Текст книги "Тревожные годы"
Автор книги: Антон Чехов
Соавторы: Николай Лесков,Владимир Короленко,Михаил Салтыков-Щедрин,Всеволод Гаршин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 54 страниц)
Вообще, хоть я не горжусь своими знаниями, но нахожу, что тех, какими я обладаю, совершенно достаточно, чтобы не ударить лицом в грязь. Что же касается до того, что ты называешь les choses de l'actualite [злобой дня (франц.)], то, для ознакомления с ними, я, немедленно по прибытии к полку, выписал себе «Сын отечества» за весь прошлый год. Все же это получше «Городских и иногородных афиш», которыми пробавляетесь ты и Butor в тиши уединения.
Не думай, однако ж, petite mere, что я сержусь на тебя за твои нравоучения и обижен ими. Во-первых, я слишком bon enfant [паинька (франц.)], чтоб обижаться, а во-вторых, я очень хорошо понимаю, что в твоем положении ничего другого не остается и делать, как морализировать. Еще бы! имей я ежедневно перед глазами Butor'a, я или повесился бы, или такой бы aperГu de morale настрочил, что ты только руками бы развела!
А теперь поговорим об моих маленьких делах. То, что я писал тебе, начинает сбываться. Меня уж назвали "сынком" и дали мне поцеловать ручку (ручка у нее маленькая, тепленькая, с розовыми ноготками). Конечно, это еще немного (я уверен даже, что ты найдешь в этом подтверждение твоих нравоучений), но я все-таки продолжаю думать, что ежели мои поиски и не увенчиваются со скоростью телеграфного сообщения, то совсем не потому, что я не пускаю в ход "aperГus historiques et litteraires" [исторических и литературных рассуждений (франц.)], а просто потому, что, по заведенному порядку, никакое представление никогда с пятого акта не начинается. Что делать! Женщина так уж воспитана, что требует, чтобы однажды принятая канитель была проделана от начала до конца, а исключение в этом случае допускается только в пользу «чизльгёрстских философов»...
Это было вчера, после обеда. В этот день все офицерство праздновало на именинах у одного помещика, верст за пять от города, а потому я один обедал у полковника. Он сам хотя и не поехал к имениннику, отозвавшись нездоровьем, но после обеда тотчас исчез (представь себе, я узнал, что он делает экскурсии к жене нашего дивизионера, роскошной малороссиянке, и что это даже очень недешево обходится старику). Мы сидели вдвоем. Погода на дворе стояла отвратительная, совсем осенняя, и хотя был всего шестой час, в комнатах уже царствовал полусвет. Она полулежала на кушетке, завернувшись в шаль (elle est frileuse, comme le sont toutes les blondes [она зябкая, как все блондинки (франц.)]), я сидел несколько поодаль на стуле, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. На ней было шелковое серо-стальное платье, которого цвет до того подходил к этим сумеркам, что мягкие контуры ее форм, казалось, сливались с общим полусветом комнаты. Я долгое время молчал, но опять-таки совсем не потому, чтобы не имел sujets de conversation, а потому просто, что наедине с хорошенькой женщиной как-то ничего не идет на ум, кроме того, что она хорошенькая. Но зато я смотрел на нее... пристально, почти в упор (c'est une maniere comme une autre de faire entendre certaines intentions [это один из способов намекнуть на известные намерения (франц.)]).
– He хотите ли творогу со сливками? – вдруг обратилась она ко мне.
– Madame!.. – сказал я, не понимая ее вопроса.
– Вы такой молодой... vous devez adorer le laitage... [вы должны обожать молочное (франц.)]
Признаюсь, это меня как будто ожгло; но, к счастью, я скоро нашелся.
– Может быть, – ответил я, – но во всяком случае обожать молоко все-таки лучше, нежели обожать... лук!
В свою очередь, она с минуту в недоумении смотрела на меня... и вдруг поняла!
