Текст книги "Всего один год (или: "Президент")."

Автор книги: Анри Бертьен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

– Ты чё?– Я потряс головой, пытаясь стряхнуть недоумение.– Что с тобой?

– Не знаю…– Тихо призналось моё сокровище.– Наверное, я… просто боюсь, Анри… Ведь, по большому счёту – мы совсем друг друга не знаем… И – вот так, сразу, в день приезда… Я… Нет, я хочу тебя – очень хочу,– едва не плача, кинулась она мне на шею,– но… Я, похоже, действительно чего-то боюсь… Может, первый раз всегда так страшно, Анри? Первый раз любить, первый раз ненавидеть… первый раз рожать… или умирать?

– Короче, так…– Задумчиво прервал я её излияния.– Спать будем здесь.– Я ухмыльнулся,– если не боишься, что я тебя покусаю. Если боишься – я лягу на коврик возле двери.

– Я не тебя боюсь, Анри…– Вздохнула Лидочка.– Я боюсь, наверное… Чтоб мы не наделали глупостей, о которых впоследствии будем сожалеть…

– Давай не будем делать глупостей…– Согласился я.

– А может, их стоит сделать… Ибо – как ещё познавать мир?– Каким-то затуманенным взором глядя в меня, задумчиво произнесла Лидочка.

– Значит, сделаем…– Снова охотно согласился я.

– Замолчи, балаболка…– Улыбнулась моя подружка.– Ты хоть понимаешь меня?

– Думаю, что да.– Вздохнув, сказал я как можно более серьёзно.– А потому – давай предоставим событиям развиваться самостоятельно, не пытаясь их предугадать или предопределить… А утром узнаем, правильно мы поступили, или нет.

– Утром ещё не узнаем…– Грустно покачала головой Лидочка.– Узнаем, быть может, только к концу жизни…– Я кивнул:

– Так к чему расстраиваться по поводу того, что, возможно, произойдёт только к концу жизни? Если произойдёт…– Лидочка разулыбалась:

– Балаболка… Как есть – балаболка… Сними платье…– Вдруг тихо попросила она. Я не понял. Лидочка подняла руки вверх и повернулась ко мне спиной. Осторожно взяв за низ её платьица, я приподнял его чуть выше и невольно погладил освободившуюся поверхность бёдер. Лидочка вздрогнула, прижалась ко мне спиной.

– Ещё…– Шёпотом попросила она. Я повторил движение, но оно уже не вызвало той же трепетной реакции. Тогда я приподнял край платьица ещё чуть выше и осторожно потрогал кожу там. Лидочка задышала чаще… "Ага, голубушка…– сообразил я,– мы, значит не любим однообразия…"… И я обрадованно продолжил "по той же схеме" – то есть, понемногу приподнимая платьице всё выше и выше, осторожно изучал руками освобождавшуюся от него поверхность. Вскоре Лидочка уже извивалась всем телом, требовательно прижимаясь ко мне спиной… Платьице поднималось всё выше и выше… Пока, наконец, не освободились её прекрасные, трепещущие, молодые, жаждущие любви груди… Тогда, не в силах больше выносить эту пытку, я одним рывком освободил её из платья и отбросил его в сторону. Лидочка повернулась ко мне. Мы стояли друг против друга, казалось, целую вечность: я, не успевший ещё даже снять пиджак, и Лидочка, в такт сбивчивому дыханию которой поднимались и опускались, трепеща, её обнажённые груди… Точёные плечи покрывали изумительные, мягкие, каштановые волосы… Под колготками проглядывали миниатюрные – казалось, специально сделанные только для того, чтобы считалось, что они были – трусики… Мы стояли друг против друга и как-то часто и тяжело дышали. Наконец, не в силах далее сдерживать себя, я осторожно протянул руки к её бёдрам. Колготки легко скатывались под моими руками вниз, казалось, доводя этим Лидочку до исступления.

