Текст книги "Парикмахерские ребята. Сборник остросюжетной фантастики"

Автор книги: Ант Скаландис

Соавторы: Павел Кузьменко,Владимир Покровский,Александр Етоев,Владимир Орешкин,Геннадий Прашкевич,Станислав Гимадеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Куда ж милиция смотрит?

– У меня нормально. У меня на участке тихо, – поставил Алехина на место сержант. При этом он смотрел на Алехина укоризненно.

– Да как же нормально, Сема? Я ж тебе говорю, вчера, в этом вот переулочке, встретили меня трое. Унизили. Сапогом пинали в лицо.

– Прямо в лицо?

– Ну да. Сколько мне повторять?

Ссора, в общем, получилась нелепая. Оба, конечно, погорячились.

«Ты тайну моего телефона разгласил!» «А у тебя участок запущен!» «У тебя на лице ни одной царапины нет!» «А я говорю, ты запустил работу!» «Ты органы, вижу, очерняешь, Алехин!» «А ты, участковый, отказываешься меня защищать!» И так далее.

Позже, рассказывая мне всю эту историю, Алехин клялся, что вот не хотелось ему ссориться. И сержант ругался, но смотрел на него с некоторым недоумением. Оба они вроде как зациклились не по делу, а ведь до пива так и не добрались. Головы трезвые, ясные, только холодок в груди. Ну, он, Алехин, не знает, что там в груди у сержанта, но у него точно стыл такой холодок. Он и ругался, похоже, чтобы поскорее отделаться от Светлаева. Сперва шел к нему, звал на рака, а тут вдруг захотел отделаться. Хорошо еще, не превысил меру. Вот ляпни чего посильнее, сержант и свел бы его куда надо. Но до этого, к счастью, не дошло, хотя разошлись они крайне недовольные друг другом. Алехин, естественно, потопал домой, плюнул на безобразный прибор математика Н. и увидел, что кривую на экранчике снова зашкалило. Весь в предчувствиях он обернулся, хотел окликнуть сержанта, Светлаев твердой походкой уходил в тот самый злополучный переулок. Не вернешь.

IV

На работу Алехин решил не выходить. Чувствовал, не способен убедительно говорить с клиентами. Помня о раке, перерыл грязную, мокрую одежду, но рака не нашел. Простирнул одежду, развесил на веревке, натянутой между деревьями в садике. Кривую на экранчике прибора профессора Н. снова зашкалило, он снова сплюнул. Черт их знает, этих алкашей, припрутся еще: мы тебе рака давали, где рак? Зря, пожалуй, поссорился с сержантом.

Потом Алехин вспомнил про газетную вырезку, врученную ему пенсионером Евченко. И опять дохнуло на него холодком, ибо статья в газете так и называлась: «Когда взорвется Черное море?» Это что же такое?

«Судьба Черного моря, – прочел он, не веря своим глазам, – судя по результатам последних научных экспедиций, оказалась на весах жесткой, пожалуй, даже жестокой альтернативой: мы можем стать свидетелями небывалой экологической катастрофы, число жертв которой сегодня никто не возьмется подсчитать…» «Никто не возьмется подсчитать? А математик Н.?» – глупо подумал Алехин.

И опять холодок тронул его душу: он-то тут при чем? Ему, Алехину, своих проблем мало? Зачем ему знать, горит или не горит вода, взорвется или нет Черное море?

Нет, решил он, надо идти к Светлаеву, помириться, покаяться: вот ходят тут всякие, угрожают, рака подсунули…

И вспомнил: нет рака. И на лице никаких следов. А ведь сапогом пинали. Тоже мне патриоты: наше – ваше. Гринпис! Это он так про тех алкашей подумал.

«О крымских событиях конца 20-х годов (землетрясение силой 8–9 баллов), – читал Алехин, – остались самые разные свидетельства, например, недавно рассекреченный рапорт начальнику Гидрографического управления Черноморского флота по данным военных постов наблюдения и связи на мысе Лукула, Константиновском равелине (Севастополь) и в Евпатории. Приводим выписку.

