Текст книги "Парикмахерские ребята. Сборник остросюжетной фантастики"

Автор книги: Ант Скаландис

Соавторы: Павел Кузьменко,Владимир Покровский,Александр Етоев,Владимир Орешкин,Геннадий Прашкевич,Станислав Гимадеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

XII

«Неужели сантехник? Неужели все же пришел? – лихорадочно соображал Алехин. – Я шею ему сверну! К одинокой женщине!..» – и попытался высадить плечом дверь.

Дверь в квартиру Веры оказалась незапертой. Алехин упал, но тут же поднялся на ноги. Пенсионер Евченко дико глянул в коридорчик и быстро, как паучок, ринулся обратно в свою квартиру. Он думал сейчас о том, Придет к нему утром Алехин или не придет. Он даже бросился названивать сержанту Светлаеву, ведь он не знал, что сержант Светлаев находится в служебной командировке.

Алехин увидел уютную квартирку своей любимой.

Он хорошо запомнил ее со времен своего первого и единственного визита. В прихожей половичок, дивная вешалка с рогами, на рогах плащик, демисезонное пальтецо, шарфики. Тут же зеркало, чуть ли не во весь рост. В кухне, он все помнил, холодильник, стол, полки с массой аккуратных коробочек – соль, рис, чай, не заблудишься. Милая аккуратность, так трогавшая его в Вере. Он помнил, там занавесочки – легкие, полупрозрачные. А в комнате литовская стенка – частично закрытая, под орех, но с парой застекленных секций, где хрустально сияла посуда.

И диван, и торшер под коричневым абажуром, и кресло, и пуфик. Все для человека – так Алехин всегда определял подобную обстановку.

Милый Верин уют.

Сейчас стекла литовской стенки были разнесены вдребезги, бельгийский ковер в комнате прогорел в двух местах, несло гарью. Здесь же, на ковре, лежали части разобранного письменного стола. Именно разобранного – по деталям, аккуратно, болтик к болтику, дощечка к дощечке, что и было страшновато. Немало терпения надо приложить, чтобы так разобраться с массивным предметом. Одиноко и ярко сияла лампа обнаженного торшера, абажур с него был наброшен на неработающий телевизор. Кресло перевернуто, гипсовая маска на стене, как и зеркало в прихожей, зияла многочисленными трещинами, правда, и маска и зеркало каким-то чудом держались, не. падали на пол. Страшно фырчал на кухне рассерженный холодильник, не менее страшно звенела там же, на кухне, весенняя капель. А все стены и потолок были изъязвлены мелкими кавернами, будто тут только что шла беспорядочная стрельба. Сама Вера, закутавшись в легкий халатик, вжалась в самый угол дивана. Увидев Алехина, она закричала: – ,Он бегает за мной!

– Кто? – Алехин лихорадочно оборачивался, пытаясь отыскать сумасшедшего сантехника.

– Пуфик!

Вера вскочила – испуганная, длинноногая, халатик на ней разлетелся-и бросилась к Алехину. Ее лесные зеленые глаза были широко раскрыты. Пуфик, как собачонка, весело пополз за нею по прожженному бельгийскому ковру. Алехин, изловчась, пинком отбросил его обратно.

Подхватив Веру на руки, он все оглядывался, он все пытался понять, откуда грозит опасность?

– Он бегает за мной! – кричала Вера, тыкая пальчиком в пуфик и всем телом прижимаясь к Алехину. – Куда я, туда и он бежит!

Похоже, поведение пуфика пугало ее больше, чем все остальное вместе взятое.

– Что здесь творится? – наконец спросил Алехин.

– А я знаю? – потрясение сказала Вера прямо ему в ухо. – Сперва на кухне потекло. В том месте никаких труб нет, а течет до сих пор. И сантехник еще не пришел. – Это немного успокоило Алехина. Он чувствовал сквозь халатик горячее тело Веры, ему хотелось, чтобы она объясняла происходящее как можно дольше. – Так и течет и течет с потолка.

