Текст книги "Братья Стругацкие"

Автор книги: Ант Скаландис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

Закончив повесть, АБС запишут на следующий день 16 апреля:

«Не работали. Пьянствовали. Нехорошо это. Плохо».

– Можно такое процитировать в книге? – спросил я у БНа почти в шутку. – Можно. Цитируйте. «Пусть клевещут», – ответил он, вспомнив один из своих любимых анекдотов, когда иностранцы приезжают на какой-то советский долгострой и поначалу их не хотят пускать, а потом смиряются: «Ладно, пусть клевещут».

АБС свято блюли традицию – выпить по завершении работы, а нехорошо это было в тот раз лишь потому, что предстояла ещё довольно срочная доделка по сценарию «ТББ». Но они всё успели на следующий день. Так и записали в дневнике:

«17 апреля 1966 – Оттачивали образ Киры. Отточили».

Чем ещё славен был 1966-й?

В Москве, на Бережковской набережной, – прибавление в семействе Стругацких: под майские праздники в доме появляется Лель – очень лохматый, очень белый, очень шумный щенок королевского пуделя. И почти королевских кровей – с учётом замечательной родословной брали его в клубе с переплатой за сумасшедшие деньги – 138 рублей! Это был вроде как подарок Маше к окончанию четвёртого класса, хотя она мечтала о добермане или крупной овчарке. Но родителям правильно посоветовали, что пудель – идеальный вариант для ребёнка. Хотелось ей большого пса – пожалуйста! Лель вымахал в крепкого зверя сорока пяти килограммов веса и семидесяти сантиметров в холке. Он со страшной силой тянул поводок и зимой легко мог катить санки с двумя пассажирами. Котировался как служебная собака, при этом никогда никого не кусал, но лаял громко. Подарили-то собачку Маше, но любил он всех, а самой любимой хозяйкой избрал маму, Елену Ильиничну, может быть, потому, что у них дни рождения почти совпадали: у мамы 16 февраля, а у Леля – 15-го. Папу он тоже боготворил. Бывало, ложился рядом и подолгу глядел преданными глазами, а когда папа, то есть АН, уезжал куда-нибудь и начинал собирать чемодан, Лель тут же радостно вспрыгивал на его диван и разваливался там: мол, я, конечно, буду грустить, но нет худа без добра, теперь можно и тут поваляться. Очень любил он ездить на дачу, носиться там по просторам. И на Вернадского ему больше нравилось, чем на старой квартире, тоже было раздолье по сравнению с дворами и маленькими сквериками на Бережковской. Была у Леля дурная привычка – иногда убегать от хозяев, и вот в конце 70-х, уже старенький, он как-то убежал и не вернулся. Печально. Но что поделать: собачий век короче людского. Может быть, так даже легче? А имя королевского пуделя Леля осталось навсегда в повести «Отель „У погибшего альпиниста“». Он там превратился в сенбернара, но нисколько на это обиделся. Ведь он же был настоящей писательской собакой и понимал, что такое сверхзадача.

Точно в день своего рождения 28 августа 1966 года АН пообщается в редакции «Иностранной литературы» с приехавшим в СССР Кобо Абэ. На встрече будут ещё редактор Алексей Словесный, друг и постоянный автор «Иностранки» Мариан Ткачёв и маститый переводчик с японского Владимир Гривнин, который Стругацкого всегда считал выскочкой и дилетантом, этот взаимно и вполне справедливо числил Гривнина по разряду плохих переводчиков, так как имел счастье редактировать его тексты. Гривнин знал японский язык – этого у него не отнять, но с русским у Владимира Сергеевича всегда были большие проблемы (а вообще-то он тоже виияковец и, возможно, там были ещё какие-то старые счёты). Короче, именно присутствие Гривнина и заставило АНа написать об этом событии в письме брату столь коротко и загадочно:

«Встречал тут Абэ. Странная была встреча. Потом расскажу».

Ведь к самому японцу относился он всегда с большим уважением, любил его как писателя и наверняка с удовольствием готов был поговорить обо всём на свете, хоть на английском, хоть на японском.

