Текст книги "Всего один год (или: "Президент")."

Автор книги: Анри Бертьен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

– Ты готов пережить всё… в себе?– Я не понял.

– Готов ли ты принять на себя всю радость, горечь, счастье, печаль и боль твоей земли?– Я молчал, раздумывая – а он не торопил с ответом.

– Давай попробуем…– Наконец, вздохнув, резюмировал он. И мы начали подниматься – всё выше и выше… У меня захватывало дух, Анри. Единственной опорой в том мире, куда мы удалялись, был он – тот, о ком я просто ничего не знал. Наконец мы поднялись так, что я мог видеть границы своей страны.

– Ну, как?– спросил старик. Мне было жутко. Жутко осознавать сразу всё, что происходит на такой огромной территории. Где-то кто-то упивался счастьем – и я упивался вместе с ним. Где-то избивали беззащитного – и я чувствовал звериную злобу их и безысходную тоску его, смешанную с болью. Где-то… кто-то только что появлялся на свет – и я чувствовал боль и счастье матери и отчаянный ужас ребёнка. Это было жутко и страшно, Анри – но это всё ещё можно было вынести.

– Хорошо,– удовлетворённо сказал старик.– Теперь пойдём дальше.– и мы стали подниматься ещё выше… ещё… постепенно ширились горизонты как видимого, так и осознаваемого мной. Я осознавал и чувствовал всё то, что чувствовали видимые мной люди. Это было жутко. Невероятная масса смешанных эмоций – но… меня поразило, что, чем выше мы поднимались, тем больше было боли, Анри. Не только и не столько боли физической, сколько душевных мук, терзаний – душевной боли, доставляемой людям как ближними их, так и дальними. Сначала это настораживало, потом – пугало, потом уже – просто удручало… И вдруг… Видимо, там была война. Мы поднялись уже слишком высоко, и в поле нашего зрения попала территория, на которой была война. Возможно, это была уже другая сторона планеты – я не могу сейчас точно ответить на этот вопрос. Меня захлестнула боль. Казалось, она пронизывает всё моё тело, раздавливая каждый сустав, дробя на куски каждую косточку, раздирая плоть… Это было просто невыносимо, Анри. А мы поднимались всё выше и выше… Мой спутник, казалось, лишь наблюдал за мной – не вмешиваясь в этот процесс. Наконец он сказал:

– Сейчас ты чувствуешь всё то, что чувствуют все живые существа, живущие на твоей планете. Одновременно. Только…– он помолчал, будто давая мне возможность приготовиться к тому, что он скажет,– в сотни тысяч раз слабее.– Я обомлел.– Если ты хочешь творить… Если ты действительно хочешь творить… создавая миры… Ты должен быть способен ощутить это всё – целиком и полностью. Без каких-либо ослаблений. Ты должен быть готов получить и исполнить как любую из этих ролей – так и все их сразу. Ты… понимаешь меня?– Я кивнул.– Попробуем?– Я кивнул ещё – я не мог отказать ему, что бы он ни предложил: я был, казалось, всецело в его власти и – почему-то – безгранично доверял ему, не опасаясь, что он, в результате злого умысла или ошибки, сможет причинить мне вред. И он начал… Я стал чувствовать всё это сильнее… сильнее… ещё сильнее… или, правильнее, наверное, будет сказать – острее… ощущения менялись так, как меняется изображение, когда у него растут яркость и контрастность одновременно… Скоро я уже не существовал: боль парализовала меня. Боль, ужас, отчаяние всех живых существ моей планеты, всё ещё ослабленные во много раз, готовы были разорвать, растащить меня на кусочки, разложить на атомы и разметать по вселенной… А радость… Любовь, счастье и радость… были, наверное, той силой, которая мне позволила выжить. Но… они были на порядок слабее, Анри. И, помнится, я поразился тогда: так сколько же зла мы, люди, совершаем в своей жизни? Сколько подлости допускаем и сколько боли причиняем друг другу? Старик, казалось это всё понимал… Лучше меня…

Вдруг боль стала утихать, уступая место не блаженству – а какой-то абсолютной опустошённости. Наконец она утихла настолько, что я смог услышать слова старика:

– К сожалению, больше тебе нельзя.– Как-то обречённо произнёс он.– А жаль.