– Ещё… ещё…– порой слышалось едва слышно – как будто просто казалось мне – в её выдохе… Я был на седьмом небе… Я чувствовал себя снова, как мальчик, впервые увидевший обнажённую женщину и едва осмелившийся прикоснуться к ней… Невольно я поймал себя на мысли, что ничего подобного мне не доводилось испытывать ни с одной из моих мимолётных подружек… Да и с теми, что задерживались на какое-то время – тоже… Наши отношения были удобны, комфортны, приятны… Но – ничего подобного… "Боже мой… Что же будет, когда она начнёт…". – Невольно пронеслось в голове. Я судорожно сглотнул слюну.

– Что… такое?– Сквозь судорожное дыхание пробился вопрос Лидочки.

– Ннн…ичч…его…– Примерно так же ответил я.– Ппп…росто… голова кругом идёт…

– Ддда… и у меня тоже…– Сглотнув, выдохнула Лидочка. Наши головы продолжали кружиться дальше… Когда я начал приспускать трусики, целуя медленно освобождаемые от них бёдра – Лидочка прикусила палец, чтобы не взвыть – но даже и так сквозь постоянно сбивавшееся дыхание порой прорывались едва сдерживаемые ею попытки призвать весь мир в свидетели того, что с ней сейчас происходит…

– О, боже… Я с ума сошла…– Наконец выдохнула она, и, вырвавшись от меня, убежала к окну. Она встала перед шторой спиной к окну – обнажённая, прекрасная, раскрасневшаяся, легко видимая теперь со всей улицы – если только там кто-то был в этот час и смотрел наверх… Прикрыв руками лицо, а локтями – груди, она взволнованно наблюдала за мной – как бы не в силах понять, что теперь делать и как следует вести себя дальше. Постепенно руки сползали вниз, освобождая залитое краской её очаровательное личико – и задержались, едва касаясь пальчиками подбородка… У меня уже пересохло во рту так, что язык едва мог повернуться, прилипая, казалось, даже к зубам… Не в силах оторвать взгляда от Лидочки, я потянулся к графину на столе, и, нащупав его, отхлебнул прямо из горлышка – нащупывать ещё и стаканы было уже выше моих сил. Потом я протянул графин Лидочке. Она как-то не то нерешительно, не то отчаянно замотала головой – непонятно, то ли отказываясь от воды, то ли не решаясь опустить руки, открывшись… Я поднёс графин к её губам. Она начал пить – нерешительно и жадно одновременно. Похоже было, что её, как и меня, совершенно не удовлетворяет выпитое – влага стекала по казавшемуся растрескавшимся горлу, не смягчая его и совершенно не утоляя жажды. Поперхнувшись, Лидочка фыркнула и закашлялась, при этом успешно облив и шею, и плечи. Вода стекала ручейками по её телу вниз, местами зависала крупными каплями… Это было прекрасно… Я набрал в рот воды и обрызгал её – всю, с головы до ног. Успевшая откашляться Лидочка взвизгнула, и, позабыв былой – да и всякий – стыд, ринулась отбирать у меня графин. Уже через секунду я лежал на полу, совершенно обезграфиненный, а Лидочка дикой амазонкой восседала на мне, набирая полный рот воды.

– Погоди, дай хоть раздеться!– Отчаянно взмолился я.– Этот костюм стоит целую зарплату и я сильно сомневаюсь, что Скрент спишет его на командировочные расходы…– Лидочка, уже набравшая полный рот воды, кивнула головкой с раздутыми щеками в знак согласия с моими доводами; затем весьма охотно, уже совершенно не стесняясь ни своей наготы, ни всего происходящего, встала, и, натужно сопя, чтобы сохранить хранящийся во рту боезапас, уселась на край стола, наблюдая процесс раздевания и злорадно подгоняя меня покачиваниями графина всякий раз, когда ей казалось, что процесс движется слишком медленно. Наконец костюм был снят и аккуратно водворён в шкаф, рубашка и галстук полетели на стул, носки – в прихожую, а последняя деталь туалета – в сторону кровати.

– Огго…– Изумлённо выдохнула Лидочка – при этом часть воды естественным образом окатила меня, а часть продолжала стекать через отвисшую, почти отвалившуюся, челюсть.

