Текст книги "Парикмахерские ребята. Сборник остросюжетной фантастики"

Автор книги: Ант Скаландис

Соавторы: Павел Кузьменко,Владимир Покровский,Александр Етоев,Владимир Орешкин,Геннадий Прашкевич,Станислав Гимадеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– А что мои недостатки? Я их не скрываю, о них все знают. У нас так принято. Вот о ваших я от вас не слыхал что-то.

– Ах, ну да! – усмехнулся дю-А. – Ваша драгоценная Этика Вольностей, – Не любите?

– Нет. Но для вас, конечно, лучше и не придумаешь. И знаете, почему?

Каспар задержал дыхание и очень заинтересовался состоянием своих ногтей.

– Ну и почему, любопытно?

– Потому, любезный, что только благодаря этой, с позволения сказать, Этике вы можете жить здесь на равных правах с остальными. В любом другом обществе с вами и разговаривать бы не стали, выбросили бы вон. Думаю, что именно по этой причине вы сейчас здесь, а не гденибудь на Земле.

У Каспара даже наплечники встопорщились. Неприятно улыбаясь, он уставился в пол, как бы в задумчивости, побарабанил пальцами по колену, очень странно хихикнул, в полной тишине встал и медленной дурашливой походкой пошел к выходу. В дверях он обернулся, опять хихикнул и дружески подмигнул дю-А, дернувшись всем телом.

– Что? – своим любимым замороженным тоном спросил математик. – Какой умница! – ответил Каспар. – Надо же, какой умница.

И всем стало ясно, что завтра что-то произойдет.

«Что-то» произошло послезавтра. То есть у меня, как и у других, нет никаких доказательств, что это дело рук нашего садиста, но и сомнений тоже ни у кого не было. Даже у старшего математика.

Этим утром он остался за Федера, который умчался на Вспомогательный улаживать дела с пропадающими «стрекозами». Рано утром, как всегда одетый с иголочки, со всеми знаками отличия, он вышел из своего домика – он с самого начала добился себе отдельного домика рядом с машинным зданием. Все было вроде бы как обычно: на площадке перед виварием разминалась дневная смена, сновали туда-сюда специалисты разных мастей, тягач вез по дорожке к старту отремонтированный только что маловысотник – «птичку», – из открытых ворот вивария выезжали мусорные роботы с пузатыми зелеными бачками на полках. В бачках вывозились к дсструктарию накопленные за ночь экскременты – это все знали, в том числе и дю-А. Он остановился, с рассеянно-брезгливой миной пережидая, когда роботы проедут мимо, – от них воняло. Но первый же робот, поравнявшись с ним, вдруг резко затормозил. Дю-А, не ожидая ничего дурного, скучно отвернулся. Когда робот решительно покинул дорожку и направился к нему, он еще ничего не понял, только посмотрел удивленно. Все это потом до конца пробора в сочных красках пересказывалось очевидцами. Дю-А посмотрел на робота, а тот снял с полки крайний бачок и вылил ему на голову. Дю-А, залитый черной жижей, протер глаза, увидел. над собой следующий бачок, еще раз взвизгнул и побежал назад. Мусорники движутся не так чтобы очень быстро, но все-таки быстрей человека. Поэтому, пока дю-А добежал до двери своего домика, на него с компьютерной меткостью было вылито еще четыре бачка. Как только он скрылся за дверью, роботы затормозили и стали ждать его выхода.

Минут через десять туда прибежал наш техник Задонцо, известный огромным подбородком и умением спать где угодно и сколько угодно, и увел за собой всю мусорную команду. За процессией следили с большим интересом, ожидая чего-нибудь пикантного в том же вонючем духе, но к общему огорчению мусорники вели себя смирно. Через полчаса мы узнали, что кто-то намеренно испортил программу и вместо колодца утилизатора нацелил их гоняться за определенным человеком – для этого нужна квалификация повыше. Нужна специальная подготовка. Каспар такую подготовку имел, интеллекторы были его маленьким хобби.

Дю-А до первого обеда не показывался и никого к себе не пускал.