«В море землетрясение сопровождается появлением огня: пост Лукула 0 ч. 42 мн. – столб пламени продолжительностью 5 сек., Евпатория 2 ч. 48 мн. – на море вспышки огня белого цвета, Севастополь 3 ч. 31 мн. – по пеленгу 255 вспышка огня высотой 500 м, шириной 1,5 морской мили, пост Лукула 3 ч. 41 мн. – по пеленгу 260 замечена огненная вспышка высотой около 500 м, шириной около 1 морской мили».

«Что это было? Откуда на море гигантские всполохи огня? Что там могло гореть? – Алехин стопроцентно разделял тревогу и недоумение автора статьи. – Ответить на эти и на многие другие вопросы, проведя срочные исследования тогда, шестьдесят с лишним лет назад, было бы, конечно, легче. Увы, бесценные документальные свидетельства о необычайном явлении остались тогда недоступными для науки. С соответствующим грифом они легли в архивы ВМФ, хранящиеся в Ленинграде. В чем заключался секрет произошедшего? От кого? Вопросы, понятно, чисто риторические».

Алехин удивился: риторические? И несколько успокоился: «Теперь настали другие времена, многие архивы рассекретили. Правда, время все равно упущено, искать разгадку приходится по косвенным данным».

«К сегодняшнему дню, – утверждал автор статьи, – существует лишь одна, согласующаяся с указанными данными, версия: сильное землетрясение спровоцировало выход из глубины к поверхности моря и самовозгорание огромных количеств горючего газа. В журналах наблюдений очевидцы упоминают «вскипание спокойного моря», «запах тухлых яиц», «дым после огня» и т. д. Полукилометровым факелом полыхал над морем, скорее всего, сероводород».

Чувствуя стеснение в сердце, невидяще подняв глаза на окна освещенных вечерним солнцем девятиэтажек, пытаясь вновь углубиться в плывущие перед глазами строки, Алехин узнал, что зараженность черноморских вод сероводородом известна вообще-то еще с конца прошлого века, первыми установили и измерили ее известные русские исследователи Андрусов и Лебединцев.

На последней фамилии Алехин споткнулся.

Лебединцева он знал – вздорный старик, всеми конечностями отмахивался от страховки, потом незастрахованным переехал в Омск. Впрочем, вряд ли родственник…

Как бы то ни было, Алехин узнал, что сероводородом поражено, обезжизненно более девяти десятых всего объема прекрасного Черного моря, причем содержание ядовитого газа в нем постоянно растет.

«Да что ж это такое? – испугался, прикинув, Алехин. – Я, значит, отдыхаю в Сочи или в Пицунде, купаюсь, гоняю медуз, а содержание ядовитого газа подо мной постепенно растет!» В 1974 году американские ученые (везде эти американцы, отметил про себя Алехин) вроде бы решили, что началось естественное затухание опасного процесса, однако оптимизм их (так им и надо, отметил про себя Алехин) оказался преждевременным. Верхняя граница сероводородной зоны по каким-то неясным причинам начала вновь подниматься, причем в ускоренном темпе. К концу 80-х (Алехин как раз ездил тогда впервые в Сочи) скорость подъема этой границы достигла двух метров в год. Аэробным, то есть еще содержащим живительный кислород, остается только верхний стометровый слой Черного моря. Надвигается невиданных размеров страшное экологическое бедствие. Не дай Бог, новое землетрясение – вскипит спокойное море, рванет газ, вот и утверждай после этого, что не горит вода. После такой вспышки все вокруг будет сожжено и отравлено, в воздух будут выброшены тысячи тонн серной кислоты. Кто определит, куда по воле ветров отправятся черные кислотные тучи, где обрушат они свой смертоносный груз?

Может, математик Н. определит? Алехин прямо зациклился на математике.

