Текст книги "Бабочка"

Автор книги: Анри Шарьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Анри Шарьер
Бабочка

Венесуэльскому народу, скромным рыбакам залива Пария и всем, кто дал мне возможность начать новую жизнь.

Рите, моей жене и лучшему другу.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга никогда не была бы написана, не прочти один человек лет шестидесяти в каракасской газете заметки об Альбертин Серазин. Она умерла, эта смелая и вечно смеющаяся женщина, получившая известность во всем мире после того, как в течение одного года написала три книги. Две из них – о побегах и тюрьмах, в которых она сидела.

Этого человека звали Анри Шарьер. Он вернулся издалека. Точнее, с каторжных работ в Кайенне, куда был послан в 1933 году за убийство, которое не совершал. Его приговорили к пожизненному заключению. Анри Шарьер, по кличке «Бабочка», родился в 1906 году во французском городе Ардеш, в учительской семье. Сегодня он гражданин Венесуэлы: народ этой страны предпочел его взгляды уголовному прошлому и посчитал, что 13 лет побегов и борьбы за выход из ада говорят больше о будущем, чем о прошлом.

Итак, в июле 1967 года Анри Шарьер зашел во французскую библиотеку Каракаса и купил «Ле-Эстрагел». На обложке красовалось число: 123000. Он прочитал и сказал себе: «Если девушка, которая с переломом кости перебиралась с кровати на кровать, продала 123000 книг, то я со своими тридцатью годами приключений продам в три раза больше».

Это был логичный, но рискованный вывод: на прилавках магазинов валялись груды непроданных книг – ведь даже самая вопиющая несправедливость на свете не может служить гарантией того, что книгу будут читать. Требуется умение рассказать и заставить читателя прочувствовать рассказанное.

Шарьер никогда не думал писать о своих приключениях: это человек действия – жизнерадостный, горячий, великодушный. У него лукавые глаза, гортанный голос южанина; его можно слушать часами, потому что он рассказывает, как никто другой на свете. И свершилось чудо: свободный от каких бы то ни было литературных амбиций (мне он писал: «Посылаю тебе заметки о моих приключениях. Дай их специалисту – пусть напишет книгу»), он пишет, «будто рассказывает», и ты его видишь, чувствуешь, живешь его жизнью.

Уже через три дня по прочтении «Ле-Эстрагел» Шарьер исписал две ученические тетрадки. В течение двух месяцев он завершает работу над 13 тетрадями.

Эта рукопись, как и рукопись Альбертин, пришла ко мне с почтой. Это было в сентябре. Через три недели Шарьер был в Париже.

Я почти не касался этой книги, написанной памятью сердца, французский которой не всегда правилен. Я исправил лишь знаки препинания и изменил несколько неясных и очень уж испанских выражений – результат каждодневного пользования тремя – четырьмя языками в Каракасе.

Я порукой тому, что Шарьер – истинный автор книги. Он дважды приезжал в Париж, и мы беседовали с ним днями и ночами. Разумеется, по прошествии тридцати лет многие детали стерлись из памяти или предстали в искаженном виде. Однако это все несущественно. Стоит прочитать исследование профессоpa Девез Кайана («Жулиард», 1965), чтобы убедиться в том, что в самом главном – описании каторжных работ, Шарьер строго придерживается истины.

Мы изменили имена осужденных и надзирателей. Цель книги – не осуждение отдельных людей, а их жизнеописание. То же относительно дат: некоторые из них точны, остальные следует воспринимать как указание на эпоху, в которую происходило то или иное событие. Этого достаточно. Шарьер не собирался написать историческую книгу. Он хотел рассказать об удивительной эпопее человека, который не сдался перед тем страшным орудием, с помощью которого общество ограждает себя от неугодных ему людей.

Жан-Пьер КАСТЕЛАНО

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ. ТРОПА РАЗЛОЖЕНИЯ

Суд

Удар был настолько силен, что оправиться после него мне удалось только через тринадцать лет. Это был не обычный удар, и чтобы нанести его, им пришлось много потрудиться.

Было 26 октября 1931 года. В 8 часов утра меня вывели из камеры, в которой я успел просидеть уже год. Я наголо острижен и очень хорошо одет; белая рубашка и светло-синяя бабочка удачно дополняют шикарный костюм. Вид очень элегантный.