Из книжек года – отметим три. В лениздатовский сборник «Эллинский секрет» вползла строго по плану усечённая «Улитка», то есть её лесные главы. Половинка. Но всё-таки увидела свет! И вышел тиражом в 215 тысяч знаменитый седьмой том подписной «Библиотеки современной фантастики», включивший в себя «Трудно быть богом» и «Понедельник», резко расширивший круг читателей АБС и окончательно закрепивший за ними место среди классиков мировой фантастической литературы. В том же году пришёл из типографии и следующий том библиотеки, восьмой, с прекрасным переводом «Дня триффидов» Джона Уиндема, выполненным АНом под псевдонимом С. Бережков. Текст был чуточку порезан в редакции из политических соображений, например, в самом начале выкинули упоминание советских боевых ракет в космосе. Но эти подробности рассказал нам уже в конце 80-х дотошный Гопман, а тогда, я думаю, художественная целостность перевода не сильно пострадала.

Ну и конечно, в тот год было много переводов книг АБС на самые разные языки и много выступлений, встреч, интервью. Нормальная жизнь нормальных признанных писателей.

И, наконец, за 1966 год они напишут первый черновик «Гадких лебедей». Задумана повесть ещё в апреле, разработана в сентябре, а черновой вариант текста сделан в два приёма в Ленинграде, у мамы – в октябре и в ноябре.

Заглянем в рабочий дневник. Всю нижнюю половину тетрадной странички занимают кроки, нарисованные уверенной офицерской рукой АНа с явным удовольствием, а над картой написано очень символично:

«5 октября 1966. Идёт дождь».

И ниже:

«Это сюжет. Мокрецы. Нанты».

Первоначально действие повести должно было разворачиваться на прибрежной границе, Банев – поручик погранвойск, а нанты – полудикое племя, живущее на тамошних островах и постепенно эволюционирующее в неких «хомо футурум», они же мокрецы.

На следующей странице дневника – без конкретной даты – появляется ещё не план, но уже наброски сюжета, а дальше, через страницу – с пометкой 16.11.66 – список главных персонажей с именами и краткими характеристиками.

Здесь любопытно пояснить, что фамилии многих героев новой повести (Росшепер, Бол-Кунац, Зурзмансор, Роц Тусов) были позаимствованы из романа шестилетнего Андрея Борисовича Стругацкого «Росшепер и его Заметчики». Он же сочинил и знаменитый стишок «Стояли звери около двери…». И крайне популярное в семье выражение «Гражданин города Ленинграда, страшный дурак Юрий Бандаленский», и гениальный термин «мощное сюсюканье», и несколько стихотворений, которые в собрание сочинений АБС не вошли, но вызвали в своё время (и вызывают сейчас) законный восторг родных и близких:

 
«Дожди в машины так и хлещут,
Деревья начало валить.
Водители машин трепещут,
Как бы старух не задавить…»
 

В общем у Андрея Борисовича серьёзное литературное наследие. Можно только пожалеть, что творческие порывы его иссякли на восьмом году жизни. Вероятно, под благотворным влиянием нашей советской школы.

Однако в «Гадких лебедях» он себя увековечил. Смешные имена достались совсем не смешным персонажам очень грустной повести. Хотя и не без юмора.

Итак, ещё один резкий поворот темы, ещё одна блистательная вещь с тонко продуманной композицией, с живыми героями, с богатым языком. Ещё один абсолютно реальный, осязаемый мир, наполненный удивительными фантастическими деталями и безошибочно узнаваемыми приметами нашей жизни, нашего времени. Они уже не умеют писать по-другому. Они уже перестали утруждать себя подлаживанием под кого-то или подо что-то. Но они ещё не понимают, что оказались совершенно в противофазе с господствующей в стране идеологией. Система уже отвергла их. Она уже не хочет их знать. А они заканчивают своих «Лебедей» и как ни в чём не бывало начинают их предлагать во все традиционные места: в «МГ», в «Детгиз», в любимые журналы и сборники. Ну а чего такого, в самом деле? Ведь не было же там никакой антисоветчины. Действительно, не было. Если взглянуть непредвзято и трезво, в «Гадких лебедях» не было вообще ничего стопроцентно непроходимого. Уж не больше, чем в «ХВВ» или «Улитке». Ни сном ни духом не могли предполагать братья, что именно с этой повести начнётся у них настоящая беда непонимания с властями, начнётся катастрофа.

