Текст книги "Парикмахерские ребята. Сборник остросюжетной фантастики"

Автор книги: Ант Скаландис

Соавторы: Павел Кузьменко,Владимир Покровский,Александр Етоев,Владимир Орешкин,Геннадий Прашкевич,Станислав Гимадеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Мы грянули наш стандартный клич «Коа-Фу!», да так слаженно и так громко, что из ангара с «Биохимией» выставилось несколько встревоженных физиономий. Федер довольно рассмеялся. Он триумфальным шагом прошел сквозь толпу, раздавая шутки, рукопожатия, приказы и просьбы.

«Анхель Новак. Вот он, небольшого роста, запомните – Анхель Новак, флор-куафер и микробиолог. Это от него зависит ваше здоровье в будущих поселениях».

Снова дружный рев восторга. Новак, «сморчок» Новак, наш симпатяга, окидывает всех горделивым взглядом и, словно победивший спортсмен, приветствует нас воздетыми кулаками.

«..Лимиччи, Бруно Лимиччи, Гигант Лимиччи, тот самый, с Парижа100, в одиночку спасший весь экипаж Аэроона. Его не нужно представлять, его всегда узнают по размерам. Бруно Лимиччи, тайный кошмар швейных автоматов!»

Лимиччи загоготал. Любое свое чувство и даже отсутствие оного Гигант Лимиччи выражал надсадным, ни на что не похожим ревом. И наш дружный вопль не смог его заглушить. Однако восторг восторгом, а КОРкто все же вспомнил, кого в тот раз представляли следующим, кое-кто обернулся и посмотрел с подозрением на подбоченившегося Элерию.

«…И вот, смотрите – вот он, изящен, спокоен, нетороплив. Жуэн Дальбар, старший матема…» Словно щелкнуло – наступила полная тишина. Элерия с испуганным и растерянным видом прижимал к груди меморандо. Ему никто не сказал, и он не вырезал про Жуэна. Он, конечно, должен был это сделать.

И в тишине Каспар Беппия, белокурый флор-куафер один-подготовки, тип с незапятнанной репутацией садиста, которого Федер почему-то не выгонял, которого все побаивались и с которым ссориться без толку никто не желал, прошипел с дикой злобой: – Выключи!!!

– Я… – пролепетал Элерия. – Я, ребята… как договорились…

Каспар сжал кулаки и подскочил к нему вплотную – легко, мгновенно и незаметно, словно не добрый десяток метров одолел, а только чуть подался вперед, словно просто насторожился.

То, что он сказал дальше, я, из целей педагогических, не буду передавать дословно, а смысл такой: теперь из-за тебя Пробор неудачным будет, но для тебя неприятности начнутся прямо сейчас, и я их тебе устрою.

Элерия очень не хотел заводиться при Федоре, потому что дело, дойди оно до драки, могло окончиться немедленным списанием обоих с пробора, к тому же он чувствовал себя виноватым – все-таки он действительно не вырезал про Жуэна. Он очень, повторяю, не хотел заводиться, но Каспар слишком уж наступал, так грубо не принято обращаться с куаферами. Ему ничего не оставалось, как показать, что он тоже профессионал.

Элерия чуть-чуть переставил ноги, подобрался, набычился и – куда только девался вихлявый, самовлюбленный простачок-дурачок!

– Еще есть что сказать? – спросил он.

Куаферам драться запрещено, да раньше мы и не думали никогда о драках. Они хорошие ребята, куаферы, но, конечно, не ангелы. Ангелов среди нас мало. Говорят, специфика работы. Но все-таки раньше, пока не появился Каспар, драк не было. Я вообще не понимаю, почему Федер взял Каспара к себе. И никто не понимает. Конечно, высшая подготовка плюс рекомендация Центрального интеллектора что-то значат, но… да и непонятно, как его Центральный интеллектор мог рекомендовать: ведь человечишка совсем никудышный, не уживается ни с кем совершенно.

Он, говорят, перед тем как попасть в куаферы, вообще из Космоса уходить собрался, нигде ему не было места в Космосе, он в городские бездельники метил, такие – вроде меня сейчас – нет, в куаферы его понесло.