Мне 25 лет, но выгляжу я на 20. Полицейские, которых мой внешний вид, вероятно, сдерживает, относятся ко мне подчеркнуто вежливо. Даже сняли с меня наручники. Нас шестеро – я и полицейские – и мы занимаем две скамьи. На улице темно. Напротив нас дверь, которая, по-видимому, ведет в зал заседаний. Мы – в парижском Дворце юстиции на Сене. Через несколько минут меня обвинят в убийстве. Мой адвокат, Реймонд Хюберт, поздравил меня: «Нет серьезных улик против тебя. Я верю, что нас оправдают». Меня смешит это «нас». Можно подумать, что и он появится в зале суда в качестве обвиняемого и в случае обвинения будет наказан.

Стражник открывает дверь и приглашает нас войти.

Окруженный четырьмя полицейскими, я оказываюсь в огромном зале. Все здесь красное, словно кровь: ковры, занавеси на высоких окнах и даже мантии судей.

– Господа, суд идет!

В двери справа появляются один за другим шесть человек. Председатель суда и пятеро судей в париках. Председатель останавливается у среднего кресла, справа и слева от него – помощники. В зале впечатляющая тишина, все присутствующие, в том числе и я, стоят. Судьи садятся, и все остальные следуют их примеру.

Председатель суда, господин с пухлыми розовыми щечками и мрачным выражением лица, с безразличием оглядывает меня. Его имя Бэвин. Позже он будет беспристрастно вести заседания, демонстрируя каждому, что, как опытный судья, он вовсе не уверен в правдивости показаний свидетелей и полицейских. Нет, он не принимает участия в подготовке удара – он только наносит его.

Обвинителем на суде выступает судья Прэдель. Он известен как основной поставщик голов на гильотину и на каторжные работы. Прэдель представляет общественное мнение, жаждущее мести. Это официальный обвинитель, и в нем нет ничего человеческого. Он говорит от имени закона – он сделает все, чтобы чаша весов склонилась в его сторону.

У него глаза ястреба. Прищуриваясь, он окидывает меня долгим взглядом с кафедры, к высоте которой добавляется и его собственный рост – 1.80. Он не снимает красную мантию, но парик кладет на стол перед собой и опирается на свои крупные руки. Золотое кольцо говорит о том, что он женат; на мизинце его маленькое блестящее колечко в виде подковы. Изредка он поглядывает на меня, будто говорит: «Друг мой, если ты думаешь улизнуть от меня, то ты ошибаешься. Мои руки не похожи на клещи, но ты не видишь когтей, которые готовы растерзать тебя. Все судьи боятся меня, я считаюсь опасным обвинителем только потому, что ни разу не упускал своей жертвы. Меня не интересует, виновен ты или нет; я должен использовать все, что говорит не в твою пользу: твою богемную жизнь на Монмартре, показания, собранные полицейскими и показания самих полицейских. Этот материал, обливающий тебя грязью, поможет мне представить тебя в столь отталкивающем свете, что присяжные примут решение изгнать тебя из общества».

Либо я сплю, либо его голос действительно ясно доносится до меня. Этот «людоед» произвел на меня глубокое впечатление.

«Обвиняемый, дай всему течь своим чередом и не пытайся защищаться. Я поведу тебя по тропинкам разложения. Надеюсь, ты не веришь в присяжных? Не успокаивай себя несбыточными надеждами. Эти двенадцать мужчин не знают жизни. Посмотри на них. Видишь – это двенадцать «сыров», привезенных в Париж из глубокой провинции. Это мелкие буржуа, пенсионеры, торговцы. Ты ведь не думаешь, что они способны понять 25-летнего человека и жизнь на Монмартре? В их глазах Пигаль и Белая Площадь – это преисподняя, а все ночные посетители этих мест – враги общества. Они горды тем, что их пригласили в качестве присяжных в суд на Сене, но, поверь мне, они страдают от своего положения мелких буржуа.

