Текст книги "Всё закончится на берегу Эльбы(СИ)"

Автор книги: Антонина Ванина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Ванина Антонина
Всё закончится на берегу Эльбы

1

В пасмурное июньское утро 1899 года по коридорам александрийского дворца пронесся детский крик – государыня императрица Александра Фёдоровна благополучно разрешилась от бремени дочерью.

Принимавшие роды лейб-акушер и лейб-хирург поспешили сообщить, что здоровье матери и дочери не вызывают у них ни малейшего опасения, а присутствующий при этом знаменательном событии лейб-медик-консультант Павел Иванович Метц только облегченно выдохнул. Родилась девочка, а значит, династия Романовых получила отсрочку от гессенского проклятия.

Стоило Павлу Ивановичу покинуть покои царицы, как ему тут же вручили телеграмму из Иллукста. С трепетом он принял листок бумаги и тут же прочёл:

"ОЛЬГА ПОМЕРЛА ТЧК ПОСКОРЕЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ"...

Телеграмма выпала из дрожащих рук, но посыльный поспешил поднять бумагу с пола и повторно вручил её адресату.

В тот день для Павла Ивановича кончилась его недолгая семейная жизнь. И двух лет не продлилось его позднее счастье.

Когда ему исполнилось тридцать семь лет, он успел разувериться в мысли, что когда-нибудь женится. Но однажды, покинув многолюдный Петербург и уехав по делам в самую глушь Курляндской губернии, он встретил простую красивую девушку, дочь русского кожевенника и латышской крестьянки, которую называл Хельгой.

Когда они поженились, Павел Иванович тщетно пытался уговорить её переехать в Петербург. Почему-то его молодая жена боялась больших городов. А он не спешил возвращаться в столицу, ведь пока императрица не родила наследника, он был лишним при дворе.

В поезде до Риги Павел Иванович в горестных раздумьях размышлял, что бы было, не покинь он Иллукст по долгу службы? Какое жестокое совпадение – Хельга была на сносях, а он уехал в Петергоф, принимать роды у императрицы. Александра Фёдоровна благополучно произвела на свет третью дочь, а Хельга умерла в родах с их первенцем.

На вокзале в Иллуксте Павла Ивановича встретила Агапея, пятидесятилетняя тётка Хельги, что жила в их доме на правах бедной и бессемейной родственницы.

– Померла, померла Оленька, – причитала Агапея, размазывая слёзы по щекам, – первой дитяткой разродилась, а второй не смогла.

– Какой второй? – глупо переспросил Павел Иванович.

– Так ведь Оленька двоих под сердцем носила, да кто ж знал... Дохтор этот, которому ты, Пауль Йоханыч, наказал за Оленькой врачевать, сам ничего не понял. Как только первехонька девочка родилась, так Оленька дух испустила. Дохтор этот, изверг, живот ей как вспорол, а там вторая девчушка, живехонька!

И только сейчас Павел Иванович сообразил, что от нахлынувшего отчаяния не смог дочитать телеграмму до конца и тут же кинулся на вокзал. Дети, две дочери, близнецы! Так значит, он всё-таки стал отцом. И тут же овдовел...

– Чудо-то какое, – продолжала голосить Агапея, – живы деточки, крепенькие. Мы пока тебя ждали, окрестили их. Старшенькую Елисаветою, а младшенькую Александрой. Как царицу и сестру её старшую.

В миг, когда Павел Иванович впервые увидел в колыбельке своих дочерей, спелёнатых крошек, он не смог сдержать слёз по своей почившей супруге. Он поймал себя на страшной мысли, что был бы рад, если бы умерли его дети, а Хельга осталась жива.

Ещё он понял, что не хочет больше видеть Иллукст и ходить по его улицам, где всё неминуемо будет напоминать ему о Хельге. Так через три дня Павел Иванович с дочерями и их нянькой Агапеей навсегда уехал из Курляндии в Петербург.