Еще он отчетливо представил себе: гуляют они с Верой под зонтиками, и ползет от горизонта черная туча. Первые капли, и вот зонтики в дырах, одежда на Вере расползается… Интересное зрелище!

Он оборвал себя. Тут не до смеха. Он как раз подошел к тому месту в статье, которое вдруг по-новому осветило его странную беседу с тремя странными алкашами, прикидывающимися последователями зеленых (впрочем, последнюю деталь Алехин придумал сам). Автор статьи както нехорошо подчеркнул: землетрясение ведь вовсе не единственное, что может сыграть роль адской машины. По морю плавают различного назначения корабли, над морем летают различного назначения самолеты. Окурки бросают за борт, вспомнил Алехин. А всякого толка Геростраты и террористы? Что, не отыщешь придурка, которому захотелось бы поджечь море?

«Вот так», – сказал себе Алехин, откладывая газетную вырезку. Он чувствовал себя слабым и беззащитным. Приедут они с Верой на Черное море, увлечет он ее на морской простор, а вода под ними вскипит, дохнет на них тухлыми яйцами. Приехали!

А «Лоция Черного моря» на столе пенсионера Евченко? Зачем «Ло-«ция» старику, живущему в Новосибирске?

Так смутно, так нехорошо стало Алехину, что рука сама потянулась к телефону, сама набрала Верин номер.

Откликнулась она сама. Он обрадовался:

– Слышь, Вера, Зоя Федоровна видела вчера летающую тарелку.

– И все? – Вера спросила как-то растерянно. Не было ласки в ее голосе.

– А я рака купил, только он куда-то запропастился.

– И все? – спросила Вера еще более холодно. И правильно. Он же сам чувствовал – привирает.

– А я сейчас прочитал, что Черное море может сгореть, Вера.

– И все?

– А что, мало? – наконец остановился он.

– Ну вот, Алехин, – чуть не заплакала Вера. – У меня где-то трубы лопнули, с потолка на кухне течет, а ты со своими раками.

– Вера, – обрадовался Алехин, – давай'я тебе помогу.

– Я сантехника вызвала.

– На ночь? Сантехника? – ужаснулся он.

– Тебе-то не все равно?

– Конечно, нет. Они же всякие. Придет, накурит, а пользы ноль.

– Он утром придет, – пожалела Вера Алехина и повесила трубку.

Он тоже повесил трубку.

Вода с потолка течет, сантехника вызвала… Он, Алехин, управился бы за полчаса…

Но сердиться на Веру он не мог. Глаза лесные, зеленые – как на нее сердиться?

Смутно, тревожно было на душе Алехина. Не мог забыть – ведь сидит где-то террорист, мастерит самодельную бомбу. Прилетит на юг, запузырит ее в море, и поминай, как звали… Поймать такого террориста, подумал он, подвиг. За такой подвиг любое правительство подкинуло бы ему дачку. Заслужил.

– Вот именно, – услышал он ровный, отливающий металлом голос.

И чуть не подпрыгнул от испуга. Он же дома один, дверь заперта. Кто?

И увидел на столе рака.

Понятно, это был не совсем рак. Ну, клешни, он ими помахивал, ну, усики, он ими поводил. Короткий, отливающий медью, как бы приплюснутый хвост. Масса неясного назначения псевдоподий, таких Алехин у настоящих раков не видел. И глаза. Маленькие, черные, как бусинки глаза, их рак поднимал высоко над собой – на тоненьких стебельках, ну прямо как перископы. Иногда рак пятился, прятался за чашку, оставленную на столе, тогда Алехин только его глаза и видел.

– Ты кто? – спросил наконец Алехин. – Что я тебе сделал?

– Не хватало еще, чтобы ты мне что-нибудь сделал, – так же ровно и с большим достоинством ответил рак. Он беспрерывно помахивал, пошевеливал всеми своими усиками и конечностями. Алехин сразу решил: импортная игрушка. Не меньше как электронная. Такие делают в Японии.