Рис разбух, соль села. Потом камень вылетел из стенки. Слышишь, Алехин? Сам вылетел! Сперва лежал, как положено камню, а потом подпрыгнул и сквозь стекло! Я чуть с ума не сошла. Мне этот камень подарил знакомый геолог, – Алехин никогда не слышал от нее о знакомом геологе, и это его неприятно кольнуло. – Камни лежать должны, а этот подпрыгнул и сквозь стекло! А там, где он упал, ковер загорелся. Весь ковер испортило, – всхлипнула она. – Бельгийский. Семьсот рублей. Сейчас такие дороже. И занавеска на кухне вспыхнула. Сама, Алехин! Видишь? – тыкала Вера пальчиком в сторону кухни. – Там одни обрывки висят. Что это, Алехин? Зачем пуфик за мной гоняется?

Вопрос прозвучал несколько риторически. Алехин не мог объяснить, зачем за Верой гоняется пуфик. Гоняйся за нею пьяный сантехник, он бы смог ей это объяснить, но поведение пуфика было и ему непонятно.

Пуфик правда вел себя как живой. Он так и мотался под ногами, все 237 тянулся к хозяйке. Алехин пнул его пару раз, а потом заклинил между диваном и стенкой. В принципе он мог уже опустить Веру на пол, но он никогда раньше не держал ее на руках. Он вдыхал слабый запах ее духов1, этот запах перебивал запах гари. Он пытался понять испуганный лепет Веры.

– Ведь пуфик у тебя один? Почему же ты говоришь, что он бегал сразу и справа и слева от тебя? Почему ты говоришь, что он выстраивался в каре, а иногда даже бежал гуськом, друг за другом, то есть сам за собой?

Как бы то ни было, разруха была полная. К тому же необъяснимая, что делало ее гораздо страшнее. На кухне звонко падали капли, таз переполнился, вода текла через край. Пуфик возился между диваном и стенкой, пытаясь освободиться. Ничего особо опасного в пуфике не наблюдалось, но его неистовое стремление к свободе действовало пугающе.

Камень, лежащий на ковре (довольно невзрачный, отметил про себя Алехин), вдруг развалился на несколько частей. Под ним рванула кривая огненная дорожка, вновь понесло паленым, гарью. Одновременно разнесся долгий и странный звук. Никакой гармонии в нем не было, но не наводил он ни тоски, ни печали, скорее был даже инертен, но Вера взвизгнула и прижалась к Алехину еще теснее.

Впрочем, она уже приходила в себя. Она уже обрела способность смущаться, вырвалась из объятий Алехина, покраснев, поправила на себе халатик. Быстрая, совсем лесная, на пуфик, правда, она смотрела со страхом.

Резкий хлопок, будто там взорвали петарду, донесся из ванной.

– Ой! – сказала Вера и прижала руки к груди.

Вдвоем они осторожно приблизились к ванной, Алехин толчком отворил дверь.

В нос им ударил густой запах нашатырного спирта, йода, валерианы-на полу валялось все содержимое домашней аптечки. Алехин готов был поклясться, что все пузырьки и тюбики целы и плотно закупорены, тем не менее содержимое всех пузырьков и тюбиков лужицами расплывалось по линолеуму. Чешский голубой унитаз, гордость Веры, развалился на три лепестка, как цветок тюльпана.

А на капроновой леске, натянутой поперек ванной, висела ветровка Алехина.

Он почувствовал прилив нежности. Вера успела простирнуть ветровку, она была совсем чистенькая, хотя и влажная. Он спросил:

– Ты вынула документы?

– Ага, – всхлипнула Вера. – И деньги, и документы. Ты такой смешной на паспорте, Алехин.

– А этот?.. – неопределенно ткнул пальцем Алехин в сторону штормовки.

Объяснять ничего не пришлось.

– Алехин, – всхлипнула Вера. – Там что-то было. Такое тяжелое. Оно упало туда, – Вера кивнула в сторону своей голубой, расколовшейся на три лепестка мечты. – Я даже не успела заметить, что это было. Это я виновата, Алехин.

– Забудь, – кивнул он. – Туда этой штуке и дорога.

А сам подумал: «Этот рак, он, пожалуй, и из канализации выберется».

И еще подумал: «Дура какая Вера. Он ей предлагал застраховать имущество, а она смеялась, отмахивалась».

Они вернулись в разгромленную комнату. Пуфик снова попробовал вырваться на свободу, но Алехин пинком загнал его еще глубже. Вдруг пахнуло тяжелым застоявшимся табачным смогом. Он испугался: от него? Но Вера сказала: опять табаком пахнет. Почему так, Алехин? Почему пахнет? Я же не курю. У меня подружки курят, а я в рот не беру этой гадости.

– Молодец, – ободрил он Веру.