В столице доктор Метц с головой погрузился в университетскую работу и практику. Не успевая закончить с одним делом, он находил себе новое, всё реже и реже появляясь дома. На душе его было тяжело и пусто, ничто и никто вокруг не радовал ни взор, ни разум. Тогда-то Павел Иванович вспомнил о "московском Сократе". То был необычайный человек с необычайным образом мыслей. Когда-то он покорил Павла Ивановича с первых слов, заставив задуматься о вещах вечных и значимых.

И доктор Метц отправился в Москву к Николаю Фёдоровичу в надежде, что его слова вновь зажгут в его сердце огонь, пробудят разум от дремоты, и сам Павел Иванович найдёт утешение своему горю.

Семидесятилетний аскет Николай Фёдорович жил уединённо, не ища ни славы, ни денег. Днём он служил библиотекарем, а по вечерам принимал на квартире своих учеников и гостей. Его голос всегда был ровен, а взгляд в задумчивости направлен в пустоту, сквозь время и пространство.

– Вы скорбите о потере жены, – говорил он Павлу Ивановичу. – Но она умерла, дав жизнь вашим детям. В этом и есть проявление оборотной стороны рождения – за ней рано или поздно, но всегда следует смерть. Но понимаете ли вы истинную природу своих чувств? Ведь любовь к женщине не может сравниться с любовью к матери. Первая привязанность вызвана лишь силой чувственной, тогда как вторая – силой чувствующей. Если вы поймете это и полюбите своих детей так, что и они полюбят вас, тогда-то и пройдёт ваша скорбь, будто и не было её вовсе.

Умом Павел Иванович понимал правоту Никола Фёдоровича, но сердцем не мог так просто принять его слова. Перед глазами стоял образ Хельги, какой он запомнил её перед отъездом из Иллукста, и вместе с тем в памяти всплывало видение креста, что теперь стоял на её могиле. И доктор Метц не удержался от вопроса, что волновал его долгие месяцы:

– Я помню, вы говорили, что жизни и смерти всё равно, что добро и зло. Жизнь есть истинное добро, а смерть есть зло истинное. Но как мне бороться со злом, если сама природа решила, что все живущее должно страдать и умирать?

– Природа неразумна и слепа, она рождает и умерщвляет. Но смертность не изначальна. В сути, она не так уж и необходима.

– Как вас понимать? – пораженно вопросил Павел Иванович.

– В природе нет целесообразности, – всё так же размеренно и вдумчиво продолжал Николай Фёдорович, – её должен внести сам человек. В этом и заключается высшая целесообразность. Человечество сейчас находится лишь на первой ступени перехода природы от слепоты к сознанию. Когда-нибудь люди изменятся и научатся изменять. Человек наделен разумом, так почему бы ему не подчинить себе слепой механизм природы и не научиться управлять им? Наша высшая цель в этой жизни – победить смерть и вернуть жизнь тем, кто её утратил.

Доктору Метцу показалось, что он ослышался или неправильно понял слова философа и потому переспросил:

– Что значит, "вернуть"?

– Вы когда-нибудь задумывались, что каждое поколение живёт за счёт вытеснения предыдущего? Но так оно и есть, ибо такой порядок установила природа. Да вы и сами не так давно имели несчастье убедиться в этом лично. По сути каждый из нас виновен в смерти наших же отцов, каждый из нас сирота. Но разве наши предки не были достойны жизни вечной? Разве наш долг перед отцами, давшими нам жизнь, не заключается в возвращении жизни им самим?

– Как вы это себе представляете? Из чего, в конце концов, воссоздавать тела, если от них, в лучшем случае, остались лишь кости?

– Конечно, тела наших предков давно обратились в прах. Но часть их естества всё равно осталась в нас, надеюсь, вы не станете с этим спорить. Стоит только научиться выделять из сынов первоначальную материю их отцов, и на её основе можно будет их воскрешать. От отцов можно будет получить материю дедов, оживлять их, и так далее, вглубь поколений.

– И что же, придётся возрождать всех людей, когда-либо живших на земле?

