Текст книги "Тревожные годы"

Автор книги: Антон Чехов

Соавторы: Николай Лесков,Владимир Короленко,Михаил Салтыков-Щедрин,Всеволод Гаршин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 54 страниц)

– Да, строгонек-таки...

– Нельзя, mon cher! Ты забываешь, что я им же добра хочу. Нельзя этого допустить... ты понимаешь: нельзя!

– Но ведь ты сам же сейчас говорил, что твоя "система", между прочим, заключается в том, чтоб "не воспрещать"!

– Ah, mais entendons nous, mon cher! [Однако условимся, дорогой мой! (франц.)] Прямо не воспрещать, но и прямо не дозволять – voici la formule de mon systeme [вот формулировка моей системы (франц.)]. Сверх того, ты забываешь еще, что, как поправку к моей системе, я допускаю периодическое вмешательство князя Ивана Семеныча – а это очень важно! Ah! c'est tres grave, mon cher! [Это очень важно, дорогой мой!(франц.)] потому, что без князя Ивана Семеныча tout mon systeme s'ecroule et s'evanouit! [вся моя система рушится и исчезает (франц.)] Я необходим, но и князь Иван Семеныч... о! он тоже в своем роде... ah! c'est une utilite! c'est une tres grande utilite! [это ценность, очень большая ценность! (франц.)]

– Послушай, однако ж! Сообрази, чего же они, собственно, хотят!

– Они хотят извратить характер женщины – excusez du peu! [подумать только! (франц.)] Представь себе, что они достигнут своей цели, что все женщины вдруг разбредутся по академиям, по университетам, по окружным судам... что тогда будет? OЫ sera le plaisir de la vie? [В чем будет радость жизни? (франц.)] Что станется с нами? с тобой, со мной, которые не можем существовать без того, чтоб не баловать женщину?

Вопрос, предложенный Тебеньковым, несколько сконфузил меня. Признаюсь, он и мне нередко приходил в голову, но я как-то всегда отлынивал от его разрешения. В самом деле, что станется со мной, если женщины будут пристроены к занятию? Кого я буду баловать? Теперь, покуда женский вопрос еще находится на старом положении, я знаю, где мне в "минуту жизни грустную" искать утешения. Когда мне горько жить, или просто когда мое сердце располагается к чувствительности, я ищу женского общества и знаю наверное, что там обрету забвение всех несносностей, которые отуманивают мое существование ici bas [здесь, на земле (франц.)]. Там я найду ту милую causerie [беседу (франц.)], полную неуловимых petits riens [безделиц (франц.)], которая, не прибавляя ничего существенного к моему благополучию, тем не менее разливает известный bien etre [благостный покой (франц.)] во всем моем существе и помогает мне хоть на время забыть, что я не более, как печальный осколок сороковых годов, живущий воспоминанием прошлых лучших дней и тщетно усиливающийся примкнуть к настоящему, с его «шумом» и его «crudites» [грубостью (франц.)]. Там я отдохну душой, в самом изящном значении этого слова. Там, на этих волнах кружев и блонд, на этом грациозном смешении бархата и атласа, мой взор успокоится от сермяжных впечатлений действительности. Там я найду тот милый обман, то чудесное смешение идеального и реального, которого так жаждет душа моя и которого, конечно, не дадут никакие диспуты о прародителях человека. Там все уютно, все тепло; там и свет не режет глаз, и тени ложатся мягче, ровнее. И всего этого вдруг не будет? И на мой вопрос: «Дома ли Катерина Михайловна?» – мне ответят: «Оне сегодня в окружном суде Мясниковское дело защищают»?! Что со мной станется, когда все эти petits riens исчезнут, уступив место крикливым возгласам о фаллопиевых трубах и об околоплодной жидкости? Кого я буду баловать? Перед кем стану сжигать фимиам моего сердца? Кому буду дарить конфекты? Кого станут называть «belle dame»? [красавицей (франц.)]