Опять почему-то в нем вспыхнуло видение из вчерашнего сна: берег морской, лёсс под ногами, домик вдали, несомненно, его домик. И он с Верой у самой кромки морской воды счастливо и слепо глядит на прибой и звезды. Он, несомненно, в том сне чувствовал себя героем. Он, несомненно, в том сне что-то такое совершил. Но что? Спас море? Взорвал море?.. Там рукокрылые возились в соснах, похожих на укроп, вспомнил он… Героем какой страны он там был?

– Я Авва, – ровно сказал рак. – Я твой. Мы подружимся.

– А я Алехин, – представился на всякий случай Алехин. – Только зря ты все это. Мне тебя дали на время. И с чего это ты Авва?

– А с чего это ты Алехин? – крошечные глаза рака смотрели на Алехина с любопытством.

– Да потому что Алехин. У меня отец был Алехин, и дед, и все его пращуры.

– А мне ты в этом отказываешь?

Алехин пожал плечами.

– Я еще и двоякодышащий, – сообщил рак, похоже, не без тайной гордости.

– Это еще как?

– Ну как, – рак Авва говорил просто и ровно, но, кажется, не всегда понимал истинный смысл слов. Например, слово скотина не казалось ему уничижительным. – Как всякая двоякодышащая скотина, – сообщил он, – я дышу и так, и этак. Ты меня на ночь сунул в таз с водой, гадость какая, а я дышу, вот с тобой беседую, – он повел клешней, как бы разделяя две сферы – водную и воздушную. Его глаза как черные цветочки на тоненьких стебельках торчали над чайной чашкой. Они казались чрезвычайно умными. Это Алехину не понравилось. Вот взял бы и выполол эти глазки. Но что-то останавливало его. Любой другой даже двояко– или троякодышащей скотине он наврал бы с полкороба и выбросил бы эту скотину прочь, но по отношению к раку Авве что-то его останавливало. Чувствовал, с Аввой это не пройдет. Решил: пусть сидит.

Не кусается, уже хорошо. И глаза умные.

Но последнее его беспокоило.

Не буду скрывать, Алехина я хорошо знаю, практически с детства, он прямо с детства любил приврать. Началось, как всегда, случайно: убедился однажды, что вранье может помочь, по крайней мере, может оттянуть школьное наказание. И началось. Это было у него как болезнь, то есть врал он даже бескорыстно. Куда денешься? Это встреча с Верой что-то переломила в нем, и он не хотел терять обретенного. Он не смог бы ясно растолковать, что, собственно, он обрел, но терять обретенного не хотел.

Чего хочет от него рак?

Он смотрел на рака, жалел Веру (у нее с потолка течет), он с отвращением вспоминал Заратустру Намаганова и его корешей и все больше и больше чувствовал себя несчастным. Вот не пристанут с этим раком к сержанту Светлаеву. И к пенсионеру Евченко не пристанут. И к Первому не пристанут. Зоя Федоровна, например, может увидеть летающую тарелку, но ни к ней, ни даже к метелкам не пристанут с этим раком. Это ему не везет, Алехину. Домик не сносят, жить тесно и одиноко, Вера держит его на расстоянии, пива в киоске нет, еще всякое хулиганье пристает.

Он чувствовал себя совсем несчастным. Почему Светлаев на него надулся? Почему Вера позвала не его, а сантехника? Почему Евченко не желает продлить страховку на свою пенсионерскую жизнь? Почему математик Н. без особого спроса ставит у него в садике свои незастрахованные приборы? Почему этот длинноволосый с подбабахом орет на него, толкает в лужу?

– Это еще что, – заметил рак, выглядывая из-за чайной чашки. – Будет хуже.

– Как хуже? Что может быть хуже?

– Ну как? – рассудительно заметил рак. – Вот домик сгорит, вот Вера уйдет к другому, вот Евченко напишет на тебя донос, а Светлаев препроводит в участок. Что, лучше, что ли?

