Текст книги "Братья Стругацкие"

Автор книги: Ант Скаландис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 53 страниц)

«21 октября… Съезд просто поражает. Что за наивное бесстыдство: порицать и предавать анафеме культ личности и одновременно превозносить „лично Никиту Сергеевича“? Странно, странно. К чему всё это идёт?»

«29 октября (воскр.) Отличная заключительная речь Хрущёва. Борькины письма печальны. Он взял отпуск на 10 дней. А я служу – командир отделения. Всё глупо, бессмысленно. На уроках языка перевожу „61 Лебедя“…»

Это был роман японского фантаста Macao Сэгава – роман, судя по всему, так себе, но что-то в нем зацепило АНа, и он довольно долго с ним возился, но целиком так и не перевёл, иначе непременно где-нибудь опубликовал бы. Он уже тогда был профессионалом и переводить с японского просто для удовольствия полагал для себя слишком расточительным. Рукопись пока не найдена. Зато найдено упоминание в письме брату тремя днями раньше вышеприведенной записи:

«Прочитал н-ф повесть японца Macao Сэгава „61 Лебедя“. Отличная приключенческая гуманистическая светлая штука! Сразу захотелось написать ч-л в том же роде. Чтобы были джунгли Пандоры, исчезновение, случайности, пальба, аварии и прочее, и без особой психологии».

А в тот же день, 29-го, он напишет маме в Ленинград:

«Здравствуй, дорогая мамуська!

Письмо твоё получил в пятницу, а Борькино – в субботу, так что всё пришло вовремя.

У нас всё по-прежнему, хорошо. Я тружусь в рядах, слушаю, как спорят у нас по поводу выступлений на съезде – а выступления, согласись, весьма и весьма интересные и неожиданные. И если дальнейшая жизнь в стране нашей будет определяться положениями заключительного выступления Никиты Сергеевича, то можно предположить, что наступает для народа действительно удивительная и замечательная эпоха.

Я же изрядно устал, а томиться ещё надобно два месяца, и раздражает бестолочь и казенщина – отвык я всё-таки, вероятно. Ну, да вынесу всё. А что касается не пить и не курить, то никакими особенными причинами это не вызвано. Курить бросил наполовину из азарта: смогу или не смогу. Оказалось – смог. Ну, а возобновлять не стоит. И пить бросил примерно из тех же соображений. Так что ты уж не беспокойся».

Любопытно процитировать для сравнения из дневника БНа от 28 октября. Как они оба, не сговариваясь и вроде бы оставаясь на позициях марксистов-ленинцев, почти одинаковыми словами выражают свой здоровый скепсис:

«Дождались светлого праздничка! Хрущёв сказал, что не имеет права марксист-ленинец восхвалять и выдвигать одну личность. Неужели же нашелся, наконец, честный человек! И не начало ли это нового утонченнейшего культа?»

Для АНа подобные рассуждения уже давно не новость, для БНа – почти событие. И конечно, не случайное. Не на голом месте возникает такая вдруг политизированность совсем ещё недавно аполитичного астронома и начинающего фантаста, не знавшего, кто у нас первый секретарь.

Именно в 1961-м в жизни его появляются друзья, которых раньше не было. У БНа в Ленинграде, как и у АНа в Москве, со всей неизбежностью возникают и налаживаются контакты в литературной среде – с молодыми и не очень молодыми писателями. Образуется совершенно новый круг, с совершенно другим идеологическим багажом. Это Миша Хейфец, филолог и журналист, на год моложе БНа, ставший потом довольно известным диссидентом, а главное – для нас – прототипом Изи Кацмана в «Граде обреченном» и позднее Сени Мирлина в «Поиске предназначения»; Владлен Травинский, тогдашний ответственный секретарь журнала «Звезда»; Илья Иосифович Варшавский, замечательный фантаст, мастер короткого рассказа, руководитель будущего семинара, умнейший и язвительнейший человек; далёкий от классического истмата историк Вадим Борисович Вилинбахов и многие другие. Захватывающие беседы, жаркие споры со всеми этими людьми крепко повлияли на политические взгляды молодого БНа.

