Текст книги "Ее крестовый поход"
Автор книги: Аннетт Мотли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
– Я приказал принести закусок, – мягко проговорил он. – Мне сказали, что вы ничего не ели.
– Я не хочу есть, – отрывисто ответила она, сожалея, что он застал ее лежащей.
– Конечно, как вам будет угодно.
По-видимому, его даже устраивало, что она отказалась от еды. Появившемуся слуге было приказано унести все, кроме высокого кувшина с благоухавшим гранатовым соком и подноса с маленькими темными драже.
– По крайней мере от этого вы не откажетесь.
Он опустился рядом с ней на колени, и она почти бессознательно взяла то, что он предлагал. Ей хотелось только, чтобы он поскорее ушел. Шуршание его одежды казалось неестественно громким, и она даже слышала собственное прерывистое дыхание. До сих пор, однако, она не понимала, чем вызван ее страх перед ним. В его волнообразных неторопливых движениях не было угрозы, а мягкий голос выражал лишь вежливую озабоченность. Тем не менее его присутствие было неприятно ей.
С легким стоном она откинулась на подушки, закрыв глаза, чтобы как-то отгородиться от него.
– Вы нездоровы, – забеспокоился ее посетитель.
– Просто голова болит немного. Может, если попытаться уснуть... – Солгать удалось легко, хотя, по правде сказать, она действительно ощущала непривычную тяжесть в висках.
– Выпейте это, – проворковал он. – И вам станет лучше. И отведайте эти маленькие сладости – в них большая польза.
Он поднес чашку к ее губам, и, дабы не допустить, чтобы с ней обращались как с ребенком, она вынуждена была забрать чашку и выпить. При этом руки их соприкоснулись, и она тихонько ахнула, будто обжегшись.
Если он и услышал негромкий звук, то виду не подал. Спокойным тоном он заговорил об Эль-Кадиле, превознося умение мальчика рисовать чернилами, его необычайную чувствительность к окружающему, любовь к лошадям и животным вообще. Он поведал, как гордится им Аль-Хатун, и о ее надежде, что младший и, возможно, последний сын султана будет избавлен от необходимости разделить судьбу своих братьев, сражающихся с врагами бок о бок с отцом.
Аль-Акхис, кажется, не нуждался в ее ответах, так что постепенно складка меж ее бровей разгладилась и она разрешила себе расслабиться. Пригубив немного бесподобного гранатового сока, она заела его двумя маленькими удлиненными конфетками с резким привкусом некой едкой травы, ей неизвестной. Пытаясь определить природу привкуса, она съела еще несколько. Вскоре Иден неожиданно поняла, что добавляет собственные замечания к тонким суждениям араба о ребенке и даже смеется его рассказу о том, как Эль-Кадил поскакал однажды на подмогу Саладину, желая быть таким же воином, как его старшие братья.
Время шло. Больше она уже не хотела, чтобы он уходил.
Она лежала откинувшись, в приятном полузабытьи, ее не принуждали ни разговаривать, ни даже слушать, но она попеременно делала и то и другое, перемещаясь в бесконечном пространстве между сном и реальностью. И все время она слышала его приглушенное бормотание, словно откатывавшиеся волны воображаемого прибоя, который так сладко покачивал ее. А потом они будто и вправду оказались в еле дрейфующей лодке: они уплывали в открытое море, лежа на дне лодки, на мягком шелке; руки его медленно скользили по ее телу, словно морская вода вдоль борта – лаская, убаюкивая... и все же не давая уснуть.
Она позволила сладостному, беспрестанному движению увлечь себя, сознавая блаженную невесомость своего тела и в то же время ощущая прикосновение его рук, так, словно тело ее само стремилось незамедлительно ответить на призыв к чувственному наслаждению.
Неуловимое движение у основания горла вернуло Иден к реальности. Крошечная искра прожгла ее насквозь, проникнув до низа живота. Чуть приоткрыв глаза, она взглянула вниз и увидела, что грудь ее обнажена, – он развязал тесемки рубашки, раскрыл ее спереди и теперь поднимал темноволосую голову от обнаженной груди, к которой он прижимался губами. Аль-Акхис заметил осознание, мелькнувшее в зеленых глазах, которое вот-вот могло смениться испугом. Он откинулся назад и встал на колени рядом с ней.