Мы все насторожились, мы думали – сейчас будет драка. Тем более что повод к ней был довольно серьезным: Элерия назвал в день старта имя погибшего, что, по нашим понятиям, сулило пробору самые крупные неприятности. Куаферы – люди суеверные, и я так думаю, что даже в будущих, просвещенных, веках суеверия, особенно у людей опасных профессий, останутся обязательно. Глупость, конечно, только все равно мы стараемся быть в таких делах поосторожнее.

Одним словом, драка казалась неизбежной, и без нее никак бы не обошлось, не вмешайся начальство. Оно прокашлялось, отбросило со лба полоску черных волос и сказало благодушнейшим тоном:

– Так, ребята, хочу представить нового математика.

Все повернулись на голос. Бойцовые петушки – тоже, обменявшись предварительно многообещающими взглядами (кто в наше время посмел бы обещать мало!). Федер стоял около криогенного новичка и держал руку у него на плече. Федер очень любил такие панибратские жесты, хотя это ни о чем не говорит, вернее говорит, только вот не знаю, о чем.

– Это, ребята, Симон дю-А. Не смотрите, что молодой. Он из питомника вундеркиндов.

– Дворца талантов, – тихо, но твердо поправил его дю-А. Федер, мягко говоря, не любил, когда его поправляли. Скрывал, что не любит, но не любил. А новый математик Пробора, чтобы уж до конца поставить точки над «i», а заодно и над всеми остальными буквами тоже, произвел телодвижение вбок, и начальственная кисть глупо зависла в воздухе, чему мы, с одной стороны, жутко обрадовались (какое-никакое, а все же начальство), а с другой стороны, – за Федера своего обиделись. Но командир не смутился. Как ни в чем не бывало он придвинулся к строптивцу поближе, снова ухватил его, на этот раз уже за другое плечо, и продолжал:

– У него, ребята, большой опыт работы с городскими сетями контроля, да еще три года на вольном космосе. Три с половиной, – поправился он с необычайной предупредительностью, видя, что дю-А снова хочет что-то сказать. – Так что, прошу во всем его слушаться и без дела не обижать.

И тогда новый старший математик пробора Симон дю-А сказал:

– Здравствуйте.

И широко улыбнулся.

Уж не знаю, стоило ли. Я уже говорил о его улыбке, но тогда она была для нас в новинку – и всех ошарашила. Дю-А растянул губы так, как будто у него во рту стряслось что-то неладное. Да и растянул, честно говоря, плохо. Правый угол рта уполз дальше, чем левый, а левый к тому же еще и дрогнул – сразу, видно, что новичок взялся за выполнение непривычной задачи.

Спустя год Лимиччи скажет, что, как только дю-А улыбнулся, он сразу его раскусил, потому что хороший человек так не улыбается, потому что хуже и фальшивей улыбки он в жизни не встречал. Может, и так. Но это он потом говорил. А в момент знакомства он то ли не до конца проникся к дю-А отвращением, то ли умело свои эмоции подавил (что совсем уж невероятно), так как первым из всех нас подошел к новенькому, с привычной осторожностью пожал ему руку, отчего тот скривился, потом вгляделся в него и вдруг завопил:

– Вот так штука, ребята! Да он точь-в-точь наш Пан Генерал!

И здесь я наконец вспомнил, где видел это лицо. Нет, я не говорю, что один к одному, я потом понял, что мы даже совсем не похожи, что у него взгляд другой, мимика другая, повадки, но если бы мне вдруг вздумалось всех своих ребят посчитать за ничтожества, скроить подходящую случаю мину и в таком виде заморозиться на десяток секунд – любой бы сказал, что сходство необыкновенное, просто даже и не вообразишь себе, какое сходство.

Остальные ребята слабо прореагировали: кто хохотнул натянуто, кто головой качнул, дескать, ну и ну. У всех звенело еще в ушах имя Жуэна, произнесенное перед стартом по милости дурака Элерии, всех еще свербили предчувствия, им было наплевать, похож на меня старший математик Пробора или не похож.

