Текст книги "Тревожные годы"
Автор книги: Антон Чехов
Соавторы: Николай Лесков,Владимир Короленко,Михаил Салтыков-Щедрин,Всеволод Гаршин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 54 страниц)
Итак, она блондинка; глаза у нее большие, серые и очень хорошо поставленные. Она не хуже любой Camille de Lyon [Камиллы де Лион (франц.)] умеет подрисовать себе веки, и потому глаза ее кажутся, в одно и то же время, и блестящими, и влажными. Нос прелестный, с тонкими, удивительно очерченными ноздрями. Рот с несколько вздернутой верхней губой, что придает всей физиономии вызывающее выражение. Подбородок круглый, мягкий, слегка пушистый, с ямочкой посередине... on dirait, un nid damour [словно гнездышко амура (франц.)]. Уши маленькие, сухие, почти прозрачные. Общий тон лица нежно-золотистый, как у спелой сливы. Ничего розового, вульгарного, напоминающего дурно сваренного поросенка. Форма – роскошь, не доходящая, однако ж, до пресыщения; ножка... но про ножку достаточно сказать, что она сама ею кокетничает!
Прибавь к этому бездну женственности и того неуловимого кокетства, которое всякую светскую красавицу окружает словно облаком аромата (она была в гвардии, прежде нежели попала сюда) – и ты получишь приблизительное понятие о том сокровище, которое я был так счастлив найти в одном из самых мизерных уголков нашего любезного отечества.
С первого же взгляда на эту женщину я почувствовал в сердце неотразимое желание покорить ее.
Недаром любовь правит миром, chere maman! [дорогая маменька! (франц.)] Недаром она проникает и в раззолоченные палаты владык мира, и в скромную хижину земледельца! Все живущее спешит покориться жестоким и в то же время сладким законам ее. Даже дикий зверь и тот, под влиянием ее, забывает аппетит и сон! Вы видите бегущего по лесу волка: пасть его открыта, язык высунут, глаза мутны; он рвет землю когтями, бросается на своих собратов, грызет их... a propos de quoi, je vous demande un peu? [и из-за чего, я вас спрашиваю? (франц.)] ужели только потому, что он видит перед собой эту отвратительную волчицу, которая бежит впереди стада с оскаленными зубами? – Да-с, потому-с! ибо такова сила любовных чар, таково могущество любви! Другой причины нет... и не может быть!
Quel mystere, chere maman! [Какая тайна, дорогая маменька! (франц.)]
Читайте великих мастеров искусства: Paul de Kock, Ponson du Terrail, Feydeau... [Поль де Кок, Понсон дю Террайль, Фейдо (франц.)] что вы найдете у них? Любовь, любовь и любовь! Et «La belle Helene» donc! [И, наконец, «Прекрасная Елена»! (франц.)]
Впрочем, по-видимому, мое предприятие не обойдется без препятствий. Я уже наметил двух конкурентов, борьба с которыми обещает не мало трудностей. Один из них – председатель местной земской управы Травников; другой – полковой казначей, ротмистр Цыбуля.
Травников – либерал. Он выжил два года в Париже, где познакомился с Бастиа, который, de vive voix [изустно (франц.)], передал ему тайны своей науки. Это сделало его до того обаятельным между здешними гласными, что когда он, воротившись из Парижа, поселился в своем имении, то его единогласно выбрали председателем управы. Теперь он пропагандирует Бастиа между полковыми дамами. Наружностью своей и манерами он напоминает выцветшего трактирного маркёра. En somme, c'est un pauvre sire [В общем, это жалкий господин (франц.)], и было бы даже удивительно, что Полина (c'est le petit nom de la dame en question [таково имя дамы, о которой идет речь (франц.)]) интересуется им, если б он не был богат. Но это слово объясняет многое.
Ротмистр Цыбуля – неуклюжий малоросс, который говорит "фост" вместо "хвост". Но он тринадцати вершков роста и притом так крепок и силен, что, я уверен, мог бы свободно пройти сквозь строй через тысячу человек...