Тем не менее, вплоть до конца 1961 года в душах АБС царит скорее восторженное состояние. Слагаемые этой эйфории очевидны: молодость и свойственное ей умение радоваться жизни во всех проявлениях, непререкаемая вера в завтра и, наконец, колоссальная творческая энергия, которая плещет через край. Чем только не занимаются они в эти годы, на что только не отвлекают их привходящие обстоятельства, но они пишут вместе, пишут с каждым днём больше и больше и получается всё лучше и лучше…

И хочется закончить рассказ о годе 1961-м воспоминанием БНа о конце 1959-го, потому что настроение, так ярко переданное им в том тексте, было почти таким же и два года спустя.

«…Конец октября – начало ноября 1959 года. На улице холодно.

Трещат поленья в большой кафельной печи…Мы сидим у большого обеденного стола в маминой комнате в Ленинграде напротив друг друга, один за машинкой, другой – с листом бумаги и ручкой (для записи возникающих вариантов) и – слово за словом, абзац за абзацем, страница за страницей – ищем, обсуждаем, шлифуем „идеальный окончательный текст“… Мама хлопочет на кухне, иногда заходит к нам на цыпочках – что-нибудь взять из буфета. Все ещё живы и даже, в общем, здоровы. И всё впереди. И всё получается. Найден новый способ работы, работается удивительно легко, и всё идёт как по маслу: повесть „С грузом прибыл“ и три рассказа – „Странные люди“ („Десантники“. – А.С.), „Почти такие же“, „Скатерть-самобранка“ – закончены (или почти закончены) меньше чем за месяц. Казалось, теперь всегда будет так – легко и как по маслу. Но это нам только казалось».

Вот такая Болдинская осень. А теперь прикинем (могу себе представить. Как это делает БН с его математическим складом ума): за месяц – повесть и 3 рассказа, за год – 12 повестей и 36 рассказов, за десять лет – 120 повестей и 360 рассказов…

Пожалуй, даже японцы такими темпами не работают, хотя известно, что именно они – мировые рекордсмены в литературе по листажу.

Ещё два года АБС работают, как японцы – с перерывами, конечно, но очень интенсивно: закончено «Возвращение», закончены «Стажёры», и придумано, обсуждено, начато, набросано ещё много-много всякого-разного.

Но именно 1961 год стал для них годом последних иллюзий – и политических, и литературных.

Забытая повесть (дополнение к главе)

Упомянув уже в третий раз повесть «С грузом прибыл» (под разными заголовками), я с легким удивлением обнаружил, что ведь ни слова не написал о ней. А меж тем она была задумана, написана и дважды издана под названием «Путь на Амальтею» именно в тот период, который охватывает эта глава. Действительно, подзабытая повесть. Её и сами-то авторы не слишком высоко ценили. АН 28 апреля 1961 года прямо написал в своём дневнике:

«Я и сам в последнее время как-то не очень доволен „Путём на Амальтею“, а после разговора (с И.А. Ефремовым в тот день. – А.С.) и вовсе задумался. Пустенькая вещица. Нет в ней ничего, кроме фамилий, что указывало бы на национальность, идейные убеждения героев. Без толку написано».

И братья не предлагали повесть к переизданию с 1964 по 1985 год, а всевозможные критики и даже поклонники АБС традиционно воспринимали эту вещь как некое бесплатное приложение к «Стране багровых туч», этакое миниатюрное «Десять лет спустя» к космическим «Трем мушкетёрам», как остроумно подмечает Светлана Бондаренко. Однако, если сегодня внимательно перечитать текст, легко видеть, какой огромный шаг вперёд сделали авторы. Во второй маленькой повести им удалось сказать больше, чем в первой огромной. И дело не только в стилистике, не только в пресловутом «хемингуэевском лаконизме» (а подражание сверхпопулярному и ещё живому тогда гению Стругацкие почти декларируют) – дело всё-таки в самой постановке литературной задачи и блестящем исполнении замысла. Как рассказывает БН, они хотели в этой «производственной» повести создать атмосферу обыденности, повседневности, антигероизма. И они сделали это. Поразительная и очень достоверная будничность совершаемого героями подвига роднит эту книгу не столько с Хемингуэем, сколько с Экзюпери, с его спокойными профессионалами-лётчиками из «Планеты людей» или «Ночного полёта». Они и были настоящими космонавтами 20-х годов: такой же риск, такое же мужество, такая же новизна ощущений. И кстати, название (первое) получилось тоже совершенно в духе Экзюпери – предельно простое и будто списанное с отчёта. Экзюпери долго мучился, как назвать свою первую повесть, а потом увидал на ящике надпись «Почта на Юг» и понял, что лучше уже не придумать. Вот и АБС взяли сухую строчку доклада «С грузом прибыл» – и всё, идеальный вариант. Зря поменяли на «Амальтею» – слишком красиво, а значит, шаг назад к героической романтике ранних вещей.