Каспар, необычно в тот день контактный, с детской улыбкой молодого вампирчика подкатывался то к одному, то к другому из куаферов, что-то им нашептывал (то есть не в прямом смысле нашептывал, я не знаю, как сказать – предлагал с таинственным видом), похлопывал их по плечу, похохатывал возбужденно и вообще суетился сверх всякой меры. У меня с Каспаром были свои отношения, еще с прошлых проборов: я к нему не цеплялся, и он ко мне не цеплялся тоже. Никогда его не терпел, но должен признать, он был очень надежен в проборах. Я в тот день помогал спецам из группы высших растений – у них увели на берега всю машинерию, так что пришлось полазить по деревьям (хорошо еще в зоне лагеря), втыкать их датчики. Работа предельно дурацкая, только в проборах на такую и наткнешься; спасибо еще, что на свежем воздухе, терпеть не могу под крышей работать.

Я так и знал, что Каспар со своими нашептываниями меня не минует.

Я сидел под деревом, высоченной такой громадиной, когда он ко мне подошел.

– Есть дело, Пан Генерал.

С некоторых пор Каспар меня избегал: у нас с ним несогласие вышло из-за того, что он приставал к Марте, хотя он и знал, что она со мной. А теперь подошел. Я сказал ему адрес, куда он может идти со своими делами, но он не отстал.

– Не пожалеешь, Пан Генерал. Есть шанс проучить матшефа.

Здесь я сглупил. Мне бы хихикнуть ему в тон, послушать, что он предложит, но я сыграл в открытую– уж слишком гордым я тогда был, слишком противно мне было вступать с Каспаром в какие-то игры. Я с достоинством открыл карты. Я сказал: – Мне, Беппия, наш матшеф нравится не так чтобы очень. Но еще больше мне не нравишься ты. Он, может быть, и дурак, но по крайней мере другим не пакостит. И потом: его сегодня кто-то уже учил. Не твоя ли работа?

– Что-то ты сегодня грубый какой, – сказал он, состроив злобную мину.

Я ему ответил, он добавил, но драться не стал. Не с руки ему было драться в тот день со мною, очень ему в тот день проучить матшефа хотелось. Он сказал под конец:

– Ну, ты не убежишь, мы еще продолжим с тобой наш разговор.

И я с безмятежной улыбкой ему ответил:

– Чтобы!

А минут за двадцать перед обедом ко мне подошли сзади, накинули бумажный мешок из-под концентратов и уволокли в подсобку вивария.

Но они торопились и связали меня не намертво, я даже думаю, что меня специально связали не намертво, что кому-то тоже не нравились идеи Каспара, но просто связываться с ним никто не хотел. Одним словом, я сумел «ыбраться.

Начала я не застал. Мне потом рассказали, что получилось примерно так. Дю-А вышел из домика ровно за пять минут до обеда, потому что пунктуальный он человек; он уже отмылся и был такой, как всегда, только не в парадной робе, а в простой, без регалий. Как только он вошел в столовую, Лимиччи подбежал к нему на цыпочках, с размаху хлопнул по плечу и, оглядывая собравшихся в полном составе ребят, завопил:

– Здорово, Массена, здорово, Пан Генерал. А?

Дю-А брезгливо дернулся.

– Я не…

– А что это от тебя воняет, Массена? Что это, я спрашиваю, от тебя воняет, как от нашего уважаемого старшего математика пробора номер шесть, дорогого нашего Симона дю-А? А?

Дю-А сверкнул глазами.

– Вы ошибаетесь, Лимиччи, я не Массена.

– Ой, глядите! – заорал тот (очень, полагаю, ненатурально). – Вы только поглядите, как наш Массена кривляется под дю-А! И такую же грызливую морду скорчил. А?

– Артист! – восторженно подтвердил кто-то,

Дю-А бешено огляделся по сторонам, но промолчал и двинулся к своему родному столу.

– Ох, смотрите, ребята, он сейчас на его месте кушать будет, вот комик!

– Молодец, Массена! Не бойсь, не прогонит тебя матшеф, мы заступимся.

– А чего ему бояться. Матшеф теперь из ванной не скоро вылезет.