По-видимому, однако ж, и моя смиренная рожица произвела недурное впечатление. По крайней мере, после обеда, когда Травников и Цыбуля ушли к полковнику в кабинет, она окинула меня взглядом и сказала:
– Какой вы молодой!
На что я поспешил ответить, что молодое сердце хотя и не может похвалиться опытностью, но зато умеет горячо любить и быть преданным. И ответ мой был выслушан благосклонно...
Я вперед предвижу, что будет. Сначала меня будут называть "сынком" и на этом основании позволят мне целовать ручки. Потом мне дадут, в награду за какую-нибудь детскую услугу, поцеловать плечико, и когда заметят, что это производит на меня эффект, то скажут: "Какие, однако ж, у тебя смешные глаза!" Потом тррах! – et tout sera dit! [и делу конец (франц.)]
Таков неумолимый закон любвей!
Я воротился домой очарованный и весь вечер предавался возвышенным мыслям. Ночь была тихая, теплая.
Я сидел у растворенного окна, смотрел на полную луну и мечтал. Сначала мои мысли были обращены к ней, но мало-помалу они приняли серьезное направление. Мне живо представилось, что мы идем походом и что где-то, из-за леса, показался неприятель. Я, по обыкновению, гарцую на коне, впереди полка, и даю сигнал к атаке. Тррах!.. ружейные выстрелы, крики, стоны, «руби!», «коли!». Et, ma foi! [И, честное слово! (франц.)] через пять минут от неприятеля осталась одна окрошка!
Вот первые впечатления моей новой жизни. Я буду писать тебе часто, но надеюсь, что "Butor" [Грубиян (франц.)] не узнает о нашей переписке. Пиши и ты ко мне как можно чаще, потому что твои советы теперь для меня, более нежели когда-нибудь, драгоценны. Целую тебя.
Сергий Проказнин.
P. S. Против квартиры моей стоит большой каменный дом. Сегодня утром, подойдя к окну, я увидел на балконе этого дома очень недурную и еще молодую женщину. Не говоря худого слова, я взял бинокль и навел его на нее. Она не только не оскорбилась этим, но даже слегка усмехнулась и поиграла в мою сторону глазками. От Федьки я узнал, что это вдова купца Лиходеева и что она ежегодно отправляет значительное число барок с хлебом. Говорят также (все тот же Федька, у которого на этот счет изумительное чутье), что тут уж примазался здешний исправник. И действительно, в ту минуту, как я закрываю это письмо, его дрожки подъехали к крыльцу лиходеевского дома".
* * *
"Vous etes un noble coeur, Serge! [Ты благороден, Серж! (франц.)] ты понял меня! Ты понял, что мне нужна переписка с тобой, чтоб отдохнуть от той безвыходной прозы, которая отныне должна составлять все содержание моей бедной, неудавшейся жизни!
Ах, какая это жизнь! Вежетировать изо дня в день в деревне, видеть налитую водкой физиономию Butor'a, слышать, как он, запершись с Филаткой в кабинете, выкрикивает кавалерийские сигналы, ежеминутно быть под страхом, что ему вдруг вздумается сделать нашествие на мой будуар... Это ужасно, ужасно, ужасно!
Представь себе, что я узнала! До сих пор я думала, что должна была оставить Париж, потому что Butor отказался прислать мне деньги; теперь мне известно, что он подавал об этом официальную записку, и в этой записке... просил о высылке меня из Парижа по этапу!! L'animal! [Скотина! (франц.)]
Et moi qui croyais autrefois Ю l'ideal, au sublime, i' l'infini... que sais-je! [А я-то верила в идеалы, в возвышенное, в бесконечное... и прочую ерунду! (франц.)] Я, которая думала, что вся моя жизнь будет непрерывным гимном божеству! И что ж! достаточно было прикосновения грубой руки одного человека, чтоб разбудить меня от моих золотых грез. И этот человек... c'est le Butor! Le sublime – et l'horrible, le ciel – et l'enfer, l'ange – et le demon... [Возвышенное – и ужасное, небо – и ад, ангел – и демон (франц.)] какой поразительный урок!