– Алехин, как же мы жить будем? – всплеснула руками Вера, обводя глазами весь этот кошмар.

Музыка сфер. Вера не могла найти более сильной фразы. Еще десять минут назад Алехин считал: весь этот мир погряз в грехах и катится все ниже и ниже. Десять минут назад он был почти готов взять билет и лететь к Черному морю. Но Вера сказала «мы», и это «мы» наполнило Алехина силой и великими надеждами. Он еще глубже загнал пуфик между диваном и стенкой, на секунду почувствовав странное сопротивление – магнитное, отталкивающее.

– Где телефон?

– В милицию позвонишь?

Он помотал головой. Нет. Зачем в милицию. Там олешков пасут. Чукотских.

– В домоуправление?

Он помотал головой. Нет. Ночью-то? Их и днем с огнем не доищешься.

Он судорожно вспоминал номер. Он же помнил его. Телефон доверия, так определил его в газетке математик Н.

Если он хочет что-нибудь выяснить, он должен позвонить математику Н. Алехин был уверен в этом.

Он вспомнил. Он набрал нужный телефон.

– Ну? – спросил хрипловатый со сна голос. – Кто это говорит?

– Это я, – растерялся Алехин. – Это я, Алехин. Агент.

– Ну? – живо заинтересовался математик Н. – Что привело ко мне среди ночи секретные службы?

– Да не секретные. Агент Госстраха, – Алехин покосился на Веру.

Как быстро она пришла в себя. Только что сидела у него на руках, а теперь даже плечико прячет под халатик. – Вы были у меня. Я погорелец. Ваш прибор у меня в саду сгорел.

– Что? – торжествуя, спросил математик. – Гадкая история?

– Гаже некуда.

– Только не ври, Алехин, давай сразу договоримся, – загудел в трубку математик. – Мне надо все как на духу выкладывать. Это ведь тебя хулиганы гоняли?

– А вы откуда знаете?

– Я много чего знаю, Алехин, – уверенность математика бодрила Алехина. – Ты из гостиницы? По моим предположениям, в гостинице ничего не должно случиться.

– Нет, я из другого места.

– Тоже, наверное, интересное место, – густо заржал математик. – Где оно находится? Давай точные координаты.

– Неудобно как-то…

– А что, удобнее звонить в милицию? – рассердился математик. – Тебе милиция не поможет, Алехин, ты должен взоры ко мне клонить. – И спросил строго: – Женщина?

– Ага.

– Другой разговор. Все равно, выкладывай.

Алехин выложил. Вера присела рядом, смотрела на него и кивала.

– Пуфик бегает за хозяйкой. Вода течет с потолка. Там и труб нет, а она все равно течет. Камни прыгают, ковер прогорел, занавеска совсем сгорела. Унитаз и тот лопнул. Звуки какие-то, а по лестничным площадками алкаши бегают. Ну, вы знаете, о чем я.

– Знаю, знаю, – математик явно испытывал глубокое удовлетворение. Кто-то там, на том конце провода, явно к нему подошел. Математик бросил ему: машину готовь, приборы в настройке? И опять Алехину: – Плюнь на все, хуже не будет. Выкладывай как на духу. Ты не один такой.

– Ну вот… Эти… – помямлил Алехин, ему мешала Вера. – Они уговаривали меня море поджечь…

– Обское?

– Если бы… Черное!

– Ты это брось, Алехин. «Если бы…» Ты даже лужу не имеешь права поджечь.

– Да я и не поджигаю. Отказался я, – обиделся Алехин.

А Вера, наклонясь к нему, шепнула:

– Еще ковер бельгийский! – И показала на пальцах: семьсот рублей!

Стараясь быть точным и лаконичным, Алехин выложил все: и о Заратустре Намаганове с его корешами, и о переводах, и о лотерейных билетах, и о сержанте Светлаеве. Последнее почему-то чрезвычайно заинтересовало математика: что он там потерял у чукчей?

– А я знаю?

– Ну, ну, – математик, может, и сочувствовал Алехину, но не подавал виду. – Давай адрес, мы сейчас приедем. Никому не звони, тут лишних глаз не надо. Я сразу поверил в тебя, Алехин. Унитаз, говоришь, развалился, зеркало в трещинах, камни прыгают?.. Типичный полтергейст, – сказал он кому-то там на своем конце провода. – Похоже, бончаровка проходит прямо под домом, они там, похоже, попали в фокальный центр…

– Что вы там говорите? – спросил Алехин. – Я плохо слышу.