И как же правильно, что герои АБС не потащили с собой на Юпитер «двигатель времени», как собирались в одном из ранних вариантов! Да и космические пираты из более позднего варианта тоже были бы там лишними. Фантазия авторов, в ту пору буйная, необузданная, заставляла пускаться во все тяжкие, и всё-таки пираты и космические бои – это был бы явный фальстарт. И детско-юношеские издательства, обалдевшие от неожиданности, встали стеной против такого поворота. Почему? Странно… Если вдуматься, где тут посягательство на Систему? Чем отличаются космические пираты от привычных старой фантастике земных шпионов? Нет, неслучайно именно в глухие, застойные годы и особенно в детской фантастике пиратов этих стало видимо-невидимо. Стругацкие же к теме космического пиратства прикоснутся лишь однажды и не слишком удачным образом – «Экспедиция в преисподнюю», 1974-й год.

Правильно говорят – что Бог ни делает, всё к лучшему.

Глава десятая
ИЮНЬСКИЙ ДОЖДЬ

«В просторной приёмной райвоенкомата висели плакаты. Плакаты обучали, как надо действовать при атомном нападении. На них с лёгкой руки неизвестного художника всё получалось просто, они обнадёживали и вселяли уверенность, что, в конце концов, всё не так уж страшно и можно спастись, если знать предлагаемые на плакатах средства».

Геннадий Шпаликов, сценарий фильма «Я шагаю по Москве»

Он стоял возле часовни, поставленной в память гренадёрам, погибшим под Плевной в 1877 году, что напротив Политехнического музея, и посматривал на небо. Небо хмурилось. Было ещё жарко, и солнце светило вроде как ни в чём не бывало, но откуда-то с юга, из Замоскворечья наползали тяжёлые тёмно-серые тучи. Да, вот как раз туда ездили они сегодня утром с Ниной Берковой, в переулочек на Новокузнецкой. И там, в этом угрюмом монументальном здании, стояли в просторном вестибюле, напоминавшем холл шикарного нью-йоркского отеля из довоенного фильма, и томились в нетерпении. Противная нервная обстановка – говорить уже ни о чём не хочется, и даже читать не получается. Кстати, он никогда не любил читать вот так, в очередях, на ходу, в ожидании кого-то или чего-то. Читать он любил с комфортом, лучше всего дома, лежа на диване. А там было довольно любопытно наблюдать за людьми, входящими и выходящими. Нет, это были не учёные, не строители нового мира, не творцы, не люди Полдня – это были клерки, какие-то затравленные, запуганные, задавленные жизнью. Почти никто из них не улыбался. А может, это просто кажется ему? Потому что настроение поганое.