Но разве надо мной одним стрясется беда – что будет с литературой, с романом? Если безделица отойдет на второй план, о чем будут трактовать романисты? Что ни говори, как ни притворяйся романист публицистом и гражданином, ему никогда не скрыть, что настоящая болячка его сердца – это все-таки улучшение быта безделицы. Не будет девиц, томящихся под сенью развесистых лип в ожидании кавалеров, не будет дам, изнемогающих в напрасной борьбе с адюльтером, – не будет и романа! Вот что ясно для меня, как дважды два. Но, ради самого бога, что же тогда будет! Кто меня утешит? кто заставит пролить слезу? Нет! ежели не ради себя, то ради романа, ради "изящной словесности" – я протестую!! Возьмите все, что угодно! Попирайте авторитеты! подкапывайтесь под основы! Оспоривайте русское происхождение Микулы Селяниновича! но сохраните девиц, глядящих на большую дорогу, по которой имеют обыкновение приезжать кавалеры, и дам, выходящих на борьбу с адюльтером! Ah, c'est si joli – une femme qui reste indecise entre le devoir et l'adultere! [Женщина, колеблющаяся между долгом и адюльтером, – ах, это так красиво! (франц.)] Сколько тут перипетий! сколько непредвиденного! Какая горькая, почти безнадежная борьба! Даже суровые моралисты – и те поняли, как велик предстоящий в этом случае женщине жизненный подвиг, и потому назвали победу над адюльтером – торжеством добродетели. Вот эта женщина «добродетельна», – говорят они, – ибо с успехом боролась в Чугуеве с целым штабом военных поселений. А вот эта женщина не может быть названа «добродетельною», потому что не могла устоять перед настойчивостью одного землемера... Одним словом, всякая женская «добродетель» заключена тут, в этом ограниченном, заветном круге...

– И за всем тем, я все-таки снисходителен, – продолжал мой друг, – до тех пор, пока они разглагольствуют и сотрясают воздух междометиями, я готов смотреть на их домогательства сквозь пальцы. Mais malheur a elles [но горе им (франц.)], если они начнут обобщать эти домогательства и приискивать для них надлежащую формулу... ah, qu'elles у prennent garde! [пусть остерегаются! (франц.)]

– Но ведь они ничего же и не формулируют!

– Гм... ты думаешь? ты полагаешь, что женский вопрос, по их мнению, в том только и состоит, чтоб женщины получили доступ в телеграфистки и к слушанию университетских лекций? Ты серьезно так полагаешь?

– Позволь! дело не в том, как я или они полагают, а в том, чем они ограничивают свои домогательства!

– A d'autres, mon cher! Un vieux sournois, comme moi, ne se laisse pas tromper si facilement [Говори это другим, мой дорогой! Старую лисицу вроде меня не так-то легко провести (франц.)]. Сегодня к вам лезут в глаза с какою-нибудь Медико-хирургическою академиею, а завтра на сцену выступит уже вопрос об отношениях женщины к мужчине и т.д. Connu! [Знаем! (франц.)]

– Да не выступит этот вопрос! А ежели и выступит, то именно только как теоретический вопрос, который нелишне обсудить! Ты знаешь, как они охотно становятся на отвлеченную точку зрения! Ведь в их глазах даже мужчина – только вопрос, и больше ничего!

– Да! но вот это-то именно и опасно. C'est justement la que git le danger [Именно здесь и гнездится опасность (франц.)]. В твоих глазах абстрактность – смягчающее обстоятельство, в моих – это обстоятельство усугубляющее. Если б они разрешили этот вопрос практически, каждая сама для себя – га serait une question de temperament, et voila tout [тогда бы все сводилось к темпераменту, и только (франц.)]. Но они хотят, чтоб им разрешение на бумажке было написано. Они законов требуют! Понимаешь ли: они хотят, чтоб законодатель взял в руки перо и написал: «Позволяется a ces demoiselles» [девицам (франц.)] и т.д. Нет-с! этого нельзя-с!

Опять мысль, и опять откровение! В самом деле, ведь они как будто о том больше хлопочут, чтоб было что-то на бумажке написано? Их интригует не столько факт, сколько то, что вот в такой-то книжке об этом так-то сказано! Спрашивается: необходимо ли это, или же представляется достаточным просто, без всяких законов, признать совершившийся факт, да и дело с концом?