Вера тоже прижалась ухом к трубке. Получилось, как бы к нему, к Алехину. Он боялся пошевелиться.

– А ты поймешь? – хохотнул математик. – Мы сами не все понимаем, Алехин. Про биоэнергетику слышал?

– Кашпировский, что ли? Чумак?

– Ну где-то… А то барабашка стучит, мебель валится без причины. Короче, полтергейст, ты почитай потом. Если я тебе сейчас начну растолковывать основы интеллектоники, есть такая новая наука, ты у меня вконец сбесишься. А мне кажется, на сегодня с тебя хватит. Я тебе лучше интересную статью прихвачу. Напечатана в «Советском скотоводстве».

– Почему в «Скотоводстве»? – опешил Алехин.

– А кто напечатает? Ты напечатаешь? Мы тут попутно научились лечить мастит. У коров, – объяснил он. – Вот нас скотоводы и полюбили. А у тебя там кто? Женщина?

– Я же говорил.

– Ну так. Если у нее голова заболит или если вдруг тошнота, никаких лекарств пока не давай.

– Почему тошнота? – густо покраснела Вера.

– А я знаю? – взглянул на нее Алехин.

– Что ты там знаешь? Не надо пока тебе знать ничего лишнего, – крикнул в трубку математик. – Если коротко, существуют в природе особые космические интеллектонные волны. Успокой свою даму, никаких там нечистых сил. Вы ведь там тоже не медузы, а? – хохотнул он одобрительно. – Думаю, у вас биоэнергетический потенциал на высоте. Ты не дрейфь, Алехин. Он и у обычного человека в сто раз выше, чем у эквивалентной массы солнечного вещества, а ты феномен, Алехин.

Услышав слово феномен, Вера опять покраснела, но не отодвинула голову от телефонной трубки. Так они и сидели рядышком на диване.

«Сказать математику про рака Авву?» – соображал Алехин. «Где теперь такой ковер купишь?» – думала Вера.

– А где твои зомби, Алехин? Чего ты там задумался?

– Какие зомби? – слово Алехину страшно не понравилось.

– Ну, хулиганье это. Ходили за тобой трое.

– Тут где-то. Мотаются по лестничным площадкам. Может, меня ищут. А кто они?

– Да никто. Ты их не бойся, Алехин. У них ни паспортов, ни прописки нет. Они и управляются-то со стороны… – Он задумался. – Вот где центр, с которого они управляются?..

Да рак ими управляет, чуть не сказал Алехин, но вовремя прикусил язык. А Вера громко ахнула.

Алехин обернулся.

Вера тыкала пальчиком в сторону кухни. Там разливалось какое-то неопределенное сияние, как от зарева.

Они вскочили.

Они вбежали в кухню.

За окном, к счастью не в кухне, разливалось действительно некое красноватое сияние. Прижавшись носами к холодному стеклу, они всмотрелись в пустырь. Там было темно, но в этой тьме что-то определялось. Прямо над пожарищем, там, где еще вчера стоял домик Алехина, появился смутный шар. А к шару этому, прямо по пустырю, мчались со всех ног Заратустра Намаганов, Вий и тот маленький с подбабахом. Их преследовал сержант Светлаев. На нем были унты, меховая летная куртка. Он старался, но было видно – бежавших ему не догнать.

– Уйдут, – простонал Алехин.

– Ты их знаешь? – Вера подозрительно глянула на Алехина.

– Ты посмотри, посмотри, – схватил он ее за руку.

Из тьмы над пожарищем наконец резко выступил, определился гигантский серебрящийся шар. Своих отражений в нем ни Вера, ни Алехин не увидели, но шар точно отвечал описаниям Зои Федоровны. По серебрящейся поверхности шара плавали, сходясь в центре, концентрические радужные круги. Сержант Светлаев остановился и начал свистеть.

– Смотри! – крикнула и Вера.

Они увидели: по пустырю, стремительно перебирая всеми конечностями, мчался рак Авва. Он казался крупней, чем раньше, не меньше кота. Он явно преследовал Заратустру Намаганова и его корешей. Первым он настиг длинноволосого. Короткая вспышка света, и длинноволосый исчез, зато рак стал вдвое крупнее. Еще одна вспышка, и исчез Вий в телогрейке, а рак Авва явно уже превосходил по массе свистящего во всю силу милиционера. Еще одна вспышка, и исчез сам Заратустра Намаганов вместе со своей грандиозной кепкой.

