Текст книги "Братья Стругацкие"

Автор книги: Ант Скаландис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 53 страниц)

Пролог
СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ. ДАРОМ

Он сидел на берегу и смотрел в темноту южной ночи – душную, жаркую, сладкую. Тяжёлые, очень непрозрачные, лениво-маслянистые волны шлёпались о камни и напоминали о тысячах тонн горючего, уплывавших из России через этот фантастический имперский «порто-франко» и вдохнувших новую жизнь в древний восточный город. Вода была чёрной, как нефть, вот только пахло вокруг совсем не мазутом, а солёными брызгами и мохнатыми пальмами, нежными магнолиями и терпким эвкалиптом, и доносился откуда-то аромат свежей выпечки, жжёного сахара, пряностей; а ещё пахло тёплым ветром и мокрыми звёздами, упавшими в море. И разноцветные огоньки чужих кораблей там, далеко, в гавани были похожи на цукаты в тёмном шоколадном тесте.

Он попал сюда, в общем-то, случайно, но за неполный год уже влюбился в этот ни на что не похожий город, принадлежащий всему миру, всей планете. Он был вполне северным человеком, с некоторых пор считал себя петербуржцем и не боялся самых жестоких морозов, вообще не страдал от холода, но юг и тепло всё-таки любил больше. Что это было? Может быть, зов предков?

Море, жара, неутолимая жажда… Откуда пришли евреи? И куда идут? Впрочем, он не считал себя евреем, просто потому что не был верующим. Он говорил на идиш, но на древнееврейском мог только читать (да и кто тогда на нём говорил?), а вот назваться гражданином вселенной – это было его, это было понятно, современно, правильно. Именно сейчас, на восьмом году Великой Революции, именно здесь, у южных ворот Советской России, откуда весь мир казался как на ладони – огромный, тёплый, родной, доверчивый мир, распахнутый в ночь. Этот мир уже принадлежал ему. Он уже был правильным, общим, нашим, и в нём было счастье. Счастье для всех. Даром. И было ясно, абсолютно ясно, что никто не уйдёт обиженным, потому что утром поднимется солнце, и настанет Полдень, Вечный Полдень…

Конечно, он понимал, что этот мир – светлый, прекрасный мир будущего, – пока лишь крошечная яркая звёздочка, манящая вдаль. Этот мир Полудня ещё надо построить. Собственно, он и строит его, и уже немало успел сделать, и наверняка ещё сделает многое, но по-настоящему владеть новым прекрасным миром будут его дети. Сыновья. Сколько их будет? Трое, четверо? Двое – как минимум. Двое – обязательно. А пока – один. Первенец.

Почему-то он знал наверняка, что завтра, нет, уже сегодня, у него родится сын. Наверно, он просто очень любил своего Санька, Санечку, любимую жинку, которая лежит сейчас в Первой Советской больнице и совсем скоро должна родить, а когда по-настоящему любишь, очень многое, почти всё знаешь наверняка. Даже своё будущее, ближайшее и отдалённое…

Душной влажной субтропической ночью он сидел на берегу живописной бухты батумского порта и наконец-то понимал, что не зря – ой не зря! – и вовсе не случайно попал он в это райское место.

Работать-то здесь было совсем не легко. Лишь четыре года назад Аджарию присоединили к Грузии. Ещё через год Грузия стала советской. Но Батум, древний, пёстрый, разноголосый и разноцветный, советским был до сих пор весьма условно. Конечно, некоторые товарищи очень старались этот процесс ускорить. Меркулов, например, Всеволод Николаевич, зампред здешнего ГПУ, начальник секретно-оперативного управления. «Товарищ Всеволод, – говорил он ему, бывало, когда встречались на совещаниях в обкоме, – прежде чем мы воспитаем нашу новую советскую интеллигенцию, мы должны переманить, перетащить на свою сторону интеллигенцию старой России. Другого пути нет». «А-а! – махал рукою Меркулов. – Не надо их никуда тащить. Гнать их надо всех в шею! Или расстреливать. Потому что враги они. Чёрного кобеля не отмоешь добела. Был тут в Закавказье один врачишка, писателем надумал стать. Аккурат перед приходом наших в Батум собирался бежать за границу. С последним пароходом в Константинополь. Так нет, передумал, в Москве теперь зацепился. Пьески пописывает, фельетончики, рассказики… Да только вражеская это всё литература, не доведёт она до добра, товарищ Нота, попомните моё слово!». А Нота покивал грустно и промолчал, он понял, о каком врачишке идёт речь. Он был начитанным человеком, следил за свежими публикациями в столицах, и ему нравились рассказики этого на беду не уехавшего врага.