Так же, почти по инерции, ещё через полгода они закончат в подмосковном Голицыне «Сказку о Тройке», уже гораздо более остро направленную своей сатирой на самую суть советского режима. Однако и со «Сказкой» они ещё будут наивно полагать, что это у них всё та же фантастика для детей и подростков. Ну, только более высокого литературного качества. Отрезвление придёт внезапно, но это будет немного позже.

А 1966-й они переживут вполне уверенные в себе и даже с лёгкой иллюзией некоторой стабильности. Пишется легко. Придумывается труднее. Но это нормально. На самом деле замыслов в запасе ещё полно, надо только хорошенько думать и выбирать самое главное. Публиковаться стало тяжелее – это да, но ведь печатают же пока – и слава богу. В конце концов, они уже научились как профессиональные литераторы делать всё одновременно: статьи, предисловия, переводы, редактуру, рецензии. Они составляют сборники, помогают молодым, их уже в редколлегии включают, значит, обретают некую солидность.

А тучи сгущались. Но их ещё невозможно было толком разглядеть.

Прекрасная получилась поездка в Новосибирск, оформленная по линии бюро пропаганды Союза писателей, но за компанию с Юрой Маниным – в Академгородок, в царство молодых учёных, всё ещё хозяев жизни, всё ещё почти таких же, как их персонажи из мира Полудня. С этими читателями понимание у Стругацких было абсолютным.

АНа встречали, как старого знакомого, и ему казалось, что он их всех давно знает – то ли по годам молодости, то ли по страницам своих книг. Прямо в аэропорту Манин представил ему своего друга ещё по литературному объединению «Высотник» в МГУ (которым руководил Дмитрий Сухарев) – физика и поэта Володю Захарова. АН тут же достал из кармана початую квадратную бутылку виски и предложил выпить за знакомство, деловито объяснив: «Ты не пугайся, это не виски, обычный коньяк я туда налил».

И дальше была всё время какая-то очень весёлая жизнь. Манин вспоминает:

«В клубе „Под интегралом“ были два этажа, называвшиеся „числитель“ и „знаменатель“. После церемонии вручения близкие друзья собрались на чьей-то квартире и всю ночь коротали застолье, слушая импровизированный устный роман, который по очереди, глава за главой, сочиняли Аркадий и другой Володин друг, Сергей Андреев (в феврале 1970 года он погиб от несчастного случая в своей лаборатории – трагическая судьба совершенно в духе ранних Стругацких! – А.С.).

Роман был посвящён грядущей русско-китайской войне. К рассвету, когда все уже с трудом удерживались в сидячем положении на стульях, я вдруг разлепил веки и прислушался: это Аркадий завершал роман душераздирающей картиной – последний защитник Кремля подрывал себя противотанковой гранатой в последнем, ещё не сдавшемся кремлёвском сортире, чтоб не достался врагу».

Владимир Евгеньевич Захаров вспоминает, наоборот, начало этого романа – историю китайского вождя Линь Бяо. Причем Серёжа Андреев излагал бытовые подробности его жизни (просыпается в роскошной постели под балдахином, среди наложниц, звучит тихая музыка, ему подносят какой-то изысканный чай), а Стругацкий смачно описывал форсирование Амура и танковую атаку (Линь Бяо врывается на советскую территорию по дну великой реки и, в духоте гигантского танка нависнув над пультом с сотнями разноцветных лампочек, свирепый и взмокший от пота, страшно ругается на диалекте родной провинции Хубэй…)

Физик Сергей Андреев был человеком невероятно талантливым во всём и, если бы дожил до наших дней, был бы одним из политических лидеров, считает Захаров. Это на квартире у Захарова они и сидели тогда всю ночь, чувствуя себя совершенно счастливыми…

Как жаль, что БН не смог поехать! Уж больно внезапно они сорвались – 19 декабря, вместо запланированного отлёта на 5 января.