– Ах, да! – почти вскрикнула она, весело хохоча, – "лук"... "цыбуля"... c'est са! Се cher capitaine! Mais savez-vous que c'est tres mechant! [Вот оно что! Милый ротмистр! Но, знаете, это очень зло! (франц.)] Лук... цыбуля... обожать Цыбулю... ah! ah!
И она вновь так звонко засмеялась, что я почувствовал себя довольно неловко. Ты не можешь себе представить, maman, какой это смех! Звук его ясный, чисто детский, и в то же время раздражающий, едкий. Нахохотавшись досыта, она вздохнула и сказала:
– Какой вы молодой!
– Послушайте, баронесса! – сказал я, – я уж однажды слышал от вас это восклицание. Теперь вы его повторяете... зачем?
– А хоть бы затем, чтоб вы не смотрели так, как сейчас на меня смотрели. Vous avez des regards de conquerant qui sont on ne peut plus compromettants... ah, oui! [У вас страшно компрометирующий взгляд победителя... да, да! (франц.)]
– В чьих же глазах это может компрометировать вас? Быть может...
Я остановился, как бы затрудняясь продолжать.
– В глазах ротмистра, хотите вы сказать? А если б и так?
– Цыбуля, баронесса! Поймите меня... Цыбуля!
– Вам не нравится эта фамилия? Какой вы молодой!
– De grace, baronne! [Помилуйте, баронесса! (франц.)]
– Да, молодой! Если б вы не были молоды, то поняли бы, что Цыбуля – отличный! Que c'est un homme charmant, un noble coeur, un ami a toute epreuve...[Что это прелестный человек, благородное сердце, испытанный друг (франц.)]
– Rien qu'un ami? [Только друг? (франц.)]
– Ah! ah! par exemple! [О, о! А хотя бы и так! (франц.)]
Она опять залилась своим ясным, раздражающим смехом. Но я весь кипел; виски у меня стучали, дыхание занималось. Вероятно, в лице моем было что-то особенно горячее, потому что она пристально взглянула на меня и привстала с кушетки.
– Слушайте! – сказала она, – будемте говорить хладнокровно. Мне тридцать лет, и вы могли бы быть моим сыном... a peu pres...[ почти (франц.)]
"Вот оно! сынок!" – мелькнуло у меня в голове.
– Что за дело! – начал я.
– Нет, очень большое дело. Я не хочу портить вашу жизнь... не хочу! Вы только в начале пути, а я...
– Неправда! неправда! – воскликнул я с жаром, – красота, грация... la chastete du sentiment!.. cette fraicheur de formes... ce moelleux... Гa ne passe pas! [целомудрие чувства!.. свежесть форм... нежность... это не проходит! (франц.)] Это вечно!
Она засмеялась вновь, но уже тихонько, сладко, и приняла задушевный тон.
– Хотите быть моим другом? – сказала она, – нет, не другом... а сыном?
– Потому что "друг" у вас уж есть? – с горечью произнес я.
– Ну да, Цыбуля... c'est convenu! [решено (франц.)] А вы будете сыном... mon fils, mon enfant – Il est ce pas? [моим сыном, моим ребенком – не правда ли? (франц.)]
Я молчал.
– Но почтительным, скромным сыном... pas de betises... [без глупостей (франц.)] правда? И чтоб я никогда не видела никаких ссор... с Цыбулей?
– И с Травниковым? – бросил я ей в упор.
– И с Травниковым... ah! ah! par exemple! [О! о! А хотя бы и так! (франц.)] Да, и с Травниковым, потому что он присылает мне прелестные букеты и отлично устраивает в земстве дела барона по квартированию полка... Eh bien! pas de betises... c'est convenu? [Итак, без глупостей!.. решено? (франц.)]
– Mais comprenez donc... [Но поймите же (франц.)]
– Pas de mais! Un bon gros baiser de mere, applique sur le front du cher enfant, et plus – rien! [Никаких "но"! Материнский поцелуй, запечатленный на лбу милого ребенка, и больше – ничего! (франц.)] Слышите! – ничего!
С этими словами она встала, подошла ко мне, взяла меня обеими руками за голову и поцеловала в лоб. Все это сделалось так быстро, что я не успел очнуться, как она уже отпрянула от меня и позвонила.