– Почему?– казалось, одними губами спросил я.

– Ты не сумел подняться до ослабления в десять тысяч раз. Это не так уж плохо для простого смертного – но этого совершенно недостаточно для творца. Ты сумел услышать боль твоей земли – значит, ты можешь стать творцом. И я пришёл, чтобы помочь тебе в этом. Но я пришёл слишком рано: ты ещё не в состоянии вынести эту боль. А пока ты не готов принять на себя _всю боль земли, не готов вынести её – тебе ещё рано думать об этом… Ибо как можно творить, не будучи способным принять на себя всю боль вселенной? Я приду позже. Когда-нибудь.

– Когда?

– Когда придёт время. Твоё время.– ответил старик и исчез. то есть – пропало ощущение того, что он рядом. А я проснулся в холодном поту на скомканных простынях и обнаружил, что поранил ногтями ладони. Ты… когда-нибудь видел подобное, Анри? Посмотри на мои руки… они до сих пор хранят на себе следы… той ночи…

* * *

Мы сидели потупившись и молчали. Наконец Абар, подняв голову, спросил:

– Ну, как?– Я мог лишь, вздохнув, развести руками в ответ.

– Чтобы иметь право творить, нужно пройти много испытаний, Анри. Очень много… Одно из самых сложных – испытание властью. Нельзя сказать, что его выдерживают единицы – ибо правильнее будет сказать, что его не выдерживает почти никто, Анри… Власть – страшная штука… Это – едва ли не самое сложное испытание… Обычно оказывающееся не по силам… Знаешь Таура?– Я кивнул – это был Главный Маршал Ункарских Войск…

– Сейчас уже очевидно, что ему просто нельзя давать столько власти, Анри. Категорически нельзя…

– Почему?

– Он не любит людей.

– То есть?– Я даже головой встряхнул от неожиданности.

– Видишь ли… Есть такая категория лиц, которая не любит людей. Не знает. Не понимает. Не хочет их знать и понимать. Для нормального человека характерно желание подтолкнуть заблудшего к пути истинному, помочь… При этом предпочтительнее выглядит какое-нибудь слабое, почти ничтожное по силе воздействие… А эти – предпочитают наказывать. Часто – не разбирая правых и виноватых. А иной раз – так и вообще кажется, что они задумали истребить под собой всех нормальных людей… При этом они стараются придумать как можно более изощрённые наказания… и выбирают их настолько жёсткими, насколько им удастся это обосновать… Эти люди не могут быть ответственны за судьбы других – они не воспитывают, они разлагают и озлобляют массы. Этот кретин за тринадцать лет своего "правления" сумел совершенно разложить армию, донельзя озлобив салаг на офицерьё и отфильтровав последнее в пользу садистов, рвачей, мародёров и задолизов… Армия давно уже изобилует не теми, кто озабочен делом защиты отечества – а теми, кто занят исключительно решением проблемы личного обогащения за счёт жизней своих подчинённых и крови своего народа… Сколько локальных конфликтов только на территории бывшей империи удалось организовать этим гадам – сам посчитай.– Абар в сердцах сплюнул.– Все. Ибо ни один не возник случайно или по посторонней причине – все до единого были инспирированы этими "защитничками" – и – всего лишь – ради того, чтобы урвать с этого лишний кусок. Рвачи да невежды – это сила… Огромная сила, Анри. Сила лавины дерьма… И я до сих пор не могу придумать, как к этому дерьму подступиться. Это – огромная стая шакалов, которую только тронь – и начнётся обвал совершенно неожиданных, непредсказуемых проблем по всей стране… Дерьмо в силовых структурах – как бы не страшнее, чем в самом государственном аппарате управления… Они не могут жить спокойно – им нужна война, нужна нестабильность. Нужна, чтобы прятать за этими "объективными" причинами вопиющее воровство и разгильдяйство; нужна, чтобы иметь оправдания заурядному мародёрству в зонах инспирированных ими конфликтов…

– Кому война – аки мать родна: и накормит, и обует, и…– Начал, было, философствовать подошедший к нам Джакус. Президент лишь устало махнул рукой.