– Наши дамы давно уже порешили с этим вопросом, и мир нимало не пострадал от этого! – продолжал ораторствовать Тебеньков. – На днях la princesse Nathalie – tu sais qu'il lui arrive quelquefois d'avoir des moments de charmante intimite avec ses amis! [княгиня Наталья – она порой бывает очаровательно интимна с друзьями, сам знаешь! (франц.)] – сказала мне. «Mon cher! nous autres, femmes du monde, nous avons depuis long-temps tranche la question! Nous ne faisons pas de radottages, mais nous agissons!» [Мой дорогой! Мы, светские женщины, давно уж разрешили вопрос. Мы не болтаем попусту, но действуем! (франц.)]

– La princesse Nathalie! est-ce possible? Une "sainte"! [Княгиня Наталья! возможно ли? Эта "святая"!(франц.)]

– Да-с, une "sainte"! Et elle a parfaitement raison, la belle princesse! [И прекрасная княгиня совершенно права! (франц.)] Потому что ведь, ты понимаешь, ежели известные формы общежития становятся слишком узкими, то весьма естественно, что является желание расширить их. Не об этом спор: это давно всеми признано, подписано и решено. Saperlotte! [Черт возьми! (франц.)] не делаться же монахиней из-за того только, чтоб князь Лев Кирилыч имел удовольствие свободно надевать на голову свой ночной колпак! Но как расширить эти формы – вот в чем весь вопрос! Voici la grrande, la grrrandissime question! [Вот огромный, огррромнейший вопрос (франц.)]

– Стало быть, по-твоему, лучшее средство – это протестовать на манер "Belle Helene"? ["Прекрасной Елены"? (франц.)]

– А ты шутишь с "Belle Helene"? Нет, ты подумай! Вот он, протест-то, с которых пор начался! и заметь: в этой форме никто никогда не видел в нем ни малейшей опасности. Еще во времена Троянской войны женский вопрос был уже решен, но решен так ловко, что это затрогивало только одного Менелая. Menelas! on s'en moque – et voila tout! [Менелай! над ним смеются, только и всего! (франц.)] Все эти Фрины, Лаисы, Аспазии, Клеопатры – что это такое, как не прямое разрешение женского вопроса? А они волнуются, требуют каких-то разъяснительных правил, говорят: «Напишите нам все это на бумажке!» Согласись, что это несколько странно? Согласен?

– Да... для "Belle Helene"... действительно, едва ли требуются разъяснительные правила!

– Ну, вот видишь! А они сохнут о правилах! Мы все, tant que nous sommes [сколько нас ни на есть(франц.)], понимаем, что первозданная Таутова азбука отжила свой век, но, как люди благоразумные, мы говорим себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»? Зачем публично и с каким-то дурным шиком вторгаться в пределы этого царства, коль скоро мы всем этим quasi-запретным [якобы запретным (лат.)] можем пользоваться под самыми удобными псевдонимами? Для большей вразумительности приведу тебе хоть следующий пример. И ты, и я, и все мы, люди современной интеллигенции, любим от времени до времени посещать театр Берга. Для чего мы ездим туда? что привлекает нас? – Это, конечно, наше личное дело. И вдруг выискивается какой-нибудь intrus [выскочка (франц.)] и выпаливает нам в упор: «Вы, господа, ездите к Бергу смотреть, как француженки юпки поднимают!» Согласись, что это было бы крайне неприятно! По крайней мере, что касается до меня, то я сразу осадил бы наглеца. «Нет, милостивый государь! – сказал бы я, – вы ошибаетесь! я хожу к Бергу совсем не для юпок и проч., а для того, чтоб видеть французскую веселость, la bonne et franche gaite franГaise!» [милую, свободную французскую веселость! (франц.)] Понимаешь? Он сказал: «Юпки поднимают», а я ему ответил: «Французская веселость». Вот это-то и есть псевдоним, один из тех псевдонимов, которые позволяют нам не слишком тяготиться игом первозданной Таутовой азбуки!