– Нет причин бояться меня, Иден, – спокойно произнес он, хотя голос его дрожал от желания. – Я никогда не беру у женщины то, чего она не готова с радостью отдать.
Он протянул руку и прикрыл ее грудь.
– Сим я клянусь тебе, и ты вспомнишь эту клятву в свое время... Я не сделаю тебе ничего такого, чего бы ты сама не захотела.
С этими словами он поднялся и вышел, беззвучно скользнув по устланному коврами деревянному полу.
Последним ее ощущением было странное, болезненное отторжение, когда сознание вновь отступило в чертоги сна, и она продолжила свое плавание по безграничному, мягко движущемуся океану.
Она спала так, как спала только в детстве, и пробудилась в необъяснимо приподнятом настроении. Попытавшись вспомнить события предыдущего вечера, она не сумела определить, что было сном и что явью.
При их следующей встрече Аль-Акхис не предлагал свои услуги. В его серьезной и сдержанной манере не было ни малейшего намека на какую-то близость между ними. Он лишь поинтересовался с безупречной заботливостью, не прекратилась ли ее головная боль. Поскольку они встретились в присутствии Эль-Кадила, Иден не могла развеять одолевавшие ее сомнения... а позже, когда они остались вдвоем, переводчик держался так сухо и отстраненно, что она посчитала происшедшее между ними плодом своих греховных фантазий.
Тогда она обратилась к ежедневному суровому ритуалу молитвы и покаяния, дабы изгнать все нечистые помышления и целиком сосредоточиться на религии. В довершение к покаянию она, в отсутствие отца Бенедикта, сама решила убрать соблазнительно мягкий матрас и спать на жестком деревянном полу, надеясь таким образом предотвратить предательское поведение собственного тела. Но в первую же ночь она, к своему смущению, обнаружила, что ничем более не прикрытые кедровые доски пола издают густой смолистый запах. Он был соблазнительным и возбуждающим, а ей от всей души хотелось бы, чтобы оказалось иначе. По-видимому, нигде не было спасения от безбожной роскоши ислама.
Глава 13
ДАМАСК: АЛЬ-АКХИС
И вправду, после всех перенесенных испытаний для Иден не было возможности избежать этой роскоши. По мере того как дни сменялись неделями, она убеждалась, что прекрасный, дремлющий Дамаск был самым сибаритским городом на земле. Гордо именовавшийся его одурманенными обитателями Садом Мира и Невестой Земли, город считался сердцем мирского ислама, равно как Мекка считалась святым центром. Иден не могла не оценить его достоинств во время своих верховых прогулок среди тенистых рощ и изысканных дворцов, вдоль лабиринтов рынков, которые разрослись вокруг старой римской дороги, протянувшейся от восточных ворот к западным и известной под названием Прямой Улицы. Красота города была подобна красоте маленького драгоценного Корана, подаренного ей Аль-Акхисом... тончайшей работы оправа для всего лучшего в Султанате.
Прогулки ее были частыми, ибо Эль-Кадил был непоседливым мальчиком и постоянно искал новых ощущений за стенами дворца, предпочитая выезжать в компании Иден, которой он был рад показать обычаи и сокровища арабского мира в благодарность за ее учение. Аль-Хатун, со своей стороны, также все более претендовала на общество своей пленницы, ибо та оказалась для нее гораздо более подходящей компаньонкой, нежели легкомысленные восточные женщины. Госпожа Луны, как выяснилось, была значительно более энергичной, чем могло поначалу показаться, и занималась делами своего господина и любовника с поразительной преданностью – будь то в судах, на рынках, среди дворцовых музыкантов или астрономов в их чудесных обсерваториях.
