что же, ваш пациент выздоровел?

– Нет. Парез правых конечностей и потеря речи время от времени повторяются и так же периодически проходят. Я теряюсь в догадках. Такой болезни нет ни в одном медицинском справочнике.

– А вы не подозревали отравление? – к удивлению собеседника спросил профессор Метц. – Та периодичность, которую вы упоминаете, скорее, говорит не о внутренних изменениях, а о непостоянном внешнем воздействии. К тому же вы упомянули, что ваш пациент занимает высокую должность.

– Но, позвольте, сейчас не времена Борджиа.

– Коварство многих ядов состоит в том, что их нельзя обнаружить. Полагаю, никто бы не стал травить видного чиновника банальным мышьяком. Кстати о мышьяке, вы не подозреваете у пациента сифилис?

– Разумеется, это первое что мы с коллегами проверили. Брали кровь и спинномозговую жидкость – результат отрицательный. Но вы же понимаете, сифилис очень коварная и многоликая болезнь, чтобы так просто её отвергать. В конце концов, люэс бывает врожденным, а не только приобретённым.

– А если никакого сифилиса нет? Коллега, вы же знаете эту странную традицию медицинского сообщества – при спорных и необъяснимых случаях отчаянно диагностировать больному сифилис, даже если его нет и в помине. Но тогда приходится давать пациенту препараты из йода и мышьяка. Я надеюсь, ртуть вы ему не прописывали?

Судя по молчаливой реакции Клемперера, больного не минула чаша сия.

– Коллега, – продолжил говорить профессор Метц, – мне очень жаль слышать историю вашего пациента. Если бы от меня что-то зависело, я бы приложил все усилия, чтобы отменить противолюэтическое лечение и искать другое – правильное и единственно верное.

В ответ Клемперер порылся в портфеле и протянул Метцу кипу измятых листов:

– Я знаю о вашем интересе к гематологии, потому и привез результаты анализов крови.

Профессор Метц внимательно изучил бумаги. Признаков сифилиса или тромбоза в них не просматривалось, как и подтверждения теории об отравлении. Но для такого рода заключения нужен был комплексный анализ совсем иного рода.

– Он скоро умрет, – неожиданно для профессора Метца произнёс Клемперер, принимая обратно результаты анализов, – как не прискорбно это осознавать. Он и сам всё прекрасно понимает, хоть мы и не говорим с ним об этом.

На этом Метц и Клемперер распрощались, и профессор почти успел позабыть об этой странной истории, как через несколько месяцев в начале марта к нему нагрянул нежданный гость – московский анатом по фамилии Карузин, его ровесник. До этого дня профессор Метц не был знаком с этим учеником своего деда, но медики быстро нашли общий язык. Профессор Карузин вспоминал, как двадцать семь лет назад впервые встретился с уже не молодым Книпхофом, и как тот поразил его своими знаниями и навыками. Метц внимательно слушал гостя, и не мог отделаться от мысли, что Карузин приехал в Мюнхен из советской России вовсе не для того, чтобы предаться воспоминаниям о профессоре Книпхофе.

– Да, вы правы, – признался Карузин. – Я приехал с просьбой и хочу обратиться к вам, Павел Иванович, как к наследнику профессора Книпхофа, преемнику всех тех знаний, что он оставил после себя. Мне крайне необходима формула его бальзама.

– Я впервые слышу, что мой дед был бальзамировщиком, – возразил Метц. – О чём вы говорите, Пётр Иванович? Он анатомировал трупы, а не сохранял их.

– Всё верно. Но изредка, в особо безнадежных случаях, когда тело плохо сохранялось и на лице появлялись пятна, профессор Книпхоф применял свой секретный препарат. Многие бальзамировщики охотились за рецептом, предлагали ему немалые деньги, но профессор отвергал все предложения. Однажды я видел, как он впрыскивал под кожу трупа этот раствор. Через час от пятен ничего не оставалось – кожа была абсолютно чистой! Как преподаватель пластической анатомии я был просто поражен.

– Когда вы это видели?

Карузин ненадолго задумался и произнёс:

– Лет двадцать назад, здесь, в Мюнхене.

– Но в 1904 году профессору Книпхофу было уже девяносто шесть лет. Он никого не мог анатомировать, разве что в университете во время занятий со студентами.