И вот ты, молодой и красивый, появляешься перед ними. Тебе хорошо известно, что я не постыжусь представить тебя Дон-Жуаном монмартрских ночей. Этим я сразу превращу присяжных в твоих врагов. Ты одет слишком красиво. Следовало бы одеться скромней. Ты совершил тактический просчет. Не видишь, как им хочется иметь такой же костюм? Они носят жалкие тряпки и ни разу в жизни, даже во сне, не были у портного».

Десять часов. Можно открыть заседание. Напротив меня сидят шестеро судей и среди них – обвинитель, который все силы ума использует на то, чтобы убедить этих двенадцать добряков в моей вине и в том, что только пожизненная каторга или гильотина – достойное для меня наказание.

Меня собираются судить за убийство сутенера из квартала Монмартр. Нет никаких улик, но полицейские, которые получают награду за каждого пойманного преступника, настоят на моей вине.

Полицейские заявят, что в их руках имеется «секретная» информация, не оставляющая сомнений в моей вине; а в это время в полицейском участке фабрикуется граммофонная запись: человек по имени Полин оказывается эффективным свидетелем обвинения.

Я отказываюсь признать свое знакомство с Полином, и судья в один прекрасный момент спросит меня совершенно беспристрастным голосом:

– Ты утверждаешь, что этот свидетель лжет? Хорошо. Но с какой целью он лжет?

– Господин председатель, меня не мучают бессонные ночи из-за угрызении совести по поводу убийства Маленького Роланда. Я не убивал его. Я пытаюсь понять, что побудило этого свидетеля прицепиться ко мне и всякий раз, когда обвинение ослабевало, подбрасывать дрова в затухающий костер лжи. Я пришел к выводу, господин председатель, что полицейские поймали его на месте преступления и совершили с ним сделку: они оставят его в покое, если он даст показания против «Бабочки».

Я был очень близок к истине: Полин, представленный на суде как человек честный и без уголовного прошлого, был через год задержан и обвинен в торговле кокаином.

Хюберт пытается защищать меня, но ему далеко до обвинителя. Только защитнику Бюфе удается, благодаря своему искреннему негодованию, поставить обвинение перед несколькими трудными проблемами. Но впустую! Прэдель выходит победителем из этого поединка. Он льстит присяжным, и они надуваются от гордости: такой достойный человек относится к ним, как к равным.

В одиннадцать часов ночи шахматная партия заканчивается. Защита получила мат. Моя вина подтверждена. Французское общество, представленное обвинителем Прэделем, беспощадно вычеркивает из своих рядов 25-летнего молодого человека. Председатель суда Бэвин подносит мне это блюдо голосом, лишенным всякого оттенка:

– Подсудимый, встать!

Я встаю. В зале царит абсолютная тишина, все задержали дыхание, сердце в моей груди стучит немного сильнее обычного. Присяжные стараются не смотреть на меня. Кажется, им стыдно.

– Обвиняемый, присяжные подтвердили вашу вину по всем пунктам обвинения, кроме одного: планирование убийства. Вы приговариваетесь к пожизненному заключению с каторжными работами. Хотите что-то сказать?

Я не произнес ни звука. Вел себя как обычно, только сильнее прижался к барьеру, за которым стоял.

– Господин председатель. Я невиновен и пал жертвой полицейского заговора.

До меня доносится шепот женщин, приглашенных сюда. Не поднимая голоса, я говорю им:

– Заткнитесь, женщины, разукрашенные драгоценностями и приходящие сюда, чтобы пощекотать себе нервы. Фарс окончен. Убийца разоблачен, и вы должны быть довольны.

– Стража, – говорит председатель, – увести заключенного.

Я слышу крик:

– Не переживай, милый мой, я найду тебя и там.

Это моя добрая Нент, крик ее любви.

Мои друзья хлопают в ладоши. Они гордятся мною, гордятся тем, что я не сломился и никого не выдал.

Возвращаемся в зал, в котором мы сидели перед началом заседания. Полицейские надевают на меня наручники, и один из них прикрепляет меня к себе короткой цепью: мою правая рука прикреплена к его левой. Ни единого слова. Я прошу сигарету. Сержант дает мне сигарету и сам зажигает ее. Рука полицейского вынуждена двигаться в такт каждому движению моей руки.