А тут и «Биохимия» стала вылезать из ангара. Федер скомандовал сбор, все двинулись к ней. Дю-А наклонился к своему баульчику, собрался было тоже идти, когда увидел, что я его поджидаю. Если не считать Лимиччи, то, наверное, меня единственного не волновали дурные страхи. Я шел к нему. Я улыбался во весь рот. Я протягивал ему руку.

– Привет, – я ему сказал. – Массена. Лестер Массена. Можешь звать просто Лес.

– Очень приятно, – кисло отозвался дю-А и поднял наконец баульчик.

Я глупо улыбнулся и спрятал руку в карман.

– Это… – я не знал, что говорить дальше. – Надо же, действительно сходство какое! Может, и родные найдутся общие? Ты сам откуда?

И тогда новый математик сказал:

– Вот что. Прошу запомнить: у меня нет и не было никаких родственников, тем более с кем-нибудь общих. Полагаю, случайное сходство – еще не повод для панибратства.

И твердо кивнул, и унес свой баульчик, скотина такая.

Кхолле Кхокк, задушевнейший Кхолле Кхокк– он был добрым со всеми, до неприличия добрым. Он был единственным, кто сам вызывался ходить в паре с Каспаром Беппия – до одного, правда, случая, когда Каспар над ним малость поиздевался, точнее, не над ним, а над одной зверушкой, очень милой, но ядовитой и слегка психованной. Я не помню ее названия по каталогу (пару раз всего и слышал), а между собой мы звали ее «перчатка» – и представить сейчас не могу, почему. Вообще-то она на белку похожа.

Каспар был глуп и не ценил доброго отношения. Федер послал их на мыс, где, по данным, бродил бовицефал, по-нашему «ведмедь», очень ценная зверюга с уникальным мехом – за ней охота. Охотники… но о них после. На нашем острове было что-то очень мало бовицефалов, не так, как на остальных землях Галлины. Поэтому мы перед главной фазой пробора – прочисткой – должны были их всех до одного отловить, чтобы случайно не уничтожить, а потом запустить снова. Никакого бовицефала Каспар и Кхолле не обнаружили, он не такой дурак, чтобы на одном месте сидеть куаферов дожидаться, уже на обратном пути, оба злые, они встретили перчатку. Та сидела на дереве, которые на Таллине страшно высокие, не в пример земным, на самой верхушке, и что-то там грызла. Кхолле Кхокк решил ее зафиксировать, потому что «средняя фауна» давно уже к нам ко всем приставала насчет перчаток (какие-то свои идеи они на этих перчатках никак проверить не могли – что-то насчет выживаемости в промежуточной эконише).

Кхолле выстрелил удачно: перчатка даже не дернулась и прямо к его ногам слетела, но упала не очень хорошо: за что-то зацепилась и свернула себе шею. Для «средней фауны» в таком виде она, конечно, не годилась. Надо было ее либо уничтожать, либо оставлять так – пусть сама выкарабкивается, когда время фиксации кончится. Я говорю: они после неудачи с бовицефалом были сильно раздражены, особо Каспар. Тот прекрасно знал о пристрастии Кхолле ко всем живым тварям, когда на них не надо охотиться, пристрастии, которое переходило иногда чуть ли не в сентиментальные слюни – Недостаток, сколько я знаю, свойственный не только жестоким людям. Каспар решил поиздеваться над Кхолле Кхокком. Он разбудил перчатку и стал ее мучить. Я не буду говорить о том, как он ее мучил, я терпеть не могу Беппию, даже сейчас, когда от него только память недобрая остается. Да и не расспрашивал я, что именно он с ней вытворял.

– Перестань, – сказал ему Кхолле Кхокк. – Убей сразу.

Он не верил своим глазам. Ни один куафер, даже Каспар, не в состоянии мучить зверя – так он считал, так его учили. У Кхолле были свои завихрения, иллюзии у него были. Но Каспар и не думал переставать. Он мучил перчатку, а та дико пищала, а он что-то там такое над ней вытворял и при этом на Кхолле поглядывал.