– А я бы – всех, кто пропагандирует войну – в отдельный батальон, и – на передовую!– Задумчиво поддакнул, оторвавшись от трубочки своего коктейля, подошедший следом за ним Алозан.– Вы знаете – говорят, радикальный способ…– Хмыкнул он, подняв кверху указательный палец – и удалился.

– К таким бы идеям – да сил чуток поболе…– Мрачно бросил ему вслед президент.

* * *

Политическая жизнь вообще и дипломатия в частности никогда не были областями простыми. Как правило, они бурлили массой неизвестных не только широкой публике, но и большинству участников, сложно связанных между собой закулисных событий, выявлять которые да выносить их на суд общественности и было испокон веков хлебом моим и моих коллег. Не была в этом смысле исключением и Ункария. Да вот только… Как-то я, почти по-детски, увлёкся её лидером, его «глобальной идеей» о создании «общества здравого смысла» – настолько увлёкся, что даже и о хлебе-то своём насущном поподзабыл. Неожиданно этот пробел восполнил мне «смуглянка» – Карой де Лю, с которым мы «снюхивались» всё больше и больше.

Сюжет оказался – что для иного детективного романа…

Назначили, помнится, в какую-то сопредельную страну – к южному соседу, кажется… нового посла. Ну, что такое аппарат посольства и какие _неофициальные функции он выполняет – не мне вам рассказывать, про то во всех шпионских романах написано. Естественно, что и сложности в этих, труднопросматриваемых со стороны, иерархиях, бывают такие, что только диву даёшься… В этом случае новый посол оказался костью в горле своего зама, который спал и видел себя в посольском кресле. Ситуация донельзя банальная, но… дальнейшие события поразили меня своей изощрённой жёсткостью правил, по которым играли эти люди: так, чтобы убрать посла, его зам сначала пытается его медленно подтравить, накапливая в его организме небольшие дозы, как он думал, только ему известного яда, а когда этим делом не в меру заинтересовался начальник охраны посольства – наш "герой" инспирирует его отравление, устроив ситуацию так, чтобы подозреваемым мог быть только посол: для начала он задумал крепко, буквально до взаимной ненависти, их перессорить, показывая все действия начальника охраны послу в виде действий идиота, который толком не может организовать своё дело. А тот не мог оправдываться, не открывая всех тонкостей своей сверхсекретной деятельности, посвящать в которые по уставу он не имел права даже посла. Посол оказался не дурак: он принял игру и вскоре уже отлично разыгрывал надменное негодование при каждой встрече с охраной. А сам ждал. Главный охранник тоже оказался не дурак – он предположил, что человек с дипломатическим стажем не может так надменно изливать своё негодование на свой же персонал – а потому тоже выжидал. Кроме того – он был человек востока. Он знал, что организм, привыкший к небольшим дозам ядов, не так остро реагирует и на мощные одноразовые дозы. А потому периодически принимал тайком от всех почти предельные дозы разных ядов, коих знал великое множество. Вследствие этого знакомы ему были многие симптомы и проявления, замеченныен да изученные после применения тех или иных ядов… И начал он вдруг замечать, что посол как-то сложно стал реагировать на события: то ли не высыпается, то ли постоянно нетрезв… или?… И ему невольно припомнились свои состояния при "испытаниях" какого-то очередного яда. Сначала он подумал, было, что посол грешен тем же – и только улыбнулся. Но, когда заметил, что посол явно испытывал недоумение по поводу своего состояния – начал прощупывать окружение. Когда он понял, откуда дует ветер, и был готов изложить это послу – нервы всё понявшего зама не выдержали и он сумел подсыпать этой своей вновь избранной жертве слоновую, как ему казалось, дозу самого экзотического из известных ему ядов. Как раз после очередной "крупной ссоры" того с послом. Рапорт о том, как посол довёл своего сотрудника до "сердечного приступа", был уже написан и отдан шифровальщику, который читал его с отвисшей челюстью – как вдруг в дверях, едва стоя на ногах, показался "умерший от сердечного приступа" начальник охраны: привычка к ядам сказалась, этой дозы оказалось недостаточно… Зам побелел и рухнул на пол. Выживший начальник охраны лично защёлкнул наручники и проводил его "домой", как он потом мрачно говорил, "без шума и пыли". Обе предполагаемые жертвы этой дьявольской игры, едва переглянувшись, поняли друг друга, казалось, без слов. А если и были сказаны меж ними какие-то слова – так про то ни мне, ни коллегам моим неведомо. Послу такой сотрудник понравился. И он был бы не прочь иметь его при себе. Но… С приказами не спорят. Алкой, который уже давно возглавлял систему госбезопасности, усиленно искал претендента на роль начальника охраны президента. Услышав об этой истории, он сказал лишь одно слово:

– Нашел.– Кивком головы показав, что жаждет видеть этого человека здесь и немедленно. На этом преамбула, собственно, и заканчивается; а рассказал я это к тому, чтобы показать действия Абара в аналогичных по сложности ситуациях…

…Когда новый начальник охраны президента был принят Алкоем – они, казалось, понимали друг друга с полуслова, лишний раз убедив меня в мысли, что два профессионала – настоящих профессионала – как правило, очень быстро находят общий язык. Это было похоже на разговор двух идиотов или шизофреников, озабоченных манией преследования: настолько разговор их был переполнен недоговорками, недомолвками, незаконченными предложениями да выжидающими или изучающими взглядами. На самом деле, если верить пришедшему ко мне позже пониманию этого процесса, там была дьявольская смесь игры, целью которой было понять и оценить собеседника, с экономией времени, выливавшейся в недоговаривании фраз. По крайней мере, им это всё, видимо, не мешало – и они расстались, вполне довольные друг другом. Вскоре вернувшийся на родину службист принял новую должность, вследствие чего к нему были приставлены два его же сотрудника, выбранных Алкоем: уж больно срок короток для получения исчерпывающего мнения о вновь назначенном человеке.

Не прошло и месяца, как "сидящий под колпаком" секьюрити раскусил обоих и, по очереди подпоив, попытался спровоцировать их на откровенность. Играл, как обычно, на слабостях: изобразил из себя пьяного в стельку начальника, стал кичиться перед подчинённым, насмехаться:

– Да ты – кто? Сошка мелкая. Черепаха на дороге. Пятачок в пыли. Утрись!– Ну, и так далее. Один это испытание всё-таки выдержал. Не был, видимо, гордыней одержим… утёрся. Второй – попался:

– Да ты знаешь ли, кто я?– Почти закричал он в пьяном угаре.– Да ты вообще понимаешь, что ты у меня под колпаком? Начальник охраны был, как я уже упоминал, не дурак. Он вышел на минутку "в туалет", и, позвонив Алкою, попросил "прислать самого сообразительного майора для сложной ситуации". Когда вызванный "майор для сложной ситуации" мелькнул тенью за приоткрытой дверью – шефу осталось только лишь снова разговорить вдребезги пьяного сотрудника – а это было несложно, учитывая, что больной его мозоль был уже известен.

Так вот, Абар… Когда узнал об этой истории, он… с молчаливого одобрения Алкоя… отдал болтуна этому шефу охраны с поручением выбить из него, "кто за этим стоит". То есть – у кого именно он был "под колпаком". При этом мрачно добавил: "теперь и посмотрим, кто у кого под колпаком". На что шеф, мельком переглянувшись с ним и с Алкоем, едва заметно удовлетворённо кивнул.