– Ох, Массена, ну молодец! И какашками так же обмазался, чтоб, значит, мы перепутали.

– А рожа-то, смотрите, рожа какая! Это же надо так скорчить!

Дю-А еще раз попробовал поставить ребят на место. Он строго посмотрел на глупо ухмыляющегося Элерию, сел прямо напротив него, сложил руки на груди и сказал:

– Я попрошу ваши розыгрыши оставить для кого-нибудь другого. Я не люблю…

– Да вы только послушайте! Голос-то, голос – точь-в-точь матшефа! Такой же занудный и писклявый. Если бы не знал, что сейчас он у себя дома вонь отбивает, никогда бы не подумал!

– А ну, Массена, скажи еще что-нибудь!

– Про вандалов, а?

В столовой стоял немыслимый гвалт. Все ребята сгрудились вокруг дю-А, они хохотали, таращились на него, показывали пальцами. И тогда он вскочил – никто не знает зачем, может быть, хотел кинуться на первого попавшегося, может быть, убежать. Не знаю. Потому что кто-то, никто не заметил кто, но все подозревали потом Каспара, насильно усадил его на место. И тогда дю-А взвился как ошпаренный и, уже на последней стадии бешенства, крикнул: – Кто?! Кто тронул меня рукой?!

Гогот не прекратился. Не потому, думаю, что ребята хотели продол жать дальше, нет. Наверное, просто разгон взяли серьезный и так сразу не могли остановиться. Я вот думаю, для меня это очень важно: был ли тогда в столовой Кхолле Кхокк? Я не могу вспомнить, а хотелось бы, честное слово. Мне важно знать, что он сделал в той ситуации, но спросить сейчас не у кого.

Каспар все время увивался около математика, и, когда тот, дрожа от ярости, орал свое «кто», он тоже был рядом, подхихикивал, подбадривал, заглядывал ему в лицо, а потом, когда дю-А дошел совсем уж до крайней точки, вдруг хлопнул его изо всех сил по плечу: – Что за молодец наш Массена!

Он со злобой хлопнул, нехорошо, и только тогда хохот затих: все поняли, что Каспар развивает шутку в направлении нежелательном. Запахло дракой, которой никто не хотел.

После удара дю-А на секунду съежился, на самую коротенькую долю секунды – мне потом говорили, – и мне кажется, что эта коротенькая доля секунды очень важна была, но, конечно, значения ей никто тогда не придал, если о ней и думали, то посчитали великодушно и. глупо, что это он от ярости оглупел, потому что дальше он поступил так, как и должен был поступить, хотя, с другой стороны, и выбора у него не было. Он взвыл, не взвизгнул, не крякнул, а на высокой ноте заскрежетал металлически, развернулся и грохнул Каспара кулаком в глаз. Тот отшатнулся.

Стихло.

– Вон что, – сказал Каспар, – вон как ты на меня. Тогда т-так!

И бросился на дю-А, никто ничего и предпринять не успел.

Он ударил его не больше двух-трех раз – их разняли. Но бил жестоко, с вывертами, чтобы последним, каким-нибудь пятнадцатым ударом покончить, чтобы потом дю-А на полгода выключился из жизни и чтобы поднялся уже не здесь, уже на Земле, в клинике. Я знаю, я дома видел такие драки.

Дю-А, весь в крови, наполовину ослепший, висел на руках у ребят, и все у него не выходило вздохнуть.

– Гнусно получилось, – сказал Лимиччи. – Не здорово.

Примерно в этот момент я вбежал в столовую. Я, конечно, не слышал, кто что сказал, я только увидел толпу, и в толпе математика, и его держали за руки, а он вырвался вдруг и почти запел тонким голосом:

– Палачи, подлецы, мерзавцы! Получай, подонок, и ты, гнусная тварь!

Он замахал кулаками, ударил кого-то, потом еще, и ребята потихонечку озверели, потому что не принято куафера оскорблять, бить тоже не принято, но оскорблять – хуже. Они потом клялись, что никто его и пальцем тронуть не собирался, но я не могу согласиться с ними, что все это – только моя ошибка.