Тебеньков говорил так убедительно и в то же время так просто и мило, что мне оставалось только удивляться: где почерпнул он такие разнообразные сведения о Тауте, Фрине и Клеопатре и проч.? Ужели всё в том же театре Берга, который уже столь многим из нас послужил отличнейшею воспитательной школой?

– Жизнь наша полна подобного рода экскурсий в область запретного, или, лучше сказать, вся она – не что иное, как сплошная экскурсия. Азбука говорит, например, очень ясно, что все дети имеют равное право на заботы и попечения со стороны родителей, но если бы я или ты дали одному сыну рубль, а другому грош, то разве кто-нибудь позволил бы себе сказать, что подобное действие есть прямое отрицание семейственного союза? Нет, всякий сказал бы себе: "Это только экскурсия в область запретного, экскурсия, в которой всякий смертный может встретить нужду!" Другой пример: кто не знает, что похищение чужой собственности есть прямое нарушение гражданских законов, но ежели бы X., благодаря каким-нибудь формальным упущениям со стороны Z., оттягал у последнего с плеч рубашку, разве кто-нибудь скажет, что такой исход процесса есть отрицание права собственности! Нет, всякий выразится, что и это только экскурсия, в которой каждый смертный может встретить нужду! Представь же себе теперь, что вдруг выступает вперед наглец и, заручившись этими фактами, во все горло орет: "Господа! посмотрите-ка! ведь собственность-то, семейство-то, основы-то ваши... фюйю!" Не вправе ли мы будем замазать этому человеку рот и сказать: "Дурак! чему обрадовался! догадался?! велика штука! ты догадался, а мы и подавно! Только мы не хотим, чтоб ты нас беспокоил! Не беспокой нас, ибо дураков-горланов на цепь сажают!" Но, впрочем, pardon, cher! [извини, дорогой! (франц.)] Я, кажется, слишком заболтал тебя этими mesquineries [мелочами (франц.)], которые слывут у нас под пышным именем «вопросов».

– Ах, нет! нет! сделай милость! С твоей стороны это такая откровенность! такая, можно сказать, драгоценнейшая откровенность!

– Итак, continuons [продолжаем (франц.)]. Я сам не дорого ценю эту первозданную азбуку и очень хорошо понимаю, что стоит ткнуть в нее пальцем – и она развалится сама собой. Но для черни, mon cher [дорогой мой (франц.)], это неоцененнейшая вещь! Представь себе, что вдруг все сказали бы, что запретного нет, – ведь это было бы новое нашествие печенегов! Ведь они подвергли бы дома наши разграблению, они осквернили бы наших жен и дев, они уничтожили бы все памятники цивилизации! Но, Dieu merci [слава богу (франц.)], этого нет и не будет, потому что это запрещено. Они знают, saperlotte! [черт возьми! (франц.)] что в каждой губернии существует окружной суд, а в иных даже по два и по три, и что при каждом суде имеется прокурор, который относительно печенегов неумолим. Вот это-то именно и заставляет меня видеть в первозданной азбуке некоторого рода палладиум. Я говорю себе: свойства этой азбуки таковы, что для меня лично она может служить только ограждением от печенежских набегов, – с какой же стати я буду настаивать на ее упразднении?

– Позволь, душа моя! Я понимаю твою мысль: если все захотят иметь беспрепятственный вход к Бергу, то понятно, что твои личные желания в этом смысле уже не найдут такого полного удовлетворения, какое они находят теперь. Но, признаюсь, меня страшит одно: а что, если они, то есть печенеги... тоже начнут вдруг настаивать?