Я был вне себя; я готов был или разбить себе голову, или броситься на нее (tu sais, comme je suis impetueux! [ты знаешь, какой я пылкий! (франц.)]), но в это время вошел лакей и принес лампу.
Затем кой-кто подъехал, и, разумеется, в числе первых явился Цыбуля. Он сиял таким отвратительным здоровьем, он был так омерзительно доволен собою, усы у него были так подло нафабрены, голова так холопски напомажена, он с такою денщицкою самоуверенностью чмокнул руку баронессы и потом оглядел осовелыми глазами присутствующих (после именинного обеда ему, очевидно, попало в голову), что я с трудом мог воздержаться...
И эта женщина хочет втереть мне очки насчет каких-то платонических отношений... с Цыбулей! С этим человеком, который пройдет сквозь строй через тысячу человек – и не поморщится! Ну, нет-с, Полина Александровна, – это вы напрасно-с! Мы тоже в этих делах кое-что смыслим-с!
Весь остаток вечера я провел в самом поганом настроении духа, но вел себя совершенно прилично. Холодно и сдержанно. Она заметила это и улучила минуту, чтоб подозвать меня к себе.
– Vous vous conduisez comme un sage! [Вы ведете себя умницей! (франц.)] – сказала она. – Вот вам за это!
Она быстро поднесла к моим губам руку, но я был так зол, что только чуть-чуть прикоснулся к этой хорошенькой, душистой ручке...
К довершению всего, мне пришлось возвращаться домой вместе с Цыбулей, которому вдруг вздумалось пооткровенничать со мною.
– Ты, хвендрик, не вздумай у меня Парасю отбить! – сказал он совсем неожиданно.
"Парася!" le joli nom! [красивое имя! (франц.)] И я уверен, что с глазу на глаз, в минуты чувствительных излияний, он ее даже и Параськой зовет! Это окончательно взбесило меня.
– Послушайте! – отвечал я, – во-первых, я не понимаю, о чем вы говорите, а во-вторых, объясните мне, почему вы говорите "хвендрик", тогда как отлично произносите "фост"?
– Эге! да ведь и в самой же вещи так! – удивился он и на всю улицу разразился хохотом...
Итак, первый акт кончился. Но что это именно только первый акт, за которым пойдут второй и последующие – в этом ручаюсь тебе я!
Целую твои ручки. Ах, если б ты могла улизнуть от несносного Butor'a и приехать в К***! Мне так нужны, так нужны твои советы!
Твой С. Проказнин.
P. S. Вчера, в то самое время, как я разыгрывал роли у Полины, Лиходеева зазвала Федьку и поднесла ему стакан водки. Потом спрашивала, каков барин? На что Федька ответил: "Барин насчет женского полу – огонь!" Должно быть, ей это понравилось, потому что сегодня утром она опять вышла на балкон и стояла там все время, покуда я смотрел на нее в бинокль. Право, она недурна!"
* * *
"Взвесим все шансы, мой друг, и будем говорить серьезно.
Из последнего твоего письма я вижу, что твое предприятие гораздо сложнее, нежели можно было предположить. C'est tres serieux, mon enfant, c'est presque insurmontable [Дитя мое, это серьезнейшее, почти неосуществимое дело (франц.)]. Тут нужно много сдержанности, самоотвержения и – passe moi le mot [прости меня (франц.)] – ума. Потому что дело идет не о том только, чтобы наполнить праздное и скучающее существование, но о том, чтобы освободить это существование от тисков, которыми оно охвачено и которые со всех сторон заграждают путь к сердцу женщины.
Я вижу два заинтересованных лица: Цыбулю и Травникова. Ты приходишь третьим. Начнем с Цыбули.
Ротмистр, в твоем описании, выходит очень смешон. И я уверена, что Полина вместе с тобой посмеялась бы над этим напомаженным денщиком, если б ты пришел с своим описанием в то время, когда борьба еще была возможна для нее. Но я боюсь, что роковое решение уж произнесено, такое решение, из которого нет другого выхода, кроме самого безумного скандала.