Казалось бы, такое солидное ведомство – Главатом, ведущий главк огромного министерства, руководящего самой передовой наукой… И что же это за сволочь придумала закинуть сюда на рецензию рукопись их романа? Ах, ну да, Нина же рассказывала, что это внутри Главлита родили кретиническую инструкцию – всю фантастику проводить ещё и через Главатом. И – вот ирония судьбы! – именно наш роман первым в СССР угодил в эти жернова. А дальше всё по закону подлости: рукопись попадает к самому патентованному идиоту во всем Главатоме, к товарищу Кондорицкому, который секретных сведений там не обнаруживает, но свидетельствует о «низком литературном уровне произведения». И всё это было ещё в апреле, а к июню выясняется, что великий критик Кондорицкий ничего не читал (может быть, он вообще читать не умеет?), а читал книгу его помощник – товарищ Калинин, нет, не Михаил Иванович, но тоже, видно, от сохи, и так ему, бедняге, после этого чтения плохо стало, что прямо сразу уехал отдыхать и вот до сих пор не вернулся. Короче, для решающего разговора, на котором настояла Нина, прислали им ещё одного помощника – товарища Ильина, и тот, наконец, вышел в вестибюль. Внутрь-то никого не пускали – режимное учреждение, ядрёна вошь! И вышел, гад, с пустыми руками – сверхсекретное заключение чужим видеть нельзя! – и пересказывал его по памяти, своими словами, а рожа такая противная-противная… Нина беседовала с ним на правах редактора, а Аркадий стоял скромно в стороночке – на всякий случай – и делал вид, что он тут вообще случайно, так, пописать зашёл.

Разговор получился не просто бессмысленный, разговор получился абсурдный – в духе пьес Беккета или Ионеско. И зачем ездили, спрашивается? Зачем в душном троллейбусе парились туда и обратно? Однако Нинка – боец настоящий, она к тому моменту окончательно озверела, преисполнилась решимости, и он уже видел, уже понимал, что теперь её никто не остановит.

Вернулись в издательство – и точно, она прямиком к главному, к Компаниецу, и дожала Василия Георгиевича вмиг, тот сам главлитовскому начальству позвонил и всё решил положительно. Невероятно! Тогда они схватили рукопись и бегом. Буквально бегом – в переход и через площадь, мимо Политеха, и через улицу… Суббота же – день может кончиться, и тогда – всё!.. В понедельник они обязательно что-то новое придумают – потребуют визу министерства хлебопродуктов или управления речного транспорта. Поэтому бегом, бегом – сегодня наш день! А возле памятника героям Плевны Нина вдруг остановилась и сказала:

– Слушай, давай я одна туда пойду. Не стоит дразнить гусей. В этой гнилой конторе повсюду глаза и уши, Мало ли что…

– Нинка, ты что? – удивился Аркадий. – А, впрочем, как скажешь, – он вдруг понял, что она просто боится сглазить.

Главлит – это, конечно, подразделение КГБ, но кто он такой, чтобы одним своим появлением дразнить могущественный комитет? Чушь это всё.

И вот теперь он стоял и ждал Ниночку Матвеевну. На часы специально не смотрел. Уж больно долго всё тянулось. Ну что, что они там делают? Ведь всё решено. Осталось поставить штамп, закорючку в углу штампа, визу внизу, круглую печать сверху – и на выход. Где же она, чёрт возьми?

Он стал с любопытством разглядывать стоящих и слоняющихся рядом. Вот этот – точно несчастный влюблённый, а его пассия опаздывает на добрых полчаса. Этот – разгильдяй и стиляга, похоже, просто убивает время. Тот, пожилой – явно деловой человек, у него важная встреча, он нервничает, поминутно смотрит на часы. Женщина с авоськами – определённо ждет мужа, застрявшего где-нибудь в винном отделе, и скоро начнет злиться. А вон тот – такой серенький, неприметненький, он как будто и не здесь, как будто это вообще не он, стоит отвернуться на секунду, и уже не помнишь его лица. Погоди, погоди, сейчас мы и тебе легенду придумаем. Ба, да с другой стороны ещё один такой же! Костюмчик на нем вроде и другой, но явно с одного склада получали. Ну, вот и придумывать ничего не надо. Это мы тут все прохлаждаемся, а эти орлы работают…

Намного позже, лет, наверное, через десять он узнает от кого-то из своих друзей-виияковцев, а может быть, от Теда Гладкова или от Миши Ильинского, в общем, от кого-то, хорошо осведомлённого в делах наших спецслужб, что памятник этот на площади Ногина ещё с довоенных времён был и остаётся традиционным местом встречи агентов, вербуемых сотрудников и прочих героев шпионских романов, потому что в нём, благодаря витиеватому скульптурному решению, очень удобно было прятать направленные микрофоны, а позднее и следящие камеры. Ну и управляющий центр организации, соответственно, в двух шагах.