Тогда Кхолле Кхокк вырвал у него нож и одним махом отсек бедной зверушке голову. Голова откатилась. После этого Беппия и Кхолле Кхокк подрались и друг друга хорошо потрепали, потому что добрый наш Кхолле Кхокк великолепно умеет драться.

Они вернулись в лагерь по одному, и с тех пор вместе их уже не видел никто. После чего Каспар Беппия потерял последнего товарища, а Кхолле Кхокк заполучил первого в своей жизни врага.

К врагам Кхолле Кхокк приучен не был: он не знал, как себя с ними вести. Как только Каспар оказывался поблизости, Кхолле Кхокк уже не мог оторвать от него глаз, и челюсть его подрагивала, При этом выглядел так, будто он королева, которую фрейлины застали у замочной скважины. Каспар, тот, наоборот, яувствовал себя очень хорошо, петому что давно привык к ненависти и даже считал, что она, ненависть, – часть атмосферы, окружающей любого «настоящего мужчину». У него тоже были свои иллюзии. А теперь появилась еще одна радость – издеваться над Кхолле Кхокком, потому что тот эти издевательства переживал страшно, а ответить словно бы и стеснялся, черт его знает, почему. А Каспар над ним даже и не издевался, а скорей подначивал, но и все-таки издевался, пожалуй, только осторожно, умно, не переходя грани, после которой Кхолле Кхокк не выдержал бы и вспылил, и устроил, например, драку, что, наверное, было не в интересах Каспара.

Этот парень, Бепгшя, – не перестаю на него удивляться. Я таких не встречал, хотя, казалось бы, кого только на свете не видел. Он каждый раз делал все, чтобы не только другим, но и себе плохо было. Он все время ходил на грани списания. Пусть он хоть трижды профессионал, не пойму, зачем он к нам пришел: мы не святые, конечно, но подонков среди нас мало, они с нами не уживаются. А этот – он словно гордился тем, что подонок! Он, по-моему, просто гадкий мальчишка, которого и дома и на улице лупят, гадкий мальчишка, несмотря на свои двадцать семь лет. Он и к нашему Кхолле приставал так, словно вызывал всех нас: «В конце концов, отлупите же вы меня! Не видите разве, какой я гадкий мальчишка?»

Так продолжалось долго, до самой почти прочистки, пока однажды к нему не подошел Лимиччи и не сказал:

– Еще раз заденешь при мне малыша, ребра повыдергаю.

Лимиччи хотел сказать это шепотом, чтобы Кхолле не слышал, но получился обычный рев. Каспар моментально сжался, как загнанный в угол кот-сис, встопорщил усики.

– Может, прямо сейчас и начнешь выдергивать?

– Могу и сейчас, – обиделся Лимиччи и выкинул Каспара за дверь.

Тот пролетел добрых три метра и шлепнулся в вонючую таллинскую лужу (все лужи на Таллине были вонючие).

Лимиччи подошел к нему и спросил:

– Так начинать?

Каспар, вскочивший с земли моментально и моментально вставший в позицию, боя все же не принял. Он пробормотал невнятную угрозу и ушел озираясь.

Когда Федер узнал об этом, то не стал разбираться, кто прав, кто виноват и кто первый начал, а просто вызвал к себе Каспара и при Лимиччи заявил, что это последний пробор, на котором Каспар имеет счастье показывать свои необыкновенные куаферские таланты, что хватит уже и что ему глубоко наплевать на рекомендации Центрального интеллектора, а то эти интеллекторы умничают уж больно, такого иногда нарекомендуют – не отмоешься.

А Каспар почесал свои бледные усики, глазками голубенькими похлопал и сказал, уходя:

– Опять пробовать. Надоело, честное слово!

Мы никто не поняли этой фразы, и никто его не спросил, что, собственно, она должна означать. Но вообще интереено: даже такой законченный подонок и тот со своими странностями.