И предложил:

– Ты не июнь. Возьми да и проучи их.

– Кого их?

– Соседей, милиционеров, политиков, алкашей, писателей, пролетариев, буржуев, героев. Всех! Ты один, их много. Чего они на тебе паразитируют? Бери билет, лети на Черное море, я тебе одну штучку дам. Запузыришь ее поглубже, то-то они пожалеют, что не уважали тебя.

Алехин выпучил глаза. Наглость рака Аввы, кажется, не имела пределов. Или он его испытывает?

– Я тебе так запузырю, – сказал он раку, – ты своих клешней не соберешь.

– Ты трубку лучше возьми, – ровно посоветовал рак. Угрозы на него явно не действовали. – Мы-то еще наговоримся.

Телефон действительно трезвонил.

Вера? Светлаев? Зоя Федоровна?

Он схватил трубку.

И опять из вечности, из глухих туманностей, из невероятного далека услышал он уже не раз слышанный голос: «Хочешь сменить местожительство, Алехин? Ладно, Алехин, сменишь».

И, как тогда, отбой.

VI

Почему сны? Зачем сны? Кто объяснит тревогу и радость снов? Почему в снах сходится столь несхожее? Почему, если тебе плохо, сон способен тебя утешить? Не всегда, конечно, но способен, способен.

Алехину снилась дачка. Та самая, которую он, похоже, получил как герой. Дачка крошечная, зато в два этажа с витой деревянной наружной лестницей. Кроме того, стояла она на берегу моря, окружал ее аккуратный штакетник. Конечно, в соснах возились какие-то рукокрылые, но на них Алехин внимания не обращал. Подумаешь, сосны как укроп, подумаешь, вякают внизу илистые прыгуны. Он чувствовал, все, что тут есть, получено им по праву. Эта дачка была его пирамидой, он строил эту пирамиду всю жизнь, на вершине этой пирамиды именно им было начертано – Любовь. Никто не мог сокрушить его пирамиду, и ничто не могло ее сокрушить – ни танк, ни враги, ни анонимки, потому что на вершине ее он сам начертал – любовь. А звучало это для него как – Вера.

Он шел к дачке по узкой дорожке, посыпанной песком, он старался не хлопнуть калиткой, он видел в окне Веру, что-то она жарила там вкусное на кухне.

«Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – Любовь…»

Конечно, Алехин никогда не читал великой поэмы, подозреваю, никогда о ней и не слышал. Более того, подозреваю, Вера тоже ничего не слышала об этой поэме. Но это не имело значения. Вера стояла у открытого окна, она легла грудью на подоконник и подставила Алехину губы для поцелуя. Алехин сжимал ее, она отталкивала Алехина. «Шлюссен, – шептала она почему-то по-немецки. – Шлюссен!»

Это было прекрасно. Это было предопределено. Алехин понимал – он достиг такой жизни не просто так, он за нее боролся.

Но с кем? Как?

Даже во сне это почему-то мучило Алехина.

С другой стороны, не все ли равно, если ты своего добился?

Он вспомнил, однажды он был в Пицунде. К нему поднялся его приятель задумчивый абхазец Автандил. Он сказал: «Алехин, зачем сидишь, у нас такая природа». Он сказал: «Алехин, спустимся вниз – в пацху. Мы скушаем там немножко копченого мяса, немножко свежего сыру, мы выпьем немножко совсем молодого виноградного вина». Он еще добавил что-то про звездную ночь, которую можно видеть сквозь раскрытые двери пацхи, но Алехина он уже убедил. Почему нет? Они действительно спустились вниз – в пацху. Там было уютно, пахло дымом. Там горел костерок, над ним на крючьях висело копченое мясо. Пахло свежим сыром и совсем молодым виноградным вином. Они славно там посидели, скушали, сколько хотели, выпили, сколько хотели, а потом, к полночи, когда в открытых дверях пацхи столпились звезды, к ним подошел хозяин – задумчивый кавказский мечтатель. Он вытащил из внутреннего кармана черного вечернего пиджака крошечные деревянные счеты. Он долго щелкал костяшками, он шевелил полными тугими губами, прикидывая примерную стоимость счастья дружеской вечерней неторопливой беседы, и, наконец, назвал эту стоимость.