– Impossible! [Невозможно! (франц.)] это именно тот предрассудок, который уже не раз ввергал в бездну гибели целые нации. С тех пор как печенеги перестали быть номадами, их нечего опасаться. У них есть оседлость, есть дом, поле, домашняя утварь, и хотя все это, вместе взятое, стоит двугривенный, но ведь для человека, не видавшего ни гроша, и двугривенный уже представляет довольно солидную ценность. Сверх того, они «боятся», и что всего замечательнее, боятся именно того, что всего менее способно возбуждать страх в мыслящем человеке. Они боятся грома, боятся домовых, боятся светопреставления. Et plus ils sont betes, plus ils sont souples [И чем они глупее, тем податливее (франц.)]. Следовательно, самая лучшая внутренняя политика относительно печенегов – это раз навсегда сказать себе: чем меньше им давать, тем больше они будут упорствовать в удовольствии. Я либерал, но мой взгляд на печенегов до такой степени ясен, что сам князь Иван Семеныч, конечно, позавидовал бы ему, если бы он мог понять, в чем состоит настоящий, разумный либерализм. Печенег смирен, покуда ему ничего не дали. Как только ему попало что-нибудь на зубы – он делается ненасытен, et puis – c'est fini! L'histoire des peuples est la pour attester la verite de ce que j'avance! [а потом – конец! Истинность моих слов доказывается историей народов (франц.)]

– Так ли это, однако ж? Вот у меня был знакомый, который тоже так думал: "Попробую, мол, я не кормить свою лошадь: может быть, она и привыкнет!" И точно, дней шесть не кормил и только что, знаешь, успел сказать: "Ну, слава богу! кажется, привыкла!" – ан лошадь-то возьми да и издохни!

– Гм... да... ты все смеешься, Гамбетта! А знаешь ли ты, что эта смешливость очень и очень тебе вредит! Tu ne parviendras jamais [Тебе ни за что не преуспеть (франц.)] – и я первый об этом жалею, parce que tu as quelquefois des idees [ибо тебя иногда осеняют идеи (франц.)]. Даже наши либералы и те выражаются о тебе: «Се n'est pas un homme serieux!» [Несерьезный человек! (франц.)] Разумеется, я заступаюсь за тебя, сколько могу. Я всем и всегда говорю: «В государстве, господа, и в особенности в государстве обширном, и Гамбетта имеет право на существование!» – но ведь против установившегося общего мнения и мое заступничество бессильно!

Сделавши этот выговор, Тебеньков так дружески мило подал мне руку, что я сам сознал все неприличие моего поведения и дал себе слово никогда не рассказывать анекдотов, когда идет речь о выеденном яйце.

– Затем возвратимся вновь к так называемому женскому вопросу и постараемся, прийти к заключению. Я утверждал, что вопрос этот давным-давно разрешен, и берусь подтвердить эту мысль примерами. Оглянись кругом: la princesse de P., la baronne de К. [княгиня П., баронесса К. (франц.)], наконец, Катерина Михайловна, наша добрейшая Катерина Михайловна, – разве не разрешили они этого вопроса совершенно определенно и к полному своему удовольствию? Что они не посещают Медико-хирургической академии – mais c'est simplement parce qu'elles s'en moquent bien... de l'academie! [так это просто потому, что им наплевать на нее... на академию (франц.)] А если бы захотели, то и в академию бы ездили, и никто бы не имел ничего сказать против этого! А почему никто ничего не сказал бы? потому просто, что всякий понял бы, что это один из тех jolis caprices de femme [милых женских капризов(франц.)], которым уже по тому одному нельзя противоречить, что се que femme veut, Dieu le veut [чего хочет женщина, то угодно богу (франц.)].

– Но коли так, то почему же не удовлетворить желанию этих demoiselles, которых ты слышал вчера?