А Меркулова Нота не любил. Понимал, что делают они общее дело, а всё равно не любил. Уж слишком во многом расходились их взгляды. И методы работы. Нет, конечно, рано или поздно, и даже очень скоро, они тут наведут порядок, и советский Батум станет таким же, как вся Грузия, а Грузия будет цветущей республикой великого Советского Союза, да что там – весь мир станет огромным цветущим садом! Но сегодня… Для кого он редактирует и выпускает свою любимую газету «Трудовой Аджаристан» – не совсем понятно. Кроме большевиков, здесь мало кто читает по-русски. Мало кто вообще читает. Прежняя знать разъехалась, разбежалась, а те, кто остались, говорят на арабском и фарси, на греческом и немецком, на грузинском и армянском, но больше всего – на турецком. Турецкий город Батум, восточный, мусульманский…

Да бог с ней, в конце концов, с газетой, всё ещё будет: и журналы, и книги, и кино, и радио, а пока главное разобраться с вагонами – с зерном, и с нефтью, и с оружием, – а ещё с вражеской агентурой. Собственно, для этого партия и прислала его сюда. И не надо спрашивать, почему именно сюда, почему именно его – надо просто работать, выполнять свой долг и радоваться. Он это умел, на самом деле умел. И всё-таки ужасно хотелось спросить иногда у товарища Всеволода и у тех, кто повыше: «Но почему? Почему всё именно так?!» Хотелось понять, разобраться, докопаться до сути бытия…

А Санечке так не нравилось здесь поначалу: и летняя духота, и зимняя промозглость, и неспокойное море, и чужой говор, и непривычные запахи… А потом стало так здорово! Они были по-настоящему счастливы. Они ходили теперь к себе по извилистой дорожке, поднимавшейся в гору меж сосен и эвкалиптов, мимо турецких домиков с плоскими крышами и маленького греческого кафе, мимо подставок, где уже сушились коричневые табачные листья, мимо ароматных жаровен с первыми каштанами, и он держал её под руку и всё умолял не торопиться. «Санек! – говорил он ей. – Тихонечко, не оступись». «А правда, мы самые счастливые на свете, Нотанька?» – спрашивала она. «Конечно, правда, – отвечал он, – ведь у нас будет маленький».

Они уже придумали, как назовут его – Аркадий, Арик, Арок…

Аркадия, если верить старому неаполитанцу Саннадзаро – это такая волшебная страна, где всегда полдень и все счастливы.

У них обязательно родится сын. И это случится сегодня.

Он сидел на прибрежном камне и ждал, когда начнет светать.

Его звали Натан Залманович Стругацкий.

Было 28 августа 1925 года. Час ночи. Санечка, Александра Ивановна родила в четыре часа утра. И сыну, как и планировали, дали имя Аркадий в честь погибшего на Гражданской дяди Арона.

Спустя семь лет, семь месяцев и восемнадцать дней уже в Ленинграде у Натана Залмановича и Александры Ивановны родился второй сын, которому дали имя Борис.