– Что "огго"?– Не совсем понял я, хотя и начинал уже догадываться, что она имеет в виду: ей, видимо, просто не приходилось ещё видеть – по крайней мере, вблизи – восставшего члена… Лидочка стояла, так и не найдя в себе сил закрыть рот и оторвать оторопевший, даже слегка испуганный взгляд от дива, кое ей неожиданно представилось. Я подошёл к ней, что вызвало замешательство и даже некоторый страх на её лице, и аккуратно закрыл ей рот, приподняв пальцем челюсть. Лидочка подняла на меня оторопевший взгляд и едва слышно пролепетала:

– И мы… будем… его… это… туда?

– Успокойся,– касаясь её губ своими губами, прошептал я,– мы будем делать только то, что ты захочешь.– Лидочка недоверчиво прильнула ко мне, всё ещё чего-то, видимо, опасаясь. Я осторожно поцеловал её в ушко… Она не возражала. Уже через несколько минут мы вились в невообразимом клубке, обволакивая друг друга объятиями и осыпая поцелуями… Лидочка хотела всего – поцелуев, поглаживаний, объятий, танцев, вина, конфет, сока; она совершенно обезумела, когда я вылизал её всю – но она продолжала опасливо вздрагивать всякий раз, когда нечто, казавшееся ей, быть может, изощрённым орудием пытки, пыталось найти свой естественный путь… Наконец само орудие не выдержало и стало постепенно, но неотвратимо уменьшаться в размерах, невзирая даже на то, что в моих объятиях находилась самая желанная мной во всей моей жизни женщина… Когда испугавший её предмет превратился в нечто… совершенно безопасное, Лидочка, заметив это, смутилась:

– Тебе… плохо?– Виновато спросила она – по видимому, первое, что пришло ей в голову.

– Нет… С чего ты взяла?– Удивился я. Она молча кивнула на "остатки гордости" своего любовника. Я усмехнулся:

– Не бери дурного в голову… Он просто устал…– Меня душил смех, немного разбавленный смущением,– видишь ли… он не предназначен для столь долгих упражнений…– Лидочка, недоверчиво взглянув на меня, протянула руку к предмету её интереса но тотчас же, зардевшись, отдёрнула её, стыдливо уткнувшись мне в плечо. Я взял её руку и положил… ну, сами знаете, куда; шепнув на ухо:

– Возьми, не бойся…– И прижался к ней так, чтобы действия её руки не были видны со стороны. Мне показалось, что так она будет немного смелее… Так оно и вышло. Вскоре Лидочка уже искушённо массировала охваченный её рукой предмет, который время от времени предпринимал отчаянные попытки восстановить былое могущество. А Лидочка опасалась его всё меньше и меньше – даже, когда попытки эти были более-менее удачными… Лидочка смелела. На глазах. Потихоньку осваивался и я… Я уже не видел в ней нечто непонятное и сверхъестественное, невесть откуда взявшееся в моей судьбе – я видел просто женщину, которая явно хочет дальнейшего развития событий, но никак не может решиться… И мной почему-то вдруг снова начало овладевать какое-то непонятное чувство ответственности… За неё? К чему бы это? Ведь она сама всего этого хотела… И хочет… И, по-видимому – скоро решится… "Вы в ответственности за тех, кого Вы приручили…". – вдруг вспомнилась мне знакомая с детства строчка. Хм… Неужели я её уже приручил?

…За ночь мы съели коробку шоколадных конфет. Огромную коробку – вчера я преднамеренно выбирал самую большую, чтобы наверняка хватило… но мы справились с ней. Мы выпили бутылку шампанского, вылизали пачечку мёда и баночку варенья – предварительного размазав их по телу… в подходящих для этого местах… Мы выпили весь сок, скопившийся в моём холодильнике – ибо нас уже просто тошнило от сладкого… На рассвете очередь уже едва не дошла до пива – но здравый смысл восторжествовал: оба предпочитали осязать всё более-менее реально… Мы изучили тела друг друга в комплексе и по частям; мы излизали, исцеловали, изгладили друг друга так, что нам уже ничего не хотелось… Мы целовались – взахлёб – у открытого окна, когда нам становилось слишком жарко; мы закрывали его и шли купать друг друга в ванной – когда настолько замерзали, что наши тела уже не могли согреть друг друга… Мы катались по кровати и по коврам, свившись в клубок и искусали губы до крови – Бог мой, проще перечислить, каких "начальных упражнений" мы не делали… Мы были счастливы и довольны друг другом – но… Но мы так и не решились. Смешно сказать: когда этого хотел я – она вдруг впадала в страх или нерешительность, и я не смел ни уговаривать её, ни принуждать… Когда же, спустя какое-то время, она готова была, плюнув на всё, броситься в этом омут, очертя голову – меня вдруг посещала мысль о том, то она решилась недостаточно обдуманно и будет впоследствии об этом сожалеть… И я не мог переступить через это… Кстати, позже я рассказал эту историю знакомому психоаналитику – в надежде услышать его мнение обо всём этом. Он как-то загадочно посмотрел на меня, затем произнёс:

– Ты знаешь… это, в общем-то, не уникальное явление… Хотя – и не слишком распространённое… Скажи,– он покусывал губы – не то пряча улыбку, не то – в нерешительности подбирая слова,– ты никогда не задумывался о том,– он испытующе взглянул на меня,– а не слишком ли сильно ты её любишь?

…Надо сказать, что я долго думал об этом его вопросе, так и оставшемся тогда без ответа. Я не знаю, люблю ли я её. Не знаю. Но я знаю, что без неё я давно уже не могу прожить и дня. Даже если я не могу её осязать, видеть и слышать – я всё равно должен твёрдо знать, что она где-то существует, что любит меня или, хотя бы – воспоминания обо мне ей приятны… Я хочу, чтобы она, даже сходя с ума в постели с кем-то другим – помнила бы обо мне и… знала бы, что мне это приятно… Чёрт возьми! Я вдруг поймал себя на мысли, что мне приятно, когда она получает удовольствие, вне зависимости от того, кто ей это удовольствие доставляет! Единственное, о чём бы я смел её молить – чтобы она помнила обо мне в это время… Может – представляя, что и я есть где-то рядом; может, даже принимаю какое-то участие в этом процессе… Что это? Мазохизм? Вряд ли… Тогда – что же? Не знаю… Может, это и есть та самая, пресловутая Любовь? Когда твоя ревность заключается не в том, что у неё завёлся любовник, а в том, чтобы он невзначай её не обидел? И это – не бред?… Я пытался несколько раз заговаривать с ней об этом – но она, счастливо и сочувственно улыбаясь, неизменно говорила в ответ нечто подобное этому:

– Анри, милый… Не говори глупостей… Мне никто, кроме тебя, не нужен… Я просто не встречала больше мужчин, которые бы заинтересовали меня настолько, чтобы я решилась впустить их в постель… Но если ты очень,– сказав это однажды, она сделала сильное ударение на слове "очень",– если ты очень хочешь увидеть меня с другим…– она грустно улыбнулась,– если тебе это патологически необходимо… Я сделаю это… Для тебя… Только,– она сделала серьёзное лицо,– мы поедем на побережье – далеко – туда, где нас никто не знает… Там мы подыщем кого-нибудь, кто мог бы меня заинтересовать… И вы меня "снимете"… Вдвоём. Потому что,– она вздохнула,– без тебя… Или, хотя бы – без твоего присутствия – я сильно сомневаюсь, что могу извлечь из этого приключения хоть какое-то удовольствие…– Вот так. Ну и дела… Я думал над этим долго. Очень долго. И не придумал ничего. Я не мог расстаться с этой женщиной и готов был ради неё на всё, что угодно – лишь бы ей было хорошо… И, быть может – более всего был благодарен ей именно за то, что она не хотела от меня таких жертв. Противоречива сущность человеческая… "Спасибо тебе, господи, за то, что ты лучше нас, горемычных, знаешь, что нам надо… И прости нас, глупых, за то, что понимание этого приходит к нам слишком поздно…". – Вспомнились вдруг слова бабушкиной молитвы. Вот уж воистину…

* * *

Уснули мы лишь на рассвете, измождённые самоистязаниями да истерзанные любовью… Нас, похоже, несколько раз пытались будить – то горничная на завтрак, то ещё какая-нибудь чепуха – но безуспешно. Проснулись мы только после обеда. Голова гудела. Тело ныло. Ничего толком не хотелось…

– Слушай… А давай-ка махнём в бассейн?– Высказал я своевременно пришедшую в голову мысль.