27-го АН уже возвращается в Москву и пишет брату:

«Академгородок – наш. Даже воздух там особенный. Все кругом свои ребята. <…> Мы получили приз 65 года не за фантастическую литературу, а за лучшее произведение о научной молодежи, конкурируя в последнем туре с Амосовым „Сердце и мысль“ и какой-то Богуславской. И получили не столько от кафе-клуба „Под интегралом“, сколько от райкома ВЛКСМ. Имеет место почётная грамота и четыре к ней комментария, все с печатями и с подписями секретаря райкома. Привезу. (Приз им дали за „Понедельник“. – А.С.)

Я выступал:

1. Перед „фэмэшатами“ (ФМШ – физматшкола для вундеркиндов).

2. Перед мэнээсами и студентами в клубе „Под интегралом“.

3. Перед домашним клубом „Интимных встреч“. Гм. Названьице. <…> читал некоторые главы из ЗПВГ („За поворотом в глубине“ – одно из рабочих названий „Улитки“. – А.С.) и привел всех в восхищение. ЗПВГ читают сейчас там все подряд (достойные, конечно), я оставил по требованию Манина и общественности рукопись. Манин её привезёт. <…>

Общее впечатление – очень здорово всё, нас уважают и любят».

Вот на такой мажорной ноте закончился 1966-й. Закончим и мы на этой ноте. Или добавим ещё один бодрый штрих. Под самый Новый год Нина Беркова переедет на новую квартиру в Волковом переулке и чуть ли не первого января, ну, может быть, второго, позовёт всех на новоселье. Соберётся человек двадцать пять, если не тридцать, и больше половины из них – фантасты. Хорошая, дружная, весёлая компания. Списки участников, понятно, не сохранились. О ком знаем точно: Булычёв, Емцев, Парнов, Биленкин, Громова, ну и конечно, АН, украсивший праздник своими тостами и хохмами.

Глава тринадцатая
КОНЕЦ ЭПОХИ

«Нами управляют жлобы и враги культуры. Они никогда не будут с нами. Они всегда будут против нас. Они никогда не позволят нам говорить то, что мы считаем правильным, потому что они считают правильным нечто совсем иное. И если для нас коммунизм – это мир свободы и творчества, то для них коммунизм – это общество, где население немедленно и с наслаждением исполняет все предписания партии и правительства».

Борис Стругацкий, «Комментарии к пройденному»

А. Стругацкий, Б. Стругацкий

 
Делят свой успех по-братски.
Им завидуют, наверно,
Все – от Жюля и до Верна.
 

Александр Иванов

В пятницу, 6 сентября, позвонил Сева Ревич:

– Аркаша, привет, завтра выходной.

Суббота уже второй год была нерабочим днём, подарок преподнесли народу в год 50-летия Октябрьской революции, но и в 1968-м об этом всё ещё друг другу напоминали.

– У меня все дни будние, – вздохнул Аркадий.

– Или все выходные, – предложил вариант Сева. – Я привёз из Таганрога ведро замечательных раков.

– И они не сдохли по дороге?

– Нет, ты что, они ужасно живучие.

– Слушай, так они, наверно, самого Антона Павловича помнят?

– Кого? – не понял Сева.

– Ну, в Таганроге же Чехов родился.

Ревичу понравилась эта идея, и он стал всех остальных звать на чеховских раков, которые с подачи Стругацкого тут же и были переименованы в чеховских. У Севиной жены Татьяны, работавшей редактором в журнале «Знание – сила», фамилия была Чеховская. Стругацкие, Аркаша и Лена, пришли первыми и припёрли две сумки с пивом и бутылку «Московской».

– А водка зачем? – удивился Сева, который всегда был человеком малопьющим.

– Пригодится, – сказал опытный Аркадий. – Предлагаю переиначить известную поговорку: «Пиво без водки – деньги на ветер».