Я не знаю, что сталось бы со мной, если б я не нашла утешения в религии. Религия – это наше сокровище, мой друг! Без религии мы путники, колеблемые ветром сомнений, как говорит le pere Basile [отец Василий (франц.)], очень миленький молодой попик, который недавно определен в наш приход и которого наш Butor уж успел окрестить именем Васьки-шалыгана. Я собственным горьким опытом убедилась в истине этих слов – и знаешь ли где? Там... в Париже! Сознаюсь, я в то время жила... comme une payenne! [как язычница! (франц.)] Я ничего не понимала... c'etait un reve! [это был сон! (франц.)] И вдруг мне объявляют, что если я завтра не выеду из Парижа, то меня посадят в Clichy! C'etait comme un trait de lumiere! [Клиши! Это был луч света! (франц.)] Я сейчас же приказала уложить мои вещи... и с этой минуты – ни малейшего ропота, ни единого горького слова! Я вдруг преобразилась, почувствовала, что мне легко. Paul de Cassagnac, Villemessent, Detroyat, Tarbe, Dugue de la Fauconnerie [Поль де Кассаньяк, Вильмессан, Детруйа, Тарбе, Дюге де ля Фоконнери (франц.)] [Журналисты мазурицкого оттенка. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] – все прибежали, все хотели утешить меня, но я наотрез сказала: «N-i – n-i, c'est fini! Que la volonte de Dieu soit faite» [ни-ни, кончено! Да будет воля божья (франц.)]. И когда, на другой день, я садилась в вагон, Villemessent, прощаясь со мной, сказал: «Vous etes une sainte! c'est Villemessent qui vous le dit!» [вы – святая! это говорит вам Вильмессан! (франц.)]
Но как он терзает меня... le Butor! как он изобретателен в своих оскорблениях! как он умеет повернуть нож в не зажившей еще ране!
На днях – это было в день моего рождения (helas! твоей pauvre mere исполнилось сорок лет, mon enfant! [увы!.. бедной матери... дитя мое! (франц.)]) – он является прямо в мой будуар.
– Честь имею поздравить!
Я молчу.
– Сорок годков изволили получить! Самая, значит, пора!
Я делаю чуть заметный знак нетерпения.
– По Бальзаку, это именно настоящая пора любви. Удивительно, говорят, как у этих сорокалетних баб оно знойно выходит...
– Только не для вас! – холодно ответила я и, окинув его презрительным взглядом, поспешила запереться у себя в спальной.
Я не знаю, какой эффект произвел на него мой ответ (Маша, моя горничная, уверяет, что у него даже губы побелели от злости), но я очень отчетливо слышала, как он несколько раз сряду произнес мне вдогонку:
– Заставлю-с! заставлю-с! заставлю-с!
И таким образом – почти ежедневно. Я каждое утро слышу его неровные шаги, направляющиеся к моей комнате, и жду оскорбления. Однажды – это был памятный для меня день, Serge! – он пришел ко мне, держа в руках листок "Городских и иногородных афиш" (c'est la seule nourriture intellectuelle qu'il se permet, l'innocent! [это единственная умственная пища, которую он себе позволяет, простофиля!(франц.)]).
– Hy-c вот и чизльгёрстский философ околел! – сказал он, посылая мне в упор свою пьяную улыбку.
– Как? кто? Он? – только могла я произнести.
– Да-с! он-с. Седанский герой-с; ваш...
