Текст книги "Бабочка"

Автор книги: Анри Шарьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

На следующее утро я атакую первый день из оставшихся мне трехсот шестидесяти пяти. Первые, вернее, вторые 240 дней прошли вполне благополучно и вдруг… Была схвачена рука человека, который уже успел вложить в унитаз орех и пять сигарет.

Это был настолько невероятный случай, что на несколько минут они забыли о приказе не нарушать тишину. Звуки ударов наверняка доносились до самых отдаленных камер, а потом послышались стоны избиваемого насмерть человека. Открылась форточка, и в нее просунулось искаженное гримасой лицо надзирателя:

– Ты, оказывается, ничего не теряешь, сидя здесь!

Это случилось в 7 часов. Через некоторое время за мной явилась целая делегация во главе с заместителем коменданта изолятора. Открылась дверь, которую не открывали вот уже двадцать месяцев.

– Заключенный, выходи.

– Если вы собираетесь бить меня, я буду защищаться. Предпочитаю остаться здесь и прикончить первого, кто ко мне войдет.

– Тебя не будут бить, Шарьер.

– Кто отвечает за это?

– Я, заместитель коменданта изолятора.

– Ты выполняешь свои обещания?

– Обещаю тебе своей честью, что тебя бить не будут. Давай, выходи.

Я выхожу, держа в руке котелок.

– Можешь держать котелок, но он тебе не понадобится.

– Хорошо.

Я выхожу, и меня окружают шестеро надзирателей и заместитель коменданта. Во дворе у меня начинает кружиться голова, а глаза, ослепленные солнцем, все время закрыты. Меня вводят в зал управления. На полу, в луже крови, корчится и стонет человек. По стенным часам я вижу, что теперь 11 часов, и думаю про себя: «Этого бедного парня пытают уже четыре часа». Комендант сидит за столом, заместитель усаживается рядом с ним.

– Шарьер, сколько времени ты получаешь еду и сигареты?

– Он вам, наверно, сказал.

– Я спрашиваю тебя.

– Я страдаю забывчивостью и не знаю, что было вчера.

– Ты смеешься надо мной?

– Нет, я просто удивляюсь, что это не записано в моем деле. Я страдаю забывчивостью после того, как получил удар по голове.

Комендант говорит чиновнику:

– Свяжитесь с Королевским островом и выясните, так ли это.

Чиновник берется за телефон, а комендант продолжает:

– Но ты помнишь, что тебя зовут Шарьер?

– Это я помню, – говорю я и, чтобы окончательно сбить его с толку, тараторю, как автомат:

– Меня зовут Шарьер, родился в 1906 году в Ардеше, и присудили меня к пожизненному заключению в Париже, на Сене.

– Сегодня утром ты получил свои кофе и хлеб?

– Да.

– Какие овощи вам давали вчера?

– Не знаю.

– Если верить тебе, ты ничего не помнишь?

– Ничего из событий, но я помню лица. Помню, например, что ты однажды принимал меня. Когда это было? Не знаю.

– Раз так, ты не знаешь, сколько времени тебе осталось сидеть?

– На каторге? Пока не подохну.

– Нет, нет. Сколько времени тебе осталось сидеть в изоляторе?

– Я сижу в изоляторе? За что?

– О! Это уже слишком! К черту! Ты меня с толку не собьешь. Хочешь сказать, ты не знаешь, что отбываешь два года одиночки за побег?

Тут я его окончательно убиваю:

– За побег? Я? Господин комендант, я человек серьезный и ответственный. Пойдем в мою камеру, и ты увидишь, что о побеге не может быть и речи.

В это время кто-то из тюремщиков ему сообщает:

– Говорят с Королевского острова, комендант.

Он берет трубку:

– Странно, он утверждает, что у него амнезия… Отчего? Удар по голове… Понял, он притворяется. Поди знай… Хорошо, простите, командир, я проверю. До свидания. Да, я вам доложу.

Он поворачивается ко мне:

– Ну, клоун, покажи свою голову. Э! Действительно, рана. А как ты помнишь, что страдаешь забывчивостью из-за этой раны? А? Объясни-ка.