– Да именно потому, что в первом случае c'est un de ces jolis caprices que toute femmt a le droit d'avoir [это один из тех милых капризов, на которые имеет право каждая женщина (франц.)]. Женщина, и в особенности хорошенькая, имеет право быть капризною – это ее привилегия. Если она может вдругпожелать парюру в двадцать тысяч, то почему же вдруг не пожелать ей посетить медицинскую академию? И вот она желает, но желает так мило, что достоинство женщины нимало не терпит от этого. Напротив, тут-то именно, в этом оригинальном желании, и выступает та женственность, которую мы, мужчины, так ценим. La baronne de К., слушающая господина Сеченова, – можно ли вообразить себе quelque chose de plus gracieux, de plus piquant?! [что-либо привлекательнее и пикантнее?! (франц.)] Поэтому я не только не буду препятствовать желанию баронессы, но сам поеду сопровождать ее, сам предупрежу господина Сеченова. Monsieur! lui dirai-je, la baronne est bonne fille! Elle ne deteste point les crudites, mais a condition qu'on sache leur donner une forme piquante, qui permette a son sentiment de femme de ne pas s'en formaliser! [Сударь! – скажу я ему, – баронесса – славная бабенка! Она отнюдь не питает отвращения к непристойностям, только чтобы их преподносили в пикантной форме, не оскорбляющей ее женского чувства! (франц.)] Затем мы едем, мы берем с собой Катерину Михайловну и ее jeunes gens [молодых людей (франц.)], мы садимся на тройки, устроиваем quelque chose comme un piquenique [нечто вроде пикника (франц.)] и выслушиваем курс физиологии a l'usage des dames et des demoiselles [предназначенный для дам и девиц (франц.)], который г. Сеченов прочтет нам. Оттуда – к Дороту или в другой какой-нибудь кабачок. Вот и все. О том, чтоб интернировать господина Сеченова в сердцах наших дам, о том, чтобы сделать его лекции настольной книгой наших будуаров, о том, чтоб укоренить в наших салонах физиологический жаргон – нет и помину. Мы разрешили женский вопрос, мы узнали, comment cela leur arrive [их повадку (франц.)], – этого с нас довольно! Напротив того, девицы, в обществе которых мы находились вчера, о том только и думают, чтобы навсегда интернировать господина Сеченова в своем домашнем обиходе. Чистота женского чувства, се sentiment de pudeur qui fait monter le feu au visage d'une femme [стыдливость, заливающая лицо женщины краской (франц.)], это благоухание неведения, эта прелесть непочатости – elles mettent tout Гa hors de cause! [они отбрасывают всё это, как не идущее к делу(франц.)] Они требуют господина Сеченова tout de bon, et elles trainent le reste dans la fange! Halte-la, mesdames! [во что бы то ни стало, а остальное втаптывают в грязь. Стоп, сударыни! (франц.)]

– Но все-таки нет же прямого повода называть их неблагонамеренными? Они любят Сеченова, но ведь они не неблагонамеренные? Не правда ли? Ведь ты согласен со мной?

– "Неблагонамеренные" – это слишком сильно сказано, j'en conviens. Mais се sont des niaises [согласен. Но это – дурочки (франц.)] – от этого слова я никогда не откажусь. Это какие-то утопистки стенографистики и телеграфистики! А утопизм, mon cher, никогда до добра не доводит. Можно упразднять азбуку de facto: [фактически (лат.)] взял и упразднил – это я понимаю; но чтоб прийти и требовать каких-то законов об упразднении – c'est tout bonnement exorbitant [это уж чересчур (франц.)].

Я задумался. В самом деле, зачем дожидаться закона об упразднении, когда никто не препятствует de facto совершить самый акт упразднения? Ведь вот и la princesse de P., и la baronne de К., и, наконец, наша милейшая Катерина Михайловна – ведь упраздняют же они! О, Наденька Лаврецкая! о, Гапочка Перерепенко! Вы, которые чуть не пешком прибежали в Петербург из ваших захолустьев ради разрешения женского вопроса, – вы не понимаете, что вопрос этот разрешается так легко! Стоит только подобрать компанию jeunes gens bien, bien comme il faut [вполне, вполне приличных молодых людей(франц.)], затем нанять несколько троек и покатить, с бубенчиками, прямо в театр Берга, эту наицелесообразнейшую Медико-хирургическую академию a l'usage des dames et des demoiselles! Там девица Филиппо прочтет вам лекцию: «L'impot sur les celibataires» [Налог на холостяков (франц.)], а девица Лафуркад, пропев «A bas les hommes!» [Долой мужчин! (франц.)], вместе с тем провозгласит и окончательную эмансипацию женщин...

Тебеньков между тем торжествовал. Он заметил мое раздумье и до того уверовал в неотразимую убедительность своих доводов, что все лицо его как бы сияло вдохновением.