Я и понятия не имею, удастся ли мне когда-нибудь досказать то, что я досказать собираюсь, да и нужно ли мне это вообще – досказывать. В рассказчики особые я до сих пор не метил, да и не вышел бы из меня рассказчик – начну про одно, оттуда на другое перескочу и все на месте стою. Я про Кхолле Кхокка рассказывал, думал, получится не больше как минуты на три, задерживаться я на нем не хотел, а только собирался как пример привести: вот, мол, уж какой добряк и всепрощала этот наш Кхолле был, а ведь и то раскусил сразу дружка моего, тогда еще будущего, Симона дю-А. Он, еще когда мы в «Биохимии» длинным рядом сидели, сказал мне про нового математика, что с ним толкового пробора не выйдет « что хлопотно нам будет с дю-А. Что какой-то он ненадежный. И я согласился, с огромной готовностью согласился, поспешно и даже как бы угодливо: мол, ну и типчик этот дю-А. Но, думаю, уже тогда засело во мне наше сходство. Я уже и забыл про грубость, с которой отбрил меня мой как бы близнец.

Он всех нас донимал, этот дю-А. Хотя бы начать с того, что держал нас на расстоянии, сторонился – вы, мол, одно, а я – совершенно противоположное. Он показал себя уже на первой фазе пробора, самой, пожалуй, хлопотной, когда все раздражены, когда все из рук вон, когда на каждом шагу неожиданные проблемы, которые не только не решаются (не всегда решаются – так точнее), но которые даже и решать никакой ни у кого охоты не возникает. Когда половина людей болтается практически без дела – «вживается», – а в действительности с утра до ночи на побегушках, на самой иногда грязной, подсобной работе; когда вторая половина – специалисты – загружены так, что уже и понимать перестают, чем заняты и что надо бы сделать в первую очередь – носятся по лагерю, ругаются, скандалят безбожно, клянутся поминутно, что уж на этот раз абсолютно точно ничего из пробора не выйдет, потому что такой бестолковщины, как на этот раз, никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не встречал, иначе и человечество вымерло бы, встреться оно хоть раз с такой бестолковщиной – одним словом, когда начинается вселенская, то есть всеобщая, самая обычная, самая нормальная, и даже любимая кое-кем, проборпая суматоха. Некоторые, я знаю, даже и нарочно немножечко играли в нее, даже когда и повода особенного не было, просто потому, что так принято.

На первой фазе пробора одно из правил (собственно, оно всех фаз касается, но первой особенно) – «каждый, помоги каждому». Ругайся, возмущайся, это даже приветствуется, но помогай, иначе ничего не выйдет. Дю-А сразу заявил, что на любой фазе будет заниматься только своим делом, в которое, кстати, он просит не вмешиваться так же, как он не вмешивается в чужие. Тем более что у него и своей работы по горло, и не какой-нибудь там, а одной из самых важных. И тогда мы вспомнили добрым словом Жуэна Дальбара, который и со своими делами справлялся, и на вычистки ходил, когда надо, и в одомашнивании лагеря тоже не последнее принимал участие. И тоже, между прочим, помощи в своей работе ни у кого не просил.

Тут я, наверное, должен сделать очередное отступление и рассказать, что такое был пробор, а то по стеклам, думаю, вряд ли можно в нем разобраться – много насчет пробора чепухи накрутили. Обещать не буду, но постараюсь короче.

Теоретически любой пробор состоит всего из семи, кажется, фаз – я не силен в теории, да и мало ее учил, но в принципе, в нескольких если словах, пробор начинается после того, как разведка даст добро на колонизацию и составит предварительный реестр местной биоструктуры.

Уже первые эти теоретические шаги всегда казались мне несусветной глупостью. По мне, пусть бы разведчики давали только предварительное разрешение на колонизацию, а все остальное чтобы уже в наших руках.