– Конечно, – кивнул Николай Фёдорович, – иначе в воскрешении не будет смысла. Оно должно стать всеобщим. Но для этой работы человечеству нужно объединиться в братство сынов, помнящих своих отцов. Только единение каждого человека на земле, объединение всех культур, всех религий и сословий позволит сынам осознать своё сиротство. Это понимание и заставит их исполнить свой долг перед отцами. Вначале им нужно будет собрать рассеянный прах, потом сконцентрировать его в тела, пользуясь для этого лучистыми образами или изображениями, оставляемыми волнами от вибраций всякой молекулы, что когда-либо существовала.

– И, – с едва скрываемым недоверием и вместе с тем с надеждой, спросил Павел Иванович, – вы знаете, как это осуществить на практике?

Николай Фёдорович глубоко вздохнул:

– Наука, увы, оторвана от жизни. Сейчас мы видим лишь то, как теоретический разум ведёт к отрицанию объективного знания. Поэтому только деятельное знание может быть подлинным. Теоретический разум должен объединиться с практическим для общего дела – познания природы, а, в конечном счёте – познания жизни и смерти и управления ими.

– Вы призываете изменить привычный ход вещей? Мне всегда казалось, что природу невозможно изменить, потому что сама её суть в постоянстве.

– Мир дан нам Творцом не на созерцанье. И земной рай следует воздвигнуть трудом самого человечества, а не ждать его в дар от Бога. Через нас Творец воссоздаст мир и воскресит всё погибшее. Ведь смерть есть наказание за грех, посему искупление греха есть избавление от смерти, а значит, воскрешение.

– Это будет воскрешение из мертвых, как после Страшного Суда? На что это будет похоже?

– Это будет совсем иной мир, – мечтательно протянул Николай Фёдорович. – Обретая вторую жизнь, человек получит бессмертие. Он изменится. Его органы будут преобразованы психофизиологической регуляцией. Он сможет обитать во всех мирах, как близких, так и отдаленных.

– Но это же будут миллиарды бессмертных людей, – покачал головой Павел Иванович, – даже больше. Земля не выдержит столько. Она их просто не прокормит.

– Разумеется, – согласился Николай Фёдорович. – Потому преображенный человек не должен испытывать нужды в пище. Он вообще не должен быть ограничен в среде обитания. Во вселенной множество планет. Задача механики – создать корабли для путешествий к близким и дальним мирам. Только так можно расселить воскресших на другие планеты. И с приходом нового человека вселенная одухотворится, все миры, движимые ныне бесстрастными силами, будут управляться братским чувством всех воскрешенных поколений. Ведь люди созданы быть небесными силами, взамен падших ангелов, чтобы послужить божественными орудиями в деле управления миром, в деле восстановления его в то благолепие нетления, каким он был до падения.

– Но как же быть с теми предками, кто не оставил потомства? – задумчиво вопросил Павел Иванович. – Они будут навсегда потеряны?

– Конечно это проблема, – согласился мыслитель. – Но нужно найти другой путь, чтобы получить первоначальное вещество этих людей. Лучшим вариантом было бы сохранение их тел до тех пор, пока наука не найдёт способа воскрешать.

– Бальзамирование, например.

– Очень даже может быть. Я, Павел Иванович, знаете ли, всего лишь старый библиотекарь. Всё, что в моих силах, так это сохранять литературные труды минувших поколений. В каждой книге остается жить их автор, надеюсь, вы согласны со мной? Я не даю увянуть остаткам жизни тех людей единственным доступным мне способом. Вы же, Павел Иванович, медик. И работаете вы с человеческим телом, материалом крайне хрупким и недолговечным. Я уверен, в ваших силах изменить человеческую природу. Помните, что наука не должна оперировать лишь слепыми теориями. Объективность и практика – основа всего. Они должны послужить вашему сыновьему долгу перед отцами – всеобщему бессмертию. Не забывайте о нём.