– Я не называю их неблагонамеренными, – говорил он, – a Dieu ne plaise! [не дай бог! (франц.)] Но полиция, mon cher! полиция не может быть либеральною, как я или ты! Она не имеет права терпеть, чтобы общественная нравственность была подрываема, так сказать, при свете дня. Она смотрит сквозь пальцы, она благосклонно толерирует, когда ты, я, всякий другой, наконец, разрешаем женский вопрос келейным образом и на свой страх. Но когда мы выходим из нашей келейности и с дерзостью начинаем утверждать, что разговор об околоплодной жидкости есть единственный достойный женщины разговор – alors la police intervient et nous dit: halte-la, mesdames et messieurs! respectons la morale et n'embetons pas les passants par des mesquineries inutiles! [тогда вмешивается полиция и говорит нам: стойте-ка, милостивые государыни и милостивые государи! давайте уважать нравственность и не будем досаждать прохожим никчемными пустяками! (франц.)] Согласитесь, что оно и не может быть иначе!

– Да как бы тебе сказать... оно точно... на практике оно так и бывает!

– Нет, не "бывает", а "должно быть", не может иначе быть! Ты, Гамбетта, неисправим! Ты думаешь, что то, что совершается так, а не иначе, совершается по какому-то озорству! Нет, оно совершается так потому, что не может иначе совершиться. L'histoire a sa logique, mon cher [У истории своя логика, дорогой мой (франц.)], и для каких-нибудь двух-трех десятков девиц не может изменить свое величественное течение! Не расплывайтесь, messieurs! Помните, что наше время – не время широких задач! Вот лозунг, к которому пришла вся наша либеральная партия, et tant qu'elle restera dans ces convictions, la police n'aura rien а у redire! [и пока она будет на том стоять, полиция ни в чем не сможет ее упрекнуть (франц.)] Но, впрочем, к чему продолжать бесплодный разговор! Чтоб убедить тебя наглядным образом, насколько эти дамы не правы, добиваясь какого-то разрешения женского вопроса, тебе достаточно пройтись со мной по Невскому и потом зайти позавтракать к Дюссо. Здесь ты на каждом шагу десять раз убедишься, что женский вопрос давным-давно разрешен, и притом самым радикальным образом. Итак, идем. Кстати, уж третий час, а это именно момент моей прогулки и моего завтрака...

* * *

День стоял серый, не холодный, но с легким морозцем, один из тех дней, когда Невский, около трех часов, гудит народом. Слышалось бряцание палашей, шарканье калош, постукивание палок. Пестрая говорящая толпа наполняла тротуар солнечной стороны, сгущаясь около особенно бойких мест и постепенно редея по мере приближения к Аничкину мосту. Там и сям истово выступали "наши дамы", окруженные молоденькими последнего выпуска офицерами и сопровождаемые лакеями в богатых ливреях. Между ними, словно ящерицы, проползали ревнительницы женского вопроса, по поводу которых у нас чуть-чуть не произошла ссора с Тебеньковым, бойко стуча каблучками и держа под мышками книги. Сановники faisaient leur tournee de matin [занимались утренним моционом (франц.)], и некоторые из них очень мило вставляли в глаз стеклышко и не без приятности фредонировали: «J'ai un pied qui r'mue!» [У меня ноги пускаются в пляс! (франц.)] Четыре брата С. виделись на всех перекрестках и своим сходством вводили проходящих в заблуждение. Деловой люд не показывался или жался к стенам домов. Напротив, гулящий люд шел вольно, целыми шеренгами и партиями, заложив руки в карманы и занимая всю середину тротуара. У Полицейского моста остановились два бывшие губернатора и объясняли друг другу, как бы они в данном случае поступили. Выходец из провинции, в фуражке с красным околышком, с широким затылком, с трепещущим под кашне кадыком и с осовелыми глазами, уставился против елисеевских окон и только что не вслух думал: «Хорошо бы тут родиться, тут получить воспитание, тут жениться и тут умереть, буде бессмертие не дано человеку!» Перед магазином эстампов остановилась целая толпа и глядела на эстамп, изображавший девицу с поднятою до колен рубашкою; внизу эстампа было подписано: «L'oiseau envole» [Улетевшая птичка (франц.)]. Из ресторана Доминика выходили полинялые личности, жертвы страсти к бильярду и к желудочной. Посередине улицы царствовала сумятица в полном смысле этого слова. Кареты, сани, дилижансы, железнодорожные вагоны – все это появлялось и исчезало, как в сонном видении. В самом разгаре суматохи, рискуя передавить пешеходов, мчались на тысячных рысаках молодые люди, обгоняя кокоток, которых коляски и соболя зажигали неугасимое пламя зависти в сердцах «наших дам». Газ в магазинах еще не зажигался, но по местам из-за окон уже виднелась протягивавшаяся к газовому рожку рука. Еще минута – и весь Невский загорится огнями, а вместе с огнями моментально исчезнет и та пестрая, фантастическая публика, которая переполняет теперь его тротуары.