Сейчас сержант будет стрелять, подумал Алехин.

Но сержант этого не сделал.

Как Вера и как Алехин, он остановился и зачарованно следил за тем, как рак Авва, подпрыгнув, слился с серебрящимся шаром. Вот только что они существовали раздельно, а теперь слились. Мягко, плавно, как монгольфьер, шар поднимался над пустырем, над девятиэтажками, над городом. Вера зачарованно спросила:

– Это НЛО, Алехин?

Боясь соврать, Алехин все же кивнул.

Шар исчез, растворился в ночном небе. Сразу стало пусто и грустно.

Сержант Светлаев внизу выругался и потопал в подъезд. И тогда, обернувшись, увидев загаженную, разгромленную квартиру, Вера снова спросила:

– Алехин, как же мы будем жить?

Он обнял ее за плечи. Он показал на телефон. Трубка все еще лежала на диване. Он поднял ее.

– Куда ты пропал, Алехин, – ругался математик. – Что там еще?

– Мы НЛО видели.

– Ну и ладушки, – облегченно заключил математик. – Жди нас.

Сейчас приедем.

Алехин повесил трубку.

Он вздохнул. Он посмотрел на изъязвленные кавернами стены, на потеки известки, на прогоревший в нескольких местах ковер. Все это ничуть не напоминало вскипающие воды Черного моря, но запах гари, запах тухлых яиц подчеркивал какую-то непонятную, но явно существующую связь между всем произошедшим в Вериной квартире и тем, что могло произойти на Черном море, согласись Алехин взять у рака Аввы запал. Он потянулся за сигаретой. Вера остановила его: давай больше не будем курить, Алехин?

Он кивнул.

Он вдруг увидел дачку над морем, сосны, похожие на укроп, рукокрылых, неторопливб возящихся в ветвях сосен. Ржавое солнце расстилало по воде дорожку… Алехин безумно жалел: у него никогда не будет такой дачки. Алехин безумно радовался: он никогда не станет Героем созвездия Гончих Псов.

Он смотрел на неуют разгромленной квартирки, – Вера ни за что не останется тут одна.

Впервые в жизни ему пришло в голову: и Вера, и он, оба они имеют отношение не только друг к другу, но и вообще ко всему миру, ко всей Вселенной. И он – агент Алехин, и Вера – обыкновенная секретарша.

Правда, Вера все эти дни вела себя немножко неправильно, подумал он.

Впрочем, она наконец и сама осознала это. Подняв на него полные слез лесные зеленые свои глаза, она сказала:

– Алехин! Ведь у меня ничего-ничего не застраховано.

Владимир ПОКРОВСКИЙ
ТЫСЯЧА ТЯЖКИХ

Началось все с того, что в секураторию города, как всегда без приглашения, явился Папа Зануда. Он вошел в кабинет шефа-секуратора вместе с Живоглотом и парой сопровождающих.

– Что тебе, Папа? – спросил испуганный шеф-секуратор, вставая из-за стола.

Папа Зануда сел в подставленное сопровождающими кресло и сказал:

– Садись, брат.

Такое обращение ничего хорошего не предвещало. Зануда выложил на стол небольшие волосатые кулаки, насупил брови и впился в лицо «брата» чрезвычайно обвиняющим взглядом.

Наступило очень нехорошее молчание.

– Что я слыхал, брат, – начал, выдержав паузу, Папа Зануда. – Оказывается, в твоем заведении числится слишком много дел, а я и не знал. Это правда, брат?

Шефу-секуратору было неуютно под взглядом Папы, но поначалу он старался держать марку, солидный все-таки человек – и в возрасте, и в чинах. Он сказал:

– Есть кое-какие делишки, не жалуемся. Все больше, правда, по мелочам. А что?

Папа Зануда посмотрел на него совсем уже обвиняюще.

– Брат, ты меня считаешь за идиота. Я тебя не про мисдиминоры спрашиваю, не про мелочи – я про тяжкие с тобой говорю. Про убийства, насилия, всякое там вооруженное, вот про что.

– Ну-у, хамство! – не выдержав, завыл Живоглот (от наплыва чувств он помотал головой и застучал по столу кулаками). – Это же просто черт знает, до чего охамели!