– Я ничего не объясняю. Я просто сообщаю факты: я помню удар, помню, что мое имя Шарьер и еще кое-что. Ты спрашиваешь, с какого времени я получаю еду и сигареты? Вот мой окончательный ответ: я не знаю, в который раз получаю их – в первый или в тысячный. Точнее, не могу ответить из-за забывчивости. Это все. Дальше поступай как хочешь.

– Мое желание несложно. В последнее время ты ел слишком много, и тебе не мешает похудеть. Отменяю тебе ужины до окончания срока.

В тот же день я получил записку. Она не была фосфорной, и прочитать ее сразу я не смог. Ночью я зажигаю сигарету, которую мне удалось спрятать в кушетке и которую не обнаружили при обыске. Мне удается прочитать:

«Поставщик не раскрыл рта. Он сказал, что принес тебе еду во второй раз и делал это по собственной инициативе. Он сказал, что знал тебя по Парижу. На Королевском острове никто не пострадает. Крепись».

Итак, я перестал получать кокосовые орехи, сигареты и известия от моих друзей с Королевского острова. Кроме того, мне перестали давать ужин. Я привык к сытости, а десять сигарет заполняли мой день и часть ночи. Но я думаю не только о себе, но и об этом несчастном парне, которого били из-за меня. Будем надеяться, что он получил не слишком суровое наказание.

Раз, два, три, четыре, пять, – полкруга. Раз, два, три, четыре, пять, – полкруга. На таком меню долго не протянешь; может быть, стоит сменить тактику и вместо бесконечного хождения как можно больше лежать? Чем меньше я двигаюсь, тем меньше калорий сжигаю. Четыре месяца – это сто двадцать дней. Сколько времени должно пройти, чтобы из-за такого скудного рациона заболеть малокровием? По меньшей мере – два месяца. Значит, мне предстоят два решающих месяца. Если ослабею, болезням будет легче атаковать меня. Я решаю лежать с 6 вечера до 6 утра. Шагать буду всего четыре часа в день. Остальное время сидеть или лежать.

Сегодня, после долгих раздумий о моих друзьях и о несчастном, который пострадал ради меня, перешел к новому распорядку. Это мне неплохо удается, хотя часы тянутся намного дольше, а ноги затекают из-за неподвижности.

Вот уже десять дней я постоянно голоден. Как ни странно, скудная пища действует на воображение не меньше, чем усталость. Как только ложусь спать, картины прошлого с жуткой ясностью встают перед глазами. Вчера я побывал в Париже, в «Мертвом мышонке», где мы с друзьями пили шампанское; здесь был и Антонио из Лондона, который по-французски говорит, как парижанин, а по-английски, как настоящий «ростбиф». На следующий день он убил в «Меронии», что на бульваре Клиши, пятью выстрелами из пистолета одного из своих друзей. В «обществе» переход от дружбы к вражде совершается быстро. Да, вчера я был в Париже и танцевал под аккордеон в «Маленьком саду» на бульваре Сен-Оуэн, который посещают только корсиканцы и марсельцы.

Остался один месяц. Вот уже три месяца мой желудок переваривает только кусок хлеба и немного горячего супа с вареным мясом. «Вареное мясо» очень часто оказывается просто куском кожи. Обычно я делю хлеб на четыре равные порции и съедаю их в 6 часов утра, в полдень, в 6 часов вечера и перед сном. Сегодня я позволил себе съесть в один присест половину дневной порции хлеба.

«Почему я это сделал? – упрекаю я себя. – И это перед самым концом. Я голоден, и у меня нет сил. А отчего у тебя могут быть силы? От этой еды? Верно, ты слаб, но ты не болен и наверняка выйдешь победителем».

Я сижу после двух часов непрерывной ходьбы на бетонном выступе, который служит мне табуретом. Через тридцать дней, то есть через семьсот двадцать часов откроется дверь, и мне скажут: «Заключенный Шарьер, выходи. Ты отбыл свои два года в изоляторе».

А я скажу коменданту, продолжая разыгрывать из себя склеротика: «Что, меня помиловали? Я возвращаюсь во Францию? Кончилось мое пожизненное заключение?» Хочется увидеть его лицо в этот момент, пусть убедится в том, что наказание голодом было неоправданным. Но, Боже мой, что с тобой происходит? Коменданту наплевать на тебя в любом случае – было наказание справедливым или нет. По этому поводу, его не будет мучить совесть. Тюремщик не может быть нормальным существом. Ни один человек, достойный звания Человек, не принадлежит к этой компании. Может быть, только у самой могилы страх перед Богом заставит его колебаться и сожалеть о содеянном, но и тогда это будет не искреннее раскаяние, а всего лишь страх, что на суде Божьем он сам будет обвиняемым.