Я схватил за ножку ближайший стул, закрутил над головой и заорал «устрашение». «Устрашение» даже куафера может на секунду парализовать, если он не готов. Это такой крик, ему у нас учат специально. То, что сейчас в стеклах за «устрашение» выдают, – совсем не то, кривлянье одно, глупость одна позорная.

Я заорал «устрашение», но, конечно, никого не собирался крушить, хотя злость против воли накапливал – такой крик. Я только хотел переключить внимание на себя. И они все повернулись ко мне, а я уже бежал, до боли в плече вертя стулом, я подбежал к ним, отшвырнул дю-А за спину, он от моего крика совсем обмяк.

– Что же вы на него-то? Давайте со мной, со мной не так подло будет.

И тогда меня стали успокаивать, что я не так понял, что никто ничего такого и за кого это я их принимаю, как я подумать мог. Им стало стыдно, они опомнились, и на этом можно было бы кончить, но я (сам от себя такого не ожидал) сказал им, негромко и медленно, злобно чеканя каждое слово:

– На всякий случай прошу запомнить: дю-А под моей защитой.

У куаферов нашего поколения такие ритуалы не слишком распространены. Из моды, что ли, повыходили? Но я-то был воспитан на куаферах не нашего поколения, я в них еще ребенком играл и цену только что сказанной формуле знал прекрасно. Теперь никто не мог тронуть дю-А безнаказанно, за каждую обиду я должен был платить обидчику вдесятеро. Я еще никого не брал под защиту – странное чувство. «Дурак ты, дурак, – сказал я себе тогда, все еще загораживая спиной математика, – с кем связался, зачем со своей глупостью вылез?» И тут только дошло до меня, что именно этого я и хотел, давно уже, именно об этом мечтал, непонятно из-за чего: то ли подружиться хотел с ним, то ли жалел его, то ли злился, что он не пожал мне руку на старте.

А математик при всеобщем смущении поплелся к выходу, а у двери остановился и, оскалясь как загнанный кот, просипел: – Опять вы в мои дела лезете. Не суйтесь ко мне со своей защитой.

Куафер.

Тогда только я заметил, что все еще держу в руке стул. И шмякнул его об землю.

Будь я настоящий рассказчик, я знаю, что сделал бы. Я бы никогда не начинал всю эту историю со встречи с дю-А теперешним, я бы ее приберег под конец. И вообще рассказывал бы все по порядку. Начни я рассказывать сегодня, а не полторы недели назад, я бы тоже не начал с того, с чего начал, но полторы недели назад больше всего меня занимала именно встреча с дю-А, это сейчас мне о ней уже как-то неинтересно.

Я еще не рассказал о том, что произошло в самом начале пробора, точней, не в самом начале, а когда мы начали переинвентаризацию островной биоструктуры и выпустили на съемку первые тысячи «стрекоз».

Мы наткнулись тогда на остатки чужого лагеря, совсем еще свежие. Два квадратных следа от стандартных домиков-эспрессо на восемь человек, круг выжженной травы от атмосферникэ, подземный ангар для «птичек», там же – отсек для прочей машинерии, там же еще один отсек, тщательно выметенный и обильно политый отпугивающим одорантом – очень, скажу я вам, странный отсек, – и неподалеку забросанная лапником взлетная дорожка, все для тех же, конечно, «птичек». И масса неубранного мусора – вот, кажется, все, что там было. О том, кто оставил следы, особенно гадать не приходилось. У нас даже и сомнений никаких не было – охотники за ведмедями, или по-научному – бовицефалами. Я о бовицефалах уже говорил, кажется; у них ценная шкура. Да и вообще получить крупных представителей внеземной фауны – так они в статьях называются – в наше время есть масса желающих: ученые самых разных мастей, любители всяких диковинок, хозяева частных зоопарков – долго перечислять.