– Далеко это?– С трудом протирая глаза, и, видимо, едва осознавая, где находится, пробормотала в ответ Лидочка.

– Да здесь, внизу… На первом этаже…

– Тогда – пошли…– Лидочка решительно махнула рукой, как будто пьяный извозчик, который наконец, после долгих уговоров, решился всё же на дальний рейс. Мы спустились. Бассейн был пуст. Основная часть публики осаждает его по утрам – перед выходом "в свет", или – вечерами, по возвращении в гостиницу. Иногда кто-то посещает его и в течении дня – но сейчас нам, похоже, просто повезло. Повезло прежде всего потому, что… Лидочка, сбросив махровый халатик, ринулась в воду, в чём мать родила. Какое-то время я стоял, оглядываясь по сторонам и не зная, как поступить.

– Ты что?– Наконец выдавил я.

– Не бери в голову,– Лидочка задорно плыла на спине, усердно орудуя ногами,– у меня всё равно с собой ничего нет – кто мог подумать, что здесь могут быть зимние бассейны… Так что – прыгай, и давай успеем, пока никто не пришёл…– Я предусмотрительно повесил Лидочкин халатик на поручни сходен и упал в воду. Вода освежала быстро и хорошо. Хотите добрый совет? Если Вам когда-либо нужно будет хоть как-то восстановиться после бурной ночи – упадите в бассейн. Помогает…

Тем временем я уже всплыл и, с удовольствием расправив плечи, размашистыми движениями рук направил своё бренное тело к Лидочке. Она как будто ждала этого – поднырнула и, мигом содрав с меня плавки, забросила их куда-то за кафельное ограждение бассейна.

– У тебя всё в порядке?– Всплывая после этой непродолжительной борьбы, отфыркиваясь и отдуваясь, встревоженно оглянувшись, поинтересовался я.

– Вполне,– поспешила заверить меня Лидочка и поплыла в противоположный угол бассейна.

– Послушай… Здесь ведь – проходной двор… Это просто невероятная случайность, что сейчас здесь никого нет…– Догоняя, пытался урезонить её я. Неожиданно Лидочка обернулась и, подплыв ко мне, посмотрела в глаза:

– Ты чего-то боишься?– Не отрывая взгляда, произнесла она.

– Нет, просто не хочу лишних проблем…– Вздохнул я.

– Тогда давай подождём, пока они появятся, а потом уже будем думать, стоят ли они таких страданий…– Предложила Лидочка, приблизив свои губы к моим. Что было дальше – не стоит труда представить, а потому не стану подробно и описывать. Просто мы повторили – видимо, чтоб не забыть – многие уроки и пируэты прошедшей ночи… Не знаю, насколько долго это продолжалось – думаю, что не меньше часа. Из воды мы вылезли просто потому, что уже устали. И, видимо, вовремя: в отдалении послышались чьи-то голоса, и, едва я успел отыскать плавки, как в зал ввалилась небольшая компания молодняка. Лидочка к тому времени как раз запахнула халатик и, как ни в чём не бывало, подпоясывалась, с какой-то задорной иронией поглядывая на меня; меня же спасло только ограждение бассейна, скрывавшее от вошедших нижнюю часть моего тела. К тому моменту, когда молодняк горохом посыпался в бассейн, я уже успел обрести пристойный вид и, предложив своей даме руку, провожал её к раздевалке.

– А если бы они пришли минутой раньше?– С некоторым оттенком укоризны шепнул ей я.

– Но они пришли только сейчас,– с недоумением пожала плечами Лидочка и улыбнулась. Я был в некоторой растерянности: всё происшедшее так не вязалось со всем, что я знал и слышал когда-либо о ней, что я невольно усомнился: а право ли было общественное мнение? В смысле – не кроется ли за кротким ликом всем известной недотроги неописуемая распутница? К тому же – я, как ни старался, но так и не обнаружил на её загорелом теле никаких следов от купальника и всё не мог решиться задать ей этот, волнующий меня, вопрос… Будто угадав мои мысли, Лидочка погладила меня по голове и шепнула:

– Не бойся, Анри… Это я только с тобой такая… Сумасшедшая… То есть – какая есть от рождения… Как будто что-то случилось со мной… Такое… И я вдруг поняла, что с тобой мне всё можно… И ничего не страшно…

– И тем не менее – так и не решилась?– Вдруг вспомнил я.