– И тяжкие тоже имеются, – начал было с достоинством шеф, но тут же не выдержал и стал оправдываться: – Ну, так ведь город-то какой!

– И сколько?

– Что сколько? – глупо переспросил шеф-секуратор.

– Всссяккие пределы приличия, – взвизгнул Живоглот, – всякие… дураков из нас делает… пределы приличия!

– Экранчик-то, ты нам экранчик, брат, покажи, что уж тут, давно мы на него не глядели. – Папа до того переполнен был злобой, что даже перешел на вежливый тон. – Сколько у тебя таких.

– Ах, это? – понимающе кивнул шеф. – Сейчас, пожалуйста… Вот.

Он пошарил рукой под столом (сопровождающие вытянули шеи и стали похожи на вратарей во время пенальти). За его спиной вспыхнул небольшой экран, незаметный прежде в обоях красного дерева.

– Вот, пожалуйста.

С видом «я здесь ни при чем» он отвернулся в другую сторону. На экране светилась всего одна цифра – 984.

– Ты видел, Папа, нет, ты видел?! – в порыве благородного негодования Живоглот был готов разодрать собственный пупок. – Девятьсот восемьдесят четыре!

Папа Зануда молчал. Шеф-секуратор скромно потупился. Его подташнивало.

– Брат! – произнес наконец Папа. – Ты случайно не помнишь, какая для нашего города годовая норма на тяжкие?

Шеф неопределенно крутнул головой. Слова не шли.

– Тысяча для нашего города норма, ведь правда, брат?

Шеф-секуратор обреченно кивнул.

– Он еще кивает! – завизжал Живоглот. – Нет, ну каково хамство!

– А какое сегодня число? Ты, может быть, и это позабыл тоже?

– Второе сегодня, – безнадежно ответил шеф.

– Месяц какой?

– Декабря… второе.

Папа Зануда нервно дернул щекой.

– Вот видишь, брат? Второе декабря – и уже девятьсот восемьдесят четыре тяжких. Ты разве не понимаешь, что шестнадцать тяжких почти на месяц – это даже для одного дома не слишком много, не то что для города?

Шеф-секуратор опять промолчал. Он только умоляюще посмотрел на Папу.

– Понимает он, прекрасно он все понимает! – заходился от ярости Живоглот. – Ха-ха, я такой наглости просто даже себе и не представлял.

– Заткнись, – сказал Папа немножечко другим тоном.

Живоглот для вида похорохорился, проворчал под нос: «Не понимает он, как же, так ему и поверили», – и послушно заткнулся, выжидательно, впрочем, глядя на шефа светлыми базедовыми глазами.

– Так почему ж ты молчал?

Шеф-секуратор виновато откашлялся.

– Разве скажешь тебе такое? У тебя, Папа, характер очень крутой – сто раз подумаешь, пока соберешься чего-нибудь неприятное сообщить.

– Хам! – выдохнул Живоглот.

– У меня, брат, характер исключительно мягкий, – заметил Папа Зануда, – все время убытки терплю через свою доброту. Я прощать люблю, я слишком много прощаю, вот где моя беда, брат.

– Мягкий – не то слово, – подхватил живоглот. – Преступно мягкий! Вот так, прямо тебе скажу. Ты только посмотри, до чего дошло, он кивает еще! Прощаешь и прощаешь, и конца прощения нет!

– Анжело, – сказал Папа Зануда. – Я тебе уже советовал замолчать. На сковородку захотелось?

У него была такая привычка – жарить проштрафившихся подчиненных на сделанной по специальному заказу сковороде. Те называли ее между собой ласково – Человечница.

– Я очень добрый, – заключил Папа Зануда. – И только потому, брат, я тебя не наказываю, а разговариваю с тобой. Ты деньги от меня за что брал? За то, чтобы мне же в спину ножик всадить?

– Папа! – взмолился шеф-секуратор, изо всех сил превозмогая желание упасть на колени (хорошо еще, стол мешал). – Но ведь не я же все эти тяжкие совершил! Что же на меня-то? Разве я виноват в твоей августовской ссоре с бандой Эферема? Ведь оттуда большинство тяжких пошло! Сам вспомни, война какая была! Не город был – Австерлиц!

– Аустерлиц, – машинально поправил его Папа Зануда.