Перейдя с 1174 года в руки Саладина, город стал процветающей столицей, делая громадные успехи в торговле, коммерции и культуре. Интерес султана к наукам, в особенности к медицине, к обучению своих подданных и разумному управлению своими землями привлек знающих и талантливых людей со всего Востока. В Дамаске они работали, гуляли и беседовали в атмосфере духовной свободы, которую невозможно было найти где-либо еще, а плоды подобного свободомыслия оказывали воздействие на весь просвещенный мир. Не в меньшей степени процветали художники, сочинители музыки и стихов, создатели миниатюр, которые доставляли свои поразительной тонкости работы из Индии и Персии. Что до производителей тканей, ковров, изразцов, строителей великолепных зданий – их всегда готовы были принять и не требовали от них публичного прославления Аллаха, которого они прославляли своим ремеслом. Так же было и с оружейниками, чьи душные маленькие лавочки навевали мучительные воспоминания о Хью из Винчестера и чьи искусные изделия могли бы вызвать слезы у него на глазах. Дамасский клинок – чудесная вещь, возможно, самая красивая в городе, где все должно было служить прославлению красоты.
Аль-Хатун заботилась о том, чтобы почаще появляться на улицах. Как и сам султан, она старалась быть доступной для всех – и для знати, и для черни. Иден невольно приходилось восхищаться ее ясными и логичными методами разрешения любой проблемы: будь то жалоба на правосудие от какого-нибудь торговца, который посчитал себя обманутым, или поиск подходящей работы для бедного крестьянина, потерявшего руку и не способного прокормить свою семью, голодавшую в горах.
И, проезжая верхом по открывавшему свои тайны городу, Иден с трудом могла поверить в то, что она рабыня.
Однажды, когда она ехала рысью рядом с занавешенными носилками Аль-Хатун, на глаза ей попалась группа закованных христиан, возводивших под палящим солнцем какое-то строение. Они были очень худыми, но жилистыми и работали без передышки. Заметив выражение ее лица, Аль-Хатун склонилась к ней, распространяя вокруг запах жасмина:
– Они не нуждаются в вашем сочувствии. Они получают достаточно еды и выполняют нужную работу, так что мы не несем расходов за то, что они бездельничают. Они пристраивают дополнительное помещение к лечебнице. Если впоследствии кого-нибудь из них поразит недуг, именно здесь о нем позаботятся как о любом мусульманине.
Иден промолчала. Она подумала о свободных людях у себя в Англии, которые ежедневно умирали в своих вонючих лачугах, не имея никакого ухода, кроме старой карги с ее травами. Немногие английские лечебницы содержались монахами, и чтобы попасть туда, требовались деньги.
Саладин построил две большие лечебницы в Дамаске, обе были открыты для всех, кто нуждался в медицинской помощи. Кроме них имелось не менее двадцати школ, некоторые из которых были светскими, а некоторые образовались из медресе старинных духовных школ. Способный ученик мог получать образование и не имея средств.
Для Иден все это было в новинку, однако она не сомневалась в правильности подобного подхода. Да и весь город, жизнь которого была отлично отлажена, казался совершенно новым миром, который вполне соответствовал представлениям мусульман о рае, оставшимся невольно в ее памяти из рассказов Аль-Акхиса.
"Откинувшись на мягких ложах... одетые в покровы чудесного зеленого шелка... украшенные серебряными браслетами... они не будут ведать ни палящего зноя, ни жгучего холода. Деревья раскинут над ними свою тень, и плоды будут свешиваться гроздьями".
Его сладостный, теплый голос обладал, как она заметила, свойством запечатлеваться в сознании без всякого принуждения. Он не старался поучать ее, ибо она не потерпела бы этого, однако она не запрещала ему читать великие письмена ислама, и многое из прочитанного было взято им из Корана. К тому же он занимался переводом священной книги на язык франков и часто нуждался в ее помощи, дабы найти подходящее слово или наиболее точное выражение. Она видела тонко сплетенную паутину – он и не пытался скрывать свои намерения. Но это не смущало ее – она не собиралась попадаться в его тенета.