Алехин опупел. Он всегда боялся таких крупных цифр. Сумма, названная кавказским мечтателем, показалась ему безмерной.

Но Автандил не смутился. С той же медлительностью и уважением он поднял глаза, он встретился взглядом с хозяином и сказал с уважением неторопливо:

– Но послушай, что получается. Это получается, что мы скушали по пять килограммов копченого мяса, по семь килограммов свежего сыру и выпили по девять литров совсем молодого виноградного вина.

Хозяин медлительно кивнул. Он желал гостям добра и покоя. Он снова вынул из кармана свои крошечные деревянные счеты, он снова начал считать, шевеля плотными тугими губами. Он даже успокаивающе кивнул Алехину, дескать, не надо волноваться, у него в пацхе никто никогда не волнуется, у него пьют молодое вино, кушают сыр и копченое мясо. А волноваться не надо. Если вдруг он и ошибся, истина восторжествует.

Он щелкал костяшками счетов, он медлительно шевелил тугими губами, он радовался возможности вернуть гостям прелесть вечерней неторопливой беседы. Он сказал наконец, закончив подсчет:

– А так и получается.

Такое же чувство надежности и устойчивого благополучия испытывал Алехин во сне.

Его сон был хороший сон. Он вдыхал во сне терпкий колючий запах дыма. Вера обнимала, но и отталкивала его: шлюссен! Ни с того ни с сего у него начала расти борода, за считанные минуты вымахала под три метра, но ведь она тут же отпала. А потом чья-то рука подсунула ему фотографию.

Он действительно не помнил, чья это была рука, но фотографию успел увидеть. Опаленные тополя, торчащая над руинами печная труба, он почувствовал скорбный запах гари.

Что-то из времен войны, решил он.

И вдруг узнал.

Это было его пепелище. Его родимое пепелище, его родной, дотла сгоревший домик. Он кашлял, он давился от возмущения.

И проснулся.

Какие странные сны. Как пахнет дымом. Наверное, еще ночь. Он ничего не видел.

Алый язык огня прорезал мглу, но не помог что-нибудь рассмотреть.

Правда, Алехин понял: дом горит.

Его старый деревянный домик пылал сразу со всех углов.

Задыхаясь, кашляя, Алехин шарил перед собой руками, сразу забыв, где дверь, где окна. Только ударившись больно коленом об угол стола, он вспомнил расположение мебели. Поймав в руку портфель, он запустил им в окно. Со звоном осыпались стекла, дым вырвался из домика наружу, и туда же, наружу, выпал из окна поцарапанный, полуотравленный Алехин.

Было утро. Дым стлался над пустырем. Между девятиэтажками всходило огромное красное солнце. Возле штакетника, сразу за калиткой, валялся самодельный плакат: «Лучше склероз, чем такая Память». Скорее всего, вчера опять состоялся санкционированный митинг и кто-то, возвращаясь, подбросил плакат под его калитку.

А с плакатом и окурок, подумал он.

Домик горел.

Стоило Алехину вырваться из окна, как огонь, будто обрадовавшись, рванул выше стропил. Искры полетели к окнам девятиэтажек.

Прибывшие пожарники мало чем помогли. Один, правда, успел сорвать с веревки ветровку Алехина.

– Смотри, высохла, – сказал он, возвращая вещь хозяину, а кто-то притащил валявшийся под окном портфель.

– Твой?

– Мой, – хмуро кивнул Алехин.

– Документики, небось, а?

– Документики.

– Ну так бери, чего валяются?

Алехин взял.

Тоской, неясностью несло от пожарища.