При этом событии я уже присутствовал – в качестве "летописца" – и недоумевал: Зачем, к чему такой цирк? Ведь это, по сути, обманывание своего же шефа охраны – как бы умывание рук…

– Успокойся, парень…– Мрачно усмехнувшись, ответил на высказанное мной недоумение Алкой.– Здесь _все и _всё поняли. Включая "околпаченного" служаку. Он тоже понял…– И секьюрити отрешённо уставился в пространство.– А жаль парня. Молодой ведь совсем. Мог бы целую жизнь прожить… Как воин, а не как баба, тряпка…– Алкой сплюнул,– кабы только не был такой дурак.– В сердцах добавил он. Больше я от него ничего не добился, а потому спустя некоторое время пристал с тем же вопросом к Абару.

– Видишь ли, Анри…– Явно недовольный моей настойчивостью, ответил тот.– Его никто насильно не тянул ведь в эту службу, верно?

– Надеюсь…– Кивнул я.

– Но он сделал свой выбор. И, коль скоро уж сюда пришёл… И начал игру… То играть приходится по правилам, существующим здесь и установленным задолго до его рождения… Жёстким правилам – ибо иные здесь просто неуместны. В тот момент, когда он сделал выбор, написав рапорт о приёме в службу охраны президента – он уже подписал себе приговор. Только… тогда ни он, ни окружающие об этом ещё не знали. Не может здесь выжить такой болтун… Здесь – свои правила, Анри. И – он знал эти правила, когда писал рапорт.

– Именно поэтому он, поняв всё, даже не пытался сопротивляться?– Нерешительно спросил я. Абар лишь молча кивнул.

– А теперь? Что будет с ним теперь?

– Теперь у него снова есть выбор: либо умереть под пытками, но ничего не сказать – либо сдать Алкоя, как инициатора слежки, и тогда умереть от рук уже его сотрудников.

– Бред какой-то…– Передёрнул плечами я.

– Это есть жизнь, Анри.– С какой-то долей обреченности мягко возразил Абар.– Жизнь… Вся наша жизнь – один большой выбор. Или – длинная, почти непрерывная цепочка маленьких выборов – наших решений… Каждый раз, принимая то или иное решение, человек осуществляет право, дарованное ему Творцом и являющееся неотъемлемым правом всякого разума: это – право выбора. Делая всякий раз свой выбор, человек вынужден принимать на себя и все последствия своего решения – как положительные, так и отрицательные. Воистину велик тот, чей выбор почти всегда правилен…– Со вздохом закончил президент. А я тогда подумал, что он, может быть, слегка пьян…

* * *

Как бы опровергая мысль о чрезмерной жёсткости Ункарского президента, тут же вспомнился другой случай: мужик начал строить в глубинке, в родной деревеньке – цивилизацию: от сортиров с музыкой до «совсем городского» магазина с библиотекой. И всё у него так ладно пошло, так гладко… что односельчане первое время просто нарадоваться не могли. Да вот беда: вскоре жадноват стал. Как раз к тому времени приехал Абар – поглядеть на местное чудо. Ну, аборигены ему на жадность того мужичка-то и нажаловались: дескать, сперва ничего был, трудился и себе в достаток, и людям в радость; а как вкус денег почувствовал – так прямо с цепи сорвался; в итоге – ни себе, ни людям: кто ж к нему при такой-то цене в этакой-то глуши пойдёт? Чай, не за хлебом али керосином – там бы хоть нужда заставила… Улыбнулся им Абар, а мужика-то в сторонку отвёл, да и спросил тихо:

– Ты… зачем начинал всем этим заниматься?

– Ну, не знаю…– Замялся мужик.– Хотелось сделать людям добро… Сколько ж можно в этакой грязи жить-то?…

– Так зачем же теперь три шкуры-то дерёшь?– Смеющиеся глаза президента совсем засмущали мужика:

– А чёрт его знает,– почухал затылок он.– Хотелось – как лучше, а вышло – как всегда…– Неожиданно усмехнувшись, мужик взглянул в глаза Абару: – Жаба, вишь, задавила…– Виновато выдохнул он.– Жаба – она штука тонкая… Ик, прихватила – и не оторвать…– Тяжкий вздох мужика был слышен всем – и бабы тут же озабоченно начали судачить, обсуждая возможные варианты развития событий и прикидывая свою выгоду.