– Я решалась,– с каким-то лёгким озорством возразила она.– Несколько раз… А вот о чём ты тогда думал – неизвестно…

– О том, насколько обдуманным было твоё решение…– Со вздохом пояснил я. Лидочка прыснула, но, быстро спохватившись, уткнулась мне в плечо, и, посерьёзнев вдруг, тихо и с какой-то нежностью в голосе прошептала:

– Спасибо тебе, Анри… Ты знаешь, я ведь и сейчас не уверена, что действительно была готова тогда… к этому…

Полуобнявшись, мы покинули зал бассейна. Купание пошло нам на пользу: холодная вода сняла усталость – и последствия бессонной ночи уже не тяготили. В голове появилась хоть какая-то ясность. Одевшись, мы пошли в ресторан. Народу там было не намного больше, чем в бассейне, и мы спокойно предавались греху чревоугодия, вожделенно поглядывая друг на друга. Как-то так получилось, что нас интересовало тогда только происходящее с нами, остальной мир как бы вообще перестал существовать. Отдельные проявления его – как, например, мороженное с клубникой, кусочки торта, апельсины – воспринимались вполне благосклонно и доверчиво, без каких-либо попыток проанализировать их происхождение и с лёгким сердцем употреблялись уже в нашем, внутреннем мире. Смешно сказать – я потом, как ни силился, так и не смог вспомнить ни сумму счёта, ни размер чаевых – единственное, что хоть как-то отразилось в памяти, так это недоверчивое выражение лица официантки в момент расчёта. Я не помню, как мы выбрались на улицу, не помню, где, как и сколько мы прошлялись. Знаю, что смертельно устали. И помню несколько как бы выхваченных из дурмана отдельных кадров – то её лицо в капюшоне, со снежинками на ресницах, то волосы, развевающиеся в метели, то её всю – тоненькую, хрупкую фигурку, кружащуюся в снежном вихре…

– Вот уж зима, так зима…– Восхищённо шепнула мне Лидочка, когда мы вечером, входя в гостиницу, пытались отряхнуться от снега.– Настоящее рождество… Не то, что у нас – то ли идёт снег, то ли – тает…– Раскрасневшаяся, счастливая, задорная и смертельно уставшая, Лидочка была прекрасна, как никогда. Даже – как ни одна женщина не была прекрасна для меня никогда в жизни. Портье на этот раз был на месте, и оформление, на удивление, не вызвало особых хлопот (естественную ворчливость клерков в этой стране, считавших, что любой из посетителей им что-то должен, я давно уже не брал в расчёт, а бесконечно счастливая Лидочка просто этого не заметила). Вскоре мы посетили Лидочкин номер. Собственно, он ничем не отличался от моего, только расположен был на втором этаже, что по Ункарским меркам было удобно: вода здесь была практически всегда, причём – и холодная, и горячая; в то время, как у меня – на восьмом – вечерами, когда возвращалось в свои номера большинство постояльцев, горячей воды ожидать было просто бессмысленно, а холодная могла течь, прерываясь, тоненьким ручейком. Разумеется, мы тут же оценили по достоинству эту особенность, втиснувшись вдвоём в небольшую, даже по местным меркам, "полусидячую" ванну. Омовение, естественно, закончилось бурным процессом, сопровождавшимся разливанием изрядного количества воды по полу. В довершение всего мы, пошатываясь, добрались, голые и мокрые, до постели – и рухнули на неё, отбросив одеяло. Здесь было тепло – гораздо теплее, чем у меня, наверху. Позже мне Джакус пояснял, что второй этаж считается престижнее, чем верхние, и все заезжие периферийные бонзы ещё во времена Сонов останавливались, в основном, на втором; по крайней мере – никак не выше третьего этажа. Поэтому, когда закладывалась гостиница "Ункария", претендовавшая на роль наиболее комфортабельного и центрального места жительства приезжавших в Кайану провинциальных бонз, паровое отопление в ней заводилось не прямой трубой через верхние этажи, с обратным ходом через батареи – чтобы обеспечить равномерный прогрев здания, а снизу – через батареи, а обратный ход сверху был сделан прямой трубой, что обеспечивало максимальную температуру на нижних этажах и минимальную – на верхних. Джакус говорил, что это был классический пример решения проблем Сонами: изначально зная, что топить нормально всё равно не будут, благо топливо будет разворовываться на всех уровнях, они заранее обеспечивали себе местечко потеплее – хотя бы за счёт того, что на верхних этажах будет обеспечено всего плюс 10-12 градусов. Внизу в этом случае были все 20-25, что их вполне устраивало. Теперь ситуация несколько изменилась – гостиница должна была, как и всякое нормальное предприятие, сама зарабатывать свои деньги, а для этого приходилось обеспечивать сносные условия жизни постояльцев. Поэтому топили недурно: у меня, на восьмом, было градусов двадцать. Поскольку перемонтировать трубы наоборот никому, естественно, в голову не пришло – здесь, внизу, было градусов 28-30, и мы сейчас валялись на простынях, не испытывая ни малейшего желания укрыться.