Биленкиным (Диме с Таней) и Можейкам (Игорю с Кирой) успели позвонить, чтобы ничего с собой не брали, а то упьёмся, мол. И посидели славно. Чеховские раки оказались сказочными на вкус, пиво подвернулось рижское, и это тоже был совсем не худший вариант, ну, а компания была просто замечательная. Любимые всеми споры о фантастике и вообще о литературе начались прямо после первого тоста. Пивом-то обычно не чокаются. Но ведь была и водочка – пригодилась-таки! И пил её не только Аркадий, компанию составил Игорь, а также и Лена с Таней Чеховской – они вообще-то обе не отказывали себе в этой радости, могли, бывало, вдвоём уговорить бутылку водки или коньяка, а потом и вторую ополовинить, увлёкшись. Но так чтобы с пивом – это, пожалуй, они впервые расхулиганились. Впрочем, количество-то было смешное: на восемь человек дюжина пива и одна поллитровка – с чего тут пьянеть? Однако развеселились они необычайно, и когда около полуночи вышли на улицу (а начали часиков в восемь), то сразу стало ясно: расходиться рано. Ночных магазинов в то время не было, и даже у таксистов как-то ещё не очень принято было приобретать бутылку. Стали перебирать в памяти, у кого что есть дома и куда ближе пойти. И всё совпало: ближе всего от улицы Палихи находился Угловой переулок, где жили Биленкины – только Новослободскую перейти, десять минут ходу нога за ногу, а Татьяна вспомнила про бутылку домашней вишнёвой наливки.

Надо было видеть, как Дима, изображая заправского медвежатника, вставлял ключ в замок и поворачивал его тихо-тихо, а потом восемь человек, на цыпочках, крадучись, будто воры, дурачась и давясь от смеха, проникали в квартиру. И ведь удалось никого не разбудить и тихо извлечь из буфета бутыль с вишнёвкой! Вот только когда Таня над головой у спящей мамы стала извлекать из серванта рюмки и уронила одну, мама испуганно приподнялась в постели:

– Случилось что?!

– Спи, мамуля, спи, у нас гости. Всё нормально.

Похоже, в ту ночь все напитки были волшебными. После наливки они почувствовали себя лет на десять моложе, тихонько включили граммофон, раздвинули мебель в большой комнате и устроили безумные танцы, меняясь партнёршами и демонстрируя всё, на что способны. От вальсов и танго перешли к твисту и шейку и тут уж отвели душу – отплясывали как угорелые, а ведь Аркадию с Леной за сорок было, и Севе с Таней не многим меньше, Биленкины и Можейки помоложе, но тоже четвёртый десяток не вчера разменяли, а дуремарились – ну, честное слово, как школьники. И что удивительно, так никого в квартире и не разбудили. Крепко спал народ. А когда Аркадий в каком-то немыслимом па разбил ногою стекло в самой нижней полке с книгами, никто даже не расстроился, все только хохотали безудержно…

(Почти через сорок лет Татьяна Юрьевна показывала мне эту полку: «Вот видите, так и не вставили стекло – наверно, в память об Аркаше, о той сумасшедшей ночи, и о Диме…» Дмитрий Александрович Биленкин умер очень рано, в июле 1987-го, пятидесяти четырёх лет и на четыре года раньше АНа.)

А в ночь с 6 на 7 сентября 1968-го приключения не завершились разбитой полкой. Спать уже никому не хотелось, хотелось куролесить дальше. Они пошли вроде как провожать друзей, ловили машину, долго никто не останавливался, потом подъехали сразу две, и это был знак судьбы. Погрузились все вместе и махнули к Булычёвым, точнее к Можейкам. Ещё точнее – Кира не была ни Булычёвой, ни Можейкой, она так и остаётся по сей день Сошинской, но у Игоря на тот момент уже напечатали добрый десяток рассказов под псевдонимом Кир Булычёв. Вообще удивительно: ни у одной из собравшихся тогда супружеских пар не было общей фамилии – Татьяна Юрьевна тоже не Биленкина, а Притула, как тогда, так и теперь.