II doit у avoir une question d'argent – c'est presque certain [Здесь, вероятно, дело в деньгах – почти наверняка (франц.)]. Цыбуля – казначей, а такие люди нужны. Казначеи всегда имеют деньги – j'en sais quelque chose, moi [уж я-то знаю (франц.)], потому что Butor одно время был казначеем. Очень возможно, что барон скуп и неохотно дает деньги на туалет жены; еще возможнее, что все доходы его уходят на удовлетворение прихотей «прекрасной малороссиянки». В таком случае Цыбуля – настоящий клад не только для нее, но и для него. Он развязывает его руки, избавляет его от необходимости ремонтировать дорогую игрушку – жену, к которой он уже не чувствует ни малейшего интереса.
Ты молод, мой друг! tu ne connais rien dans les miseres humaines [ты совершенно не разбираешься в слабостях человеческих (франц.)]. Ты не можешь себе представить, какое горькое значение имеют в жизни женщины тряпки, на которые ты едва обращаешь внимание. Видеть женщину хорошо одетою кажется до такой степени натуральным, что вам, мужчинам, не приходит даже на мысль спросить себя, как создается эта обаятельная обстановка, cette masse de soies, de velours, de mousselines et de dentelles, qui rend la femme si seduisante, si desirable [вся эта масса шелков, бархата, тюля и кружев, которая делает женщину столь обольстительной, столь желанной (франц.)]. А между тем это целая страдальческая эпопея. Тут всё: и борьба, и покорность, и обман, и унижение, и предательство, и слезы... tout jusqu'a I'oubli du 7-me commandement inclusivement [всё вплоть до забвения седьмой заповеди (франц.)].
Я отсюда вижу Полину, cette pauvre ame desolee. Elle airne les bonnes choses [эту бедную страдающую душу. Она любит красивые вещи (франц.)]; она с удовольствием прячет себя в нежащие, мягкие волны шелка и кружев. га habille si bien! Гa communique a la physionomie la plus ordinaire quel-que chose de distingue, de vaporeux, de celeste. Et puis... viennent les messieurs [Это так красит, это придает зауряднейшему лицу нечто утонченное, воздушное, небесное. И вот... мужчины тут как тут (франц.)]. Они так страстно следят за этою шелковою зыбью, так жадно хотят проникнуть тайну, которая за нею скрывается, так обаятельно льстят, что бедная женщина, незаметно для самой себя, petit a petit [мало-помалу (франц.)], погружается в этот чарующий мир, где все мягко, душисто, уютно, тепло...
И вот в ту минуту, когда страсть к наряду становится господствующею страстью в женщине, когда муж, законный обладатель всех этих charmes, tant convoites [столь соблазнительных прелестей (франц.)], смотрит на них тупыми и сонными глазами, когда покупка каждой шляпки, каждого бантика возбуждает целый поток упреков с одной стороны и жалоб – с другой, когда, наконец, между обеими сторонами устанавливается полуравнодушное-полупрезрительное отношение – в эту минуту, говорю я, точно из земли вырастает господин Цыбуля. Он очень ловко начинает с того, что накидывает на себя маску преданности и смирения. Он ничего не требует, кроме счастья оказывать тысячи бескорыстных услуг. Он устроивает дела мужа, выводит его из затруднений, покровительствует его слабостям. И в то же время выказывает безграничное, почти благоговейное баловство относительно жены. Таким образом, мало-помалу, он становится необходимым для обоих. Это миротворец, это устранитель недоразумений, c'est le coeur le plus noble, c'est lami a toute epreuve [Это благороднейшее сердце, испытанный друг (франц.)].