Когда ты выйдешь из камеры и тебя пошлют на остров – неважно, какой – не вступай в сделки с этим отродьем. На их стороне – низость и неосознанный садизм. Со мной находятся люди, совершившие немало преступлений, но в которых страдание развило добросердечие, милосердие, великодушие и мужество. Я предпочитаю быть заключенным, а не тюремщиком.

Еще двадцать дней. Замечаю, что в последнее время я получаю меньшую, чем обычно, порцию хлеба, а вместо мяса – кость с кусочком кожи. Как бы не заболеть! Сильная усталость сопровождается глубокой депрессией, и это меня очень беспокоит. Мне с трудом удается протянуть двадцать четыре часа каждого дня. Скребутся о дверь. Я хватаю записку и читаю: «Напиши хоть одно слово. Беспокоимся за твое здоровье. Еще девятнадцать дней. Крепись. Луи – Игнац».

К записке приложен клочок бумаги и кусок грифеля. Я пишу: «Держусь. Очень слаб. Спасибо. Пэпи».

Метла снова скребет о дверь, и я посылаю записку. Несколько слов от друзей значат для меня много больше сигарет и кокоса. Это редкое проявление преданности придает мне сил. Они правы: осталось девятнадцать дней. Я у самой финишной ленточки этого утомительного состязания со смертью и со временем. Не заболею. Мне надо больше отдыхать, не тратить калории. Отменю два часа утреннего шагания и два часа послеобеденного. Ночью все время я лежу, а днем сижу неподвижно на своем каменном табурете. Время от времени встаю, делаю несколько движений руками и снова сажусь. Осталось всего десять дней.

Я брожу по Тринидаду, и печальные звуки яванских однострунных скрипок убаюкивают меня. Страшный, нечеловеческий крик возвращает меня к действительности. Крик раздается из камеры, расположенной позади моей. Я слышу:

– Сволочь, попробуй только подойти сюда, к моей яме!

– Заткнись или тебя накажут, – отвечает надзиратель.

– Ах, ах! Позволь мне посмеяться, кусок дерьма! Что может быть хуже этого молчания? Наказывай меня, как хочешь. Бей, если это доставит тебе удовольствие, палач, но тебе не изобрести ничего хуже безмолвия, в котором ты заставляешь меня жить. Нет, нет, нет! Не хочу больше, не могу больше жить в этом мире без звуков. Три года назад я уже должен был тебе сказать: «Дерьмо! Грязный мерзавец!» Я был дураком – ждал тридцать шесть месяцев, чтобы сказать, как противны мне ты и тебе подобные – гнилые твари!

Через несколько минут открывается дверь:

– Нет, не так! Выверните ее наизнанку, это намного эффективнее.

Несчастный парень продолжает визжать:

– Надевайте смирительную рубашку как хотите, гниды! Наизнанку, если хотите. Тяните шнурки сильнее, чтобы я задохнулся, но все равно от меня ты услышишь одно: мать твоя была свиньей, а ты – подонок!

Ему, наверно, заткнули рот – я больше не слышу ни звука.

Этот случай оторвал меня от островов и их прекрасных людей, от скрипок, от грудей индианок в Порт-оф-Спейн, и возвратил к печальной действительности изолятора. Еще десять дней – двести сорок часов страдания.

То ли неподвижность приносит плоды, то ли помогает записка товарищей, но я чувствую себя неплохо, а там за стеной, на расстоянии двух метров от меня, несчастный парень начинает сходить с ума. Он долго не протянет, а своим бунтом он только приближает свой конец.

А моя изоляция подходит к концу, и через шесть месяцев я надеюсь снова быть в форме, достаточной для нового побега. О первом побеге лишь говорили, о втором напишут на стенах тюрьмы. Нет сомнений, сбегу максимум через шесть месяцев.