А «врачишку», подавшегося в писатели, звали Михаил Афанасьевич Булгаков. В 1921-м именно там, в Батуме, он и родился как писатель, потому что в свои тридцать лет принял решение остаться на родине и работать в литературе. Великая ирония его «хромой» судьбы заключается в том, что Батум стал и началом, и концом его литературного пути. Пьеса под таким названием – «Батум», – написанная Булгаковым о молодых годах Сталина, не смогла примирить писателя с властью. Отец народов почувствовал фальшь и неискренность в тексте. В 1939 году торжественная поездка коллектива МХАТа во главе с Булгаковым в Батум, по местам боевой славы вождя, была отменена, едва начавшись – телеграмму из Кремля доставили в поезд уже в Серпухове. И это стало началом медленной, но неизбежной гибели Булгакова. Батум создал его как писателя, Батум и погубил.

А в 1925-м, в год написания «Собачьего сердца», изданного лишь через много лет после смерти Михаила Афанасьевича, тот же Батум подарил миру ещё одного выдающегося писателя. Аркадий Стругацкий, вошедший в литературу в соавторстве с братом Борисом, по праву может быть назван продолжателем и преемником традиций Булгакова, отнюдь не чуждого фантастике.

Остаётся добавить, что товарищ Всеволод Меркулов, один из самых зловещих сталинских душегубов, прошедший за пару безумных революционных лет стремительный путь от учителя в тифлисской школе слепых (как звучит сегодня, а!) до одного из руководителей грузинской ЧК, позднее дослужился до начальника Главного управления госбезопасности СССР, первого зама Берии, и был расстрелян вместе с ним. Это случилось в декабре 1953-го. Аркадий Стругацкий в это время служил переводчиком в разведотделе штаба дивизии на Камчатке и уже весьма скептически относился к существующей системе. Борис учился на четвёртом курсе матмеха ЛГУ и был вполне правоверным сталинистом. Оставалось чуть больше года до начала их совместной серьёзной работы.

Наверно, и впрямь бессмысленно спрашивать: «Почему? Почему всё вышло именно так?»

Но в конечном-то счёте, как раз вот такое причудливое, необъяснимое, потрясающее переплетение людских судеб и порождает в итоге великую литературу.

Глава первая
ПРЕДЫСТОРИЯ

«Восьмиклассник Борис Стругацкий писал сочинение на тему „Моральный облик советского молодого человека“, избрав в качестве примера своего отца».

Из заметки в комсомольской газете «Смена», 29 декабря 1947 г.

Натан Залманович Стругацкий родился в мае 1892 года в Глуховском уезде Черниговской губернии, входившей в то время в черту оседлости. Немаленькое – около трёх тысяч жителей, – село Дубовичи на реке Дубовке было, разумеется, местечком, то есть территорией компактного проживания евреев. Помимо непременной базарной площади в центре, хедера и синагоги славилось оно ещё свеклосахарным заводиком да окрестными каменоломнями, откуда везли камень для мельничных жерновов.

Глухое место. Глуховатое. Можно сказать, глухомань. И тогда и сегодня, когда это уже не Черниговская губерния, а район Сумской области Украины на границе с Россией. Набираешь в «Яндексе» «город Глухов», и первой новостью вылетает: «Тридцать килограммов наркотиков было найдено в школе…» Потом читаешь про вспышку вирусного гепатита и, наконец, узнаёшь, что это родина нынешнего президента Украины Виктора Ющенко… Достаточно. Глуховато. Невольно вспоминается персонаж из повести «За миллиард лет до конца света» – Глухов Владлен Семёнович. Эх, не было у Стругацких случайных имён и фамилий!

Отец Натана был профессиональным адвокатом родом из Херсона. Высшее образование давало ему право выезда за черту оседлости вплоть до работы и жизни в столицах. Для думающего человека это был самый простой и понятный путь к нормальному положению в обществе. Такую же юридическую карьеру прочил Залман Стругацкий и сыновьям.

Младший, Арон, успел стать юристом, но вряд ли эти знания пригодились ему в должности командира кавалерийского отряда большевиков. Погиб он в 1920-м, по разным сведениям, то ли под Севском, то ли под Ростовом (а это не близко), однако говорили, что в Севске была одно время улица его имени. В семейном архиве Стругацких уцелела фотография: дядя Арон в окружении людей с саблями, винтовками и пулемётами, рослый красавец со смоляным чубом и с наганом на поясе. Лет через тридцать племянник Аркадий в офицерской парадной форме будет очень похож на него.