Вечно это продолжаться не могло. Вскоре мы, измученные бессонницей и совершенно обессиленные физически, приняли единственно разумное решение – разбрестись по своим комнатам. Больше находиться вместе мы уже совершенно не могли: едва завидев друг друга, мы бросались в объятия, и все наши акробатические этюды снова шли по кругу, что на фоне общего изнеможения уже вызывало едва ли не раздражение. Мы не могли ни расстаться – это было выше наших сил, ни быть рядом – на что уже не хватало сих физических. Решение было не самым желанным, но неизбежным, и неотвратимую необходимость его уже понимали оба: нам нужно было если не отоспаться как следует – то, хотя бы, несколько часов передремать. При этом о том, чтобы спать вместе, не могло быть и речи: мы несколько раз уже пробовали это, но не смогли: каждый раз, даже впадая в забытье, кто-то из нас неизменно вскоре просыпался и начинал ласкать другого… Я нехотя оделся, поминутно возвращаясь к ней и теряясь в её волосах или, хотя бы, хватая за руки; и, шатаясь, как совершенно пьяный абориген, побрёл к двери. Лидочка – не в лучшем, разумеется, виде – шатаясь и держась за стены, брела следом. Обменявшись на прощанье ключами – с тем, чтобы проснувшийся первым мог потихоньку посетить второго – не дожидаясь, пока тот проснётся – мы, наконец, расстались.

Добравшись до номера, я рухнул на постель поверх одеяла, не сумев даже снять брюки – только пиджак полетел куда-то на стул. Проснулся далеко заполночь, от холода: в рубашке при восемнадцати градусах было не слишком уютно… Стуча зубами, побрёл в ванную – горячая вода била из крана мощной струёй. Позже Джакус так же охотно пояснял мне, что дома он ведёт, в основном, ночной образ "ванной жизни": проще всего принимать ванну после полуночи – по крайней мере, не ждёшь неожиданностей в виде внезапного падения напора или даже полного прекращения подачи воды. Сейчас же я разделся и влез в воду, стараясь согреться. Вода была – практически кипяток, так что вскоре мне это удалось. Красный, как варёный рак, я отправился в комнату и, разобрав постель, влез под одеяло. На этот раз проспал до утра – как рухнул в небытие, едва растянувшись на простынях – так ничччего и не помню.

Проснулся я от того, что кто-то или что-то касалось моей щеки. Я попробовал отмахнуться – но не смог. Не смог вынуть руку из-под одеяла. Встревоженно открыл глаза, хлопая ресницами – и вижу… На мне верхом сидит Лидочка в батистовой, полупризрачной рубашке… На голое тело, разумеется. И волосами щекочет, улыбаясь, мою физиономию.

– Ты что – так и пришла?– Осторожно поинтересовался я.

– Нет,– улыбнулась она.– А жаль.

– Что жаль?