Но если заслуга однажды уж признана, то весьма естественно, что с тем вместе признается и право на вознаграждение за нее. Это признание подкрадывается незаметно, в одну из тех минут мечтательного сострадания, в которые так охотно погружается женщина и которые Цыбули умеют отлично ловить. Des lors, la femme ne s'appartient plus [С этого момента женщина больше не принадлежит себе (франц.)]. Она перестает быть собою, она делается собственностью, вещью... Цыбули! одного Цыбули, sans partage! [безраздельно! (франц.)] Сам муж, хотя и замечает, что у него под носом происходит нечто, не входившее в его первоначальные расчеты, но – поздно. Привычка и тысяча мелких услуг уже до того сковывают все его действия, что он не протестует, а думает только о том, чтобы спасти приличия.
Я знаю, ты скажешь опять, что Цыбуля смешон, что он не более как напомаженный денщик, что порядочная женщина не может и т.д. Et pourtant, tu sais tres bien qu'il у est [И все-таки тебе отлично известно, что он преуспевает (франц.)]. Ax, мой друг! вы живете в провинции, в маленьком городке, где горизонты ужасно как суживаются. Та самая женщина, которая, живя в одном из больших цивилизованных центров, увидела бы в Цыбуле не больше как l'homme au gros maggot [толстосума(франц.)], в захолустье – мирится с ним совершенно, мирится как с человеком, даже независимо от его magot. Глаз легко привыкает как к изящному, так и к безвкусному, и среди целой массы денщиков денщик Цыбуля уже не производит оскорбительного впечатления. Он «не противен» – этого одного достаточно, чтобы не разрывать с ним, тем больше что при тех условиях, в которых произошло сближение, разрыв равносилен такой огласке, которая для светской женщины тяжелее самых тяжелых цепей.
Таким образом, Цыбуля имеет за себя: во-первых, очень веские обязательства, во-вторых, привычку и, в-третьих, молчаливое потворство мужа... И ты думаешь, что она разорвет с ним!
Ни за что! Но этого мало, что она не разорвет: она едва ли даже решится обмануть его в твою пользу. В этом маленьком городке, где произошла ее семейная драма, ни одна даже малейшая подробность частной жизни не может ускользнуть от внимания праздных наблюдателей. К Цыбуле все уж привыкли; все видят в нем неизбежное дополнение семейства барона Шпека, так что самая ничтожная перемена в этом смысле возбудит общее внимание и непременно будет известна Цыбуле. С другой стороны, Цыбуля вовсе не такой человек, чтобы выпустить из рук свою добычу... и даже часть добычи. Поверь, что он ведет подробный счет своим издержкам, что у него всякая копейка записана в книгу avec noms et prenoms [скрупулезнейшим образом (франц.)]. Это негодяй очень опасный, негодяй, который всё помнит и всё хранит. Наверное, у него есть письма Полины, наверное, в этих письмах... ах! ничего не может быть доверчивее бедной любящей женщины, и ничего не может быть ужаснее денщиков, когда они делаются властелинами судьбы ее!
Итак, вот Цыбуля. Что касается до господина Травникова, то мне кажется, что ты ошибаешься, подозревая его в интимных отношениях к баронессе. Я, напротив, уверена, что он a peu pres находится в том же положении, как и ты. И est tout simplement un agreable blagueur, un chevalier servant [Просто он приятный балагур, услужливый кавалер (франц.)], невинный поставщик конфект и букетов, за которые, однако же, баронессе очень сильно достается от ревнивого Цыбули.
Как бы то ни было, но ты приходишь третьим.
Знаешь ли что! Я удивляюсь, что Полина даже настолько себе позволила, сколько она высказала при том случайном свидании, которое ты описываешь. C'est une ame vraiment heroique [Это действительно героическая душа (франц.)]. Другая, на ее месте, совсем бы притихла. Ведь эти денщики... они дерутся! Сколько нужно иметь твердости характера, самоотвержения и героизма, чтобы, в виду их, отважиться на какую-нибудь escapade! [шалость (франц.)] Однако ж она отважилась, правда, осторожно, почти двусмысленно, но даже и это, наверное, ей не прошло даром. Цыбуля уже подозревает, он уж следит за нею, et il n'en demordera pas, sois en certain [он не отступится, будь уверен (франц.)]. Он слишком денщик, чтобы забыть о деньгах, которые он истратил!