Николай Фёдорович был далеко не первым, кто предлагал Павлу Ивановичу изобрести эликсир вечной жизни. Три года назад в Лондоне доктор Метц уже видел бессмертную подземную женщину по имени Мери, видел и операцию, что проделали над ней, дабы узнать секрет её вечной жизни. Одно воспоминание о том дне вызывало испуг и отвращение, и вместе с тем пробуждало призрачное желание никогда не иметь ничего общего с практическим бессмертием.

Но сейчас, покинув дом "московского Сократа" Павел Иванович заставил себя переоценить былые взгляды. Эта беседа не просто принесла ему облегчение в его горе, она словно окрылила и преобразила, придала новый смысл его жизни. Доктор Метц думал лишь о том, что в его дочерях осталась частичка Хельги, и в его силах однажды преобразить эту частичку в изначальное создание.

2

Минуло два года, и вновь Павла Ивановича призвали явиться в александрийский дворец. Когда императрица родила дочь, доктор Метц снова облегченно перевел дыхание. Александра Фёдоровна же не смогла скрыть своего разочарования. Весь двор ждал наследника и тоже не смог смириться с рождением у императорской четы уже четвёртой дочери.

И вскоре во дворце появился некий медиум из Лиона, которого все называли мэтром Филиппом. При виде этого господина в докторе Метце взыграла молчаливая ревность. Доктор Филипп вызвался осуществить то, чего никак не мог пообещать доктор Метц – с помощью гипноза повлиять на пол ребенка ещё в утробе матери. На скромное замечание Павла Ивановича, что подобное невозможно, императорская чета лишь отстранила его от двора.

Доктор Метц был в панике. Он слал письма своим британским кураторам, что некогда рекомендовали его Романовым, писал и своему деду, с этими кураторами его познакомившим. Через месяц от деда, девяностотрёхлетнего профессора анатомии Юлиуса Книпхофа пришёл ответ, а вместе с ним и целый компромат на лионского "доктора". Профессор не стеснялся в выражениях и называл Филиппа не иначе как мошенником и сатанистом. Как первое сочеталось со вторым, Павел Иванович не мог взять в толк, однако задумался, откуда его деду так много известно о французских оккультистах.

Но вскоре до доктора Метца дошли слухи, что императрица вновь беременна и ждёт наследника. Не прошло и недели, как Павла Ивановича срочно вызвали во дворец. Он ожидал, что вновь будет присутствовать при родах, но ошибся. Перед покоями взад-вперед ходил обеспокоенный лейб-акушер Отт. Роды всё не начинались, а Александра Фёдоровна не допускала к себе врачей, по настоянию мэтра Филиппа, разумеется.

– Я видел её величество два месяца назад, – тихо по-немецки прошептал Отт Метцу. – Я видел её и вчера. И она совсем не изменилась.

– Что вы имеете в виду?

– У неё нет живота.

Пораженный, Павел Иванович захлопал глазами, не понимая, что происходит.

– Я просил её позволить осмотреть себя, – ещё тише и тревожнее произнёс Отт, – но она сказала только: "Будьте покойны, ребенок там". Я чувствую, что всё это скверно кончится.

Время шло, а схватки всё не начинались. Павел Иванович успел услышать от придворных дам пару сплетен о мэтре Филиппе: что императрица каждый день ездит в гости к этому недоучке-магнетизёру, что он устраивает для неё и императора спиритические сеансы, где вызывает дух Александра III, и дух советует каких министров императору назначать и какие договоры подписывать. А ещё Филиппу выдали диплом доктора медицины от Петербургской Военно-медицинской академии и чин действительного статского советника, и теперь он гордо расхаживает по Петербургу в военной форме.

Вдруг началась суета. Доктора Отта пригласили в покои, и через час он с крайне мрачным видом показался в коридоре, неся что-то в прикрытом сосуде.

Доктор Метц пошёл за ним следом в отдельную комнату, морально готовясь увидеть мертвый эмбрион. Но он ошибся. Это было что-то странное и ни на что не похожее – гладкое и чёрное, сферическое и продолговатое, размером с грецкий орех. Павел Иванович в жизни бы не поверил, что подобное может исторгнуть женское тело, если бы доктор Отт не подтвердил, что так оно и было.