Постепенно Иден все больше привыкала к своей довольно привольной жизни. Многое доставляло ей удовольствие, но уголок ее мозга всегда оставался закрытым для окружавшей роскоши и питался молитвами и неослабевавшим стремлением совершить побег, когда представится подходящий случай.
Однажды утром, когда она наблюдала за работой Эль-Кадила над описанием искусства верховой езды на простом, но вполне правильном французском, ее призвали в сине-зеленый сад Аль-Хатун.
Госпожа Луны отдыхала в своей тенистой беседке, но лежавшие рядом с ней перо, чернила и пергамент свидетельствовали о недавних трудах.
– Подойдите... сядьте рядом, госпожа Иден, – пригласила она, оказывая честь своей пленнице. Иден повиновалась, подогнув под себя ноги не хуже любого сирийца.
– Мой сын весьма преуспевает в языке. Я очень довольна вами как наставницей, – начала высокопоставленная наложница. – Кроме того, Аль-Акхис сообщил мне, что, хоть вы упрямо придерживаетесь вашей ошибочной веры, вы не выказываете неприятия ислама. По его наблюдениям, вы любознательны и обладаете незаурядным умом. Мой переводчик разбирается в людях. И я высоко ценю его мнение.
Она замолчала, словно ожидая ее ответного замечания. Не получив ответа, она продолжила более мягким тоном, чем обычно:
– У меня есть для вас известия. О вашем муже.
Оглушенная громким стуком собственного сердца, Иден ждала.
– Мне удалось узнать, что человек, которого вы разыскиваете, до сих пор, как вы и предполагали, пленник эмира Ибн Зайдуна.
– Ну а выкуп? – задохнулась Иден. Вся ее жизнь в Дамаске рассыпалась в прах, и она вновь осталась в том же состояний, что и в Акре, томимая ожиданием. Но следующие слова Аль-Хатун разбили последнюю надежду:
– Он лишен возможности быть выкупленным – эмир не желает расставаться с ним.
– Нет! Это невозможно! Он, конечно же, не мог так поступить!
– Он волен поступать как хочет. Это его пленник.
– Но договор... слово Саладина! – умоляюще воскликнула Иден.
Аль-Хатун отвечала медленно и спокойно, но с ужасной ноткой окончательного приговора:
– Вы не могли уже позабыть про Акру... вряд ли султан станет тревожить своего верноподданного вассала, заставляя вернуть трофей врагу, преступившему клятву. Нет. Это дело решенное. Оставьте бесполезные надежды. Ваш муж умер для вас.
Трофей! Мертвец! Вот как они рассматривают его! Возможно, они ждут от нее того же? Она не станет лить слезы перед этой гордой женщиной, но в душе она рыдала, проклиная Саладина, который не сдержал обещания, и еще сильнее проклиная Ричарда Английского, чья бесчеловечность была тому причиной.
– Но он не умер, он жив, – яростно прошептала она, когда смогла говорить, бросая вызов высокомерной наложнице. – А если он жив, то все же может сбежать... или получить спасение.
Аль-Хатун улыбнулась с явным сожалением:
– Если он сбежит, то будет пойман и убит, в этом нет сомнения. Или же умрет в горах. А кто может вызволить его из орлиного гнезда эмира? Уж не вы ли? Кто еще решится на это? Нет, Иден, даже думать об этом бессмысленно. Мы не отпустим вас. А со временем вы позабудете его. Здесь вам есть чем заняться, и я думаю, что последние недели вы не были несчастны.
Мгновение Иден ненавидела ее за горькую правду, заключенную в последних словах.
Хозяйка чертогов Саладина увидела, что теперь не время продолжать разговор о достоинствах своего управляющего.
Позже, озадачив свою неулыбчивую пленницу разбором огромной коллекции французского и германского серебра – занятие, от которого трудно отвлечься даже в расстроенных чувствах, – Госпожа Луны послала за своим самым ценным слугой.