Il a nomme la chose... le monstre! [И у него повернулся язык... чудовище! (франц.)] Он не пощадил ничего... даже этого славного воспоминания моей жизни! Je le confesse [Каюсь (франц.)], я была неделикатна. Я вцепилась ногтями в его лицо, но, впрочем, сию же минуту опамятовалась и убежала от него. Я целый час была как сумасшедшая! Я думала, что он нарочно обманывает, дразнит меня! Но вслед за тем – конечно, из жестокого желания не оставить во мне никакого сомнения – он прислал мне с Машей листок... Это была правда! Он умер! Сперва Морни, потом Персиньи... наконец ОН!! Целый рой сновидений пронесся предо мной... le reve dore de mon passe! [золотой сон моего прошлого! (франц.)] Я, как безумная, бегала по зале и все напевала: «Ah! j'ai un pied qui r'rnue» [Ах! у меня ноги пускаются в пляс(франц.)] - мотив кадрили, которая тогда решила мою участь. Я помню, на мне было платье совсем как из воздуха: des bouillonees, des bouillonees et puis encore des bouillonees, toujours des bouillonees... En un mot, tout-a-fait frou-frou... [буфы, буфы и опять буфы, повсюду буфы... Одним словом, сплошная воздушность(франц.)] ОН подошел ко мне и сказал: «Quelle gorge adorable» [какая восхитительная грудь! (франц.)] – и только! Но при этом он посмотрел на меня, как только он один умел смотреть... Это продолжалось не более одной минуты, но участь моя была навсегда решена... Но зачем растравлять воспоминанием еще дымящуюся рану!.. Одним словом, я до того увлеклась моими воспоминаниями, что даже не заметила, что Butor стоит в дверях и во все горло хохочет. У него все лицо распухло от глубоких царапин, которые сделали мои ногти; il etait ignoble, degoutant, immonde... [он был мерзок, отвратителен, гнусен (франц.)]
Вот моя жизнь! И представь себе, что иногда... бывают дни, когда этот человек объявляет о каких-то своих правах на меня... le butor!
После всего этого ты можешь себе представить, какое блаженство для меня твои письма. И что придает им еще больше прелести – это тайна и даже опасность, с которыми сопряжено их получение. Я получаю их через Машу и иногда по целым часам бываю вынуждена держать их под корсажем, прежде нежели прочитать. Тогда я воображаю себя в пансионе, где я впервые научилась скрывать письма (и представь себе, это были письма Butor'a, который еще в пансионе "соследил" меня, как он выражался на своем грубом жаргоне), и жду, пока Butor не уляжется после обеда спать. Это пытка, мой друг, это почти истязание, mais c'est egal, c'est plein de poesie! [но все равно это полно поэзии! (франц.)] Иногда он, как нарочно, медлит, и тогда я готова наделать глупостей от нетерпения... Но вот раздался сигнальный храп – и я уж за делом. Я запираюсь у себя в комнате и читаю, и перечитываю твои письма... noble enfant de mon coeur! [благородное дитя моего сердца! (франц.)]
Я понимаю тебя и твои молодые стремления, мой друг! Я, твоя бедная мать, эта сорокалетняя женщина, cette femme de Balzac, comme dit le Butor! [бальзаковская женщина, как говорит Butor (франц).] И я была молода, и я увлекалась... ты знаешь, кто меня любил! Теперь он в могиле... все в могиле, мой друг! Morny, Persigny... Lui!! [Морни, Персиньи... Он! (франц.)] Один Базен остался, и тот сидит на каком-то острове [Писано до получения известия о бегстве Базена. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)], откуда он будет очень глуп, ежели не бежит. Но я не забыла, я помню. Я все помню и потому все могу понимать...
Я отсюда вижу тебя и твою Полину... toi, plein de seve et de vigueur, elle – rayonnante de ce doux parfum d'abnegation amoureuse qui est l'aureole et en meme temps l'absolution de la pauvre femme... coupable! Tu es beau, elle est belle [ты, полный здоровья и силы, она – благоухающая сладостным ароматом любовной самоотверженности, составляющей ореол и оправдание бедной... грешной женщины! Ты красив, она – тоже! (франц.)]; вы оба молоды, сильны, оба горите избытком жизни, оба чувствуете, как страсть катится по вашим жилам, давит вас... Но отчего же признание дрожит на ваших губах – и не может сказаться?.. Отчего глаза ваши ищут встретить друг друга – и, встретившись, опускаются? Вы встревожены, вас волнует какая-то горькая мысль... Она – с трепетом вглядывается в будущее и падает ниц перед идеею вечности... Ты – пугаешь себя ревнивыми воспоминаниями... Травников, Цыбуля, даже сам фон Шпек!.. Ты никого не забыл! После - ты все забудешь, все простишь. После - ты скажешь себе: «И Травников, и Цыбуля – все это естественные последствия фон Шпека!» После - но не теперь! Теперь ты еще помнишь, хотя уже и жаждешь забыть.