А старшего брата – дядю Сашу – с детства тянуло к технике. Александр Стругацкий двигался не только по комсомольской линии на Херсонщине, он стал настоящим инженером-изобретателем, дорос до директора завода ветряных двигателей и был расстрелян в 1937 году. В этих ветряных двигателях, особенно в сочетании с трагедией сталинских репрессий, угадывается что-то донкихотовское и одновременно платоновское, романтически-сюрреалистическое. Но главное, дядя Саша был едва ли не единственным родственником, от которого братья Стругацкие могли унаследовать свою любовь к науке и технике.

Ну а нашего главного героя – среднего брата, – учиться отдали в Севск. Сначала в реальное училище, а затем всё-таки в гимназию, потому как мальчик Нота тяготел к наукам гуманитарным, да и вообще больше не к наукам, а к искусствам. Отец его понимал хорошо, но искусствоведение серьёзным делом считать не мог. В общем, уже совсем взрослым человеком в тяжёлом, военном 1915 году сумел Натан поступить в Петербургский университет на юрфак. Велик был шанс пойти дальше отца, сделаться столичным жителем и преуспевающим адвокатом; велики были надежды на другую, новую жизнь. Вот только какой она будет? Уж больно непредсказуемо всё менялось вокруг. И довольно скоро пришли ответы на главные вопросы.

Два неполных студенческих года совпали со смутными временами в России. День ото дня всё больше и больше жизнь Натана оказывалась связана с политикой. Он дружил с революционной молодежью, читал запрещённую литературу, увлекался программами разных политических партий, но всё сильнее тяготел к большевикам. И когда случился Февраль, никаких сомнений уже не было. Стругацкого не устраивала эта половинчатая революция. В марте он стал членом партии большевиков, весьма активным, и революцию октябрьскую встретил в Петрограде уже не просто участником, но функционером. Должности его в ту пору, как и у многих, впрочем, менялись с небывалой, головокружительной быстротой. И какая из них почётнее была, какая важнее, с расстояния прошедших лет уже и не разобрать: сотрудник информационно-справочного бюро Совета рабочих и солдатских депутатов Петрограда или сотрудник мандатной комиссии того же Совета? Управляющий делами Наркомата агитации и печати Петрограда или комиссар народного образования Псковского ревкома? А после вот таких ответственных назначений вдруг просто стрелок Продагитотряда, а чуть позже – политком того же отряда. Но ведь это уже Гражданская бушевала вовсю, и должности были военные, и стрелять приходилось по-настоящему.

А какая потрясающая география в анкете! Станция Торошино Псковской губернии, Малмыж Вятской губернии, Бузулук Самарской губернии, Мелитополь Таврический, потом – загадочно и общо, – Врангелевский фронт, ну, не было там конкретного адреса! Затем – Кубань, Ставрополь, Нахичевань, Ростов, Батум… И война уже закончилась, но эпоха была такая, что бои продолжались повсюду: в западносибирском Прокопьевске и средневолжском Фроловске шла битва за урожай в зерносовхозах, в Аджарии и в Ленинграде шла битва за газету и печать в целом, в Сталинграде шла битва вообще за культуру и искусство… И вечный бой! Покой в то время никому даже и не снился.

А теперь повнимательнее посмотрим на должности и профессии Стругацкого-старшего, сменявшиеся в течение весьма непродолжительного периода: управделами, стрелок, замредактора, военный следователь, инструктор, ответсек, главный редактор, зав. отделом печати, слушатель, аспирант, научный сотрудник, начальник политотдела, командир истребительного отряда. Названы не все ипостаси, но хронология соблюдена. И что же напоминает вам этот шизоидный список? Смелее, читатель! Ну, конечно, смену профессий согласно правилам Эксперимента в «Граде обреченном». Ничего не надо было придумывать братьям Стругацким – достаточно только вспомнить жизнь своих родителей, да и своё прошлое невредно поворошить. Однако об этом позже.