Следы охотников на планетах, подписанных к колонизации, – не редкость, и мы их, бывало, встречали, но никогда эти следы не были такими свежими. Создавалось впечатление, что кто-то их спугнул, и потом мы поняли, кто – наши же квартирьеры. Они прибыли на Таллину на сто восемьдесят часов раньше срока, когда их, видно, не ждали. Может быть, охотники приняли их за космополовцев, может, просто струхнули, во всяком случае, в спешке сложили базу и унесли ноги, кое-что при этом забыв.

Потому что через день после находки лагеря наши «стрекозы» обнаружили на южном конце острова «Птичку»: та стояла с поднятыми крыльями, готовая к взлету. «Птичка», нам потом рассказывали механики, которые ее осматривали, была совсем новенькая, и двух сотен часов не налетала, и не взлетела она, потому что лопнула у нее панелька одна в блоке подачи энергии – с этим блоком вечно что-нибудь приключается. У нее лопнула панелька, и ее бросили, хотя починять ее, даже не смыслящему ничего в технике – пустяковое дело: диагностика работала у нее отлично. Ее, наверное, бросили потому, что панельки такой не нашлось.

Спустя еще несколько дней нашли и пилота «Птички»: судя по тому, что сталось с его лицом, он неловко ткнулся в заросли «белой крапивы», да так там и остался. Это показалось нам подозрительным, потому что он был охотником, а охотники, что бы про них ни говорили, разбираются в подобных пакостях получше нас, хотя и мы куда как осторожны, если не найдет на нас стих бахвалиться.

Федер вызвал космопол, и нам выделили два свеженьких боевых катера с вполне сносными экипажами. Дюжина очень компанейских и очень мускулистых парней примерно нашего возраста спустилась к нам с дождливого неба, они поболтались в лагере часов пятнадцать, съездили к «Птичке» и оставленному лагерю, забрали труп охотника и отбыли прочесывать таллинские орбиты. Им очень не хотелось этого делать, потому что они никакой надежды на поимку охотников не питали, но с охотниками у космопола свои счеты, и очень серьезные.

Мы даже и понятия не имели, что на острове остался кое-кто еще кроме нас. Я потом, уже после всего, видел этого парня – длинный верзила с обиженными глазками. Он заикался. Я думаю, это у него было благоприобретенное. Я думаю, что он стал заикаться очень скоро после того, как его бросили на Таллине. Пока его коллеги рыскали в окрестностях планеты, не без успеха пытаясь уйти от катеров космопола, как всегда, выдавая себя то за старую добропорядочную комету с потертым хвостиком, то за невообразимо далекую звездочку, вдруг сверкнувшую из-под галактической пыли, то просто за случайную ошибку интеллектора, но упрямо не желая уходить далеко, перебрасываясь с ним редкими сеансами связи, ободряя его, утешая, требуя от него информации о том, что мы делаем и что можно от нас ожидать в смысле пробора, он, я думаю, потихонечку сходил с ума. Потому что невозможно остаться нормальным при такой жизни: имея минимум пищи и минимум надежды достать еще (ведь умный же человек!), все время спасаясь от трав, зверей, дождей, насекомых, ежеминутно уничтожая наших «стрекоз» (мы тогда очень много «стрекоз» запускали и, кстати, из-за него же – нам важно было дознаться, куда «стрекозы» деваются), ежеминутно опасаясь, что хоть одной из них, хоть на миг он позволит себя увидеть, изо всех сил скрывая следы, пугаясь собственного дыхания, мучась от вони, наконец, потому что ароматы на девственной Таллине были мало сказать тошнотворные. И он все время ходил вокруг лагеря, под самым биоэкраном, строил самые идиотские планы, потому что советы и указания, которые давали ему его дружки, были такими же идиотскими и невыполнимыми, как и его собственные прожекты; и даже взвыть от отчаяния не мог. А мы ничего не знали и думали – все идет хорошо.