«Реестр», который обычно нам оставляют, никуда не годится: он настолько поспешно составлен, настолько неполон, настолько пестрит грубейшими ошибками, разведчикам хотя и простительными, но для дела вредными совершенно, потому что надеешься же на них, готовишься к чему-то определенному… Отвлекся. Я только хотел сказать, что в парикмахерском деле теория и практика так далеко друг от друга находятся, что даже и совсем непонятно, зачем и кому такая теория нужна. Потому что, по теории, мы должны приехать где-то уже на третьей фазе пробора, когда построен лагерь, точно очерчен район предварительной колонизации, составлена детальная экологическая карта местной биоструктуры (сначала разведчиками, потом – специалистами), когда каждый зверь, каждая травинка, каждый микроб описаны в точности, когда связь района колонизации с прилегающими установлена как в статике, так и в динамике – одним словом, когда уже есть полный набор данных, с которыми придется дальше работать. По теории, куафер должен попивать кофе с яблоками и время от времени давать свои ценные указания всяким там компьютерам и интеллекторам, а уж те все сами устроят. По теории, мы приезжаем на готовенькое, математик наш быстренько стря пает план пробора, мы его одобряем, конструируем нужных фагов (то есть опять-таки не мы, а машины – еще нам не хватало их конструировать, если уж по теории), плотно пакуемся в своем лагере, выпускаем фагов на волю, на границе ставим полный экран и ждем, когда все ненужные нам биообъекты потихонечку перемрут. Дальше мы выпускаем антифагов, которые наших фагов сожрут, потому что фаги ни в одну экологическую нишу не вписываются: мутируют они, черт возьми, да и вообще хлопоты с ними. После антифагов заселяем весь район буферной биоструктурой, чтобы она за фагами прибрала, приготовила район к следующей фазе и сама по себе, безо всякого вмешательства со стороны человека, тихонечко вымерла. Под конец дополняем оставшихся в живых новыми видами, давно уже во множестве заготовленными, которые вместе с тем, что не сожрано фагами и буферным зверьем, составят начальное ядро будущей постоянной биоструктуры, в которой будущим колонистам место точно определено, и, можете мне поверить, не такое уж неудобное место.

У флор-куаферов тоже по теории райская жизнь. У них, правда, методики посложнее – и фаги у них разнообразнее, и геновариаторы есть, до чего мы, фаун-куаферы, так и не добрались (что-то там у специалистов не выходило). Но, в общем, у них и не по теории жизнь немножко полегче нашей. И, странное дело, они еще на нас обижаются. Вечно, мол, вы со своим зверьем не справляетесь, вечно мы у вас на подхвате.

Но в теории, повторяю, ни у них, ни у нас никаких особых дел быть не должно. Мы – на всякий случай.

Так в теории. На самом деле мы полной информации о районе никогда не имеем. На самом деле специалистов всегда не хватает, я имею в виду нужных для данного пробора специалистов, потому что ненужныхто как раз всегда пруд пруди, попусту суетятся. На самом деле – тысячи нелепостей и неожиданностей; и фагов запускаем не один раз, а порой до десятка; и плана у нас нет, только самый общий, да и тот все время меняется; и буферной биоструктуры нам никогда толком составить не удавалось, все за нее делали своими руками, и отловы постоянные, и коррекции численности, и ругань бешеная между всеми, потому что каждый специалист (особенно микробщики, чумной народец!) хочет не столько как лучше для пробора, но больше для того, чтобы себе, чтобы лучше было его, видите ли, «научным исследованиям», потому что, дескать, важнее они. И поэтому всегда у нас абсолютно сумасшедшая жизнь.

Я много могу говорить про проборы, но лучше, наверное, в другом месте поговорю, а то никак не докончу. Да и в злом я сейчас настроении, и на пробор, наверное, наговариваю немного.

Я про дю-А. Он всех чурался и ко всем приставал с проповедями, всех учил. В столовую спокойно нельзя было зайти, когда там дю-А. Он входил – и глаза насторожены, и походка корсетная, и губы поджаты (вот это мне особенно в нем не нравилось, что губы поджаты, уж до того неприступно и раздраженно, что почти даже подло, хотя подлецом-то как раз я и не назвал бы его тогда, – он себя не скрывал и взгляды свои на жизнь нам все время рекламировал). Он садился за свой стол – у него свой стол был, не вздумай занять: однажды Каспар сел ради смеха, так дю-А над ним встал как истукан и простоял до конца, заморозив атмосферу вокруг до минус шестидесяти, так что даже Каспару не хватило садизма воспринимать это с удовольствием, так что ему и кусок в горло не лез…

Дю-А садился за стол и с места в карьер начинал гчои поучения. Он обычно с мелочи начинал.