Я выкуриваю три четверти сигареты. Никто не раскрывает рта. Я смотрю на сержанта и говорю ему:

– Пошли.

В сопровождении дюжины полицейских я спускаюсь по лестнице и попадаю во внутренний двор здания суда. Здесь нас поджидает «черный ворон». В нем нет перегородки, и мы усаживаемся на скамьи – по десять человек на скамью. Сержант бросает:

– В тюрьму.

Тюрьма

Мы прибываем к последнему дворцу Марии-Антуанетты, и полицейские передают меня начальнику тюрьмы, который расписывается на квитанции. Они уходят, ничего не сказав, но перед этим – сюрприз – сержант крепко пожимает мои руки, закованные в наручники.

Начальник тюрьмы спрашивает:

– Сколько тебе влепили?

– Пожизненное заключение.

– Не может быть! – он смотрит на полицейских и понимает, что это правда. У этого тюремщика, столько перевидавшего на своем веку и хорошо знакомого с моим делом, находится для меня доброе слово: – Сволочи! Они с ума посходили!

Он осторожно снимает с меня наручники и лично отводит в бронированную камеру, предназначенную для приговоренных к смерти, к каторге, для сумасшедших и особо опасных преступников.

– Крепись, Бабочка, – говорит он мне, запирая дверь. – Тебе передадут твои вещи и еду из прежней камеры. Крепись!

– Спасибо. Я в полном порядке, поверь мне, и надеюсь, что мое пожизненное заключение станет им поперек горла.

Через несколько минут кто-то скребется о дверь.

– В чем дело?

Голос отвечает мне:

– Ничего. Я просто вешаю табличку.

– Для чего? Что на ней написано?

– Пожизненная каторга. Следить внимательно.

Мне кажется, они действительно посходили с ума. Не думают ли они, что полученный мною шок может довести меня до самоубийства? Во мне достаточно силы. Буду бороться. С завтрашнего дня начну действовать.

Утром, за кофе, я спросил себя: обжалую ли я приговор? Для чего? Будет ли у меня какой-то шанс перед другим судом? Сколько времени я на этом потеряю? Год, восемнадцать месяцев… И для чего? Чтобы получить двадцать лет вместо пожизненного заключения?

Но я задумал бежать, и количество лет никакого значения не имеет. Я вспомнил осужденного, который спросил председателя суда: «Мосье, а как долго длится во Франции пожизненная каторга?»

Я хожу по камере. Послал телеграмму жене, чтобы утешить ее, и сестре, которая выступила в защиту брата, одна против всех.

Кончено, занавес опущен. Мои родные страдают больше меня, а бедный отец с болью несет свой тяжелый крест в далекой провинции.

Вдруг меня потрясает: ведь я невиновен! Но перед кем? Да, перед кем я невиновен? Я говорю себе: никогда не рассказывай, что ты невиновен, – над тобой посмеются. Смешно заплатить пожизненным заключением за какого-то сутенера, которого даже и не ты убрал. Лучше всего заткнуться.

Сидя целый год в тюрьме, я не думал, что получу столь суровый приговор. Такая мысль меня вовсе не занимала. Хорошо. Первым делом, надо наладить связь с другими осужденными, которые могут стать сообщниками при побеге. Я выбрал парня по имени Деге, из Марселя. Увижу его у парикмахера. Он ходит туда каждый день бриться. Я тоже прошу отвести меня в парикмахерскую и, действительно, вижу его там, стоящего лицом к стене. В момент, когда я его замечаю, он уступает кому-то очередь, желая продлить удовольствие. Останавливаюсь рядом с ним и быстро говорю:

– Что слышно, Деге?

– Порядок, Пэпи. Получил пятнадцать, а ты? Слышал, тебе здорово влепили.

– Да, получил пожизненное заключение.

– Обжалуешь?

– Нет. Надо только хорошо питаться и развивать тело. Да, Деге, нам нужны будут крепкие мускулы. Ты заряжен?

– У меня 10000 франков. А ты?

– Нет.

– Мой тебе совет: запасись побыстрее. Твой адвокат Хюберт? Он не принесет тебе патрон. Пошли свою жену с заряженным патроном к Данетте. Пусть она передаст его Доминик и, уверяю тебя, он будет здесь.