Пока мы говорим об отце.

Война для него закончилась только в 1923-м, если не в 1924-м. Война была долгой, очень долгой. В 1918-м воевал без потерь на внутренних фронтах, образовательном и продовольственном; в 1919-м под Мелитополем не убили и даже не ранили махновцы; в 1920-м не зацепили лихие казаки генерала Улагая под Никополем, а в 1921-м был страшный прорыв белого десанта генерала Сычёва под Моздоком, но и тут повезло, а потом, как назвали бы это сегодня, участвовал товарищ Натан в зачистках в Нахичевани, Грузии, Аджарии… В Батуме было лучше всего, там – главным редактором главной республиканской газеты, – он уже привыкал к мирной жизни.

За два года до этого, в 1923-м, отправившись в отпуск в родные края, на Черниговщину, Натан встретил девушку по имени Александра Литвинчёва – Саня, Санек из Середины-Буды. Он сразу понял, что именно её искал всю жизнь, а может быть, просто знал её всегда, думал о ней, во сне видел, да только всё некогда было доехать, взять Санька за руку и увезти с собой. А тут вот отпуск выдался. И он увез её. Хотя родители были против. Отец работал прасолом – мелким торговцем, скупавшим оптом в деревнях рыбу или мясо для розничной продажи и производившим их засол (отсюда и слово пошло). Семья была большая – одиннадцать душ детей, две девочки, остальные парни. Родители, люди простые, но зажиточные, местечковых евреев, как и все в малороссийской глубинке, не жаловали, а большевиков тем паче. Однако молодые любили друг друга и уехали, никого не спросясь, И Санька гордилась мужем своим. Деревенская простушка и хохотушка не за простого еврея вышла, а за начальника агитпропа 5-й кавалерийской дивизии Северо-Кавказского военного округа – не хухры-мухры! Ах, девочка-красавица из Середины-Буды! Повезло тебе, повезло… И были сказочные два года на Кавказе в горах и у моря. Лихая молодость. Привкус соли и отчаянной радости на губах. Любовь. Безоглядная вера в завтра. Рождение сына. Бессмертие. Звёзды. Счастье.

Вот письмо Александры Ивановны брату в Москву, написанное на обороте фотографии маленького Аркаши:

«г. Батум, 1926, 19/111

Дорогие Женя и Санек,

Вот вам наш Арок.

Просим любить да жаловать

И непременно к нам пожаловать.

Ему здесь 6 месяцев, 8 дней, весит он больше 25 фунтов. Избалован, чертёныш, до крайности, сидит, но ленится. Беспрестанно лепечет дли-дя-дя, для, ля-ля, дай (приблизительно в этом роде). Ест каши, кисели, пьёт с блюдца чай, за всем и ко всему тянется. Всё тащит в рот. Слюняй ужасный (в результате зуб). Клички домашние: „зык“, „карапет“, „бузя“. Много и хорошо смеется, Меня узнаёт и хнычет. Отца любит. Саня».

И приписка сбоку: «От дедушки и бабушки почти не уходит».

А вообще такие же и куда более подробные записи молодая мама регулярно заносит в тетрадку, начатую 25 октября 1925 года и озаглавленную «Как рос и развивался мой мальчик». Даты в этой тетради довольно странные: 0, 5, 1 или 1, 3, 12 и так далее. Женщины, наверно, поняли бы сразу, а я лишь на третьей-четвертой записи догадался, что это год, месяц и день, но не от Рождества Христова, а от рождения Аркадия. На пожелтевших страницах масса трогательных подробностей, иногда смешных, иногда не очень, о первых месяцах и годах жизни АНа. Делать оттуда выборку – нет смысла. По-моему, этот дневник заслуживает отдельной публикации.

О взрослых проблемах, особенно в начале тетради – почти ничего, но можно почувствовать, как хочется молодой маме Саньку уехать из Батума домой, в тихую украинскую деревню. А Натану – ещё сильнее, – хочется назад в Питер, уже любимый, уже родной.