Поняв, что им предстоит быть вдвоем, драгоман взял руку своей госпожи и поцеловал внутреннюю часть запястья, что являлось меж ними особой интимной лаской. Несколько лет назад, когда он впервые появился во дворце султана, взгляд ее упал на честолюбивого и привлекательного юношу. Он ответил взглядом на взгляд, не побоявшись бесчестия и смерти, которые ожидали любого, кто осмелится занять место Саладина в его отсутствие.
То, что произошло между ними, давно закончилось и было надежно скрыто только в тех двух сердцах, которые бились теперь в цветущем саду. Никто из них, однако, не оказался столь малодушен, чтобы делать вид, будто ничего не было, и они сохраняли друг к другу глубокое взаимное уважение.
Сейчас Аль-Акхис сидел на освободившемся месте Иден. Они пили вино, как старые друзья, и Аль-Хатун расспрашивала, сохраняет ли он свое былое намерение.
– Да, принцесса, – вздохнул он, – это должна быть именно она и никто другой. Ее холодная неприступность влечет меня с редкостной силой. Я очарован ее зелеными глазами и золотыми волосами... и духом, который силен и прекрасен.
– Так влюблен, – невинно промурлыкала Аль-Хатун, – и все еще не овладел ее телом. Как же это... вы, пленивший сердца стольких женщин?
Он с улыбкой перенес ее поддразнивание, чувствуя скрытую толику ревности, и был рад, ибо не забыл прошлое, к тому же она была прекраснейшей из женщин, за исключением еще одной.
– Она все еще хранит верность своему мужу, – с сожалением заметил он, – однако это не может длиться долго, поскольку противно женской природе.
– Да. И есть еще одно обстоятельство, о котором вы должны знать.
И она рассказала, как обстоят дела с мужем Иден.
Его глаза блеснули от удовольствия:
– Тогда и вправду это долго не продлится...
– Думаю, нет. Ухаживайте за ней, мой друг. Она получала наркотики?
– Гашиш. Один раз. Немного.
– Так дайте ей еще немного. Когда она думает о прошлом... и думает не только о своем муже, я почти уверена... она страдает. Как только она станет вашей, она перестанет страдать и будет хранить верность вам одному. Она будет очарована вашим телом... как другие до нее. – Взгляд ее потеплел от воспоминаний, но в нем не было приглашения. Сам же Аль-Акхис знал, что, какие бы мысли ни посещали ее во время одиноких мечтаний в потаенных уголках, она искренне желала ему успеха с леди Иден, как желала успеха во всем.
Собравшись наконец покинуть ее, он с благодарностью и почтением поцеловал подол ее галабие.
– Еще одно дело... – Легкое движение руки остановило его.
– Госпожа?
– Этот молодой маркиз Монферрат... в письмах моего господина много о нем говорится. Он уважает этого человека, но опасается, что тот сможет однажды представить угрозу для нас с объединенным Иерусалимом за плечами... если Аллах допустит такую трагедию.
Однажды господин сказал, что подобным людям следует умирать молодыми. Каково ваше мнение?
Голос ее звучал беззаботно, но глаза внимательно следили за ним.
Аль-Акхис медленно покачал головой.
– Нет, госпожа. Мой господин Юсуф так не поступает. Это не в его правилах.
Он не смог бы выразить ее улыбку.
– Нет, не в его, – мягко согласилась она. – Иногда мой повелитель Юсуф нуждается в других людях... с другими правилами...
Аль-Акхис молча стоял перед ней. Он знал ее и никогда не боялся, но сейчас начал беспокоиться.
– Я во всем следую примеру моего господина... и не могу поступать иначе, – сказал он со спокойной уверенностью. Затем поклонился, но не до земли, и покинул сад.
Эль-Кадил был в восторге. Ему вместе с Иден и несколькими избранными придворными предстояло посетить великолепный дворец, построенный Аль-Акхисом в предгорьях, на земле, подаренной султаном за успех его посольской миссии в Багдаде. Между халифом и султаном существовали некоторые спорные вопросы, и молодой Аль-Акхис проявил необычайную проницательность и деликатность в сглаживании весьма щекотливой ситуации. К тому же, несмотря на соблазнительные посулы земли и богатства в халифате, посланник сохранил преданность Салах-Эд-Дину. Подобная преданность была настоящим сокровищем и, раз уж не могла быть куплена, требовала вознаграждения. Поэтому великодушный султан вдвое увеличил предложенное халифом.