– Знаете, почему у нас всегда такая неразбериха, почему все из рук валится? Если кто и удивляется, то я уже не удивляюсь давно. Вот, пожалуйста: не далее как сегодня утром я попросил нашего несравненного Гвазимальдо, которого вы все так хвалите, зайти ко мне в интеллекторную, чтобы обсудить несколько вопросов, связанных с непомерно большим, как вы знаете, расходом «стрекоз». Мне не надо объяснять вам, насколько это важно, не надо говорить, что «стрекоза», которая, кстати говоря, на стрекозу настоящую и совсем не похожа, да и функции у нее другие, что «стрекоза» – это не просто летающий оптический микродатчик, это сложнейшая система с зачатками собственного интеллекта, то есть система безусловно дорогая, я вовсе не собираюсь посвящать вас в и без того известные вам подробности, что на «стрекоз» у нас строгие лимиты, что процент их невозвращения из круизов по острову высок до неприличия и что лишних «стрекоз» Центр нам никогда не отпустит, во всяком случае, нужное нам количество. И уж совсем не буду упоминать о том, что без «стрекоз» наш мультинтеллекторный комплекс никогда своей задачи не выполнит, я имею в виду – не составит плана, как вы говорите, пробора. Одним словом, я вовсе не собираюсь вводить вас в проблему, с одной стороны, хорошо вам известную, а с другой – конкретно к вам имеющую мало касательства – с тем, разумеется, исключением, то есть исключая, разумеется, тех, которые имеют четко сформулированные указания. Я просто хочу лишний раз подчеркнуть, насколько важна была проблема, которую предстояло нам с Гвазимальдо по некоторым аспектам обсудить, и, следовательно, я вправе был ожидать, хотя бы на этот раз, что если я назначил встречу на двадцать восемь нольноль, за час до второго обеда, то Гвазимальдо проявит понимание и придет точно.

В таких местах своего вступления дю-А делал обычно многозначительную паузу, принимал иронически-снисходительный вид (при этом не ел) и оглядывал присутствующих Гвазимальдо, который опаздывал всегда и везде, где только можно, и не опаздывал только там, где нельзя, хотя, к общему удивлению, еще ни одного дела не сорвал, прикидывался, будто не слышит, что о нем говорят; набрасывался на еду с виноватым остервенением и старался чавкать потише (он ужасно чавкал, культуры совсем никакой). А дю-А, выждав, когда мы как следует пропитаемся его словами, огорашивал нас нижеследующим сюрпризом: – В двадцать восемь ноль-ноль он не пришел. (Пауза.) Не пришел, и все. В двадцать восемь пятнадцать (улыбка, переполненная ядовитейшим смирением)… в двадцать восемь пятнадцать я его тоже у себя не увидел. В двадцать восемь тридцать пять – то есть, если кто из вас еще не забыл математику, через тридцать пять – минут после назначенного и, смею заметить, не такого уж дешевого для меня времени, он изволил вспомнить, что его ждут. Вы не поверите своим ушам, если я скажу вам, что он еще даже и удивился, когда я выразил ему свое крайнее неудовольствие и отказался обсуждать с ним какие-либо вопросы, так как в двадцать восемь пятьдесят у меня назначен обед. Он даже обиделся и сначала мои объяснения посчитал просто за отговорку, потому что, видите ли, обед можно и перенести. Можно! Можно, не спорю. Можно перенести, дорогой Гвазимальдо. И пробор можно на следующее столетие перенести. Давайте, почему бы и нет?

Дальше следовала еще одна пауза, а после нее – уничтожающий, сокрушительный… какой еще?., архипроникновенный вопрос, крик, можно сказать, души:

– Да можно ли вообще работать в такой обстановке – я имею в виду обстановку полной необязательности?