– Хотел, как лучше, говоришь?– Абар твёрдо взглянул на собеседника.– Так вот, запомни: если уж ты такой добрый, так будь им до конца. А если просто жлоб – так незачем и город городить, высокими словами прикрываясь.– Едва заметная нить презрения, мелькнувшая в последней фразе президента, как кнутом подстегнула мужика, как осой ужалила:

– Икк!…– В сердцах кинул шапку наземь он.– Налетай, бабёхи! Пошти даром отдам!– И, даже с лёгкостью какой-то, будто груз с плечей сбросив, добавил: – Как сам взял – так и отдам! Пущай праздник сегодня буить!

– Ну, зачем же по "как сам взял"?– Усмехнулся президент.– Я ж говорил "добрый" – но не говорил "дурак"…

– Карашо глаголешь…– Прищурился мужичок.– Ладна. Савсем даром не отдам. Но… Пущай всё буить, как с самого начала!– И он окинул бабок прищуренным выжидающим взглядом. Те, посетовав для порядку, помельтешили пятками по домам – выгрести денежку да прихватить с собой "свово мужика" – шоб быстрей, чего надо, унести; а то, никак, не ровен-то час, праздник сей недолго буить? А как только президент уедет – так снова жабье царство начнётся? Глаза Абара хохотали. Нам тоже было весело.

– Ты знаешь,– взяв его руку в свои, как-то в пол сказал ему мужичонка,– ты ведь мне такооой груз с души снял… А… Пень с ними, с большими деньгами… Не в прибылях счастье… Пущай всё кружится… Верно?

– Верно, верно…– Абар полуобнял мужика за плечи.

– Прибыль – эт как подарок судьбы: если всё делаешь нормально, она всё равно тебя не минет.– Продолжал философствовать тот.– А выжимать её, руки выкручивая – эт как разбой на большой дороге… Или как выпрашивание подарков у доброй тёти сопливым племянником…– Абар, глядя на него, лишь тепло улыбался…

* * *

…Президент понемногу собирал вокруг себя нормальных людей. Вспоминая, где и когда жизнь сталкивала его с теми или иными порядочными и неглупыми личностями, он пытался их разыскать и найти им применение. Из профессионального интереса я присматривал за многими из них и наблюдал немало интересных и непростых судеб. Судеб, на фоне сложности и витиеватости которых моя собственная казалась мне просто детской игрой…

…Когда юный Анас-Бар ещё учился в школе, у них умер директор. Его сменил на этом посту другой, присланный "приказом сверху". Раньше он читал литературу в соседней школе. Неожиданно школа ожила: новый директор оказался умным, понимающим человеком, отрицающим методы давления на личность, как таковые… Он был живым. Школа при нём была радиофицирована, появились стенные и радиогазеты, которые действительно читали и слушали – словом, всё начало как-то шевелиться и оживать…

– Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо…– Как-то на уроке ответил кому-то цитатой из классики он. Собственно, именно это свойство в конце концов его и погубило: в школе было слишком много тех, кто, всячески маскируя и изживая всё человеческое в себе и истребляя эти качества в своих учениках, старательно готовил для Сонов людей-роботов… Эти "учителя" сразу невзлюбили его – за интеллигентность, вежливость, корректность, чуткость, человечность… За ум, за профессионализм… За то, что на его уроках была гробовая тишина, изредка прерываемая взрывами смеха: он учил своих учеников смеяться над пороками. Смеяться – чтобы было легче их изживать. Он вёл урок так, что это было интересно всем – и старательным отличникам, и отъявленным двоечникам. Безнадёжных у него не было. Он был профессионалом. Звали его Чу Янг.