Маленькая яркая кавалькада двигалась по вьющейся вдоль городских предместий к подножию горной цепи дороге, минуя грязные серые жилища пастухов и крестьян и черные кожаные шатры кочевников. Время от времени им приходилось съезжать с пути, пропуская навьюченные караваны верблюдов.
– Этот идет из Самарканда с шелком и пряностями, – высказал свое суждение Эль-Кадил, бросая завистливые взгляды. – Как хотел бы я отправиться с ними назад. – Он хотел путешествовать по всему свету не меньше, чем стать великим воителем.
– Как вы распознаете, откуда он идет? – поинтересовалась Иден, для которой один караван походил на другой.
– По узорам на коврах, которыми покрывают спины верблюдов, – каждый народ вышивает свой узор. Я знаю многие, но еще не все. Наверное, в ваших землях тоже делают нечто подобное?
Иден криво усмехнулась.
– Увы, нет, – призналась она. – В Англии мы повесили бы подобную вещь на стену, чтобы все могли ею восхищаться. Наши лошади не имеют таких покрывал.
– Я слышал, что у вас знатные люди устилают полы в домах не коврами, а камышом, как простые крестьяне. Конечно же, это неправда?
– Правда, – коротко ответила она.
– Даже вы? Даже в вашем замке Хоукхест?
– Даже так.
Мальчик умолк, но она чувствовала на себе его сочувственный взгляд.
Он был прав. Нельзя было отрицать, что варварами были франки, – по многим причинам. Она почувствовала тоску по дому, по покрытым камышом полам Англии.
Но мысли эти быстро вылетели у нее из головы, когда, проехав между двумя пологими горами, они увидели за поворотом, на равнине, омываемой речкой с поросшей ивами берегами, небольшой, но замечательно выстроенный дворец Аль-Акхиса.
Он был построен из камня цвета меда и вдавался в предгорья, окруженный буйно разросшимися садами. Позади каскадами падал красивый водопад, дававший начало реке. Она увидела купол, и миниатюрную мечеть с минаретом, и лоскутки чистого цвета, выдававшие существование экзотических висячих садов, так ценимых в этих краях.
В глубине дворца, как рассказал его хозяин, располагалась великолепная библиотека. Там, пока остальные гости отдыхали в хорошо знакомых им садах, Аль-Акхис показал Иден свое собрание богато разукрашенных куфских манускриптов. Иден восхищалась выразительным витиеватым письмом, но не смогла распознать те буквы, которые она начала запоминать на уроках с мальчиком.
– Можно подумать, что писец хотел сохранить здесь лишь ему ведомые тайны, – медленно проговорила она, разглядывая размашистые прямоугольные письмена, бывшие, по словам Аль-Акхиса, поэмой о любви и вине.
– Подобными письменами было впервые изложено учение Мухаммеда. Оттого они весьма почитаются, – пояснил араб. – Мы пользуемся таким причудливым написанием букв, чтобы украшать наши книги... подобно тому, как христианский монах может использовать изображение цветов, птиц и зверей. Ислам не позволяет применять такие символы. Все, что создал Аллах, совершенно, и слуги его не должны пытаться соперничать с ним.
Иден полагала, что в его словах есть правота. Однако ей хотелось бы видеть привычные изображения животных и людей среди рукописных арабесок и алфавитов, попадавшихся ей в Дамаске.
– Какой смысл, например, для меня пытаться передать вашу красоту на холодном пергаменте... когда я могу наслаждаться ею воочию?
Его рука опустилась поверх ее на яркую страницу, и она на мгновение затаила дыхание.
– Вам следует благодарить Аллаха за подобную красоту... как я уже делаю за вас...