Там, на Мосфильмовской, они хотели сначала раскинуть партию в канасту, но карты любили не все, и решили вместо этого играть в чепуху. Очень литературная игра: каждый пишет фразу по заданной схеме, заворачивает листок и передаёт по кругу, и так пока лист не кончится. Получаются жутко смешные рассказики-буриме. Эх, разыскать бы эти листочки сегодня! Да вряд ли сохранились. Ну и конечно, у Можеек тоже пили что-то, кажется, коньяк, и, кажется, даже Сева за компанию приложился, а иначе с чего бы это пришло ему в голову доказывать свою силу и на спор отрывать от пола почти стокилограммовую тушу Стругацкого. Сева, на голову ниже Аркадия, всегда худенький, но жилистый, о своей физической подготовке мнения был высокого, ну и рванул Аркашку ввысь, словно собирался в окошко кинуть. Спасибо над головой не поднял – у того аж дух захватило. И что-то хрустнуло громко в тишине.

– Севка, да ты орёл! – похвалил Классик (а его уже тогда звали именно так). – Но ты мне, кажется, часы сломал.

Часы были без секундной стрелки, и Аркадий долго к ним присматривался, прислушивался и даже принюхивался, пытаясь понять, ходят они или не ходят. Но было шумно, все галдели, смеялись, и ничего нельзя было разобрать. Весело было, отчаянно весело. И они стали наливать по новой…

Под утро пошли провожать Стругацких с явным намерением разыскать что-нибудь спиртное теперь уже у них в закромах. От Мосфильмовской до дома номер четырнадцать на Бережковской тоже не дальний свет – минут двадцать, Лена сразу пыталась объяснить, что дома родители и две девочки, вторая девочка, правда, уже почти взрослая, но в пять утра всё равно все спят, и никто не поймёт странных намерений этой пьяной ватаги. Однако на улице все стали стремительно приходить в себя. Пахло влажным асфальтом, большой рекой и щемящей горечью первых осенних листьев, вдалеке дрожали огоньки на тёмной воде, оттуда тянуло свежим, очень свежим ветерком. У начала набережной, не доходя до длинного забора ТЭЦ, Аркадий остановился и, сказав: «Мне надо позвонить», свернул в старый квартальчик, где громоздились друг на дружку какие-то лачуги, гаражи и голубятни (сейчас в этом месте развязка автомобильного Третьего кольца).

– Куда это он? – всплеснула руками Лена.

– Ленка, – засмеялся Игорь, – ты что, не знаешь второго смысла этой фразы? Он сейчас вернётся.

Но Лена уже бежала вслед за мужем, крикнув на ходу:

– А вдруг ему плохо…

Так они потеряли их обоих, но искать не стали, а пошли себе потихоньку вдоль парапета, бросая в реку веточки, мелкие камешки, монетки – на счастье – и медленно трезвея. Стругацких встретили во дворе, у подъезда. (И как это они подошли с другой стороны?) Попрощались тепло, умиротворённо, радостно. Ненадолго. Что бы они делали друг без друга? А так – всё отлично! Можейки пойдут обратно пешком, а для остальных уже совсем, совсем скоро откроют метро, «Киевская» – рядышком…

– А правда здорово погуляли? – сказала Лена, обнимая Аркадия за шею уже у дверей квартиры.

– Правда, – он вдруг погрустнел. – Так здорово уже никогда больше не будет.

– С чего ты взял? – она обиженно надула губки.

Он не ответил. Только пожаловался после паузы:

– Бок болит. Сердце, что ли?

– Ну, ты фантаст! – улыбнулась Лена. – Сердце у него в боку!

Поразительно, но за всю эту ночь они ни разу не вспомнили – будто сговорились, – о трагических событиях двухнедельной давности.

21 августа советские танки вошли в Прагу. Об этом трудно было теперь не думать. Но в минувшую ночь им удалось. Прекрасно удалось. Что это было? Торжественное прощание с эпохой, уходящей навсегда? Наверно, так. Уходит любая эпоха, но эта была самой счастливой в их жизни. И так здорово уже действительно никогда не будет.

Утром проснулись, и бок у Аркадия болел ещё сильнее, даже припух. Пришлось идти к врачу. Там отправили на рентген. Трещина в ребре. Аи да Сева! И даже боли не было совсем. Тогда. Забавно это всё, если б не было так пронзительно грустно. Трещинка на снимке была ма-а-аленькой, то-о-оненькой – и не разглядишь, если не знать, но Аркадию вдруг представилась, что эта трещина проходит не только через его ребро, а через всё мироздание, и такая трещина уже не зарастёт.