Последняя ночь в изоляторе. Семнадцать тысяч пятьсот восемьдесят часов назад я вошел в камеру № 234. Дверь камеры за все это время открывалась всего один раз: когда меня вели к коменданту. Со мной говорили за это время всего четыре раза, если не считать нескольких слов, которыми я ежедневно, в считанные секунды, обмениваюсь с моим соседом.

Я тихо засыпаю, думая лишь об одном: завтра двери моей камеры окончательно откроются. Завтра увижу солнце, и, если меня пошлют на Королевский остров, буду дышать морским воздухом. Завтра я буду свободен. Меня разбирает смех. Что значит, свободен? Завтра ты начинаешь официально отбывать свой срок – пожизненную каторгу – и это ты называешь свободой? Знаю, знаю, но это ни в какое сравнение не идет с тем, что мне пришлось пережить здесь. В каком состоянии я застану Кложе и Матурета?

В 6 часов утра я получаю кофе и хлеб. Мне хочется сказать: «Вы ошибаетесь, я сегодня выхожу», но тут же спохватываюсь: я ведь страдаю «забывчивостью», и комендант вполне может влепить мне на месте тридцать суток карцера, если узнает, что я над ним посмеялся. Но, как бы там ни было, сегодня, 26 июня 1936 года, я, согласно закону, должен покинуть изолятор Сен-Жозефа. Через четыре месяца мне будет тридцать лет.

8 часов. Я съел всю порцию хлеба. В лагере еды будет вдоволь. Открывается моя дверь. Входят комендант и два надзирателя.

– Шарьер, ты отбыл свое наказание – сегодня 26 июня 1936 года. Идем с нами.

Я выхожу. Во дворе меня ослепляет солнечный свет. Я слабею. Ноги подкашиваются, а в глазах мелькают черные пятна. Я прошел всего пятьдесят метров, из них тридцать – на солнце.

В блоке управления я вижу Кложе и Матурета. Матурет кажется скелетом: щеки у него впали, а глаза сидят глубоко в глазницах. Кложе лежит на носилках. Он бледен, и над ним уже витает смерть. Я думаю про себя: у вас не очень солидный вид, друзья мои. Неужели и я так выгляжу? Мне хочется взглянуть на себя в зеркало.

Спрашиваю их:

– Ну что, у вас все в порядке?

Они не отвечают. Я спрашиваю еще раз.

– Порядок?

– Да, – тихо отвечает Матурет.

Целую Кложе в щеку, он смотрит на меня блестящими глазами и улыбается:

– Здравствуй, Бабочка, – говорит он мне – Я кончен, это все.

Через несколько дней он умрет в больнице Королевского острова. Ему было всего тридцать два года.

Подходит комендант:

– Матурет и Кложе, вы вели себя как полагается. Ставлю на ваших карточках отметку: «Поведение хорошее». Ты, Шарьер, совершил большую ошибку, и я отмечаю то, что тебе полагается: «Поведение плохое».

– Простите, комендант, но какую ошибку я совершил?

– Может быть, ты не помнишь сигареты и кокос.

– Разумеется, не помню.

– А на каком режиме тебя держали четыре последних месяца?

– Как это прикажете понимать? На таком же, что и в день прибытия.

– Ну, это уж слишком! А что ты ел вчера?

– Как? Не помню, что именно: может быть, фасоль, может быть, рис в соусе, а может быть, что-то другое.

– Значит, ты ешь по вечерам?

– А ты что думаешь, я выбрасываю свою порцию?

– Нет, сдаюсь. Хорошо, пишу «Поведение хорошее». Ты доволен?

– Разумеется, я ведь ничего не сделал.

Открывается дверь блока, и мы идем в сопровождении надзирателя по тропе, ведущей в лагерь. Смотрим на сверкающее море, на серебристые полоски пены. Перед нами Королевский остров, полный зелени и красных крыш. Я прошу надзирателя разрешить нам посидеть несколько минут. Он разрешает, и мы усаживаемся справа и слева от Кложе. Сами того не замечая, держим друг друга за руки. Надзиратель говорит, наконец:

– Идите ребята, пора спускаться.

Медленно-медленно спускаемся в лагерь. Мы с Матуретом впереди, а за нами несут на носилках нашего угасающего товарища.