– Я укажу в бюллетене, что беременность была ложной, а это, – мрачно произнёс он, кидая взгляд отвращения на чёрный комок, – отмершее плодовое яйцо не более четырёхнедельного развития.

– Но вы же видите, что это никакое не яйцо, – попытался было возмутиться доктор Метц.

– Тогда, может, вы мне скажете, что это? Потому что я, лейб-акушер, понятия не имею, чем это может быть.

И Павел Иванович промолчал, потому как не знал, что и ответить

– Видит Бог, – продолжал Отт, – я близок к тому, чтобы поверить, будто тот лионский мерзавец околдовал императрицу и вселил в неё гомункула. Другого объяснения я не в состоянии придумать.

Павлу Ивановичу оставалось только согласиться с удобным для доктора Отта объяснением. Но увиденное заставило его задуматься об истинных способностях мэтра Филиппа, которого все дружно именовали шарлатаном. Все кроме императорской четы.

Что если мэтр Филипп и вправду обладает некими невероятными способностями и умеет воздействовать на плод, просто это воздействие оказалось не совсем удачным? Павел Иванович всерьёз намеревался расспросить лионца о его умении влиять на зарождающуюся жизнь, но как ни странно, о мэтре Филиппе в Петербурге больше никто ничего не слышал. Говорили, он спешно собрал чемоданы и умчался на родину, а на прощание снова напророчествовал императрице, что она родит сына.

А люди в городе уже судачили о том, что на самом деле произошло с неродившимся младенцем. Один из слухов дошёл и до Павла Ивановича через няньку Агапею:

– Так правда, что царица родила уродца с рогами?

– Господи, – вздохнул он, – Агапея Тихоновны, ну вы-то что выдумываете?

– Так ведь, люди говаривают.

Павел Иванович только отмахнулся от бабских сплетен. А в голове невольно начали крутиться строчки: "родила царица в ночь не то сына, не то дочь; не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку".

Как же хорошо, что его малышки, трёх лет отроду, были здоровые и красивые. Дочери подрастали, но ничто в их облике не напоминало Павлу Ивановичу о Хельге. Они совсем не были на неё похожи. И на самого Павла Ивановича тоже. Пухленькие щечки, рыжие кудряшки, озорные зеленые глазки. Почему-то близнецы напоминали ему двоюродную сестру Иду, что жила с Мюнхене вместе с дедом. Видимо, Ида и его дочери унаследовали внешность от покойной прабабки. Её-то и можно было воскресить от биологических частиц Иды и близнецов, внешность бы воспроизвелась без изъянов. Вот только как быть с воскрешением Хельги?..

После удивительных событий в Петергофе не прошло и двух лет, как всю империю облетело радостное известие: родился наследник, цесаревич! Сердца монарших родителей ликовали от счастья, лишь Павел Иванович озабоченно осматривал новорожденного.

– Сделайте хотя бы вид, что рады, – шепотом попрекнул его доктор Отт.

Но доктор Метц не мог выказать счастья, ведь кровоточащая пуповина младенца не давала ему покоя. Павел Иванович бережно наложил на ранку повязку и, всякий раз меняя её, отмечал, что пятнышек крови день ото дня остаётся все меньше и меньше. Но через месяц кровотечение открылось вновь. Сомнений не было: наследнику передался недуг гессенского дома – гемофилия. Павел Иванович знал по собственному врачебному опыту, что болезнь эта протекает у разных людей по-разному. По счастью, ранка цесаревича Алексея затянулась через несколько дней. Опасность минула. Пока.

3

Одним январским днём 1905 года, охая и ахая, в дом доктора Метца вбежала Агапея, держа под руки Лизоньку и Сашеньку. Пока нянька пыталась отдышаться, Лиза расплакалась, а Саша только надулась и продолжала молчать. Павел Иванович знал, что по воскресеньям тётка водит девочек в церковь, но никак не мог взять в толк, что же там с ними случилось.

– В чём дело, Агапея Тихоновна?