Мы работали. Мы набирали информацию, а интеллекторы дю-А лепили из нее план пробора. Нас мучил дю-А, донимали микробщики – самая въедливая публика, которую только можно вообразить, изводили постоянные вылазки за образцами, потому что, как всегда, машинерия не справлялась (хотя поговаривают, что это мы так хотели считать, что машинерия не справляется, – что за чушь!) и приходилось ее дублировать… Нас раздирали на части специалисты, да так, что, бывало, не выберешь времени для тренировок, нас тормошил каждый, кому не лень…

Даже художник пробора, моя Марта, принялась трясти за грудки всех, кто попадется, особенно, конечно, меня: все шло вразрез с ее художественным видением мира, ей наплевать было на наши неурядицы, на умников-интеллекторов с их рекомендациями. Федер на ее претензии добродушно улыбался и отпускал шуточки, дю-А с плохо скрытой досадой кивал в такт ее словам и смотрел на ее волосы (у нее были тогда роскошные волосы – это сейчас их Земля «съела»), но под конец злобно говорил «нет», а она волновалась ужасно и ко всем лезла со своими проблемами, и в конце как-то так получалось, что по приказу ли, нет ли, но все просьбы ее, даже самые дикие, ребята старались выполнять. Особенно от нее специалисты страдали.

А больше всего доставалось нам от Галлины, Уже ясно стало: Шестой Пробор не будет таким удачным, как Пятый. В белую крапиву, правда, никто не попал, но троих серьезно ранило упавшим деревом, а деревья здесь – исполинские, до семидесяти метров, и чудные какие-то деревья, нигде таких не встречал. Они, во-первых, сбрасывали кору, а во-вторых, у них для чего-то (никто не может сказать, для чего, вернее – из-за чего) сильно развиты моторные функции: вытянуло какоенибудь дерево ветки кверху, а ветки у него длинные, тонкие, листья в трубочку свернуты; минут через пятнадцать глядишь – листья уже распущены, все ветки до земли опустились, переплелись так, что если попадешь туда, то и не выберешься. И дерутся они еще ветками. Я сам видел.

Один стал мучиться желудком, а это очень плохо, если сразу не вылечивается. Никто не может сказать наверняка в таких обстоятельствах, почему это вдруг желудок начинает отказывать: бывает, что от нервов, а бывает, что и совсем непонятно от чего, а раз непонятно от чего, то и непонятно, чем кончится. Он стал мучиться желудком, и его отправили на Землю, и он делал вид, что ему жалко, что его отправляют на Землю.

А еще восемь человек заполучили на Таллине пигментные пятна. Это, конечно, чепуха по сравнению с увечьем или, скажем, с больным желудком, пугает только непонятность, потому что неясно, почему они вдруг появляются, эти пигментные пятна. Что-то вроде аллергии, так думают.

У нас считается, хотя врачи и смеются над нами, что пигментное пятно предвещает беды, которые свалятся на тебя в будущем, и мы всегда этому радуемся – значит, еще не скоро конец.

Время, даже если оно ползет медленно, проходит все равно быстро.

Измочаленные, издерганные, мы дожили до того момента, когда микробщики говорят: «Готово!» – когда береговики могут похвастаться, что все пограничные биоконтакты жестко оценены (это неправда, никогда еще не бывало, чтобы каждый сделал к моменту утверждения плана все, что должен был сделать, это, может быть, и невозможно совсем – просто каждому надоело, просто каждый сказал: «Хватит!»), когда остальные спецы тоже начинают отставать от нас с просьбами о помощи, когда математик запирается у себя в интеллекторной, вызвав у прочих смертных приступ неизменного и какого-то судорожно-мистического уважения. Даже если математик – дю-А. Стрекозы возвращаются в лагерь, биоэкран усиливается еще одной двухмикронной пленкой, которая никого уже просто так не впустит и не выпустит, если не отключить ее специальным кодом – он есть у каждого куафера, а больше ни у кого нет (я не говорю про Федера – он командир пробора). Кстати, никогда не мог понять, зачем это перед утверждением плана пробора нужно усиливать экран. Наверное, глупая традиция, хотя точно и не знаю: забывал как-то спрашивать, а сейчас вроде и не у кого. Не у стекольщиков же!

