Текст книги "На реках Вавилонских (СИ)"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Закусив губу, Наталья вжалась в землю, чувствуя, как рядом мелко дрожит Таня. Больше никого она не видела и не слышала.

И вдруг оглушительная тишина. Не стучали пулеметы. Не давил на голову рев входящих в пике самолетов. Всё кончилось. Ввинчиваясь в синее небо, истребители с тонким свистом ушли.

Наталья осторожно подняла голову. Повернулась к Тане, спросила шепотом:

– Ты как?

– Нормально, – Таня тоже говорила шепотом.

Они сели, завертели головами, ища своих.

– Ольга Сергеевна! Герман Петрович! – тихонько позвала Таня.

Кричать громко она не осмеливалась на случай, если фашисты не улетели совсем, а только затаились.

– Мы здесь, – также приглушенно отозвалась Ольга.

По-прежнему не решаясь вставать, они проползли к своим. Постепенно все собрались в кучу: медсестры, врачи, раненые. Наталья обернулась на железную дорогу. Вагоны горели, и оттуда не слышалось ни стонов, ни криков. Выживших не было.

Наталья, Таня и Вавилова всё же решились сходить к вагонам, проверить. Опасливо пригибаясь, они добежали до состава, ползали по рельсам, заглядывали в горящие вагоны, зажимая лица рукавами от удушливого дыма. Но нет – ни одной живой души, только обгоревшие, почерневшие тела.

– Уходим, – одними губами скомандовала Наталья, чувствуя, что еще немного – и ей станет дурно.

Мертвенно-бледная Таня молча кивнула.

– Говорил же: нет смысла ходить, – проворчал Герман Петрович, когда они вернулись.

Но Наталья видела, что на самом деле он одобряет их желание точно убедиться, что они никого не оставили.

Они долго шли по болотам и обочинам. Сменяя друг друга, тащили носилки с тяжелоранеными. Из-за этого, а также из-за того, что те раненые, кто мог идти, всё же передвигались плохо, шли медленно. Потом начались поля. Какие же там стояли высокие густые травы, благоухавшие медом! А потом вдруг – потоптанная трава, кровь, убитые, запах смерти. Наталья подумала, что никогда не привыкнет к этому жуткому контрасту. Каждый раз они бежали проверять, но не нашли никого живого – одни трупы кругом.

Как они добрались до своих, Наталья не помнила. Казалось, идти будут вечно, но вот появилось поселение, госпиталь, люди. В полузабытьи она разговаривала, устраивала раненых, шла в выделенную им комнатушку. Думала, уснет сразу, как только ляжет. Но не тут-то было. Стоило закрыть глаза, как перед внутренним взором вставали горящие вагоны и то, что осталось от людей.

– Наточка, ты спишь? – прошептала рядом Таня.

– Нет, – ответила Наталья.

– Ты тоже… Тоже видишь вагоны эти?

Наталья не ответила, просто протянула руку и сжала Танину ладонь, чувствуя, как мелко дрожат ее сжавшиеся в ответ пальцы.

Но усталость взяла свое, они заснули, хотя и во сне их продолжали преследовать жуткие картины.

***

Новый лазарет находился в каменном здании – Наталья так и не поняла, что в нем было до войны. Он был гораздо меньше прежнего, и раненые лежали в одном большом зале.

И снова начались будни военного госпиталя, когда постоянно чего-нибудь не хватает: бинтов, лекарств, рабочих рук. Когда не хватало бинтов, медсестры их стирали и проглаживали, а шприцы кипятили. Как-то раз поступило столько раненых, что они все не спали трое суток. О себе думать было совершенно некогда, только раненые в глазах.

В госпиталь то и дело доносились гул самолетов, пальба зениток, грохот бомб. Фашисты упорно пытались прорваться, но пока перейти рубеж не могли.

А с переднего края прибывали всё новые и новые раненые.

Ноги отекали от стояния сутками у операционного стола. Настолько, что даже в сапоги не влезали. Порой так хотелось спать, что Наталья засыпала у стола, утыкаясь головой в раненого. А потом кто-нибудь окликнет, встряхнет, и, вздрогнув, она приходила в себя, мотала головой, чтобы проснуться. И работала дальше.

Самым ужасным для Натальи были ампутации. Отрежут ногу, и несешь ее в таз, чтобы раненый не увидел. А она тяжелая, и держишь ее, как ребенка. Ей потом ночами напролет снилось, что она держит отрезанную ногу или руку.

Столько она видела отрезанных рук и ног, что даже не верилось порой, что где-то есть целые мужчины. Казалось, будто все они или раненые, или погибли.