И мечта сбудется. Кто наворожил – через толщу лет и не разглядеть. Вряд ли это был Меркулов; скорее уж Стругацкий бежал от Меркулова, а в Питер помогли вернуться его тогда ещё живые друзья революционных лет. Как видному уже газетчику поручили Залманычу ответственный участок работы – ленинградский Главлит, цензуру. И почти шесть лет Стругацкие жили полноценной мирной жизнью. Нота изрядно отбарабанил на серьёзной партийной службе: завотделом печати в райкоме, потом даже в обкоме. Потом выклянчил у начальства долгий учебный отпуск и поступил на высшие государственные курсы искусствоведов. Получил две комнаты в хорошем дореволюционном доме на Выборгской стороне, в самом начале проспекта Карла Маркса, бывшего (и будущего) Сампсоньевского, напротив парка Военно-медицинской академии (ВМА). Жизнь налаживалась.

Начиная с 1927 года, с переезда в Питер, Александра Ивановна с Арком проводят практически каждое лето у бабушки с дедушкой в Буде. И Натан туда приезжает иногда в отпуск – после рождения внука родители Сани мало-помалу смирились с фактом существования зятя. Для здоровья ребёнка очень важно было на летние месяцы уезжать из города, да и в материальном плане это было хорошим подспорьем. Ведь, несмотря на все ответственные должности Натана, жили супруги и их сынишка скорее небогато, скромно, зато в ладу и согласии. Вот почему родился у них и второй сын Борис – в отличие от старшего, уже пошедшего в школу, ребёнок мирного времени, ребёнок, зачатый и выношенный в родном городе.

Но не бывает всё так складно и гладко в нашем безумном мире. Точно в день рождения маленького Бори, точнее, даже в ночь 15 апреля 1933 года партия вновь призвала Натана Стругацкого – выдернули на совещание в Смольный и среди прочих коммунистов-«десятитысячников», брошенных в тот год на сельское хозяйство, направили боевого комиссара спасать гибнущий хлеб в далёкую Сибирь, в Прокопьевский зерносовхоз «Гигант» (ныне это Кемеровская область).

Так начался, по существу, второй почти военный и в чем-то ещё более тяжёлый период в жизни Стругацкого-старшего. Его перебрасывали с места на место, из города в город, и в итоге поставили всерьёз и надолго начальником краевого управления искусств в Сталинграде. Вроде именно та работа, о которой мечталось всю жизнь, хоть жену с сыновьями вызывай к себе. Да вот не получилось надолго. Видно, искусство он всё-таки любил сильнее, чем партию, а главное, любил бескорыстно и слишком уж по-своему. К творчеству относился по-партийному – в лучшем, идеалистическом смысле слова, – без прагматизма и казёнщины (что само по себе многих настораживало). Ну а того, что он и к партийной работе относился творчески, уж точно простить ему не могли. Требовать от всех коммунистов, особенно от высшего руководства, скромности и отказа от привилегий – это было слишком! И, конечно, нашли к чему прицепиться. Обвинили в раболепном преклонении перед устаревшей классикой, в неуважении к современному советскому искусству. Для начала исключили из партии «за притупление политической бдительности», а потом…

Случайно ли именно в это время Меркулов становится депутатом Верховного Совета СССР и его переводят из Тифлиса в Москву, в центральный аппарат НКВД?