На другой день, ровно ко второму обеду, дю-А вышел из интеллекторной. Но он направился не в столовую, а прямиком в домик Федера, и Федеру это не понравилось, я думаю, потому что в тот момент он мечтал только об одном – хорошо поесть. Весь день он, единственный из нас, мотался по каким-то нам совершенно непонятным делам. Он пропустил из-за этих дел завтрак, а к первому обеду начали прибывать транспорты с промежуточной нишей, и он помчался туда, хотя, полагаю, вполне мог бы и в столовую сходить – ничего интересного на стоянке не произошло. Выгрузка и разные официальные подтверждения, которых я ужас как не люблю, – на мою долю выпадали в большом количестве. Одним словом, ко второму обеду Федер расшвырял всех, кто лез к нему «со своими глупостями», вспомнил, что командир имеет изредка право на некоторые излишества, и заказал себе обед в домик.

Тут-то его дю-А и застал. И я точно говорю вам, ребята, хоть сам не видел: дю-А не дал ему пообедать. Они немножко друг на друга покричали, потом выскочили из домика и понеслись в интеллекторную, где Федер немедленно начал орать во всю мочь. Мы не очень поняли, о чем он орал, нас заинтересовал сам факт: во время разносов Федер никогда не повышал голоса. Да и понимали мы, что стычка у них обязательно будет; мы даже удивлялись, что она так долго оттягивалась.

Впрочем, кое-что мы разобрали – так, отдельные слова, потому что хотя у стенок интеллекторной и не такая хорошая звукоизоляция, как в кустических тюрьмах, но все-таки они не фанерные. «Дурак», «щенок», «баранья башка», «не дам гробить», «я не для того тебя сюда брал» – все это Федер подавал в лучших традициях Лимиччи, а математик тонким надрывным голосом гонял свою пластинку про «вандализм». Часа полтора спустя соревнование в воплях у них закончилось, дверь интеллекторкой раскрылась, в освещенном проеме немедленно появился брыкающийся дю-А, которого держала за шиворот железная рука вспотевшего от ярости Федера.

– Следующим же рейсом отправишься назад. С виварием отправишься! – рычал наш командир. – Мне такого математика не нужно, я уж лучше вообще без математика обойдусь!

– Не имеете права. Меня только Управление может уволить, – обиженно и упрямо, с самой суконной физиономией, какую только можно придумать, заявил дю-А. – И оставьте наконец в покое мой воротник!

Оба они словно бы и не замечали собравшейся вокруг публики.

– И чтобы сюда ни ногой. С этого часа запрещаю в интеллекторной находиться!

– Запрещайте сколько хотите. Это мое рабочее место. Не можете запретить! Завтра же, с утра, с самого раннего утра здесь буду. И попробуйте только выгнать!

Дю-А высвободился наконец из федерской руки, злобно, решительно вздохнул и зашагал к своему домику, уставившись вперед исподлобья.

Не оглянувшись.

Федер, скрестив на груди руки, следил за математиком, пока тот не скрылся у себя, скандально хлопнув под конец дверью. Потом посмотрел на нас, подмигнул и неожиданно расхохотался.

– Ох, упрям! Ну и упрям же, щенок! Честное слово!

А на следующий вечер объявлено было собрание по утверждению плана пробора, и мы, по понятным причинам, ждали от него большего, чем всегда, шума. И не ошиблись.

Собрание, как и многое из того, что делалось тогда на проборах, – вещь, в сущности, делу совсем ненужная. Это не больше чем демократический жест (теперь-то я понимаю), сообщение старших младшим о принятом решении. Мол, так и так, уважаемые куаферы и еще более уважаемые специалисты, мы тут славно поработали вместе с вами, собрали нужную информацию, интеллекторы ее разжевали как следует и выдали спектр биоструктур, которые могут существовать на данной планете и включать в себя человека в таких-то количествах без особой опасности для него и опять же для самой биоструктуры. Проще, быстрее, дешевле и надежней строить биоструктуру номер такой-то с такими-то местными вкраплениями. Ознакомьтесь, пожалуйста, и с завтрашнего дня приступаем.

Без этого, повторяю, вполне можно было бы обойтись, но не обходятся и, наверное, правильно, что не обходятся. Потому что собрание – это веха в проборе, это праздник, правда, странный немного праздник: вместо песен – птичий базар, вместо поздравлений – отчаянная ругань.