Жизнь на Королевском острове

Попав в лагерь, мы были сразу окружены вниманием всех заключенных. Я вижу Пьеро-придурка, Жана Сартра, Колондини, Чиссилио. Когда, в сопровождении двадцати заключенных, мы пересекаем двор и входим в поликлинику, в считанные минуты перед нами появляются сигареты, табак, кофе с молоком, шоколад из чистого какао и другие, совершенно непостижимые вещи. Каждому хочется что-то дать нам. Санитару, делающему Кложе укол адреналина в сердце, очень худой негр говорит:

– Санитар, отдай ему мои витамины, ему они нужны больше, чем мне.

Пьер из Бордо спрашивает меня:

– Хочешь деньги? Я могу собрать перед тем, как вас отправят на Королевский остров.

– Нет, большое спасибо, деньги у меня есть. А ты уверен, что нас пошлют на Королевский остров?

Два часа в поликлинике прошли быстро, сытые и довольные, мы собираемся выехать на Королевский остров. Кложе почти все время лежит с закрытыми глазами. Я подхожу к нему, прикладываю руку к его лбу, и лишь тогда он открывает глаза и говорит:

– Пэпи, дружище, мы настоящие друзья.

– Больше того – мы братья, – ответил я ему.

У выхода из лагеря все желали нам удачи. Пьеро-придурок надел мне на шею мешочек с табаком, сигаретами, шоколадом и коробками молока «Настелла». Санитар Фернандез и один из надзирателей провожали нас к причалу. Последний дает нам направление в больницу Королевского острова. Я начинаю понимать, что санитары Фернандез и Эссари помещают нас в больницу, не посоветовавшись с врачом. Вот и лодка. Шестеро гребцов, двое надзирателей, вооруженных ружьями, на корме лодки, и еще один – у руля. Один из гребцов – Шапар, осужденный за аферу на марсельской бирже. В путь. Весла врезаются в воду. Шапар спрашивает меня:

– Все в порядке, Пэпи? Ты регулярно получал кокос?

– Нет, четыре последних месяца не получал.

– Знаю. Случилось несчастье. Парень вел себя хорошо. Он знал только меня, но не выдал.

– Где он сейчас?

– Умер.

– Не может быть! Отчего?

– Во время пыток ему отбили печень.

И вот, мы прибываем к Королевскому острову – наиболее важному из трех островов Благословения. Судя по часам над пекарней, теперь три часа дня. Два здоровых парня, одетых во все белое, поднимают носилки с Кложе, как перышко, и несут их по тропе, шириной в четыре метра и покрытой щебнем. Время от времени я присаживаюсь на ручку носилок, у изголовья Кложе, и потихонечку глажу его лоб. Матурет держит его руку.

– Это ты, малыш? – шепчет Кложе. Он счастлив видеть нас рядом с собой. Когда мы поднимаемся на самую вершину, мы видим в тени у четырехугольного белого здания всех самых высокопоставленных лиц. Мы подходим к майору Берро, который обращается к нам:

– Изоляция оказалась не слишком тяжелой? Кто там на носилках?

– Это Кложе.

Он смотрит на Кложе и говорит:

– Отведите их в больницу. Когда выйдут, доложите мне, я хочу поговорить с ними перед отправкой в лагерь.

В больнице нас помещают в огромную и хорошо освещенную палату. Кладут в кровати с белоснежными простынями и наволочками. Шатель, санитар из Сен-Лорин де-Марони, занимается Кложе и велит одному из надзирателей сходить за врачом. Тот приходит и после долгого и тщательного осмотра поднимает голову с недовольным выражением лица. Он выписывает рецепты, а потом смотрит на меня.

– Мы с Бабочкой в плохих отношениях, – говорит он Шателю.

– Я удивляюсь, ведь он хороший парень, доктор.

– Может быть, но он слишком упрям.

– Откуда вам это известно?

– Я осматривал его в изоляторе.

– Доктор, – говорю я, – и это вы называете осмотром?

– В приказах управления сказано не открывать дверь заключенного, и потому осмотр производится через окошко.

– Хорошо, доктор, надеюсь, что ты только служишь управлению, а не являешься его частью.

– Поговорим об этом в другой раз. Я постараюсь вылечить тебя и твоего друга. Что касается третьего, то боюсь, уже слишком поздно.

Для нас есть новость: Иисуса, надувшего нас во время побега, убил прокаженный. Имени прокаженного Шатель не помнит, и я думаю, что это один из тех, кто помог нам бежать.