– Ш-ш-ш… тюремщик смотрит на нас.

– Пользуетесь возможностью, чтобы поговорить, а?

– Это несерьезно, – отвечает Деге, – он рассказывает мне о своей болезни.

– А что с ним? Испортился желудок после суда? – жирный тюремщик раскатисто смеется.

Такова жизнь. Я уже вступил на «тропу разложения». Здесь смеются над 25-летним человеком, приговоренным к пожизненному заключению.

Получил патрон. Алюминиевый цилиндр, отшлифованный до блеска и закрученный ровно посредине. В нем 5600 франков в новых купюрах. Получив этот цилиндр, длиной в шесть сантиметров, я его поцеловал. Он толщиной с палец. Да, я целую его перед тем, как засунуть в задний проход. Набираю в легкие много воздуха, и он проходит в прямую кишку. Это моя копилка. Меня можно заставить раздеться, расставить ноги, приказать кашлять, нагнуться, и ничего при этом не найти. Он входит глубоко. Это моя жизнь, свобода, которую я ношу в себе… путь к мести. А я думаю мстить! Думаю только об этом.

На улице ночь. Я один в камере. Сильный свет под потолком позволяет тюремщику видеть меня через узкую щель в двери. Сильный свет ослепляет меня. Я кладу на глаза носовой платок. Лежу на железной кровати, на матраце, без подушки и каждый раз возвращаюсь к деталям этого страшного суда. И для того, чтобы понять, что укрепило меня в борьбе, я должен рассказать обо всем, что приходило мне на ум, когда в первые дни чувствовал себя погребенным заживо. Что я сделаю, когда сбегу? А в том, что я сбегу, я перестал сомневаться, когда в моих руках появился патрон.

Первым делом вернусь в Париж и убью лжесвидетеля Полина. За ним последуют два полицейских. Но двух полицейских недостаточно. Я должен убить всех полицейских. По крайней мере, многих. А! Знаю! Вернусь в Париж. Положу в чемодан взрывчатку – сколько влезет. Десять, пятнадцать, двадцать килограммов. Подсчитаю, сколько взрывчатки потребуется, чтобы взорвать как можно больше полицейских.

Динамит? Нет, можно найти кое-что получше. А почему бы и не нитроглицерин? Хорошо, посоветуюсь со специалистами. Но «курицы» (так мы презрительно называли полицейских) пусть не сомневаются. Я поднесу им счет.

Мои глаза закрыты, и платок покоится на веках. Я ясно вижу чемодан, нагруженный взрывчаткой, и часовой механизм. Осторожно. Она должна взорваться в десять часов утра на первом этаже полицейского участка, что на ул. Ювелиров, 36. В это время в ожидании донесений и показаний там находится 150 «куриц». По скольким ступеням мне надо будет подняться? Тут ошибиться нельзя. Надо точно рассчитать время, чтобы чемодан попал в назначенное место непосредственно перед взрывом. А кто его понесет? Хорошо, позволю эту дерзость себе. Я подъезжаю на такси к полицейскому участку и уверенным тоном говорю двум полицейским, стоящим у ворот: «Поднимите-ка этот чемодан в зал, я приду позже. Скажите комиссару Дюпону, что это передал ему комиссар Дюбо и что он сейчас придет».

Но послушают ли они меня? А вдруг среди всей этой своры болванов я наткнусь на двух умных? Тогда провал. Надо найти что-то другое. Я ищу. Должен найти решение, которое даст мне стопроцентный успех.

Я встаю, чтобы выпить немного воды. Думал так много, что заработал головную боль. Снова ложусь. Минуты текут медленно, и этот свет, этот свет, Боже милостивый! Я смачиваю платок и снова кладу его на глаза. Мне приятно от холодной воды. Всегда буду пользоваться смоченным платком. В эти долгие часы, когда я вынашиваю планы мести, я очень ясно вижу себя выполняющим эти планы. Всю ночь и даже часть дня я мысленно брожу по Парижу, будто мой побег стал свершившимся фактом. Это произойдет наверняка. Первым делом, преподнесу счет Полину, а потом, разумеется, «курицам».