…"Я – Человек, и ничто человеческое мне не чуждо" – эти слова надолго остались в памяти всех, кто был на том уроке. Вскоре представился случай убедиться в их правоте…

В школе появилась молоденькая выпускница Кайанского университета. Она занималась проблемами методики преподавания. Это была незамужняя, миловидная девчушка – не так, чтоб безумно красива – но Бог ни телом, ни умом, ни душой её не обидел. "Мы её любили все…– Со вздохом сказал мне Абар.– С ней было интересно… Она и историю у нас подменяла, когда учитель болел, и литературу… Она была большой умницей… Звали её Вали… Неудивительно, что им было интересно вместе… Мы все их понимали. Прекрасно понимали… И не осуждал никто.".– Словом, нетрудно догадаться, какая беда приключилась с Чу Янгом… Их часто видели вместе – то в кабинете, то в его машине, то в поле, куда вывозили летом работать учеников школы. Это было, в принципе, естественно – она ведь была, по сути, его заместителем… Но – все всё понимали. И ученики, и учителя. "Класс! Молодцы!", "Повезло же людям…",– Толковали о них меж собой ученики. "Осторожней надо быть – неровен час, нарвётесь на неприятности…",– предостерегали их доброжелатели из учителей. А недоброжелатели терпеливо ждали своего часа, "копя компромат"…

И их час настал. Чу Янг и Вали, совершенно забыв об осторожности, уже практически не разлучались. Даже в поле к ученикам она ездила с ним в его машине, замирая от страха, когда стрелка спидометра упиралась в 100 миль в час… Закружились у них головки… Дождались недоброжелатели… И полетело в высшие инстанции коллективное письмо за подписью нескольких человек "о неприличном поведении директора школы". Там было и о "бесстыдстве", и о "нарушении норм морали и нравственности", и о "противоречии принятой педагогической практике"… Это была бомба. Тщательно продуманная, квалифицированно сконструированная и вовремя подложенная. Копию бомбы они отослали его жене.

Школа негодовала. "Говорили ведь вам"… – с досадой сетовали учителя. "Вот ведь козлы, а"! – По-своему возмущались "бомбистами" ученики. "Долой!",– требовали ханжествующие авторы бомбы, "блюстители нравственности". Они слишком хорошо понимали, что при их духовном уровне ни о взаимопонимании с учениками, ни о том, что те будут заглядывать на уроках к ним в рот, ловя каждое слово, не могло быть и речи. И они ненавидели нового директора за то, что другие его любили…

Их "дело" разбирал "педсовет", в присутствии "вышестоящего начальства". Можно представить, сколько грязи было там вылито на их головы… Директора сняли. Увезли прямо в больницу. С инфарктом. Вали уехала из города куда-то далеко – и больше её не видели. Слишком серьёзное испытание для сердец обоих выпало на их долю… Но ученики помнили о них. Они прекрасно помнили, как добивался желаемых педагогических эффектов их любимый директор и хорошо усвоили его уроки. Он никогда не отчитывал провинившихся. Он умел сделать так, что над их проступками смеялись другие. Иной раз и сам "виновный", будто увидев себя со стороны, не мог удержаться от смеха. Это действовало безотказно. Ученики излечивались – от злобы, мании противоречия, жажды сопротивления "насилию воспитания"… Он просто умел им показать, как они выглядят со стороны… Смех – великое оружие…

…Идея сжечь дома или машины виновников происшествия была отметена учениками сразу. Они сочли это слишком примитивной местью, недостойной памяти любимого учителя. Они слишком хорошо помнили его уроки – и литературы, и понимания смысла жизни… Они долго думали… и решили ответить смехом.