– Ой, Пауль Йоханыч, так стреляют, стреляют на улице!

– Кто стреляет? – поразился доктор.

– Так солдаты по людям простым! Жандармы детишек саблями рубят! Рабочих убивают! Они ж к царю-батюшке крестным ходом шли, а их – стрелять.

Так Павел Иванович узнал о начале "кровавого воскресенья". Он и представить себе не мог, что доживёт до таких времён, когда столица будет на осадном положении, по улицам станут ходить войска, а рабочие в отместку начнут охотиться на полицейских. В этот день будто открылся ящик Пандоры, из которого вырвались взбешённые террористы, провокаторы, революционеры, забастовщики и экспроприаторы.

По всей империи было убито столько генерал-губернаторов, что назначение на этот пост стало расцениваться как смертный приговор. Когда из Москвы пришла весть, что бомбистами убит генерал-губернатор Москвы, что приходился родственником императору и императрице, министр Двора только и сказал Павлу Ивановичу:

– Чему тут удивляться. Лет двадцать назад разжалобившиеся присяжные оправдали одну террористку, из чего другие её единомышленники сделали соответствующий вывод: отныне можно убивать градоначальников, и не только их. Кстати, Павел Иванович, вам известно, что лет двадцать пять назад было в квартире, где вы сейчас живёте?

– Не имею понятия, – пожал плечами тот.

– А была там, – с лукавым прищуром протянул министр, – в 1881 году, Павел Иванович, динамитная мастерская народовольцев. Там-то они и сделали бомбу, что убила Александра II, деда нашего императора. Вот в такой квартире с богатой историей вы живёте. Кстати, те бомбисты могли бы стать вашими коллегами, если бы успели окончить Медико-хирургическую академию. Вроде как, учились спасать чужие жизни, а на деле вышло совсем наоборот.

Павлу Ивановичу стало не по себе от такого рассказа, собеседник же удалился прочь, наслаждаясь произведенным эффектом.

А террористы продолжали убивать министров, градоначальников, генерал-губернаторов, военных, детей чиновников, простых прохожих и самих себя. Те, кто выкрикивал лозунг "свобода или смерть" не ценили жизнь, ни свою, ни чужую.

То и дело в разных концах империи возникали крошечные республики, а на окраинах, где перевороты не удавались, вспыхивали массовые бунты. Казалось, карта страны вот-вот станет похожа на дырявый лоскут, после чего порвётся на части.

– Как хорошо, Пауль Йоханыч, – заметила Агапея, – что мы из Курляндии уехали. Там теперь, говорят, латыши немцев средь бела дня убивают и дома их сжигают. Страсти-то какие!

– Так это остзейских баронов убивают, – отмахнулся Павел Иванович. – В их же поместьях их же наёмные крестьяне, которых они многие десятилетия обирали.

– Это ты так рассудил. Да не в деньгах только дело. Случись что, люди и не посмотрят, барон ты или дохтор, есть у тебя поместье или нет. Немец ты и детки твои. Вот как страшно!

Революция как стихийное бедствие катилась по стране и не думала прекращаться. Император учредил парламент и разделил власть с бандой заговорщиков, политических убийц и провокаторов из департамента полиции. Вот только пыл революционеров от этой уступки не остыл, а ещё больше распалился, как аппетит, который приходит во время еды.

Когда два года погромов, терактов и кровопролития окончились, то пополз шепоток, что самодержавию пришёл конец. Кто-то изрекал это с плохо скрываемым ликованием, а кто-то глухо и подавленно.

Для Павла Ивановича эти времена стали предзнаменованием чего-то мрачного и сокрушительного. При лицезрении кипящего Петербурга он будто взглянул в глаза чудовищу, что поднялось из океанских глубин, лишь для того, чтобы заполучить человеческой плоти. И доктор Метц ждал неотвратимой кровавой бури.

Когда цесаревичу минуло три с половиной года, случилось страшное. Во время игры наследник упал и ушиб ногу, отчего кровь скопилась под кожей и надулась в огромную шишку.