А присяжные? Эти выродки будут жить в тиши и спокойствии? Эти дохлятины уже возвратились по домам, довольные от сознания выполненного долга. Они горды и важничают перед своими буржуа.

Хорошо. Что делать с присяжными? Ничего. Эти глупцы не способны быть судьями. Если присяжный – полицейский или бывший таможенник, он ведет себя как полицейский или таможенник. А если он молочник, то ведет себя как обыкновенный человек. Обвинителю не пришлось много трудиться, чтобы подчинить их себе. Они, действительно, не несут ответственности. Я взвесил и решил: не сделаю им ничего дурного.

Описывая мысли, которые одолевали меня много лет назад и которые встают передо мной сейчас со столь потрясающей ясностью, я лишний раз убеждаюсь в том, до какой степени тишина и одиночество могут возбудить фантазию. До сумасшествия. Человек как будто раздваивается. Он способен оказаться в любом месте и в любое время. Вот его дом, отец и мать… семья, детство, этапы жизни. Эта двойственность удивительно реальна. Человек и в самом деле живет в воображаемом им мире. Прошло тридцать шесть лет, но мое перо без усилий скользит по бумаге, воспроизводя мысли тех минут моей жизни.

Нет, присяжным я ничего не сделаю. Но обвинитель? Его нельзя упускать. Для него у меня имеется рецепт, изобретенный Александром Дюма. Сделаю с ним то же, что сделали с этим типом из «Графа Монте-Кристо», которого бросили в подвал и оставили умирать от голода.

Этот юрист отвечает за все. У этого ястреба в красном все данные для того, чтобы я убил его самым страшным способом. Так и сделаю. После Полина и «куриц» займусь им и только им. Сниму виллу. В ней будет очень глубокий подвал с толстыми стенами и тяжеленной дверью.

Если дверь будет недостаточно толстой, я обобью ее матрацем. После того, как сниму виллу, подкараулю его и схвачу. В стены будут вделаны цепи, к которым я его тут же прикую. Тогда придет мой час. Я стою против Прэделя и смотрю на него из-под опущенных ресниц. Смотрю на него так же, как он смотрел на меня в суде. Картина настолько отчетлива, что я чувствую его дыхание на своем лице; мы стоим с ним так близко, что едва не касаемся друг друга.

Его глазки ослеплены светом фонаря, который я направил прямо на него. Тяжелые капли пота стекают по его искаженному гримасой лицу. Я прислушиваюсь к его ответам. Все мое существо живет этим моментом.

«Помнишь меня, сволочь? Я Бабочка, которого ты с такой радостью послал на вечную каторгу. Ты веришь в то, что стоило потратить столько лет на учебу, провести столько ночей над римским правом, изучать латынь и древнегреческий, пожертвовать своей молодостью – и все ради того, чтобы стать великим оратором? Чего ты достиг, подлец? Создал новый свод законов? Убедил массы в том, что мир – это лучшая вещь на свете? Привлек людей в лоно новой удивительной религии? Или убедил людей в том, что они должны стать лучше и перестать творить зло? Ответь, для чего ты использовал свои знания: для того, чтобы спасать людей или для того, чтобы их топить? Ни для того, ни для другого. Только одно руководит тобой: взбираться и взбираться вверх по лестнице твоей презренной карьеры. Слава тебе, как лучшему поставщику рабочей силы на каторгу, и голов на эшафот.

Не будь Деблер[1]1
  Самый знаменитый в то время палач. (здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть] столь неблагодарен, он должен бы посылать тебе каждый год ящик самого дорогого шампанского. Разве не благодаря тебе, свинья ты этакая, ему удается снести с плеч пяток-другой лишних голов в год. Как бы там ни было, ты у меня прочно прикован к стене. Я снова вижу твою улыбку и твой победный взгляд после прочтения приговора. Мне кажется, это случилось вчера, хотя прошло много лет. Сколько лет? Десять? Двадцать?»