Вот соображения, которые я, как преданная мать, считаю себя обязанною передать тебе... только не поздно ли?
"Стало быть, нужно отступить?" – спросишь ты меня и, конечно, спросишь с негодованием. Мой друг! я слишком хорошо понимаю это негодование, я слишком ценю благородный источник его, чтоб ответить тебе сухим: "Да, лучше отступить!" Я знаю, кроме того, что подобные ответы не успокоивают, а только раздражают. Итак, поищем оба, не блеснет ли нам в темноте луч надежды, не бросит ли нам благосклонная судьба какого-нибудь средства, о котором мы до сих пор не думали?
Скажу тебе прямо: это средство есть, но оно потребует с твоей стороны не только благоразумия, но почти самоотвержения. Это средство – совершенно довериться инстинкту и такту Полины. Une femme qui aime est intarissable en matiere dexpedients. II faut que Pauline trouve un compromis – sans cela pas de salut! avec ou sans Tziboulla, n'importe! [Любящая женщина бесконечно изобретательна на уловки. Полине необходимо найти компромисс – иначе нет спасения! с Цыбулей или без него – не важно! (франц.)] Ты должен сказать себе это, и в особенности остановиться на последнем, подчеркнутом мною, условии. Повторяю: ты не только не имеешь права быть придирчивым, но даже обязан всячески помогать Полине в ее миссии. Во-первых, не брюскировать ее и не пугать своим нетерпением; во-вторых, выказать относительно ее много, очень много терпимости.
Достанет ли у тебя героизма, чтоб выполнить это?
Но, может быть, ты и на эти советы посмотришь как на пустую старушечью воркотню... Что ж делать, мой друг! Nous autres, vieilles mamans, nous ne savons qu'aimer! [Мы, старухи, способны только на материнскую любовь! (франц.)] Я давно уж освоилась с мыслью, что для меня возможна только роль старухи; Butor слишком часто произносит это слово в применении ко мне (и с какою язвительностью он делает это, если б ты знал!), чтобы я могла сохранять какие-нибудь сомнения на этот счет... Хотя le pere Basile и уверяет, что я могла бы еще любить...
Кого любить?.. Персиньи, Морни... Он!!
Нет, я никого не могу любить, кроме бога, ни в чем не могу найти утешения, кроме религии! Знаешь ли, иногда мне кажется, что у меня выросли крылья и что я лечу высоко-высоко над этим дурным миром! А между тем сердце еще молодо... зачем оно молодо, друг мой? зачем жестокий рок не разбил его, как разбил мою жизнь?
На днях, впрочем, и мое бедное существование озарилось лучом радости. Paul de Cassagnac вспомнил обо мне и прислал длинное письмо, которое, будто волшебством, перенесло меня в мир чудес. Все они: и Cassagnac, и Dugue de la Fauconnerie, и Souillard, и Rouher [и Кассаньяк, и Дюге де ля Фоконнери, и Суйяр, и Руэр (франц.)] – все полны надежд. Гамбетте готовится сюрприз, от которого он долго не оправится. Все веселы, бодры, готовы; все зовут меня: mais venez donc chez nous, pauvre cher ange incompris! [приезжайте же к нам, несчастный, милый, непонятый ангел! (франц.)]
И представь себе, Butor имел низость перехватить это письмо и прочитать его. С тех пор он не иначе зовет меня, как "pauvre cher ange incompris". И все это – в присутствии Филатки. Так что даже те немногие бедные радости, которые мне остались, – и те становятся для меня источником досад и нравственных истязаний!
Я одна, одна, одна... Это ужасно! Я пробовала поставить lе pere Basile au niveau de mon ideal [отца Василия на уровень моего идеала (франц.)], но до сих пор это как-то не удается мне. Хуже всего то, что, говоря со мной, он всегда пускает в ход этот несносный высокий слог. А еще хуже, что он совсем не умеет вести себя за столом, и когда кончит суп, то всегда кладет ложку на скатерть. Но иногда он меня поражает глубиною своих определений. На днях мы говорили с ним о вере, и знаешь ли, что он мне сказал? Что одна вера дает нам твердое (il prononce: [он произносит (франц.)] «твёрдое») и известное основание... ах, какая это истина, друг мой! Это именно то самое, в чем я убедилась тогда... в Париже!