А покуда я надеюсь, что ты выслушаешь воркотню старухи матери, решающейся высказать несколько советов, которые, наверное, не будут для тебя бесполезны.
Любовь, мой друг, – это святыня, к которой нужно приближаться с осторожностью, почти с благоговением, и вот почему мне не совсем нравится слово "тррах", которое ты употребил в письме своем. Может быть, все так и произойдет, как ты писал, но уже по тому одному, что оно именно так и произойдет, то есть сначала назовут тебя «сынком», потом дадут ручку, etc. [и так далее (лат.)] – ты всего менее вправе употреблять се malencontreux [это неуместное (франц.)] «тррах». гa sent la caserne, mon cher, Гa pue l'ecurie, le fumier [Это отдает казармой, дорогой мой, пахнет конюшней, навозом (франц.)]. Салон светской женщины (ты именно такою описываешь мне Полину) – не манеж и не одно из тех жалких убежищ, в которых вы, молодые люди, к несчастию, получаете первые понятия о любви... Это место очень приличное, где требуются совсем другие приемы, нежели... ты понимаешь где?
Помни, мой друг, что любовь – всё для женщины, или, лучше сказать, что вся женщина есть любовь. Что, стало быть, оскорбить ее любовь – значит оскорбить ее всё. Этого одного достаточно, чтобы понять, почему успех, в большей части случаев, достается совсем не тому, кто с громом и трубами идет точно на приступ, а тому, кто умеет ждать. Во-первых, все эти самонадеянные люди почти всегда нескромны и хвастливы, что совсем не входит в расчеты замужней женщины, которая желает сохранить les dehors [приличия (франц.)]. Во-вторых, женщины самолюбивы, и им всегда приятно дать щелчок человеку, у которого на уме «тррах». В-третьих – и это главное, – женщины вовсе не так алчут грубых наслаждений, как вы, мужчины, обыкновенно об этом думаете.
Женщина – это существо особенное, c'est un etre indicible et mysterieux, как ты сам очень мило определил ее в твоем письме (как странно звучит твое "тррах" рядом с этим милым определением!). Разумеется, я говорю здесь не об институтках, а о настоящих женщинах, о тех, которые испытаны жизнью и к числу которых, по-видимому, принадлежит и Полина. Такие женщины любят медлить. Elles aiment a savourer les preludes de l'amour [Они любят наслаждаться прелюдиями любви (франц.)]. Эти таинственные, бесконечные излияния, в которых все отрывочно, недоконченно, неуловимо, но в которых каждое слово, каждый звук, каждая улыбка, каждый вздох имеют глубокое значение. Женщина любит неслышно погружаться в душистый пар недоговоренных слов, затаенных вздохов, взглядов, брошенных украдкой. Она любит заменять слово «любовь» словом «дружба»... Это доставляет ей минуты того сладкого головокружения, которое у самого падения отнимает все, что в нем есть грубого, сырого. Се n'est pas une chute grossiere quelle ambitionne, c'est une jolie chute [Они мечтают не о грубом падении, а о красивом (франц.)].
Вот почему женщин так увлекают высокопоставленные лица, даже старики. С точки зрения матерьялистической это кажется странным, но дело в том, что эти люди в высшей степени обладают тайною de la jolie seduction. Tout en causant [красивого обольщения. Попутно, в разговоре (франц.)], они неслышно подходят к женщине, неслышно овладевают ее вниманием и потом – неслышно же берут ее. Всё – en causant. La femme adore la causerie, les phrases bien tournees, les fines reparties, enfin tout ce joli caquetage que rend la vie facile et charmante [Женщина обожает беседу, гладкие фразы, тонкие выражения, словом – всю ту изящную болтовню, которая делает жизнь легкой и прелестной (франц.)].
Я знаю, есть женщины, которым нравится грубость, которые даже любят, чтоб их мальтретировали. Но это или очень молодые бабенки, или такие бабы, которым совсем нечего терять. Я и сама когда-то увлекалась Butor'ом потому только, что он гремел шпорами, вертел зрачками и как-то иньобильно причмокивал, quand j'avais le sein trop decouvert [когда у меня была слишком открыта грудь (франц.)]; но ведь я тогда была девчонка и положительно ничего не смыслила dans les jolis raffinements du sentiment [в красивых утонченностях чувства (франц.)].