Аркадий почувствовал, как в голове у него уже зашевелился сюжет.

Но тут появилась Нина. И практически одновременно хлынул дождь, сразу настоящий летний ливень, как будто наверху одним размашистым движением отодвинули гигантскую заслонку. Ребята в одинаковых костюмах, синхронно, как по команде раскрыли одинаковые зонтики. Он ещё успел подумать, умеют ли стрелять эти зонтики, а потом стало не до них.

Нина бежала и теперь не потому, что боялась опоздать, а потому что у неё зонтика не было, и надо было спасать бесценную подписанную рукопись от дождя. Он кинулся ей навстречу, поймал, обхватил, она была такая маленькая и легкая, оторвал от земли и стал кружить под дождем. А Нина стучала кулачками ему в грудь и говорила сквозь смех:

– Арк, ты с ума сошёл, отпусти, люди смотрят!

Но люди просто разбегались, прячась от дождя, а смотрели на них только эти двое с одинаковыми зонтами. И тогда Аркадий поставил Нину на асфальт, выхватил у неё папку с рукописью, мигом обернул эту главную ценность снятой с себя лёгкой курточкой, и они побежали рядом, не разбирая дороги, по лужам, смеясь и подпрыгивая, как дети. И напротив Музея истории Москвы обогнали девчонку, которая шлёпала по лужам босиком в уже промокшем насквозь белом платье, подставляя лицо дождю и размахивая изящными белыми туфельками. А рядом ехал парень на велосипеде, медленно-медленно, с трудом удерживая равновесие на такой малой скорости, и оба совершенно никуда не спешили под этим тёплым июньским дождем.

Когда человеку хорошо, это сразу видно. Такого человека нельзя не заметить.

Едва оказавшись в Малом Черкасском, Аркадий и Нина, не сговариваясь, свернули не в издательство, а в маленькую забегаловку напротив. Сотрудники частенько сюда захаживали выпить чаю с бутербродом или свежей булочкой или съесть мороженого, можно было попросить и сосиски с горошком или котлеты с картофельным пюре…

– Но сейчас я хочу горячего кофе, – капризно сказала Нина.

– Э, нет, – возразил Аркадий, – по такому поводу надо пить не кофе, а шампанское.

– Но тут же не… – начала было Нина, а он уже шел к буфетной стойке, и девушка-продавщица так и подалась вся к нему навстречу.

Мокрый насквозь, всклокоченный, запыхавшийся, он всё равно был неотразим, как всегда. Нина отметила ревниво, что Арк назвал буфетчицу по имени и зашептал ей что-то на ухо, а та захихикала громко и тут же скрылась в подсобном помещении.

Аркадий сел, аккуратно развернул папку, положил на стол. Курточку повесил на спинку стула и, страшно довольный собою, потянулся, потом неторопливо скрестил руки на груди.

– Мы успеваем? – спросил он. – Они сегодня подпишут в печать?

– Конечно, – умиротворенно улыбнулась Нина, – до конца работы ещё больше двух часов.

Девушка вернулась с подносом, цокая каблучками и сияя доброй улыбкой, а на подносе стояли бутылка шампанского, бутылка коньяка и два бокала. И ещё шоколадка «Золотой ярлык».

– И мы всё это выпьем? – спросила Нина.

– Не обязательно сразу, – сказал Аркадий. – Но мы сейчас сделаем «Шампань-коблер».

Они сидели вдвоём в маленьком пустом кафе, дождь хлестал в стёкла, шампанское с капелькой коньяка шипело в бокалах, и жизнь была прекрасна. Они победили. Все враги остались где-то там, далеко-далеко в прошлом, а они были уже здесь – в мире Полудня.

Было 9 июня 1962 года, суббота. Именно этим днём подписано в печать первое издание романа АБС «Возвращение» с подзаголовком «Полдень, 22-й век». В те годы в СССР суббота была рабочим днём.

Быть может, это был самый счастливый год в жизни Стругацких.