«Процесс „эрозии убеждений“ длился у нас до самых чешских событий, – говорил БН в одном из интервью. – В 68-м какие-то иллюзии ещё оставались. В частности, я до самого последнего момента был убеждён, что чехам удастся сохранить свободу. Я был в этом уверен на девяносто девять процентов! Я считал, что какие у нас сидят ни идиоты, какие они ни кровавые дураки, но и они же должны понимать, что идея превыше всего, идею задавить танками нельзя… И вдруг выяснилось, что можно. Мы говорили тогда друг другу: „Не посмеют!“ А самые умные из нас говорили: „Ещё как посмеют!“ И оказались правы. И это было для нас полным и окончательным прощанием с иллюзиями. Для нас – и для подавляющего большинства наших друзей и знакомых».

Вместе с Пражской весной были раздавлены последние надежды советской интеллигенции. Диалог с властью стал невозможен. Теперь надо было просто слушать власть и слушаться её. Или не слушаться, но это было чревато. Семёрка отчаянных смельчаков, вышедших на Красную площадь 25 августа со знаменитым плакатом «За вашу и нашу свободу!», оказалась разбросана по тюрьмам и психушкам на долгие годы.

Резкое похолодание в связи с чешскими событиями ударило и по фантастике, и конкретно по Стругацким, причём быстро и весьма ощутимо. Быть может, первым тревожным сигналом стал звонок Алексея Германа БНу:

– «Трудно быть богом» остановили.

– Почему?

– В сценарии видят прямые аналогии с чешскими событиями, теперь не отбояришься от них…

– Идиоты! – проворчали оба, точнее все трое, потому что Аркадий так же воспринял, когда узнал.

Но на самом-то деле, в руководстве «Ленфильма» были совсем не идиоты, а трусы. Никто не хотел быть крайним. А если вдуматься, аналогии и впрямь были очень прямые, прямее некуда. Власть, в очередной раз проспавшись, разглядела себя в зеркале.

Грех жаловаться на подобные претензии, если учитывать, до чего доходила паранойя перестраховщиков в те годы. Ролан Быков снимал чудесную детскую комедию «Внимание, черепаха!», ни сном ни духом не помышляя о политике. Там дети решают проверить, выдержит ли панцирь черепахи, если её положить под гусеницу танка на учениях. Танки в фильме, разумеется, советские, а черепаха начинается на «че», как и всем известная страна… У Быкова были большие трудности с выходом фильма на экран. Ну, как тут не вспомнить остроумный и печальный анекдот про «Муху-цокотуху», в которой при каждом новом генсеке находили свои политические аллюзии!

А может быть, грустным приговором эпохе стал выход в «МГ» перевертыша – последней книги АБС в этом издательстве перед долгим, долгим перерывом, книги удачной и очень симпатичной. Бела Клюева нашла для неё остроумное полиграфическое решение: две крайне непохожие повести – давние «Стажёры» и новое «Второе нашествие марсиан» – были напечатаны навстречу друг другу, вверх тормашками – впервые в отечественной практике. Бела позаимствовала эту идею у американцев, видела такую книжку ещё несколько лет назад. Авторам понравилось, им тоже случалось держать в руках подобные штуки, как раз тогда они вдвоём надумали переводить для «Мира» «Саргассов в космосе» Эндрю Нортон, и в оригинале издание 1957 года было перевертышем вместе с «Марионетками мироздания» Филипа Дика. И всё бы это здорово, конечно, если б не знать, что вместо «Стажёров» в той книжке должны были стоять «Гадкие лебеди». И до самого лета ещё тлела какая-то надежда. Ну, может быть, если не в «МГ», то хоть где-то? Чего уж такого ужасного в этих несчастных «Лебедях»? Почему их никто не берет? Ну, должны же они одуматься и понять… Не одумались. Не поняли. Не сбылось.

И вот сентябрем перевертыш подписан в печать. Всё. Опустилась Большая Круглая Печать. И на «Лебедей», и на «Улитку», и на «Сказку о Тройке» (эту печать воспевшую), и на многие будущие, ещё не написанные книги.