Вы когда-нибудь пробовали вести урок в школе? Что Вы ощутите, если за Вашей спиной раздастся короткий, как бы вырвавшийся невзначай, неудержимый смешок? Неуютно, правда? Вы обернётесь. Может – сразу же, может – нет, но Вы непременно обернётесь. И постараетесь понять, кто смеялся и, главное – почему. В этот момент такой же смешок раздастся с другой стороны. Потом – с третьей. И – каждый раз это будет за Вашей спиной. Как самочувствие? Испугались? В конце концов – весь класс, уже не в силах более сдерживать душащий и совершенно неудержимый смех, будет просто ржать – сам не зная, почему. Может, просто подчиняясь инстинкту коллективизма. А потом все ученики в ответ на вопрос: "чему смеялись" или "почему смеялись" будут, пожав плечами, скромно отвечать: "Не знаю… Все смеялись – и я тоже… Когда все засмеялись – смешно стало…". Сможете в этой ситуации найти зачинщика? Нет? А если зачинщиком будет весь класс? И весь этот цирк будет аккуратно разыгран вследствие предварительной договорённости? И если он будет повторяться каждый урок? И заезжий психолог придёт к заключению, что "у детей сформирована настолько мощная установка на связь этого цирка с вашей личностью, что они уже просто не могут этому противостоять и смех разбирает их всякий раз, когда они вас видят – даже встретив мельком в коридоре, они, прыснув, убегают, чтобы не ржать прямо при Вас"? Что Вы будете делать, когда поймёте, что, по большому счёту, он прав – и дети уже просто не могут с собой справиться? Что будете делать Вы?

Эти люди не выдержали. Они ушли из школы. И, как мне рассказывали, они до сих пор встревоженно оглядываются на улице, если вдруг где-то за спиной услышат чей-то смех. Мания преследования… Смехом. Дети – жестокие существа. Но, в отличие от взрослых, в большинстве своём – справедливые.

* * *

Словом, сейчас Абар сумел найти и Чу Янга, и Вали. Оба они получили места в структуре «державных лицеев», о которых я впервые услышал от Саиры. Абару было очень непросто их уговорить…

– Пойми: я – старик,– говорил Чу Янг.– У меня давно умерла жена. Уехали в дальнее забугорье дети. Я немощен, ни к чему не способен и никому не нужен.

– А дети?– Ухмылялся Абар.– Школьники? Ты хочешь сказать, что не нужен им?

– Ну что я могу им дать?

– То, что ты дал в своё время мне. И мне подобным. То, что ты был Человеком. За что поплатился, правда – но это был ценнейший урок нам всем. Мы его не забыли.

…Они говорили долго. И не один раз. В конце концов Абар его убедил. Сложнее было с Вали – она просто боялась снова встретиться с Чу. Как-то в слезах призналась, что, в сущности, может, просто боится броситься ему на шею…

– Так бросьтесь, шут возьми!– В сердцах бросил с досадой Абар.

– Не могу… Я не могу забыть глаза его жены…– Ревела Вали.

– Её уже нет. Давно…– Вздохнул Абар и, быть может, именно это и послужило переломным моментом, изменив всё к лучшему. Словом – в конце концов сумели уговорить и её. Сейчас они снова живут и работают вместе, объединив остатки сил и соединив исстрадавшиеся сердца. Смогут ли они когда-то быть так же счастливы, как были в те незапамятные времена? Не знаю…

* * *

…Собирал Абар людей и из дальнего и ближнего зарубежья. Много, очень много специалистов разъехалось, когда рухнула империя, а к власти пришли шалопаи да бандиты и сколько-нибудь грамотные специалисты стали тут просто никому не нужны… Микро-президенты с уровнем мышления домохозяек стали бичом обломков великой державы… Один из них в ответ на вопрос журналиста о его отношении к проблеме миграции «лучших умов – в лучшие края», пожав плечами, сказал:

– Да ради Бога – пусть себе едут… В стране больше хлеба будет… На душу населения…– Долго потом газеты перемывали этот "порыв откровения"… Как будто в стране действительно было нечего есть… Как будто проблемы с нехваткой продовольствия не были инспирированы ажиотажем, умело создаваемым правящей кликой, чтобы прикрывать неслыханное по масштабам разворовывание остатков имперского имущества… Народ иронизировал на эти темы, реагируя, как всегда, анекдотами:

…Просыпается ночью ункариец и идёт по тёмному коридору в сортир.

– Ах, чтоб тебя…– Споткнулся он о мешок с мукой.

– Да будь ты неладен…– Чертыхнулся он, ударившись о ящик с консервами.

– О, Господи,– вздыхает он, добравшись, наконец, до выключателя и присев на мешок с сахаром,– И когда ж этот чёртов голод закончится?…