– Что я не настолько смела, чтобы проделать такой путь в таком виде.– Она встала, потянулась, и, достав из холодильника палку колбасы, лихо переломила её и бросила половину мне:

– Лови!– Я едва успел выскочить из-под одеяла. Следом точно таким же образом проследовало полбатона. И надо сказать – весьма кстати: вчера из-за усталости я совершенно не чувствовал голода, а сейчас он прямо спросонок уверенно дал о себе знать. Я сидел на постели, отгрызая куски и пытаясь их разжевать, Лидочка хлопотала с миниатюрным кипятильником, пытаясь сообразить чай. Я ещё не успел набить себе зоб и удавиться, будто накормленный всухомятку птенец, как Лидочкиными усилиями явилась на свет первая чашка. Отхлебнув, она бесцеремонно протянула её мне. Странно… мне вдруг стало как-то уютно, комфортно и тепло от этого её поступка… А ведь совсем недавно – буквально перед самым отъездом – подобный жест просто привёл бы меня в совершеннейшее замешательство… Если не в негодование…

– Тебе действительно жаль?– Отхлебнув и поглядывая на неё поверх чашки, поинтересовался я. Лидочка покраснела:

– Анри… Нет, ну ты… Только не подумай, что я вообще такая, а?

– А что – на самом деле ты другая?

– Ну, не знаю…– Лидочка смутилась ещё больше.– А может, я на самом деле такая и есть.– Вдруг, прямо взглянув мне в глаза, едва ли не с вызовом произнесла она.– Просто раньше притворялась…– Она вздохнула.– Боишься?

– Чего?

– Моих возможных выкрутас…– Я пожал плечами:

– Да нет, вроде… Лишь бы они не доставляли нам хлопот… Связанных с общественным мнением…

– Боишься общественного мнения?– Прищурившись, спросила она.

– Нет, просто не хочу, чтобы нас окружало чересчур много похабных слухов…– Лидочка вздохнула:

– Этого и я не хочу…– И вдруг сделалась какой-то такой растерянной, что мне даже стало её жалко.

– Только вот… со мной – будь лучше такой, ладно?– Не смог удержаться, чтобы не попросить её, я.– Когда мы с тобой наедине… Или – там, где нас никто не знает. Идёт?– Лидочка, немного поразмыслив, согласно кивнула, встряхнув кудряшками:

– Идёт! Только… чур, слова назад не брать!– Вдруг озорно добавила она.– А если передумаешь – сразу скажи. Честно… А не жди, пока закипишь от ревности… Договорились?– Я молча кивнул в ответ. Шут его знает, что сделала со мной эта девчонка… Я был готов стать её рабом – сегодня, сейчас – и навсегда… Я готов был потакать её любым капризам и прихотям – а она спрашивает, может ли она так себя вести, как мне нравится… Безумно нравится… Бред… Хм… Если этот бред люди называют Любовью – я не возражаю попробовать… Да и не только попробовать, пожалуй… а и нести этот крест… какое-то время? Не знаю… Может быть, и всю жизнь. Или – вообще до конца… А что есть конец?

– Подкрепился?– Прервала мои размышления воркующая Лидочка.– А теперь пойдём чистить зубки…– И она потащила меня в ванную.

Чистка зубов, столь тривиальная вначале, грозила быстро перейти в продолжение вчерашних занятий по акробатике. Сначала – в ванне, затем – в постели. Но… Как-то оба мы вдруг сообразили, что это будет уже чересчур. Не знаю, как это объяснить… Переполнение, что ли? Словом, я как-то "поплыл", не совсем хорошо понимая, как бы умудриться объяснить Лидочке, что эта затянувшаяся прелюдия угрожает стать тошнотворной… Но она вдруг встала, потянулась, и, встряхнув головой, как-то просто произнесла:

– Не знаю, Анри… Боюсь, что это уже чересчур…– И снова зазвенела кудряшками.– Может, я и не права, но… Мне кажется… мы рискуем пресытиться этим делом так, что возненавидим друг друга…– Она выжидающе посмотрела на меня. Я молчал. Может, это и нечестно – но мне было жутко интересно, до чего ещё могла додуматься эта маленькая головка. Наконец я не выдержал паузы и признался:

– Ты знаешь… Я как раз сейчас обдумывал, как бы тебе об этом сказать…

– Знаю,– кивнула она.– А потому сейчас пойду и оденусь.– Я едва не попытался остановить её, но она, мигом упорхнув в ванную, вернулась с рубашкой в руках. Извиваясь, она влезла в неё, и я с ужасом отметил, что этот процесс у меня уже не вызывает прежнего трепета…