ГРУППА 1-я

На углу Большой Конюшенной; шеренга из четырех молодых людей неизвестного оружия.

1-й молодой человек (докторальным тоном). Чтоб утверждать что-нибудь, надо прежде всего знать, что утверждаешь. Ведь ты незнаком с Муриными?

2-й молодой человек. Я... да... нет... но я слышал... quelq'un, qui est tres intime dans la maison, ma ra-conte... [один очень близкий друг их дома рассказал мне (франц.)]

1-й молодой человек. Ну, вот видишь! ты только слышал, а утверждаешь! И что ты утверждаешь? Qu'Olga est jusqu'a nos jours fidele a son grand dadais de colonel! Olga! je vous demande un peu, si Гa a le sens commun! [Что Ольга до сих пор верна своему дурню-полковнику! Ольга! Скажите, да мыслимо ли это!(франц.)]

ГРУППА 2-я

У Казанского моста; трое штатских молодых людей.

1-й молодой человек. И представь себе: сразу!

2-й и 3-й молодые люди (вместе). Pas possible! [Не может быть! (франц.)]

1-й молодой человек. Я сам не успел хорошенько понять, что со мной делается, как уж был счастливейшим из смертных!

ГРУППА 3-я У Михайловской; два несомненные кавалериста.

Первый. И муж, ты говоришь, в соседней комнате... ха-ха!

Второй. Да, в соседней комнате, за преферансом сидит. И мы слышим, как он говорит: "пас!!"

Первый. Ah, c'est unique! [Бесподобно! (франц.)]

ГРУППА 4-я

У одной из Садовых; начальник и подчиненный.

Подчиненный. Он, вашество, как место-то получил? Вы Глафиру-то Ивановну изволите знать?

Начальник. Как же! как же! Хорошенькая! Ах да! ведь она с графом Николаем Петровичем... по-ни-маю!

Подчиненный. Ну вот-с! ну вот-с! ну вот-с!

Начальник. Пон-ни-маю!!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГРУППА 5-я

У подъезда Дюсо; Тебеньков и я.

Тебеньков. А ты еще сомневался, что женский вопрос решен! Давно, mon cher! Еще "Прекрасная Елена" – уж та порешила с ним!

СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ

Двадцать первого июля, накануне своих именин, Марья Петровна Воловитинова с самого утра находится в тревожном ожидании. Она лично надзирает за тем, как горничные убирают комнаты и устроивают постели для дорогих гостей.

– Пашеньке-то! Пашеньке-то! подушечку-то маленькую не забудьте под бочок положить! – командует она направо и налево.

– А Семену Иванычу где постелить прикажете? – спрашивает ее ключница Степанида.

– Ну, Сенечка пусть с Петенькой поспит! – отвечает она после минутного колебания.

– А то угольная порожнем стоит!

– Нет, пусть уж, Христос с ним, с Петенькой поспит!.. Феденьке-то! Матрена! Феденьке-то не забудьте, чтоб графин с квасом на ночь стоял!

– А перинку какую Семену Иванычу прикажете?