Единственный, первый и последний, в течение которого вышли в свет три новых книги (да ещё какие!): завершившие свою эпоху «Стажёры», «Полдень» – символ отечественной фантастики на долгие годы, – и, наконец, открывшая собой новую эру, по-настоящему революционная «Попытка к бегству». Она была напечатана в ежегодном сборнике «Фантастика» издательства «Молодая гвардия» (далее для краткости – «МГ») и пришла к читателю уже фактически в 1963-м, но формально во всех библиографиях попадает в 1962-й.

«Стажёры» были опубликованы трижды. Сначала, в апреле, во втором номере «Искателя» – приложения к журналу «Вокруг света», – отрывок под названием «Генеральный инспектор»; потом, чуть позже – в детлитовском сборнике «Мир приключений»; и, наконец, в конце лета – полный вариант отдельной книгой в «МГ». АБС – уже профессионалы. Как сказали бы сегодня, они грамотно раскручивали себя. На самом деле – просто спешили напечататься (мало ли что произойдёт завтра и выйдет ли вообще книжка?), да и дополнительные гонорары были для них совсем не лишними.

Поразительная вещь: книга «Стажёры» подписана в печать 11 июня 1962 года, в понедельник. Осмелимся предположить, что эта дата сползла с субботы на понедельник по каким-нибудь чисто техническим причинам, ну, закрыл кто-нибудь печать в сейфе и ушёл с полдня или просто забыли перед выходным врисовать цифры в подписную корректуру (или куда там – в «чистые листы»?)…

Я прямо вижу, как Стругацкий и Беркова, уже не мокрые, но всё такие же весёлые, победительно врываются в кабинет к Компаниецу, а в то же самое время у себя на Сущёвской директор «МГ» Иван Яковлевич Васильев, уже совсем готовый сдать свой пост Юрию Серафимовичу Мелентьеву и уйти наверх, в ЦК, к Семичастному, задумался над корректурой «Стажёров». Что-то мешает ему поставить последнюю закорючку, и тогда… некая большая, светлая и совершенно неодолимая сила заставляет их обоих одномоментно, единым росчерком отправить обе книги в печать. Согласитесь, красиво! И какая разница вообще, подписана книга в субботу или в понедельник?

Ведь мы же с вами знаем: понедельник начинается в субботу.

Несколько слов о самой повести «Стажёры». Мы называем её завершением цикла произведений о ближайшем будущем. Хотя формально о том же двадцать первом веке и с тем же героем Иваном Жилиным будет написана ещё одна повесть – «Хищные вещи века». Исследователи творчества АБС вычислят потом и точный год событий «ХВВ» – 2019-й, – и перебросят мостики из двадцать первого века в двадцать второй, выстраивая единую «историю будущего», доказывая, что АБС создали цельную картину мира, в котором работали от начала и до конца. Но сами-то авторы никогда не придавали значения таким мелочам, поэтому хронология, генеалогия и даже география в их книгах содержит массу внутренних противоречий. Несомненно одно: были ранние повести и рассказы о ближайшем будущем, на которое авторы давали прогнозы, вполне серьёзно, в духе того времени и в традициях той фантастики – планируя не угадать, а просчитать, вычислить, логически предсказать научные и социальные достижения. И все эти расчёты оказались предельно далеки от реального хода событий, что стало очевидно ещё при жизни АНа, не говоря уже о сегодняшнем взгляде из наступившего нового тысячелетия. Так вот, подобная фантастика закончилась для АБС именно на «Стажёрах». «Хищные вещи» уже никакого отношения к прогностике не имели. Может быть, именно поэтому как раз в них Стругацким удалось в 1964 году с невероятной точностью описать реалии нашей сегодняшней жизни.

Но мы сейчас о другом. Интуитивно чувствуя бесперспективность традиционной НФ, авторы уже тогда, подстёгнутые Ефремовым, начинают писать о более далёком будущем, которое по определению не доведётся застать не только им самим, но и детям их. Так возникает мир Полудня – идеальный полигон для социологических экспериментов, но уже без всяких попыток угадать, в каком конкретно году мы покорим сверхсветовые скорости, а в каком повстречаем братьев по разуму. Совершенно иной подход.