Врачи суетились у постели больного и тревожно перешептывались, пока бедный мальчик плакал от боли, а под его глазами явственно появлялись тёмные круги. Никто из медиков не знал, что предпринять, и Павел Иванович также пребывал в растерянности. Император пригласил его для конфиденциальной беседы, где попросил рассказать всё, как есть.

– Кровь скапливается в коленном суставе, – терпеливо объяснял доктор Метц, – она давит на нерв и оттого возникают боли. Можно сделать массаж, чтобы кровь не застаивалась в суставе, но тогда есть вероятность, что кровотечение станет только сильнее. Если кровь и дальше будет находиться возле мышц и кости, она постепенно начнёт их разрушать. Должно быть, вы видели положение колена – его невозможно разогнуть. Я полагаю, когда кризис минует, потребуется помощь ортопеда.

– Когда это наступит? – спросил император с такой надеждой в голосе, что доктор Метц побоялся его обнадёживать.

– Ваше величество должны быть осведомлены, что наследник цесаревич никогда не поправится от своей болезни. Гемофилия неизлечима.

После этих строгих и роковых слов отец больного сник. На следующий день, когда Павел Иванович увидел императора, ему показалось, что тот постарел на десять лет. Горе родителей было велико. Императрица и слышать ничего не хотела о бессилии врачей, называя их невежами. Её раздражение можно было понять, но принять – несказанно тяжело.

– Вы же знаете, что случилась с вашим братом, – говорил ей доктор Метц, – и оба ваших племянника...

– Не смейте мне об этом напоминать, – резко оборвала его императрица. – Мой сын здоров. Он не умрёт.

Павел Иванович не посмел возражать матери. Весь день вместе с родственниками он пробыл у постели больного в ожидании худшего. В полночь, когда все уже разошлись и подле наследника остался только доктор Метц, в комнату вошла императрица, а с ней и странного вида человек: в крестьянской одежде с длинной чёрной бородой и пронзительными светлыми глазами. Императрица попросила Павла Ивановича удалиться из покоев цесаревича и тот, сам не понимая почему, не сказав и слова, последовал к двери, не сводя глаз с крестьянина в голубой рубашке и высоких сапогах. Было в нём что-то необычное, будто великая тайна.

Наутро Павел Иванович вошёл в комнату наследника и не поверил своим глазам: мальчик уже сидел на кроватке, болтая ножками и улыбаясь. Огромная гематома куда-то подевалась, а на её месте осталось лишь багровое пятнышко.

Тогда-то доктор Метц и узнал имя ночного визитера. Императрица называла его не иначе как "человек Божий Григорий". По её словам, этот крестьянин из Тобольской губернии, старец, всю ночь молился у постели наследника и Бог его услышал – мальчик выздоровел.

В тот день свершилось чудо, и повторялось оно не один раз. С тех пор как болезнь царевича дала о себе знать, её приступы время от времени приковывали больного к кровати. Лейб-медики оставались бессильны перед внутренними кровотечениями, и даже не всегда могли их локализовать. А Григорий просто молился, после чего маленький Алексей неизменно поправлялся.

Доктора были вынуждены признать силу старца, отчего и невзлюбили его. Метц же был честен с самим собой и не отрицал собственную беспомощность перед недугом цесаревича. Он лишь укрепился в вере, что не медицина, а только старец может помочь бедному мальчику. Павел Иванович не выказывал собственного высокомерия Григорию, как обыкновенно поступали другие придворные доктора, считающие его простым неграмотным мужиком. Цесаревич был здоров – и для Павла Ивановича это было главным. Да и императрицу духовные беседы с Григорием сделали мягче и отчего-то меланхоличнее.

Ежеминутная опасность, что болезнь наследника обострится, вынудила Павла Ивановича сутками пропадать во дворце, не видясь с дочерями. Однажды во время беседы император сказал ему:

– Я слышал, дома вас ждут очаровательные близнецы. Приводите их к нам, я уверен все будут от них в восторге.