И он страдал! И ему знакома эта святая жажда сердца, которая, вследствие злой насмешки судьбы, как-то всегда остается неудовлетворенною. Представь себе: он должен был жениться на дуре, которая не может отличить правую руку от левой, жениться, потому что иначе ему предстояло оставаться без места на неопределенное время. С тех пор вся его жизнь есть не что иное, как бесконечная цепь самоотвержений. Он сам говорил мне, что если б не сошел к нему с небеси ангел (кажется, он называет этим именем меня; tu vois, comme il est delicat [видишь, как он деликатен (франц.)]), то он давно бы начал пить.
Вот моя жизнь, мой друг, вот жизнь твоей старухи матери. Иногда мне кажется, что я даже начинаю свыкаться с ее однообразием, особливо когда Butor оставляет меня в покое. От времени до времени он уезжает к соседям или на охоту, и тогда я целыми днями остаюсь одна. Я пользуюсь этими минутами отдыха, чтобы освежить свою душу воспоминаниями. Я убегаю в парк и долго брожу одна, совсем одна по пустынным аллеям. Наш парк – прелесть, и особенно осенью. Он так таинственно дремлет, облитый золотыми лучами сентябрьского солнца, так тихо помавает багряными вершинами своих дерев, как будто рассказывает какой-то бесконечный фантастический сон. Воздух совсем-совсем прозрачен и так гулок, что малейший шелест, малейший порх птицы отдается во всех углах парка. Я поминутно вздрагиваю. Свежо, бодро... чудо как хорошо! Я скоро-скоро бегу по усыпанным желтыми листьями дорожкам и вся отдаюсь своим мечтам. Morny... Persigny... Lui!! Все это так недавно было... и всего этого нет! Rien! [Ничего! (франц.)] Понимаешь ли ты, какое безнадежное чувство я должна испытывать, ежеминутно повторяя себе это ужасное: rien!!
Rien! mais c'est le desespoir, c'est le neant, c'est la mort... [Ничего! но это означает отчаяние, небытие, смерть (франц.)] За что?!
Иногда мне кажется, что где-то, близко, меня подстерегает катастрофа... Что вдруг блеснет мне в глаза великая причина, которая вызовет с моей стороны великое решение...
Я ничего не знаю, что делается на свете. К довершению досады, даже "Городские и иногородные афиши" почти целый месяц не доходят до меня. Что делает Базен? смирился ли Plon-Plon? неужели "la belle resignee" [прекрасная отшельница (франц.)] проводит все время в том, что переезжает из Чизльгёрста в Арененберг и обратно? неужели Флёри ничего более умного не выдумал, кроме парадирования в полном мундире на смотру английских войск a cote de l'Ecolier de Woolwich? [рядом с вульвичским школьником? (франц.)] К чему же привели все эти casse tetes и sorties de bal [кастеты и плащи-накидки(франц.)], которые когда-то с таким успехом зажимали рты слишком болтливой canaille? [черни (франц.)] Ужели их никогда уже нельзя будет пустить в ход?
"Tout pour le peuple et tout par le peuple" – ужели и это, наконец, забыто?!
Ты, может быть, удивишься тому, что все это до сих пор меня волнует; но вспомни же, кто меня любил, и пойми, что я не могу оставаться равнодушною... хотя бы прошли еще годы, десятки лет, столетия!
Довольно. Еще раз прошу: внимательно обсуди настоящее мое письмо и не забывай ту, которая сердцем всегда с тобою, -
N. de Prokaznine.
P. S. Decidement, m-me Likhodeieff [Несомненно, госпожа Лиходеева (франц.)] имеет на тебя виды. Et vraiment, elle n'est pas a dedaigner, cette chere dame [В самом деле, этой милой дамой не следует пренебрегать (франц.)], которая «отправляет множество барок с хлебом». По-видимому даже, она умна, потому что прямо обратилась к тому человеку, который всего лучше может устроить ее дело, то есть к Федьке. Quant a ce dernier, sa reponse a la belle amoureuse est incomparable de brio. Elle m'a rappelee les fines reparties de Jocrisse dans le «Jeu du hasard et de l'amour» [Что до него, так его ответ влюбленной красотке бесподобен, блестящ. Он мне напоминает остроумные реплики Жокрисса в «Игре случая и любви»(франц.)].