Однажды вечером в октябре 1937-го Натан возвращался домой с работы. Вышел на проспект, и резкий порыв ветра с высокого волжского берега словно попытался остановить его. Там, за высокими новыми красавцами-домами было тихо и как бы ещё по-летнему тепло, а здесь, на открытом месте у подножия кургана, он вдруг почувствовал себя крайне незащищённым, будто боялся попасть под перекрёстный огонь. На удивление холодный осенний ветер равнодушно мёл по асфальту жёлтую листву. Стало вдруг очень тревожно. А уже у ворот дома дворник возьми да и предупреди его: «Приходили за тобой, Залманыч». «Кто?» – не понял Стругацкий. «Кто, кто? – передразнил дворник, – конь в пальто. Они ведь снова придут. Не надо бы тебе домой заходить. Вообще не надо. Много у тебя там ценностей осталось?» «Да какие там ценности!» – махнул рукою Стругацкий. «Тогда сразу дуй на вокзал, не задерживайся. Есть куда уехать-то?» «Но ведь я же ни в чём не виноват», – начал было он. Дворник прищурил один глаз: «А это имеет какое-то значение?» После такой фразы мудрого пролетария главный специалист края по культуре размышлял ровно четырнадцать секунд, перебирая в памяти все предыдущие места своей работы. Совет дворника был абсолютно безумным, именно поэтому ему стоило следовать неукоснительно. Натану повезло с прямым поездом до Ленинграда, который уходил буквально через полчаса…

Тупая машина репрессий не покатила следом за ним.

«Репрессии часто имели облавный характер, – говорил по этому поводу АН в одном из интервью, – брали списками, по целым предприятиям, сферам деятельности, райкомам; и если кто-то успевал уйти из данной сферы, в соответствующем списке на расстреляние его вычёркивали и вносили кого-то другого. В облаве часто важны были не фамилии, а количество. Известная нам всем старуха работала тогда не косой, а косилкой…»

Так бывало часто, очень часто, хотя не все об этом догадывались. Мешали слепая вера и отсутствие должного интеллекта. Но вот уж на что не жаловался Натан Залманович, так это на недостаток интеллекта, потому и верой слепою никогда не страдал.

«Думать – не развлечение, а обязанность» – так напишут братья Стругацкие четверть века спустя. Потому что именно этому учил их отец. Воспитать по-настоящему не успел, воспитывала мать, но главному научил.

А в Ленинграде его ждала нормальная, можно сказать счастливая, уже по-настоящему мирная жизнь. Жаль, отпущено её было всего-то четыре года без малого. Зато каких!

С 17 октября 1937 года Натан работал в Государственной публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, сначала просто библиотекарем, а с марта 1938-го – начальником отдела эстампов. Тихая, приятная работа: изучал фонды, составлял каталоги, писал статьи и книги, организовывал выставки. Например, одну весьма крупную в 1938 году: «20 лет РККА и Военно-Морского Флота в политическом плакате и массовой картине», для которой написал путеводитель со вступительной статьёй. А вот наиболее известные его искусствоведческие работы: «М.И. Глинка в рисунках И.Е. Репина» (1938); «Указатель портретов М.Е. Салтыкова-Щедрина и иллюстраций к его произведениям» (1939); «Советский плакат эпохи гражданской войны», выпуск 1 «Фронтовой плакат» (1941). И, конечно, книга «Александр Самохвалов» (Л.-М.: Искусство, 1933).

С Александром Николаевичем Самохваловым они были большие друзья, дружили семьями. Между прочим, этот довольно известный советский художник был очень неплохим живописцем, и многие нынешние знатоки высоко ценят его работы как раз того, раннего периода, когда он ещё не ударился в безудержный социалистический реализм.

Итак, Ленинград. Конец тридцатых. Иллюзия стабильности и благополучия. Жить стало лучше, жить стало веселее. Но дети за отцов не отвечают. Дети, которым стало лучше, не отвечают за отцов, которых вообще не стало и без которых жить веселее. Дядю Сашу расстреляли. Он был хороший человек. Расстреляли по приказу Сталина. Сталин – тоже хороший человек. Двоемыслие. Double think. Джордж Оруэлл введёт в литературный обиход этот термин через десять лет. Стругацкие прочтут Оруэлла много позже: Борис – лет через тридцать, когда начнёт увлекаться самиздатом; Аркадий – пораньше, потому что будет читать на английском. Но что такое двоемыслие, они оба поймут и прочувствуют ещё при Сталине.