Павел Иванович очень удивился такому предложению, но отказать не посмел. Перед визитом отец провел обстоятельную беседу с восьмилетними дочерями и настращал их вести себя тихо, не озорничать, не вводить в заблуждение, кто из них Лиза, а кто Саша, и говорить, только если их о чём-нибудь спросят.

Во дворце девочки ожидали увидеть огромные залы с шелками, золотом и каменьями, а ещё трон, где будут восседать царь и царица. Но вместо этого их привели в уютную, светлую комнату и представили таким непривычно обыкновенным, без всякого налета величия, людям, что и не верилось, будто это и есть император с императрицей.

Появление близнецов с рыжими кудрями и веснушками, похожих друг на друга как две капли воды, обрадовало княжон, особенно младших – ровесниц Лизы и Саши. Дети принялись за игры, пока их не позвали на чай к столу. Тогда-то близнецы и увидели старца Григория. С интересом дети слушали его речи, такие простые и понятные, как у тёти Агапеи.

На прощание старец ласково посмотрел на близнецов, погладил их по головкам и сказал:

– Жизнь долгая долгими страданиями полна. Живите, чада, с Богом в ладу, тогда и в житье нескончаемом будет вам отрада.

Девочки мало что поняли из этих слов, кроме напутствия усердно молиться и хорошо себя вести.

Павел Иванович же заметил, как не понравилось императрице это пророчество о долгих годах жизни его детей – уж очень она была ревнива к чужому семейному счастью. Поговаривали, что даже с сестрой императора она держалась холодно только потому, что у той было шестеро сыновей.

Так или иначе, а больше Лизу и Сашу во дворец не приглашали. Да и самого Павла Ивановича отныне всё реже просили посетить больного наследника.

4

Что-то странное происходило в небе летом 1908 года. В вечерних сумерках появлялись странные облака, такие высокие и далекие, что и представить себе невозможно, где они начинались и заканчивались, а небосвод перед заходом становился слишком ярким. Когда солнце клонилось к горизонту, вокруг него возникала сияющая дуга и два маленьких солнца вспыхивали на её боках.

Странные атмосферные явления над городом продолжались несколько дней. Агапея крестилась и причитала, что это небеса карают грешников за революцию, и скоро наступит конец времен. Павел Иванович наказал ей не пугать детей и самой успокоиться.

Через неделю из газет доктор Метц узнал, что в Сибири упал метеорит.

– Вот видите – нравоучительно говорил он Агапее, – а вы боялись. Всего лишь небесное тело.

– А с чего бы какой-то каменюке с небес на нас падать? Знамение это, знамо дело, за грехи наши. Три солнца на небе были и в кровавое воскресенье.

Павел Иванович не стал бороться с суевериями и объяснять полуграмотной крестьянке природу небесных тел и оптических явлений, а просто погрузился в чтение газеты.

Но её слова растревожили в нём гнетущее ощущение чего-то тягостного и неминуемого. Это походило на ожидание бури, предвкушение шторма, который вскоре сметёт всё на своём пути – именно это он видел в лицах своих студентов, молодых людей, которым опостылело жить по вековым порядкам отцов и дедов. Они не просто ждали перемен, а готовы были их исполнить. Но чём станет их новый мир, Павел Иванович не решался даже представить. Чувство, что грядёт перелом, после которого всё изменится и уже не вернется на круги своя, не покидало его.

Тяжёлые дни наступали и для самого доктора Метца – неумолимо приближалась дата векового юбилея его деда. За свои сто лет профессор Книпхоф успел пережить всех своих детей и потому ждал на торжества в свою честь пока ещё здравствующих внуков и правнуков.

В тягостных думах доктор Метц со своими дочерями и их нянькой выехал в Мюнхен. Он не хотел возвращаться в этот город, оттого что не желал вновь попасть под жесткий надзор деда, из-под которого вырвался лишь двенадцать лет назад, укрывшись в России. Невольно Метц принялся вспоминать всю свою жизнь и понял, что кроме Хельги ничего лучшего в ней не было, а сейчас нет ничего важнее дочерей.