Быть может, ты с нетерпением читаешь мое письмо и даже удивляешься, с какой стати я принялась тебя морализировать. Но, рискуя даже надоесть тебе, прошу выслушать меня до конца.
Я сказала сейчас, что женщины любят то, что в порядочном обществе известно под именем causerie [легкой беседы (франц.)]. Наедине с женщиной мужчина еще может, a la rigueur [в крайнем случае(франц.)], ограничиться вращением зрачков, но в обществе он непременно должен уметь говорить или, точнее, – занимать. Поэтому ему необходимо всегда иметь под руками приличный сюжет для разговора, чтобы не показаться ничтожным в глазах любимой женщины. Ты понимаешь, надеюсь, к чему я веду свою речь?
Женщина прежде всего любит великодушные идеи, les idees genereuses. Она сама великодушна – это ее ахиллесова пята, которая всего чаще и губит ее. Поэтому, ежели мужчина высказывает в ее присутствии даже слишком великодушные идеи (les idees dites subversives [так называемые разрушительные идеи (франц.)]), то ей все-таки нравится это. Конечно, я никогда не позволила бы тебе сделаться на самом деле поклонником сюбверсивных идей, но в смысле экспозиции, как apercu de morale [рассуждение о морали (франц.)] – это один из лучших sujets de conversation [предметов для разговора(франц.)]. Консервативные идеи страдают большим недостатком: им никак нельзя придать тот лоск великодушия, который зажигает симпатию в сердцах. Консервативные идеи хороши в кабинете, с глазу на глаз с начальством, но в будуаре или в обществе, где много молодых женщин, elles ne valent rien [грош им цена (франц.)]. Великодушные идеи придают лицу говорящего оживленное, осмысленное, почти могучее выражение, которое прямо свидетельствует о силе и мощи. Напротив того, самый убежденный консерватор напоминает собой менялу, приведенного в азарт. Я знаю, что в последнее время расплодилось много женщин, которые охотно выслушивают консервативные разговоры и даже называют себя консерваторками; но они положительно сами себя обманывают. Они дурно окружены – вот отчего это происходит. Они постоянно видят перед собой манкенов консерватизма, постоянно слышат их бесцветное и бессильное жужжание – и думают, что так и должно быть. Что эти сумерки, эта меняльная канитель, этот безнадежно серый цвет – явление нормальное. Но все это дурная привычка – и ничего больше! Представь себе теперь, что в эту ровную, едва не засыпающую атмосферу вдруг врывается человек, который прямо, a bout portent [в упор (франц.)], бросает новое, кипучее слово! В каком положении должна очутиться женщина, которая до тех пор ничего не слышала, кроме тягучего переливания из пустого в порожнее?! Ты скажешь, быть может, что непрошеное врыванье – скандал, но почему же ты знаешь, что для женщины даже и тут не скрывается своего рода обаяние? Не забудь, что она великодушна по природе, и следовательно...
Ах! тот, которого в насмешку прозвали чизльгёрстским философом, понимал это отлично! Среди величайших запутанностей и махинаций внутренней и внешней политики он никогда не забывал своего знаменитого: "Tout pour le peuple et par le peuple!" [все для народа и руками народа (франц.)]. Он понимал, конечно, что все это не более как apercu de morale, но когда он говорил это, все лицо его светилось и все сердца трепетали. Я помню: я была в белом платье... des bouillonees... des bouillonees... partout des bouillonees! [буфы... буфы... везде буфы! (франц.)] Он подошел ко мне...
Et bien, ils sont tous morts! Morny... Persigny... Lui!! [И вот все они умерли! Морни... Персиньи... Он!!(франц.)] все в могилах, друг мой! Остался один Базен... entre-prendra-t-il quelque chose? nentreprendra-t-il rien? [предпримет ли он что-нибудь? или не предпримет? (франц.)]