И обе эти книги выходят одновременно. И пока ещё воспринимаются как части единого целого, в них даже ещё мелькают единые реалии – тот же Марс с его летающими пиявками. Глубинный смысл того, что заявлено в «Возвращении», станет понятен читателю лишь с выходом следующей повести – «Попытки к бегству».

Но есть одно качество, объединяющее все эти три вещи. Всякая настоящая литература, пишется она о прошлом или будущем, становится зеркалом своего времени. В тех книгах дышал и пульсировал Советский Союз эпохи оттепели – страна бурно развивающаяся, рвущаяся к свободе, открывшаяся в большой мир. О «Полдне» мы уже говорили. А что касается «Стажёров», на мой взгляд, эта повесть стала одним из самых ярких и масштабных, панорамных портретов эпохи, вместивших в себя не меньше точных деталей и ярких образов, чем выходившие тогда же и популярные повести Аксёнова, Искандера, Гладилина, Жуховицкого… Вспомним, для примера, главу о русском мальчике Юре в международном космопорту Мирза-Чарле. Как лаконично, ёмко и убедительно показан размах, масштаб человеческих побед над природой и восхищение этими победами! А какие милые детали тогдашнего быта и тогдашней советской психологии! Одна горячая газировка чего стоит: в космос летаем запросто, но автоматы на улицах неисправны – это по-нашему! Я уж подумал, не тонкая ли здесь аллюзия на первую главу «Мастера и Маргариты» – нет, оказалось, АБС тогда ещё не читали великого романа, и было это простое личное воспоминание БНа о Средней Азии в 1957-м.

Ну а встреча Юры со стражем порядка?

«…Полицейский расхаживал перед шлагбаумом. Увидев Юру, он остановился и пошёл навстречу. У Юры ёкнуло сердце. Полицейский подошел вплотную и протянул руку.

– Пейпарс! – лающим голосом сказал он.

„Кажется, влип, – подумал Юра. – Если меня здесь задержат… Да пока будут выяснять… И зачем меня сюда понесло?..“»

Чего это испугался свободный человек в свободной стране, не нарушив ни одного закона? Понятно чего: это же не двадцать первый век, это середина двадцатого, и он ещё слишком хорошо помнит, как задерживали, сажали и даже расстреливали ни за что, просто так.

И, наконец, «Попытка к бегству». Она была и остаётся одной из моих самых любимых книг. Наизусть я её не учил, но перечитывал многократно, вновь и вновь удивляясь тому, что очарование первого чтения не тускнеет, а даже наоборот – с годами я всякий раз обнаруживал для себя что-то новое. И порою мне хотелось чисто по-чеховски своей рукою переписать «Попытку…», чтобы понять, как же это сделано, чёрт возьми! Антон Павлович с этой целью собственноручно переписал «Тамань». Остановило меня, должно быть, лишь то, что Стругацкие не писали своих вещей руками, а «собственномашинно» перепечатывать текст, да ещё в одиночку, без соавтора явно было бессмысленно.

Магия этой повести так и осталась для меня неразгаданной. Да, я прекрасно понимал, что АБС, выражаясь языком их персонажа Саула, сумели в этой повести «выйти из плоскости своих представлений». Да, понимал, что это первое в нашей литературе столь глубокое произведение о столкновении прошлого, настоящего и будущего. И подсознательно догадывался, что лагерь и здесь и там – наш, советский, а Гитлер и рабовладельцы – так, для цензуры. Да, я чувствовал насколько остро, насколько универсально на все времена поставлены здесь моральные проблемы. И чувствовал, что именно в «Попытке», а не в «Возвращении» впервые так ярко, выпукло и завершённо показана картина того самого вожделенного мира Полудня. Наконец, уже много-много позже, прочитав у БНа в «Комментариях…», как они придумали концовку, в которой можно ничего не объяснять, и как сладостно это было для авторов, я ахнул: «Вот в чём секрет! Вот почему и читателю так сладостно!» (Хотя поначалу обескураживало.) Но и это был не весь секрет. Не скажу, что сегодня я докопался до самого дна. Никакого дна не существует в принципе, то есть любые объяснения подобных чудес тянут лишь на частичную разгадку. Оно и понятно, всё строго по Пастернаку: «И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен». Но всё-таки поделюсь своим последним открытием, сделанным уже в процессе работы над этой книгой.