От частностей дю-А быстро переходил к более общим вопросам и здесь распоясывался уже совершенно. Он говорил, что мы вандалы, что губим целые миры чуть ли не из. одного удовольствия, потому что, видите ли, ну нельзя же всерьез утверждать, что для спасения человечества, и даже не для спасения, а просто для большего удобства, нужно уничтожать биосферы, одну за другой, и каждая неповторима, каждая прекрасна, как все прекрасно в природе, а мы их «жгем» (на самом-то деле ничего мы не «жгем», на самом-то деле, конечно, не из садизма мы занимаемся таким грязным делом, как куаферство, на самом-то деле ведь действительно без куаферов никуда – так мы считали, так я считаю сейчас, и хоть вы там что угодно опровергайте, что угодно доказывайте, без нас – никуда; еще немного, еще немного совсем, и опять к тому же вернемся, потому что обстановка на Земле, мягко говоря, не имеет тенденции к улучшению. Психозы, насилие, голод, жуткая, невиданная теснота, вырождение повальное, какие-то эпидемии странные, скрываемые, черный воздух, металлическая вода – вот вам ваши мягкие режимы колонизации. Скушают еще, скушают!). Среди куаферов как-то не принято обсуждать такие проблемы, и мы оказались просто не подготовленными к такому натиску, почти ежедневному. Слушать было противно, а возразить – почти нечего.

Ефимли как-то его спросил:

– Если так тебе куаферство не нравится, какого черта сюда пришел?

– Я пришел заниматься научной колонизацией, а не куаферством, я пришел, чтобы спасти то, что можно от вас спасти, я знаю, зачем пришел.

Он как мог издевался над Этикой Вольностей – вот этого я особенно не любил. Я тогда очень был привержен к куаферству, мне тогда кодекс куаферский казался образцом этики, лучшей этикой, которую когда-либо создавали люди. Мы не были злодеями-суперменами, какими нас так любят изображать в стеклах, и ангелами, конечно, никак нас не назовешь. Если кодекс записать на бумаге (чего я не встречал), то получится, может быть, для кого-нибудь странно или даже смешно – например, не тренироваться в одиночку. Главное… ох, я не знаю, как главное выразить… примерно так: тебе прощается все, кроме профессионального бессилия, то есть кроме трусости, предательства, скрываемых неумения, физической слабости, одним словом, всего, что в критический момент может подвести тебя и твоих товарищей… в общем, это неправильно, я знаю.

Но я его чувствовал, этот кодекс, а дю-А не понимал совершенно, и отказывался понимать, и нарочно поворачивал так, что вместо кодекса получалась последняя глупость. Мы с ним особенно не спорили, потому что обсуждать такие вещи, опять же по кодексу, не принято.

Он ничего не понимал, но считал, что все понимает, и придраться к нему было трудно, так трудно – он все время говорил такие правильные слова. И за это, конечно, его ужас как не любили. И не нужно было большого ума, чтобы догадаться, чем такая ситуация кончится.

Для начала дю-А не поладил с Каспаром. Что и говорить, с Каспаром трудно поладить, да, пожалуй, и унизительно, так что никого их ссора не удивила и никто на нее особенного внимания не обратил. Просто однажды Каспар в присутствии дю-А и в отсутствие Элерии вздумал пораспространяться на тему, какой Элерия недоумок и драный щенок и что давно пора Элерию гнать с пробора, что все неприятности (а тогда таких уж чрезвычайных неприятностей не было) из-за того, что Элерия их накликал.

Я уже не помню, по какому поводу это было сказано, помню только, что в интеллекторной у дю-А. Дю-А вспыхнул, поджал губки и с бесподобным презрением принялся Каспара отчитывать. – Он сказал: – Вы, Беппия, в высшей степени непорядочный человек. Разве вас не учили в детстве, что гадко оскорблять человека у него за спиной?

– А я и в лицо ему то же самое скажу, – окрысился Каспар. – Вы не очень-то. Я и о вас кое-что могу порассказать, в лицо, между прочим.

– Не интересуюсь, – с королевской надменностью ответил дю-А. – Если уж вам так хочется отыскивать недостатки, присмотрите-ка за собой.