Жизнь на островах Благословения отличается от той, которую я себе представлял. Здесь отбывают наказание, в основном, очень опасные преступники. Еды вдоволь: спирт, сигареты, кофе, шоколад, сахар, мясо, свежие овощи, рыба, раки, кокосовые орехи. Получившие пожизненное заключение не имеют никаких шансов выбраться отсюда и потому очень опасны. Надзиратели и заключенные представляют собой занятную смесь. Жены надзирателей подыскивают себе молодых слуг среди заключенных и часто превращают их в своих любовников. Их зовут «друзьями семьи», и работают они садовниками или поварами, одновременно служа связными между надзирателями и заключенными. Заключенные не относятся враждебно к «друзьям семьи» – благодаря им все имеют возможность торговать – но считают их нечистыми. Ни один из ребят «общества» не согласится на подобную работу. Они стараются выполнять работу, которая не связывает их с надзирателями: работают уборщиками, санитарами, садовниками в тюрьмах, мясниками, пекарями, гребцами, почтальонами и смотрителями маяка. Работают с 7 часов утра до 12 и с 2 часов дня до 6 вечера.

В воскресенье нас навестили Деге и Глиани. В трапезе, которую мы устроили в комнате Шателя, участвовали сам Шатель, Деге, Глиани, Матурет, Гранде и я. Мы разговаривали о побеге, и я выяснил, что Деге решил больше не пытаться бежать. Он ждет известия об уменьшении своего срока на пять лет. Тогда ему останется отсидеть всего четыре года, и он хочет их спокойно отсидеть.

Мой вопрос, откуда проще бежать, застает их врасплох – ни Деге, ни Глиани даже не думали об этом. И Деге, и Глиани предлагают любое место на выбор, и мне остается только выбрать занятие по душе. Гранде предлагает мне половину своего места управляющего играми – это меня вполне устраивает, так как даст возможность хорошо заработать. Оказалось, что это занятие очень интересное, но довольно рискованное.

Деге дает мне пятьсот франков и предлагает использовать эти деньги для игры в покер – в палате устраиваются иногда интересные игры. Гранде дарит мне великолепный нож с костяным лезвием, которое он сам покрыл металлом. Это опасное оружие.

– Будь всегда вооружен – и днем, и ночью.

– А обыски?

– Большинство надзирателей, которые проводят обыски – арабы. У человека, который считается опасным, они никогда не находят оружие.

– Увидимся в лагере.

Мы здесь уже три дня, и большую часть времени я провожу у постели Кложе. Его состояние ухудшается, и он помещен в отдельную палату, где лежит еще один тяжелобольной. Шатель пичкает его морфием и боится, что Кложе не переживет четвертую ночь.

В палате тридцать кроватей, посреди палаты – проход шириной в три метра. Освешают палату две керосиновые лампы. Матурет подходит ко мне и говорит, что в палате играют в покер. Я подхожу к картежникам. Их четверо.

– Можно присоединиться к вам?

– Садись. В банке минимум сто франков. Для игры необходимы три кассы, то есть триста франков. Вот тебе жетоны на триста франков.

Я даю Матурету двести франков на хранение. Парижанин Дюпон, говорит:

– Мы играем по английской системе, без джокера. Ты с этой системой знаком?

– Да.

– Дели карты.

Эти люди играют с невероятной скоростью. Если ставка делается недостаточно быстро, то ведущий провозглашает: «Ставка с опозданием», и ее нельзя поднимать. Я открываю новый для себя сорт заключенных: картежников. Они живут игрой и ради игры. Ничто другое их не интересует. Они забывают и кто они, и что их ждет. Их интересует одно: игра.

Мы играли всю ночь. Я выиграл тысячу триста франков. Пауло просит одолжить ему двести франков. Это даст ему возможность продолжить игру в белот.

– Возьми триста, – говорю я ему. – Выигрыш поделим пополам.

– Спасибо, Бабочка. Ты и вправду такой, каким тебя описывали. Будем друзьями.

Он протягивает мне руку и уходит, сияя от счастья. Кложе умер сегодня утром. Вчера он просил Шателя не давать ему морфий:

– Я хочу умереть, сидя на кровати, рядом с моими друзьями.