Несколько человек, шестидесятников, знатоков литературы, притом нефантастов (не хочу называть фамилий – здесь важны не авторитеты, а общность мысли) признались мне, формулируя почти моими словами: да, именно Стругацким лучше, чем всем прозаикам-реалистам, удалось в своих повестях якобы о далёком будущем отразить живую жизнь оттепельного времени.

И туг словно занавес раскрылся: я вспомнил, какие образы стояли перед глазами во время чтения «Попытки…» – фильм Геннадия Шпаликова и Георгия Данелии «Я шагаю по Москве». И там и там одинаковое ощущение яркого и нежного утреннего солнца, ощущение здоровья, молодости, счастья и беспредельной, необъяснимой и непререкаемой веры… нет, не веры, а уверенности в завтрашнем дне.

Сравните два текста. Не лишним будет и вспомнить кадры знаменитого фильма.

Геннадий Шпаликов:

«– Не читай во время еды – вредно, – сказала Колькина сестра, поставив на стол кипящий чайник.

Колька сидел за столом в одних трусах, ел, уткнувшись в газету. Он даже не поднял глаза. Тогда сестра выхватила у него газету и ушла в другую комнату.

Урок английского языка, записанный на пластинку, гремел над переулком. Колька зевнул и встал.

– Эй! – он высунулся в окно. – Сними пластинку!

Парень вышел из кафе. Он не понимал, чего от него хочет Колька.

– Пластинку сними!

Парень кивнул, понял, значит. Пошёл, снял;

– Мне спать надо – мешает! – крикнул Колька. – Ты что, потише не можешь пустить?

– Если тихо, до меня не доходит. Отвлекаюсь, – объяснил парень.

– А ты не отвлекайся, – сказал Колька и заметил……Володю, идущего обратно по переулку с чемоданом в руке».

Братья Стругацкие:

«Вадим ел, листая книжку, и с удовольствием поглядывал на хорошенькую дикторшу, рассказывавшую что-то о боях критиков по поводу эмоциолизма. Дикторша была новая, и она нравилась Вадиму уже целую неделю.

– Эмоциолизм! – со вздохом сказал Вадим и откусил от бутерброда с козьим сыром. – Милая девочка, ведь это слово отвратительно даже фонетически. <…>

Вадим встал и с бутербродом в руке подошел к распахнутой стене.

– Дядя Саша, – позвал он, – вам ничего не слышится в слове „эмоциолизм“?

Сосед, заложив руки за спину, стоял перед развороченным вертолётом. „Колибри“ трясся, как дерево под ветром.

– Что? – сказал дядя Саша, не оборачиваясь.

– Слово „эмоциолизм“, – повторил Вадим. – Я уверен, что в нем слышится похоронный звон, видится нарядное здание крематория, чувствуется запах увядших цветов.

– Ты всегда был тактичным мальчиком, Вадим, – сказал старик со вздохом. – А слово действительно скверное.

– Совершенно безграмотное, – подтвердил Вадим, жуя. – Я рад, что вы это тоже чувствуете… Послушайте, а где ваш скальпель?

– Я уронил его внутрь, – сказал дядя Саша.

Некоторое время Вадим разглядывал мучительно трепещущий вертолёт.

– Вы знаете, что вы сделали, дядя Саша? – сказал он. – Вы замкнули скальпелем дигестальную систему. Я сейчас свяжусь с Антоном, пусть он привезёт вам другой скальпель.

– А этот?

Вадим с грустной улыбкой махнул рукой.

– Смотрите, – сказал он, показывая остаток бутерброда. – Видите? – Он положил бутерброд в рот, прожевал и проглотил.

– Ну? – с интересом спросил дядя Саша.

– Такова в наглядных образах судьба вашего инструмента».

Единая стилистика. Абсолютно. Стругацкие не могли ни смотреть, ни читать этого – они своё написали раньше. Шпаликов – теоретически мог, у него было на это несколько месяцев, но практически – никаких даже намеков на интерес к фантастике или общих близких друзей – откуда?