Когда изредка выдавались более-менее спокойные дни и время отдохнуть, Наталья с Таней завели себе привычку вышивать. Шили платочки, а из портянок, обвязав их, соорудили шарфики. Просто хотелось заняться чем-то нормальным, обыденным. Почувствовать себя женщинами. А пока руки заняты, болтали, стараясь забыть о том, что их окружало.

– Как война закончится, – с мечтательной улыбкой говорила Таня, – уеду далеко-далеко и выйду замуж.

Уехать далеко-далеко – это было почти неконтролируемое инстинктивное стремление.  Чтобы ничто не напоминало, чтобы забыть и не думать. Таня увлеченно расписывала, как пойдет учиться (правда, не решила еще на кого, но точно не на врача), будет покупать наряды, ходить в кино, а потом заботиться о муже, растить детей.

Наталья понимающе кивала. Таня молода – гораздо моложе нее. В лагерях провела не так много времени, и у нее есть все шансы воплотить в жизнь свои мечты. Сама Наталья уже не чувствовала в себе сил ни для чего. Ей хотелось просто покоя.

– А ты, Наточка? – спрашивала Таня.

– Найду сына, – твердо отвечала Наталья. – А там – как сложится.

Таня в свою очередь понимающе кивала. Они много говорили о Павлике, и Таня каждый раз старалась ее подбодрить, заверяла, что Наталья обязательно его найдет, непременно.

Вопреки усталости и отсутствию времени, Наталья старалась улыбнуться раненым, поговорить, обнять, взбодрить, поднять боевой дух. Женская ласка явно помогала им не меньше собственно лечения. Когда раненые – взрослые сильные мужчины – плакали от боли, Наталья гладила их по голове, ласково уговаривая:

– Ну-ну, милый, хороший, потерпи еще немного…

– Ты меня любишь сестричка? – спрашивали они, сквозь стоны.

– Конечно, люблю, выздоравливай скорее.

Самыми тяжелыми были танкисты – их вытаскивали из горящих машин, на них всё горело. А кроме того, еще часто были перебиты руки или ноги. Они знали, что умирают, и просили написать маме или жене. Наталья неизменно обещала и старалась выполнить обещания. Писала матерям, сестрам, женам. Если знала, конечно, куда писать – потому что зачастую они умирали раньше, чем успевали сообщить адрес.

Мужество раненых приводило Наталью в восхищение. Они всячески старались помогать врачам, не думая о себе, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выдать своей боли, а она была мучительна. И едва придя в себя, в первую очередь спрашивали:

– Как там на фронте?

Зачастую сами же и отвечали:

– Ну, не теперь, так скоро мы дадим им жару, проучим на всю жизнь!

Это «мы» в устах раненого, изувеченного даже, человека звучало так, что у медиков ком вставал в горле.

Зимой к ним в госпиталь поступил лыжный батальон. Наталья как глянула на них, вскрикнула от ужаса: они же дети совсем, десятиклассники! Мальчики, которые еще даже бриться не начинали.

– Мамочки… Что ж взрослых-то мужчин не осталось уже? – эхом ее мыслям прошептала Таня.

Их построчили из пулемета, и бедные мальчики плакали от боли. Наталья после операции обнимала их, гладила по голове, шептала:

– Дитя малое.

Они вскидывались обиженно:

– Побывала бы там, сестричка, не говорила бы тогда «дитя».

А потом ночью во сне кричали и звали маму. Как же не дети? Дети и есть. Ухаживая за ними, Наталья вымоталась морально куда больше, чем физически. Ее пробирала ледяная дрожь от мысли, что будь ее Павлик всего чуть-чуть постарше, и он мог оказаться среди этих мальчиков.

А они порой поражали совершенно не детскими стойкостью и мужеством. Когда Наталья делала перевязку одному из них, у которого вся грудь была вывернута, так что смотреть страшно, он протянул ей что-то маленькое:

– Спасибо, сестричка.

Наталья взяла, посмотрела: скрещенные сабля и ружье.

– Зачем отдаешь? – спросила она.

– Мама сказала, что этот талисман спасет меня, – просто ответил он. – Но мне он уже не нужен. Может, ты счастливее меня.

И отвернулся. Наталья прикусила губу, едва сдерживая слезы. Мальчик был не жилец – едва ли дотянет до утра. И, похоже, прекрасно это понимал. Что тут можно сделать? Только опять же погладить по голове, сдавленно прошептать:

– Спасибо.

Этот талисман Наталья потом всю войну хранила, как самое драгоценное сокровище.

– Сестра, у меня нога болит, – позвал еще один мальчик с другой стороны.

Наталья подошла к нему, а это оказался тот, кому накануне ногу ампутировали. Фантомные боли – такое часто бывало. И не верили они, что болеть уже нечему.