Наш друг умер у нас на руках. Я закрыл его веки. Матурет стонал:

– Не стало нашего друга. Мы бросили его акулам.

Я застыл от ужаса, услышав это «бросили его акулам». Действительно, на островах нет кладбища. Умершего заключенного бросают в море в 6 часов вечера. Для этой цели выбрали пролив между Сен-Жозефом и Королевским островом, который кишмя кишит акулами.

Смерть друга делает для меня больницу невыносимой.

Я сообщаю Деге, что послезавтра выхожу из больницы, и он пересылает мне записку: «Попроси Шателя дать тебе пятнадцать дней отдыха в лагере, и ты сможешь выбрать работу на свой вкус».

Когда я выхожу из больницы, меня отводят в здание управления к майору Берра.

– Бабочка, – говорит он мне, – я хочу поговорить с тобой перед тем, как ты отправишься в лагерь. У тебя тут есть друг, мой бухгалтер Деге. Он утверждает, что мы получили из Франции неправильные сведения о тебе, что ты не совершил преступления, и потому естественен твой постоянный бунт. Должен сказать, что я с ним не согласен. Меня интересует теперь одно: каково твое теперешнее душевное состояние?

– Прежде, чем я отвечу на ваш вопрос, не могли бы вы сказать, какие сведения обо мне имеются в моей папке?

– Смотри сам, – говорит он, протягивая мне желтую картонную папку, в которой я обнаруживаю следующие записи:

Анри Шарьер по кличке «Бабочка» родился 16 ноября 1906 года в Ардеше, осужден за преднамеренное убийство на пожизненную каторгу в суде на Сене. Опасен во всех отношениях, требует пристального наблюдения.

Распределитель в Каннах: заключенный неисправим. Подозревается в подготовке восстания. Держать под постоянным контролем.

Сен-Мартин-де-Ре: дисциплинирован, влияет на других заключенных. Попытается бежать из любого места.

Сен-Лорин-де-Марони: осуществил нападение на троих надзирателей и сторожа, чтобы бежать из больницы. Возвращен Колумбией. В заключении вел себя хорошо. Получил легкое наказание – два года изолятора.

Изолятор Сен-Жозеф: хорошее поведение вплоть до освобождения.

– И все же, Бабочка, – говорит комендант – я не могу быть уверен в том, что ты будешь сидеть здесь, как пенсионер. Хочешь заключить со мной договор?

– Почему бы и нет? Это зависит от того, какой договор?

– Ты несомненно попытаешься бежать с островов, и, может быть, тебя ожидает удача. Мне осталось управлять островами всего пять месяцев. Знаешь ли ты, что за каждый ваш побег расплачивается комендант? Это стоит ему годовой колониальной зарплаты, отпуска и даже понижения в должности. Заключить тебя в карцер за желание бежать я не могу, и мне придется искать другой выход, который я, разумеется, найду, но делать мне этого не хочется. Я предпочел бы получить твое честное слово, что ты не сбежишь, пока я не оставлю острова.

– Комендант, даю слово не бежать, пока ты здесь, но при условии, что это продлится не более шести месяцев.

– Я оставляю острова раньше чем через пять месяцев.

– Полный порядок. Спроси Деге, и он тебе скажет, что я свое слово держу.

– Я тебе верю.

– Но я попрошу кое-что взамен.

– Что именно?

– Эти пять месяцев я буду выполнять работы, которые могут мне пригодиться впоследствии.

– Договорились. Пусть это только останется между нами.

– Да, комендант.

Он посылает за Деге, и тот убеждает его, что мое место среди ребят из «общества». Там мои друзья. Мне дают мешок с личными вещами, а комендант добавляет от себя несколько пар брюк и белую куртку.

Сопровождаемый тюремщиком, я направляюсь к центральному лагерю, пересекаю почти всю высоту и подхожу к главным воротам. «Исправительно-трудовой лагерь островов. Королевский остров». Огромные деревянные ворота распахнуты настежь. Их высота около шести метров. По бокам – сторожевые будки, и в каждой – по четыре надзирателя. На стуле сидит сержант. У всех вместо ружей пистолеты.

Подхожу к порогу, и пять или шесть сторожей-арабов выходят мне навстречу. Командир, корсиканец, говорит:

– Вот новенький. Сразу видно – парень, что надо.