Но это еще не всё, мой друг. Наука жить в свете – большая наука, без знания которой мужчина может нравиться только офицерше, но не женщине.
Одних apercus de morale, о которых я сейчас упомянула, недостаточно: il faut savoir juger des choses de l'actualite et de l'histoire [современные и исторические факты нужно разбирать с умением (франц.)]. Одним словом, нужно всегда иметь в запасе несколько apercus politiques, historiques et litteraires [политических, исторических и литературных суждений (франц.)]. Для самолюбия женщины большой удар, если избранник ее сердца открывает большие глаза, когда при нем говорят о фенианском вопросе, об интернационале, о старокатоликах etc., если он смешивает Геродота с генералом Михайловским-Данилевским, Сафо с г-жою Кохановскою, если на вопрос о Гарибальди он отвечает известием о новом фасоне гарибальдийки. Наедине, с глазу на глаз, все это может сойти за наивность, но в обществе, при свете люстр, подобные смешения не прощаются... никогда! Знаешь ли, что было первою причиной моей холодности к Butor'y? А вот что. Однажды (это было в первый мой приезд в Париж, сейчас после la belle echauffouree du 2 decembre [известного дерзкого предприятия 2 декабря (франц.)]), в один из моих приемных дней, en plein salon [в разгар приема (франц.)], кому-то вздумалось faire l'apologie du chevalier Bayard [восхвалять рыцаря Баяра (франц.)] – тогда ведь были в моде рыцарские чувства. К несчастию, я с кем-то заговорилась и забыла, что Butor требует неусыпного наблюдения. И вдруг, в самом жару апологии, я замечаю какое-то замешательство и вижу, что все глаза обращены на Butor'a, который самым неприличным образом улыбается и даже всхлипывает... Спешу к нему, спрашиваю, что с ним... Представь себе мой ужас! он смешал le chevalier de Bayard с le chevalier de Faublas! Et il se pamait d'aise... [рыцаря Баяра с кавалером Фоблазом! И таял от удовольствия (франц.)] от одного ожидания, что вот-вот сейчас начнется рассказ известных похождений!
Vous etes un noble et genereux coeur, Serge! [Ты благороден и великодушен, Серж! (франц.)] но, к сожалению, светская молодежь нашего времени думает, что одной физической силы (один петербургский адвокат de mes amis [из моих друзей (франц.)] называет это современною гвардейскою правоспособностью) достаточно, чтоб увлечь женщину. Не верь этому, друг мой! La femme aime a etre initiee, entre deux baisers, aux mysteres de l'histoire, de morale et de litterature! [Женщина любит, чтобы между двумя поцелуями ее посвящали в тайны истории, морали, литературы (франц.)] И она очень рада, когда не слышит, как близкий человек утверждает, что Ликург был главным городом Греции и славился кожевенными и мыловаренными заводами, как это сделал, лет пять тому назад, на моих глазах, один национальгард (и как он идиотски улыбался при этом, чтобы нельзя было разобрать, в шутку ли он говорит это или вследствие серьезного невежества!).
Но довольно. Я вижу, что надоела тебе своей воркотней. Кстати, до меня уже долетают выкрики одиночного учения: это значит, что Butor восстал от послеобеденного сна. Надо кончить. Пиши обо всем, что касается Pauline. Je voudrais l'embrasser et la benir. Dis-lui qu'il faut quelle aime bien mon garГon. Je le veux. A toi de coeur -
Nathalie de Prokaznine
[Мне хотелось бы обнять и благословить ее. Скажи ей, чтобы она крепко любила моего мальчика. Я этого хочу. Твоя всем, всем сердцем – Наталья Проказнина (франц.)].
Ты не теряешь, однако, времени, дурной мальчик! – Ухаживаешь за Полиной и в то же время не упускаешь из вида вдовушку Лиходееву, которая "отправляет значительное количество барок с хлебом". Эта приписка мне особенно нравится! Mais savez-vous que c'est bien mal a vous, monsieur le dameret, de penser a une trahison, meme avant d'avoir reu le droit de trahir..." [Но знаешь, господин волокита, с твоей стороны очень дурно замышлять измену еще до получения права изменять! (франц.)]