* * *
"Vous etes la meilleure des meres, maman, mais decidement vous donnez dans la melancolie [Ты, маменька, лучшая из матерей, но решительно впадаешь в меланхолию (франц.)]. Должно быть, присутствие Butor'a так действует на тебя. Неужели ты не можешь говорить своими словами, не прибегая к хрестоматии Ноэля и Шапсаля? Неужели ты и чизльгёрстского философа развлекала своими apercus de morale? Воображаю, как ему было весело!
Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна, как ты хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности – это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил в дело эту манеру, – кажется, князь Александр Иванович Македонский, – но знаю, что этим способом он разом привел армию и флоты в блистательнейшее положение.
Кажется, именно я так и поступлю.
Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues? [со своими шутками (франц.)] Яраскрываю твое письмо, думая в нем найти дельный совет, а вместо того, встречаю описания каких-то «шелковых зыбей» да «masses de soies et de dentelles». Connu, ma chere! [массы шелка и кружев. Знаем мы все это, дорогая! (франц.)] Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell'и, коль скоро я не знаю, что они собою прикрывают!
В одном только ты права: в том, что Полина дрянная, исковерканная бабенка. То есть тебе-то собственно эти коверканья нравятся, но, в сущности, это просто гадость. Полина – одна из тех женщин, у которых на первом плане не страсть и даже не темперамент, а какие-то противные minauderies [ужимки(франц.)], то самое, что ты в одном из своих писем называешь «les preludes de l'amour» [прелюдиями любви (франц.)]. По-моему, ничего гнуснее, развратнее этого быть не может. Женщина, которая очень хорошо понимает, чего она хочет и чего от нее хотят, и которая проводит время в том, что сама себя дразнит... фуй, мерзость! Ты можешь острить сколько тебе угодно насчет «гвардейской правоспособности» и даже намекать, что я принадлежу к числу представителей этого солидного свойства, но могу тебя уверить, что мои открытые, ничем не замаскированные слова и действия все-таки в сто крат нравственнее, нежели паскудные apercus politiques, historiques et litteraires, которыми вы, женщины, занимаетесь... entre deux baisers [между двумя поцелуями (франц.)].
Целуют меня беспрестанно – cela devient presque degoutant [это становится почти невыносимым(франц.)]. Мне говорят «ты», мне, при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы.
Это до того, наконец, обозлило меня, что вчера я решился объясниться.
Я нарочно пришел пораньше вечером.
– Вы знаете, конечно, что Базен бежал? – сказал я, чтобы завязать разговор.
Она удивленно взглянула на меня.
– Да-с, – продолжал я, – бежал с помощью веревки, на которой даже остались следы крови... ночью... во время бури... И должен был долгое время плыть?!
Я остановился; она все смотрела на меня.
– Какой странный разговор! – наконец сказала она.
– Ничего нет странного... об чем говорить?
– Вероятно, это предисловие?
– А если бы и так?
– Предисловие... к чему?
– А хоть бы к тому, что все эти поцелуи, эти записочки, передаваемые украдкой, – все это должно же, наконец, чем-нибудь кончиться... к чему-нибудь привести?
Она взглянула на меня с таким наивным недоумением, как будто я принес ей бог весть какое возмутительное известие.
– Да-с, – продолжал я, – эти поцелуи хороши между прочим; но как постоянный режим они совсем не пристали к гусарскому ментику!
– Mais vous devenez fou, mon ami! [Да вы с ума сходите, мой друг! (франц.)]
– Нет-с, не fou-c. А просто не желаю быть игралищем страстей-с!