Надзиратели собираются обыскать меня, но он их останавливает:

– Не трогайте его. Входи, Бабочка. Тебя заждались, наверно, твои друзья. Меня зовут Софрани. Успеха тебе на островах.

– Спасибо, командир.

Я вхожу в огромный двор, где находятся три здания, и надзиратель подводит меня к одному из них. На двери одного из зданий написано: «Здание А – особая группа».

Передо мной большой четырехугольный зал, где обитает около ста двадцати заключенных. Как и в казарме Сен-Лорина, здесь вдоль стены проходят рельсы, оставляя место лишь для двери и решеток, которые закрываются только на ночь. Между стенами и рельсами протянуты полотна, которые называют гамаками, хотя к настоящим гамакам они никакого отношения не имеют. Эти «гамаки» очень удобны и гигиеничны, и над каждым из них находятся две полки, куда можно класть свои вещи. Люди живут здесь «группами», некоторые группы состоят всего из двух человек, некоторые достигают десяти.

Когда я вхожу, ко мне подходят заключенные, и каждый приглашает пойти с ним. Гранде решительно берет мой мешок и говорит: «Он будет в моей группе». Я встречаю здесь много знакомых – это ребята из Корсики, Марселя, несколько парижан – всех их я знаю по французским тюрьмам и транспорту. Я удивляюсь тому, что застал их здесь, и спрашиваю, почему они не работают в такое время. В ответ они смеются:

– Тот, кто живет в этом здании, никогда не работает больше часа в сутки.

Затем происходит нечто непонятное: входит тип, одетый в белое, и несет впереди себя поднос, покрытый белой скатертью:

– Стейки, стейки, кто хочет стейки?

Он подходит к нам и приподнимает скатерть: на подносе разложены аккуратно, как в парижском ресторане, ряды бифштексов. Гранде, видимо, постоянный клиент этого парня. Тот только спрашивает, сколько ему дать бифштексов.

– Пять.

– Из филе или из лопатки?

– Из филе. Сколько я тебе должен? Дай счет. Нас теперь будет двое, и это меняет дело.

Продавец бифштексов вытаскивает записную книжку и подсчитывает:

– Сто тридцать пять франков.

– Я тебе плачу, и мы начинаем новый счет.

Обращаясь ко мне, Гранде говорит:

– Надо уметь устраиваться, и у тебя всегда будут деньги. Без денег ты мертв.

Здесь многие «умеют устраиваться». Устраивается повар, который продает мясо и жир; пекарь, который продает особый хлеб и белые булки, предназначенные для надзирателей; мясник, продающий мясо; санитар, который продает лекарства; бухгалтер – он получает деньги за то, что назначает тебя на приглянувшуюся тебе работу, или вовсе освобождает от работы; садовник, продающий свежие овощи и фрукты; заключенный-работник лаборатории, который подделывает результаты анализов, производя тем самым новых туберкулезников, прокаженных и т. д., «друзья семьи», торгующие со своей хозяйкой – словом, им несть числа.

Но самый доходный (хотя и самый опасный) способ устроиться – управлять играми. По неписанному закону на сто двадцать человек должно быть не более трех управляющих играми. Тот, кому вздумается взять на себя эту должность, встает однажды вечером во время игры и говорит:

– Я хочу получить место управляющего играми.

Ему отвечают:

– Нет.

– Вы все говорите «нет»?

– Все.

– Ежели так, то я выбираю заключенного икс и хочу занять его место.

Человек, чье имя было произнесено, встает, идет в центр комнаты и начинается поножовщина.

Управляющий играми получает 5 % с каждого выигрыша.

Игры являются источником и побочных приработок. Некоторые занимаются натягиванием на полу одеял и изготовлением маленьких табуреток для картежников, некоторые продают сигареты. Они раскладывают на одеяле пачки французских, английских и американских сигарет, и даже цигарок – у каждого сорта своя цена, и игрок, берущий пачку сигарет, кладет плату в особую коробочку. Другой готовит керосиновые лампы и следит, чтобы они не коптили. Некурящие могут полакомиться конфетами и приготовленными особым способом пирогами. В каждом зале можно найти один или два котла с кофе обернутые арабской тканью. Всю ночь кофе остается горячим.