Она чувствовала на щеке его дыхание, теплое и сладкое. Близость его порождала ощущения, которые она поспешила с презрением подавить, и тут же быстро отодвинулась от него, сохранив на лице любезную улыбку.
Заметив, как колыхнулась ее грудь, Аль-Акхис про себя улыбнулся.
Это произойдет сегодня.
После полудня он предложил устроить состязание в поло на зеленой лужайке со специально подстриженной травой, скрытой в небольшой рощице на равнине. Сам он не собирался участвовать в игре, пригласив лишь самых искусных игроков, как раз столько, чтобы составить две команды. Несколько женщин в компании были наложницами, и они либо отправятся наблюдать за игрой своих любовников, либо останутся в садах, сплетничая и угощаясь чаем из ромашки. Так что никто не должен был потревожить Аль-Акхиса в его покоях.
Оставался Эль-Кадил, который, как ни удивительно, не пожелал смотреть поло.
– Я видел игру вчера в городе, – виновато пояснил он. И затем застенчиво сказал: – Я слыхал, что у вас имеется знаменитый трактат Марди ибн Али о военных машинах. Я был бы вашим вечным должником, если бы...
Аль-Акхис поклонился и по-отечески погладил мальчика по голове:
– Разумеется! Я и сам намеревался показать вам его. У меня есть еще перевод Шах-Намэ, если вы пообещаете не обращать внимания на нападки в нем против арабов.
Знаменитый персидский шедевр был проникнут иранским духом, но содержал множество героических мифов и легенд, которые могли увлечь мальчика на долгие часы. Они оставили его склонившимся над одним из рисунков Марди, изображавшим замечательный щит, который был еще и луком. Эль-Кадил раздумывал, известно ли его отцу о таком.
– Пойдемте со мной, – сказал Аль-Акхис Иден, удостоверившись, что у Эль-Кадила есть все, что он пожелает. – В моем дворце много сокровищ.
Он вел ее из комнаты в комнату, превосходящих одна другую совершенством, пока цвета и формы не смешались и голова ее не закружилась от пресыщения роскошью. Она видела блестящие изразцы, замечательную глазурованную керамику, великолепные драпировки, комнату, полную неизвестных музыкальных инструментов, скульптуры из Византии, резьбу из Кашмира.
– Ваш дворец богаче, чем у султана, – с изумлением заметила она, когда они наконец присели отдохнуть в прохладной комнате, затянутой зеленым шелком.
– Султан раздал бы все, что имеет, если бы ему не препятствовала Аль-Хатун, – пожал плечами советник, ставя вино на низкий эбеновый стол, пододвинутый к бархатному дивану, где устроилась Иден. – Говорят, что владыка Юсуф редко ездит на лошади, которая уже не обещана кому-то. Если он и ценит что-нибудь в этом мире, так это чистоту своей крови, а значит, как вы понимаете, мало заботится об имуществе.
– Зато вы весьма цените свое достояние?
Иден неторопливыми глотками пила предложенное розовое вино. Оно было приправлено травой, аромат которой показался Иден знакомым.
– Я люблю красивые вещи, это не запрещено.
– А ценит ли красоту султан?
– Он находит ее в вещах, воспринимаемых рассудком: в музыке, в беседе с ученым человеком, в написанном слове, среди звезд. Мой повелитель Юсуф – человек редкого и возвышенного ума.
– Тогда он должен испытывать разочарование, зная о пристрастиях своего подданного, – предположила Иден, гадая, почему она настолько беззаботна, что получает удовольствие от насмешек над утонченным арабом.
– Он не одобряет излишнюю роскошь, – признал Аль-Акхис с печальной улыбкой. – Боюсь, увидав мой дворец, он посоветует отдать бедным все, что я имею, для спасения моей души.
Иден нашла эту маленькую шутку необычайно удачной и неожиданно для себя громко рассмеялась. Сегодняшний день начал вдруг казаться удивительно приятным.
Аль-Акхис тоже засмеялся – со странным удовольствием.
– Когда отдохнете, вы должны будете поиграть мне на уде. Моя госпожа говорит, что у вас это отлично получается.