А жизнь в конце тридцатых и впрямь была спокойной, приятной и даже радостной. Саня ещё за десять лет до этого начала работать учительницей начальных классов. Она всегда имела призвание к педагогике, а благодаря Нотаньке стала девушкой начитанной, широко образованной. Времена были смутные, и дипломов при приеме на работу особо никто не требовал. Но во второй половине 1930-х всё переменилось. Жизнь делалась более стабильной, основательной и, чтобы расти по службе, пришлось учиться. В 1939-м она окончила вечерние курсы при Педагогическом институте имени Герцена и получила официальное звание учителя средней школы, с правом преподавать русский язык и литературу в младших и средних классах. Чем и занималась, кстати, до конца дней своих. Получила звание «Заслуженный учитель РСФСР» и даже орден «Знак Почёта». Выйдя на пенсию, занималась репетиторством и в узких кругах была весьма знаменита: из всех окрестных школ учителя именно к ней направляли своих двоечников, и она без промаха ставила их на ноги в течение одной четверти.

Александра Ивановна всегда любила свою работу, а тогда, перед войной, всё было ещё в новинку и потому как-то особенно приятно. Мальчики росли, играли, учились, Арк взрослел на глазах, Боб готовился к школе. Каждое лето проводили за городом в Бернгардовке. Лишь однажды отдыхали всей семьёй на Юге. Не то чтобы это было не по карману, а просто не было в семье такой традиции. Под Ленинградом, на ближней даче и без всякого моря были чудесные места: лес, песчаные теплые дороги, прозрачнейший широкий ручей, в котором можно было купаться, а на берегу начиналась увлекательная охота за бронзовками… Счастливое детство.

«Отец служил на разных должностях, всегда начальником, но не очень большим, – вспоминает БНС. – Когда он ещё работал в Главлите, ему полагался регулярный книжный паёк, любая выходившая тогда в Питере худлитература – бесплатно. Так что с книгами в доме было всё ОК (два шкафа), что же касается прочего, то ни в чём, помнится, нужды у нас особой не ощущалось, но и шиковать не приходилось. В воскресенье Арк получал деньги на кино плюс двугривенный на мороженое (одно на нас двоих). Плохо было с одеждой – вечно мама что-то перешивала, и мы друг за другом донашивали отцовские военные причиндалы. Что же касается коммуналки, то рассказывали, что в те времена отдельная квартира была в Питере только у первого секретаря обкома. Это, конечно, миф, но – характерный. У нас же были две (или даже три?) большие комнаты в коммуналке – это настоящая роскошь! А потом мама выхлопотала разрешение, сделала ремонт и вообще отделилась от коммуналки, так что несколько лет мы успели пожить даже в отдельной квартире. Как сам персек».

В марте 1941-го, словно предчувствуя что-то, Натан Залманович вдруг решил завести тетрадь под названием «Семейная хроника» и успел сделать в ней две записи в мирное время:

«8/III – Были с Саней в Доме Художника (бывш. Общество Поощрения, что на Морской) на концерте с участием Дав. Ойстраха и Льва Оборина. В программе: Моцарт, Шуман, Паганини, Рахманинов. Мастера европейского класса.

Бэби прихварывает: вялый и бледный, усталый. Арк получил по естеств. двойку, удручён.

9/III – Были с Саней в Ц.Д.И. (Дом театр. работн.) на концерте Д. Шостаковича с участием квартета имени Бетховена и автора. Исполнялись: 4-й концерт и знаменитый „квинтет“, нашумевший в последнюю декаду сов. музыки. Некоторые места в квинтете, особенно скерцо несут на себе печать несомненной гениальности. Шостакович юн и ещё удивит свет. На концерте присутствовал Д. Ойстрах».

Любопытно, что 34-летний Шостакович к этому времени уже профессор Ленинградской консерватории, автор шести симфоний и оперы «Леди Макбет Мценского уезда», однако официальной критикой нелюбим. Так что в оценке Стругацкого есть не только прозорливость, но и некоторое вольнодумство. А вообще, невольно приходит в голову: если бы не блокада, если б пожить Натану Залмановичу подольше, наверняка сыновья его иначе относились бы к музыке.

Ну а следующая запись в этой тетради – уже о войне.