– Неучей держим в секуратории, – пробурчал Живоглот про себя как бы. – Географии даже не знают.

– Истории. Ты скажи мне, брат, что нам теперь делать с тобой? У меня только на завтра и на сегодня двенадцать тяжких назначено.

– И еще не забудь на воскресенье десяток – по случаю праздника.

– Вот видишь, еще десяток. Куда мне их прикажешь девать? За город вывозить?

– А что? – оживился шеф-секуратор. – Хорошая идея. За город, точно!

– Слыхал, Анжело? Он мне их за город вывозить предлагает. («Наглость просто космическая», – свирепо подхватил Живоглот.) Он делает вид, будто не знает, что на производство дело к нему же и попадет. Он про Маленького Поттера забыл и про Душку Студентика. Он забыл про Бекингема-Вонючку, которого мы вообще на другую планету увезли.

– Но это же шло как кинапинг! Вы же насильно их увозили!

– Так они сами-то, по доброй-то воле, и не хотели! – взвился наконец Папа Зануда, человек исключительно добрый и терпеливый, но всего-навсего человек. – Я тебе деньги плачу, гадина?! (Еще как платим, Папа, он у нас за двух министров получает.) Я тебе деньги за что плачу, брат? За то, чтобы ты вот так вилял, вот так увиливал от прямого ответа? (Это такой уж он человек, Папа. Не человек – грязь.) – Папа Зануда аж дрожал от благородного негодования. – Я тебе деньги плачу, чтобы у меня руки были развязаны, а ты кислород мне перекрываешь – за мои же деньги! Гибель мою планируешь, сволочь, не предупреждаешь заранее, да еще войной с Эферемом, этим сосудом слизи, мрази, злобы и гадости, попрекаешь! Да хоть десять войн! Ты мне свободу действий обеспечь за мои деньги! (Ха, чего захотел! Наивный человек, хоть и светлая голова. От такого-то подлеца – и свободу действий! Да он спит и видит…) Ты мне ее обеспечил?

– Эм! – жалобно произнес вконец сраженный шеф-секуратор. – Мм-ма… В-в-вооо. Кхм!

– Что?

– Н-н-нээ… Пх… П-ап-апа… Да что ж? Кхм!

– Что ты там такое? Ты прямо мне говори!

– Я говорю… Что ж от меня зависит? – прорвалось наконец у бедняги. – Моя бы воля, я бы всех этих тяжких и вовсе не возбуждал. Так ведь попробуй не возбуди – она, машина эта проклятая, все контролирует, каждый шаг. Иной раз… От нее-то не откупишься ведь деньгами.

– От всего откупиться можно, брат. От всего. (Не слушай его, Папа – виляет!) И от машины можно откупиться, если подумать. Если понять, что ей нужно. Не моя забота. Я тебе деньги плачу – значит, обеспечь. (А он не обеспечил!) А ты не обеспечил. И не предупредил даже. Ты меня обманул (золотые слова, ох в самую точку!), ты моего доверия, брат, вовсе не оправдал. И я вынужден, брат… слышишь, вынужден…

– Папа!

– …принять меры. Даже если я не хочу. (Ну, добр, ну, мягок!) Анжело!

– Ййя! – радостно подскочил Живоглот.

– Ох, Папа, не надо, Папа, последний шанс!

– Анжело, прими, пожалуйста, меры. Мне действительно очень жаль, брат.

На самом деле Папе было совсем не жаль. По лицу его расплылась блаженная улыбка, когда Живоглот с поистине юношеским задором принялся исполнять приказание. Живоглот проявил мастерство прямотаки ошеломляющее, что правда, то правда – там было чем любоваться.

Очень скоро все было кончено. На столе лежал растерзанный труп шефа-секуратора, и не верилось, что такое можно сотворить с человеком всего за три-четыре минуты.

– Поспешил. Вот всегда ты спешишь, Анжело, – отечески пожурил своего референта Папа Зануда. – Надо было и для сковородки оставить.

И Живоглот якобы виновато потупился, лукаво блеснув базедовыми глазами, этакий шалунишка. В самом деле Живоглот был эстетом и не поощрял применения технических средств – даже наперекор Папе. Но мягок был Папа Зануда, мягок и добр, и за беззаветную верность все прощал Живоглоту.

Покидая кабинет, Папа остановился в дверях и указал пальцем на включенный еще экран контроль-интеллектора. Там светилась новая цифра – девятьсот восемьдесят пять.