– Официально, конечно, он не работал по основной специальности. Но негласно все знали, что профессора можно пригласить в морг, проконсультироваться по спорному случаю. Собственно, двадцать лет назад я так и сделал. Но помимо заключения, профессор помог мне и с бальзамированием.

– Увы, Пётр Иванович, мне ничего не известно об этом чудо-средстве.

Но Карузин и не думал принимать отказа. Напротив, он умоляюще обратился к Метцу:

– Наверняка профессор оставил записи о бальзаме. Павел Иванович, я прошу вас, найдите его формулу. Я не прошу отдать мне рецептуру, пусть она останется вашей династической тайной. Просто продайте мне сам раствор. Заказчик заплатит хорошие деньги. Только сделайте этот бальзам.

Что-то в тоне гостя не понравилось профессору Метцу, и он спросил:

– Простите моё любопытство, но кто заказчик?

Немного помявшись, Карузин всё же произнес:

– Да, вы правы, к чему скрывать? Вы, наверное, и сами догадываетесь. Ведь, как я слышал, недавно у вас консультировался доктор Клемперер.

Профессор Метц уже хотел было спросить, какова связь между бальзамированием и берлинским терапевтом, но тут же перед его глазами начала складываться мозаика: Советская Россия, высокопоставленный чиновник, тяжело болел неизвестно от чего, недавно умер, раз Карузин собирается его бальзамировать. И тут в голове прозвучал голос, словно чужой: "Ленин".

– Нет! – воскликнул Метц, сорвавшись с места, – уходите, прошу вас. Я не могу вам ничем помочь!

– Павел Иванович, что с вами? – искренне изумился Карузин. – Разве вы успели чем-то насолить советской власти, что так её боитесь?

С тех пор как началась Великая война, профессор запретил себе говорить с кем бы то ни было о своей работе в России, о цесаревиче и его родителях. После падения монархии в обеих странах, нашествия коммунистов и расстрела семьи русского царя, он и вовсе опасался за безопасность своих детей и себя самого. Узнай кто-нибудь из интернационалистов, кого он лечил в царской России, беды было бы не миновать.

Кроме покойного профессора Книпхофа и дочерей, о его давней связи с Романовыми, не знал никто. Профессор Метц искренне надеялся, что и советским властям об этом неведомо.

– Нет-нет, – лихорадочно продолжал отказываться Метц, расхаживая по кабинету из угла в угол. – Это большая ответственность, я не могу.

– Полно вам, – добродушно улыбался ему Карузин, – какая у вас может быть ответственность? Вы же уже давно не живёте в Петрограде. Тем более другие специалисты провели вскрытие ещё в январе. Кстати, вам как консультанту не любопытно узнать результаты? – Профессор Метц не успел возразить, как анатом тут же продолжил, – Там было тяжелое поражение мозговых сосудов в особенности сонной артерии. Мозг испещрен многочисленными вмятинами, рубцами и полостями. Странность заключается в том, что было поражено исключительно левое полушарие мозга. И причин такой избирательности недуга никто до сих пор не знает. Зато целым осталось правое полушарие, его-то и отдали на исследования. Вообще, сейчас тело в неважном состоянии: глазницы заметно запали, уши заострились, на носу появились пигментные пятна. Увы, тело обречено на высыхание и искажение.

– Чего же вы хотите, ведь прошло уже полтора месяца.

– В том– то и дело, что мы хотим найти способ более длительного сохранения.

– Зачем?

Карузин неловко улыбнулся и произнёс:

– Мы уже давно с вами не соотечественники. Что я буду вам рассказывать об уникальности Владимира Ильича и его гения? Вам приходилось слышать имя Николая Фёдорова?

Внутри профессора Метца всё похолодело. Он не просто слышал о нём – он слышал его самого. Николай Фёдорович, "московский Сократ", давным-давно, двадцать пять лет назад дал Метцу надежду, что смерть возможно победить, что всякая жизнь может длиться вечно – нужно только захотеть найти способ и открыть путь к бессмертию. Тогда мёртвые воспрянут из небытия, отцы вновь встретятся со своими детьми. Собственно это профессор Метц и осуществил четыре года назад с Лили. Но к чему вспомнил о заветах Николая Фёдоровича Карузин?

– Вы, что же, – неуверенно вопросил профессор Метц, – хотите оживить мертвого Ленина?