* * *
"Я получил твое письмо, chere petite mere. Comme modele de style – c'est un chef-d'oeuvre [Как образец стиля – это шедевр (франц.)], но, к сожалению, я должен сказать, что ты, по крайней мере, на двадцать лет отстала от века.
Все эти финесы и деликатесы, эти apercus de morale et de politique [рассуждения о морали и политике(франц.)], эти подходцы и подвиливанья – все это старый хлам, за который нынче гроша не дадут. De nos jours, on ne fait plus d'apercus: on fait l'amour – et voila tout!.. [В наше время занимаются не рассуждениями, а любовью – вот и вся недолга! (франц.)] Мы – позитивисты (il me semble avoir lu quelque part ce mot) [кажется, я где-то вычитал это слово (франц.)], мы знаем, что time is money [время – деньги (англ.)], и предпочитаем любовный телеграф самой благоустроенной любовной почте.
И знаешь ли, кто произвел этот коренной переворот в обращении с любовью! – Это все тот же чизльгёрстский философ, l'auteur de la belle echauffouree du 2 decembre [виновник известного дерзкого предприятия 2 декабря (франц.)], о котором ты так томно воркуешь. Он и она... la resignee de Chizzlhurst la belle Eugenie [чизльгёрстская отшельница, прекрасная Евгения (франц.)]. В такое время, когда прелестнейшие женщины в мире забывают предания de la vieille courtoisie franГaise, pour fraterniser avec la soldatesque [старинной французской учтивости ради братания с солдатней (франц.)], когда весь мир звучит любезными, но отнюдь не запечатленными добродетелью мотивами из «La fille de m-me Angot» ["Дочери мадам Анго" (франц.)], когда в наиболее высокопоставленных салонах танцуют кадрили под звуки «ah, j'ai un pied qui r'mue», когда все «моды и робы», турнюры и пуфы, всякий бант, всякая лента, всякая пуговица на платье, все направлено к тому, чтобы мужчина, не теряя времени на праздные изыскания, смотрел прямо туда, куда нужно смотреть, – в такое время, говорю я, некогда думать об aperГus [отвлеченностях (франц.)], а нужно откровенно, franchement [чистосердечно (франц.)], сказать себе: «хватай, лови, пей, ешь и веселись!»
Сознайся, petite mere, que tu as voulu faire de la blague et du joli style – et voila tout [мамочка, ты хотела блеснуть остроумием и изящным стилем – только и всего (франц.)]. В действительности же, ты сама очень хорошо знаешь, что все это одна меланхолия, как выражается ротмистр Цыбуля. Морни, Персиньи... неужели ты думаешь, что их можно было пленить разными apercus politiques, historiques et litteraires? И сама «la belle resignee de Chizzlhurst» [прекрасная чизльгёрстская отшельница (франц.)] – неужели «le philosophe» [философ (франц.)] пленил ее каким-нибудь ловким изложением «Слова о полку Игореве»? Нет, голубчик! ты сама не веришь этому, потому что тут же, через две-три строки, упоминаешь о существовании d'une certaine robe [некоего платья (франц.)], «сотканного точно из воздуха»... Вот это так! вот эти-то «сотканные из воздуха» платья одни и производят в наше время эффект. C'est simple comme bonjour [Это ясно, как день (франц.)].
И совсем я не так уж неотесан, как ты полагаешь. У меня даже больше sujets de conversation, нежели сколько требуется по тому роду оружия, в котором я служу. Я учился и истории, и литературе и, кроме того, владею французским языком. Я могу рассказать и про волчицу, вскормившую Ромула, и про Калигулу, которого многие (но не я) смешивают с Каракаллой. En fait de litterature [из области литературы(франц.)], я знаю «Вихрь полунощный, летит богатырь», «Оставим астрономам доказывать» – une foule de choses en un mot [кучу вещей, одним словом (франц.)]. Правда, я несколько призабыл греческую историю, но все-таки напрасно ты думаешь меня сбить с толку своим Ликургом. Кто же не знает, что главный город Греции был Солон?