Вообще-то проблемы у АБС начались в том году существенно раньше. У «чехословаков», как тогда их называли, ещё цвела вовсю и шумела Пражская весна, а братья сидели себе тихонько в Ленинграде у мамы и заканчивали черновик «развлекательного» романа под названием «Обитаемый остров» – политически беззубого, как им тогда казалось, и одновременно зубодробительного в сюжетном отношении, как, безусловно, и было.

Предыдущий заход делали они в январе, а заодно с удовольствием сотворили заявку на сценарий «Далёкой Радуги». (Кстати, действительно очень подходящая вещь для кино: четкая драматургия, яркая фактура, внятная философия… И почему за следующие сорок лет никому не пришло это в голову?) Потом был перерыв на февраль, и в марте они снова встретились. И всё вроде шло как надо, гладенько так.

«Ну, не хотят в Москве печатать серьёзные и глубокие книги – будем писать параллельно несерьёзные и неглубокие, но всё равно честные и увлекательные. И сами удовольствие получим, и читателя порадуем. А серьёзные произведения будем пристраивать в других городах. Страна у нас большая, друзей много повсюду, не бросят в беде, не оставят без внимания. Иркутская „Ангара“ взяла-таки „Сказку о Тройке“, пусть журнальный вариант, но взяла. А отрывки из неё же напечатали эти замечательные ребята из Казани, комсомольцы-добровольцы без страха и упрека. Бурятский „Байкал“ опубликовал вторую, самую крамольную часть „Улитки“, условно называемую „Управление“, – и ничего, а первую часть – про Лес – вообще, удалось в ленинградский сборник пропихнуть почти сразу, ещё два года назад. С „Лебедями“ вот проблема, но и тут придумаем что-нибудь… Придумаем. Нормально же всё», – уговаривали они себя.

Но оказалось, что не совсем нормально. Слухи начали доходить в марте. То ли от Гансовского, который делал иллюстрации к журнальному изданию «Улитки», то ли прямо от кого-то из далёкого Забайкалья. Они работали в Ленинграде, 14 марта были в Доме писателей на 60-летнем юбилее Владимира Ивановича Дмитревского, видного критика и литературоведа. А на следующий день, 15-го, появляется эта запись в рабочем дневнике – слух о «Байкале». Нехороший слух. Мол, там, в Улан-Удэ, уже вкатили кому положено изрядного партийного дрозда за эту антисоветскую «Улитку», номера изымают из библиотек, и угроза нависла над главным редактором и над журналом вообще.

В итоге оказалось, что арестовали эти два номера (первый и второй за 68-й год – вот ведь как совпало!) не из-за них, а из-за статьи литературоведа и критика Аркадия Белинкова; точнее, это была глава из его книги об Олеше «Сдача и гибель советского интеллигента». Белинкова довольно скоро выдавили из страны, как и многих тогда. А Стругацкие остались – расхлёбывать. Только это очень примитивная схема. Грех было бы сказать, что они попали под раздачу ни за что. «Улитка» тоже заслуживала. И заслужила. «Правда Бурятии» заклеймила её гневно и смешно, мол, так всё гнусно в придуманном авторами мире, что нельзя не признать в нём нашу сегодняшнюю действительность. Советская власть, как унтер-офицерская вдова, сама себя высекала руками своих бездарных критиков – не впервой. Однако смех смехом, а хорошего было мало и в злобных рецензиях, и в запретах на публикации. Чувствовалось уже, что дальше будет только хуже. А вот из книги Белинкова достаточно привести всего лишь одну цитату, и сразу ясно: не зря АБС оказались с ним под одной обложкой:

«Между художником и обществом идёт кровавое неумолимое побоище: общество борется за то, чтобы художник изобразил его таким, каким оно себе нравится, а истинный художник изображает его таким, какое оно есть.

В этой борьбе побеждают только великие художники, знающие, что они ежеминутно могут погибнуть, и гибнущие. Других общество уничтожает. Великие произведения так уникальны, потому что выстоять художнику ещё труднее, чем создать их».

Стругацкие не только могли подписаться под этим – они сами оказались в числе великих художников, потому что сумели выстоять и победить, а не погибнуть.