Здесь делят машины, сферы влияния, здесь пытаются свалить с себя одну работу и урвать другую, здесь с удивительной обстоятельностью перечисляются грехи прошлых проборов, здесь одна за другой сыплются угрозы, просьбы и предложения, здесь хватаются за головы, стучат кулаками по спинкам кресел, саркастически хохочут и закатывают глаза – одним словом, здесь интересно и всегда есть на что посмотреть. И никогда здесь не обходится без скандальчика; особые мастера на это – спецы из микробной группы.

Собрание проводится в раз и навсегда установленном, опять-таки традицией освященном, месте – в предбаннике вивария. Виварий, как и прочие помещения типовой куаферской базы, бывает переполнен в любое время пробора, а уж перед собранием так просто особенно переполнен. Среди его обитателей всегда найдется парочка активных псевдогиен, которые воют не только во время еды, но и во сне. Самая, я считаю, большая пакость со стороны природы заключается в том, что эти твари входят в состав каждой стандартной буферной биоструктуры, которыми мы пользуемся. Гвазимальдо говорил как-то, что вовсе они не коренные обитатели какой-нибудь малоприятной планеты, где мне посчастливилось не бывать, а искусственные гибриды. Что ж, если так, то я биологов не поздравляю. От их надсадного, рвущего душу вопля впору с ума сойти. Я все к тому, что несколько псевдогиен ужасно выли в день собрания.

Как всегда, предбанник был заставлен ящиками с фиксированными буферниками, громадными коричневыми ящиками, от которых дурно пахло. Те из нас, кому не хватило кресел, расположились прямо на них.

Подложив под себя циновки, взятые в спальнях, потому что от ящиков кроме вони несло еще и гробовым холодом, они расположились в живописных позах, так, чтобы видеть входную дверь – именно оттуда Федер делал обычно свои сообщения.

Когда я вошел, дю-А был уже в предбаннике. Замороженный еще больше, чем всегда, он стоял у дальней стены, оперевшись на гигантский контейнер с мегалобронхом, и что-то строчил у себя в мемо изящным дамским карандашом. С ним, конечно, никто не заговаривал, да и он к особой общительности не стремился. Марта этакой скромницей трепалась в углу с девочками из лаборатории (мы, кажется, были в ссоре).

Лимиччи спал в своем персональном кресле, Анхель Новак и Кхолле Кхокк с изысканной вежливостью говорили друг другу, надо думать, приятные всякие вещи, Каспар, сжимая и разжимая плоские кулаки, охмурял Гуарме, нового нашего стропаль-куафера, глуповатого, очень горбатого, но, похоже, надежного в переделках. Как только я вошел, меня тут же потянули за рукав и предложили кресло, и я еще подумал – как хорошо, когда есть друзья, которые тебя любят и радуются твоему приходу. С ходу включившись в приятельскую болтовню, я плюхнулся в кресло, нормальное такое кресло, обычное, очень гостеприимное, очень на вид удобное. Ребята на меня с ожиданием смотрели, и я в ответ на их ожидание начал с самым легким видом нести им про то, что вот, мол, собрание, что, дескать, чего можно… от него… Подо мной стало мокро, и я запнулся. Мокрое по нарастающей перешло в холодное, холодное – в морозное, а морозное – в обжигающе морозное. Все менялось так быстро, что я еще ничего не успел понять, не успел как следует прочувствовать, что подо мной мокро, как вскочил с визгом, держась за ягодицы обеими руками. Брюки дымились. Я сразу понял, в чем дело: наши умники налили в кресло жидкого азота и, чтобы сразу не очень заметно было, смахнули с сиденья изморозь. И я попался.

Самое обидное заключалось в том, что шутку с жидким азотом придумал я – верней, не придумал, а принес ее на пробор. Это очень древняя шутка. И очень глупая. Ребята смотрели на меня и гоготали.

– Гы-гы-гы! – сказал я. – Идиота за парсек видно!

И гордо сел в то же кресло, потому что азот из него уже испарился.

Почти испарился.