Она уже достаточно хорошо овладела этим похожим на лютню инструментом и была даже счастлива исполнить его просьбу.
– Спойте мне песню вашей родной земли. Если можно, любовную.
Избегая его теплых возбуждающих глаз, она коснулась струн, проверяя их звучание, и запела печальную балладу Гайо де Дижона:
"Я пою, дабы успокоить мое сердце... чтобы не лишиться рассудка и не расстаться с жизнью в моей глубокой тоске. Никого не видела я вернувшимся из диких земель, где остался тот, кто может дать мне желанный покой".
Она с открытым вызовом встретила его обволакивающий взгляд и продолжала:
"Помоги Бог пилигриму, по которому я страдаю... ибо вероломен сарацин".
Низкий голос ее немного дрожал, выводя грустную мелодию, и араб видел, что она отрешилась и забыла о его присутствии. Он пожалел о своем намерении послушать музыку.
Иден окончила пение, одолеваемая страстной тоской по любимому, и откинулась назад, закрыв глаза, наполненные слезами. Исполнением этой баллады она желала выразить свое неприятие того, что ее окружало, так, чтобы он не думал, что она забыла уже свою борьбу, имя и цель.
Она не могла найти утешение в прошедших перед ней видениях: смеющиеся девушки, которые пели хором в Винчестере, марширующие с этой самой песней солдаты на Кипре и при Акре... и человек, которого она не надеялась больше увидеть, хоть и душа ее, и тело стремились к нему. Она громко зарыдала, и лютня выпала из ее разжавшейся руки. Тот человек был не Стефан. И, наверное, Стефан уже не займет его место, хотя она по-прежнему помнила его и стремилась выполнить свой долг.
Не за тот ли великий грех наказал ее Господь, предав в руки язычников, что она, невзирая на все молитвы и устремления, по сию пору день и ночь жила воспоминанием о жгучих глазах и страстных, сладких поцелуях Тристана де Жарнака.
Аль-Акхис видел ее слезы и знал, что некая глубокая печаль овладела ею. Он мягко опустился рядом на бархатное покрывало и осторожно обнял ее, вытирая слезы с ее глаз тонкой косынкой. Затем поднес к ее губам кубок с вином и заставил немного отпить.
Ее слабость и владевшее ею отчаяние были ему только на руку. Он уложил ее на подушки и лег рядом, бережно касаясь ее чела чуткими пальцами, не позволяя своему возбуждению вырваться наружу, пока не пришло время.
Иден чувствовала, как усталость охватывает ее, но то была не душевная усталость, наоборот, сознание ее удивительно прояснилось, и мысли побежали легко и свободно. Теперь ее бессильное тело уплывало куда-то, и казалось, что ее уносит безбрежный зеленый океан... вдаль от боли, страданий и постепенно стихавшего голоса разума.
Тень скользнула в клубящейся дымке видения, и над ней склонилось лицо араба.
Поцелуй его, долгий и нежный, словно притягивал, вбирая в себя остатки ее воли и рассудка. Руки ласкали под рубашкой ее грудь; их легкие скользящие прикосновения были почти невыносимы.
Задыхающимся голосом он беспрестанно повторял имя Иден, пока снимал ее одежды и освобождался от собственных, а потом она слышала лишь страстные сарацинские фразы, вырывавшиеся у него, когда он овладевал ее красотой. Она видела темные руки на своей светло-золотистой коже, длинное смуглое бедро протискивалось в ее белизну медленно и томительно, как во сне. Глаза его ликующе вспыхнули, когда он проник в нее, и мгновенная боль тут же сменилась для нее бесконечной негой. С неослабным старанием он привел ее на вершину блаженства, граничившего с агонией, и удерживал ее там, ее повелитель, пока она чуть не лишилась сознания. Наконец последовала финальная судорога, и она прильнула к нему в муке наслаждения... и потери.
Затем он осторожно отодвинулся и начал приводить себя в порядок. Он расслышал, как она прошептала "Тристан", и вновь увидел слезы на ее лихорадочно пламеневших щеках.