Что со мной происходит? Почему десять лет? Почему двадцать? Подумай только, Бабочка. Ты силен, ты молод, и в твоем животе 5600 франков. Два года – да. Два года в счет пожизненного заключения, не больше, обещаю тебе. Ты превратился в болтуна, Бабочка! Эта камера и эта тишина ведут тебя к сумасшествию. У меня нет сигарет. Вчера выкурил последнюю. Пройдусь. В конце концов, нет необходимости в том, чтобы мои глаза были закрыты и чтобы на них был платок. Решено. Я встаю. Длина камеры четыре метра, то есть пять небольших шагов от двери до стены. Я начинаю ходить, руки за спиной, и продолжаю: «Хорошо. Твою победную улыбку я превращу в гримасу. У тебя передо мной преимущество: я не мог кричать, а ты можешь. Кричи сколько хочешь, изо всей мочи. Что я с тобой сделаю? А рецепт Дюма? Оставлю тебя умирать с голоду? Нет, этого недостаточно. Во-первых, выколю твои глаза. А? Ты еще кажешься себе победителем? Думаешь, если выколю твои глаза, то лишу себя удовольствия читать в твоих глазах? Ты прав. Я не выколю твои глаза. Во всяком случае, не сразу. Отложим это на время. Лучше я вырву твой язык. Этот страшный, острый, как нож, язык. Нет, более острый, чем нож – как бритва! Язык, который ты навострил ради своей карьеры. Тот язык, который с любовью обращается к жене, детям, любовнице. Есть у тебя любовница? Любовник – это более вероятно. Ты можешь быть только отвратительным педерастом. Я начну с того, что вырву твой язык, потому что это он, после мозга, разумеется, посылает людей на эшафот. Только благодаря умению им пользоваться, тебе удалось заставить присяжных утвердительно ответить на твои вопросы.

Благодаря ему, «курицы» предстали как люди, выполняющие свой долг; благодаря ему, появился на свет высосанный из пальца рассказ «очевидца». Благодаря ему, я предстал перед дюжиной женщин как самый опасный в Париже человек. Не будь этого языка, столь красочного, столь убедительного, столь преуспевающего в искажении истины, я и сейчас сидел бы на веранде самого большого кафе на Белой Площади – месте, где меня всегда можно было увидеть. Решено. Вырву его. Но чем?

Я шагаю, шагаю, кружится голова, но мое лицо все еще напротив его лица… Вдруг погас свет, и слабой полоске дневного света удалось проникнуть через окошко камеры. Как? Уже утро? Всю ночь я мстил? Какие удивительные часы я провел! Эта длинная ночь была так коротка!

Сидя на кровати, я прислушиваюсь. Ничего. Абсолютная тишина. Изредка слышится щелчок в дверь. Это сторож, который ходит от двери к двери и приподнимает железную табличку над щелью, чтобы видеть заключенных.

Сейчас машина – плод творческой мысли французской Республики, находится на втором этапе своей работы. Она работает удивительно. На первом этапе она изолирует человека, который может причинить ей неудобство, но этого недостаточно. Человек не имеет права умереть слишком быстро, вырваться из ее рук при помощи самоубийства. Он нужен. Без заключенных управлению тюрем нечем будет заниматься. Поэтому за ним надо следить. Он должен отбыть наказание, чтобы могли существовать чиновники. Новый щелчок вызывает у меня улыбку.

Не беспокойся. Не убегу. Во всяком случае, не так, как ты этого боишься. Я не убью себя. Я хочу сохранить здоровье и как можно быстрее добраться до Французской Гвианы, куда вы, с Божьей помощью, меня посылаете. Я знаю, мой сторож, что твои «коллеги» не ангелы. Мне это давно известно. Наполеон изобрел каторжные работы, и когда его спросили: «Кто будет следить за преступниками?» – он ответил: «Еще большие преступники».

Мне пришлось убедиться, что основоположник каторжных работ не лгал.

Клак, клак. Окошко величиной 20x20 открылось в двери камеры. Мне подают кофе и кирпичик хлеба в 750 граммов. После оглашения приговора я не имею права посещать столовую, но мне разрешается покупать сигареты и некоторые дешевые товары в киоске. Через несколько дней у меня ничего не будет. Тюрьма – это коридор к изоляции. Я с удовольствием курю сигареты «Лакки Страйк» по 6.60 франков за пачку. Купил две пачки. Растрачиваю свой капитал. Но его все равно отнимут у меня в виде возмещения судебных издержек.