– Запомни, Анжело, с этой минуты и до Нового года никаких развлечений этого сорта. Придется месяц перетерпеть. Ничего не поделаешь.

И хлопнула дверь, и мигнул экран контроль-интеллектора, и вздрогнули инспекторы, от греха попрятавшиеся по самым дальним углам здания, и начался новый, пусть недолгий, но удивительно бурный и странный этап в жизни города, всегда такого тихого, такого сонного, такого самого обычного изо всех обычных.

Читатель, видимо, догадался, о каких временах здесь идет речь. Да, о тех самых – незабываемых, полных страха, надежд, розовых утопий и апокалиптических предсказаний, многократных референдумов, сведений счетов, академических диспутов, кухонных свар, товарищеских судов Линча и даже ритуальных (вспомним итальянского премьера) убийств. То бишь о временах, когда вводился Полный Вероятностный Контроль.

Разве мог раньше хоть кто-нибудь вообразить, что компактный, чемто напоминающий древние колокола, генератор случайных кварков в соединении с самым обычным, пусть и усложненным до чрезвычайности, интеллектором, а через него и со всей интеллекторной сетью, так изменит мир – и даже не это (изменить мир может что угодно) – так поразит человеческое воображение, за последние века привыкшее уже, казалось бы, ко всему.

Ах, вспомним, вспомним еще раз то ни с чем не сравнимое время – время судорог счастья, всеобщей юности, полной, даже переполненной жизни, сверкание всех огней, разрешение всех проблем, ожидание необычных, потрясающих обновлений. Скептики, мы помним, кричали, что ничего такого не будет, что панацей предлагалось много, но не существует панацей в мире, как не существует, например, вечных двигателей, что все кончится, как всегда все кончается, возвращением к старому, пусть даже и на новом витке, и, как всегда, наверх всплывут непорядочные люди, а порядочным, как всегда, будет в конце концов плохо. Мы отмахивались от них. Мы делали вид, что им верим – ведь считается, что скептик видит точнее и дальше.

Нам говорили: начнется совсем другая эпоха. Преступление станет невозможным принципиально. Никто не сможет более покуситься на жизнь человека, совершить насилие над его личностью. Против зла восстанет сама теория вероятностей. Нож погнется в руках убийцы, пуля свернет мимо, судорога скрутит занесенную руку. Когда он будет гнаться за своей жертвой, ветви деревьев будут цеплять его за одежду, камни – ставить подножки. Преступнику уже не удастся – со стопроцентной вероятностью – осуществить свои зловещие замыслы. Со временем отпадет сама мысль о преступлении, изменится этика, на Земле воцарятся наконец мир и спокойствие, столь необходимые всем.

Мир и спокойствие. Мертвое спокойствие – предвещали скептики.

Спокойствие яркой и наполненной жизни – возражали им оптимисты.

А плата? – Какая плата? – Такая. Всеобщий контроль за всеми нашими действиями. Вот вы, лично вы хотите, чтобы за каждым вашим шагом следили? – Так ведь за всеми будут следить. – Нет, но вот лично вы… – Я не хочу, но я на это пойду. Это не слишком большая плата. Да и было уже такое. Да и верили раньше, что бог все видит, все знает и в назначенный день все припомнит. Ничего страшного. Жили. – Ага! Значит, вы сами себе создаете нового бога, реально существующего, всемогущего и всевидящего, а распоряжаться всей его мощью предоставляете неизвестно кому – тем, которые всплывут на поверхность. – На поверхность вспльшают те, в ком испытывает нужду эпоха. Всплывают и великие люди. – Так вы рассчитываете на это, наивный вы человек?

Наивные, наивные оба, до чего же наивными и мы, и наши рассуждения были – стыдно просто. Стыдно и сладостно вспоминать.

Безаварийное движение на дорогах, предупреждение всех несчастных случаев, наконец, точный выбор дороги, какой должно пойти развитие общества. Стопроцентная выживаемость, победа над всеми болезнями… кто знает, может быть, и бессмертие даже, хотя, конечно, с бессмертием… О боже, боже всемогущий наш электронный, какие ошеломляющие перспективы! И сейчас, когда уже все более или менее ясно, и сейчас многие живут этим. До сих пор не перебродила закваска той странной переходной эпохи, когда все казалось возможным – и сейчас надежды, надежды, побивающие любой скепсис.