В записке, которую я обнаружил в хлебе, Деге просит меня зайти в баню. Он пишет: «В спичечной коробке ты найдешь трех вшей». Я вынимаю спички и, действительно, обнаруживаю трех больших вшей. Понимаю: я покажу их надзирателю, и завтра он пошлет меня с моими вещами в парилку, где будут уничтожены все паразиты, кроме меня, разумеется. Назавтра я застаю там Деге. Надзирателей нет. Мы одни.

– Спасибо, Деге. Благодаря тебе, я получил патрон.

– Он тебе не мешает?

– Нет.

– Всякий раз, когда ты выходишь по нужде, промывай его перед тем, как всовываешь обратно.

– Да. По-моему, он непроницаемый – купюры в отличном состоянии. Я держу его уже неделю.

– Если это так, то патрон действительно хороший.

– Что ты думаешь делать, Деге?

– Притворюсь сумасшедшим. Я не хочу идти на острова. Здесь, во Франции, отбуду не больше восьми-десяти лет. У меня связи и мне скостят, как минимум, пять лет.

– Сколько тебе?

– Сорок два.

– Ты с ума сошел? Если ты отбудешь десять лет, то выйдешь отсюда стариком. Ты боишься каторжных работ?

– Да, боюсь, и не стыжусь этого, Бабочка. Положение в Гвиане ужасно. Каждый год умирает восемьдесят процентов. Одна партия сменяет другую, и в каждой из них 1800–2000 человек. Если не заразишься проказой, то подхватишь желтую лихорадку, дизентерию, чахотку или малярию. Если тебе удастся не умереть от всего этого, то у тебя много шансов быть убитым из-за патрона или погибнуть при бегстве. Поверь мне. Поверь мне, Бабочка, я не хочу тебя пугать, но я знаком со многими, кто вернулся оттуда после пяти-семи лет, и я знаю что говорю. Это не люди, это – тряпки. Девять месяцев в году они проводят в больнице. Что касается побега, то это не так просто, как многие полагают.

– Я верю тебе, Деге, но верю и в себя – долго я там не пробуду. Я моряк, хорошо знаком с морем, и будь уверен – не замедлю сбежать. А ты, неужели ты видишь себя сидящим десять лет в изоляции? Пусть тебе даже скостят пять лет, в чем я не очень уверен, сможешь ли ты выстоять и не сойти с ума? Находясь в камере без книг, без права выйти, без возможности беседовать с людьми; я умножаю 24 часа не на 60 минут, а на 600, и это все еще далеко от действительности.

– Возможно, но ты молод, а мне уже сорок два года.

– Слушай, Деге, серьезно, чего, ты боишься? Других заключенных?

– Если честно, Пэпи, то да. Все думают, что я миллионер и ношу с собой пятьдесят или сто тысяч; они убьют меня, не задумываясь.

– Слушай, ты готов пойти на сделку? Обещай мне, что не притворишься сумасшедшим, и я обещаю всегда быть на твоей стороне. Я силен, у меня исключительная реакция, с детства знаю приемы борьбы, умею обращаться с ножом. Что касается других заключенных, то ты можешь быть спокоен: нас будут уважать и даже еще больше – бояться. Чтобы бежать, нам никто не нужен. И у тебя, и у меня есть деньги. Я умею управлять кораблем. Чего еще тебе надо?

Он посмотрел мне прямо в глаза… Мы обнялись. Договор подписан.

Через несколько минут открылись двери. Мы взяли вещи и пошли, каждый своей дорогой. Мы сможем видеться у парикмахера, врача или в церкви по воскресеньям.

Деге занимался подделкой ценных бумаг Министерства обороны. Фальшивомонетчик подделывал их весьма оригинальным путем. Он отбеливал число 500 на купюрах и выводил на них «1000 франков». Бумага была настоящей, банки и торговцы принимали ее охотно. Продолжалось это много лет, а финансовое управление терялось в догадках, пока человек по имени Брюле не был пойман на месте преступления. Луи Деге в это время спокойно хозяйничал в своем бape в Марселе, где каждый вечер собирались ребята из «общества» и дельцы со всех концов света.