– Ничего, миленький, скоро пройдет, – прошептала она, ласково откинув со лба отросшую темную челку.

Он вздохнул, сжав зубы, кивнул.

– Не прикипай ты к ним сердцем, – позже сказал Герман Петрович, качая головой. – Жалей, утешай – это да. Но сердцем отстраняйся, иначе тебя так надолго не хватит.

Наталья кивала, понимая, что он прав, но думала, что не сможет так научиться. Однако ошибалась. Научилась и уже не плакала в сторонке.

Глава 17

Госпиталь эвакуировали еще не однажды. Иногда эвакуации проходили более-менее спокойно, иногда с такими же страшными потерями, как в первый раз. Время шло, текло, неслось, а война всё продолжалась. И Наталье казалось, что она не закончится никогда. Люди умирали. Каждый день, каждый час. Порой возникало ощущение, что каждую минуту.

Тем майским днем работа в госпитале шла обычным чередом. Если не считать того, что уже несколько дней стояло странное затишье: никто не стрелял, ничего не взрывалось. Особенно ярко это чувствовалось ночью, когда в поразительной тишине, нарушаемой лишь редкими стонами раненых, было слышно, как трещат сверчки.

Выйдя на ночной обход, Наталья заметила, что в одной из палат горит свет. Это была палата высших офицеров, которых помещали отдельно ото всех. Наталья нахмурилась: что они там полуночничают – неужели пьют? Раненые, бывало, потихоньку брали у медиков спирт и пили его за неимением алкоголя. Это строго пресекалось, но всё равно регулярно повторялось.

Наталья решительно распахнула дверь, заходя в палату, чтобы призвать их к порядку:

– Что-то вы, товарищи офицеры, засиделись сегодня. Никак не угомонитесь.

Они повернулись к ней, ни капли не смутившись. Лица их сияли счастьем и торжеством. Наталья недоуменно моргнула.

– Сестрица, капитуляция! – восторженно сообщил ей генерал Колосов, недавно поступивший с тяжелой контузией.

Наталья снова моргнула, от усталости и, наверное, неожиданности, не в силах понять смысл этого слова.

– Да Победа, Наточка! – чуть ли не хором пояснили остальные, видя ее недоумевающее лицо. – Мы победили фрицев! Утра дождемся – увидим!

Наталья аж приоткрыла рот от изумления и, качнувшись назад, прислонилась к стене, изо всех стараясь не сползти по ней на пол. Победа? Неужели правда? Неужели не сон? Или у нее от хронической усталости начались галлюцинации?

Офицеры засмеялись. А в следующую секунду ее схватили в объятия, и все принялись обнимать друг друга, смеяться и плакать. И Наталья поверила. Она переходила из одних рук в другие, и никогда в жизни еще не испытывала подобной эйфории.

Утром же и вовсе началось форменное безумие. Когда Наталья вышла после смены на улицу, там все ликовали, плакали, танцевали.

– Наточка! – кинулась на нее с объятиями Таня и закружила по двору, радостно смеясь. – Ты можешь поверить? Победа!

Наталья обнимала и кружила ее в ответ – будто вальс танцевали. Их охватило невероятное чувство, что они прошли всю войну и не погибли, что дышат, смеются. Чувствуют на лице теплое майское солнышко, ветерок, треплющий волосы, слышат щебет птиц и видят свежую листву, вдыхают аромат цветов. Просто живут.

Кто-то достал фотоаппарат, и они принялись фотографироваться – по одиночке, медицинским коллективом, с пациентами. Наталья с Таней особенно много сделали совместных фотографий, обещая не теряться в мирной жизни. Хотя и не очень понимали, как друг друга искать: ни та, ни другая не знали еще, где будут жить. Разве что Наталья собиралась вернуться в Ленинград, чтобы найти сына. Но Ленинград большой, и где именно ей удастся поселиться, она тоже не знала. Но обе верили, что как-нибудь найдутся.

А когда первая радость схлынула, вдруг стало страшно: что они будут делать на гражданке? У Натальи не было ни семьи, ни дома, лишь отчаянное желание отыскать Павлика. Как она устроится в Ленинграде, куда пойдет? Та мирная жизнь казалась настолько невероятно далекой и нереальной, что будто приснилась когда-то, а не происходила с ней.

В таком противоречивом состоянии одновременно безграничного счастья и липкого страха Наталья суматошно собиралась, ехала к вокзалу, садилась в поезд. Хотя ехали в тесноте, было уютно и весело.

– Знаешь, Наточка, у меня сейчас три желания, – с мечтательной улыбкой заявила Таня, когда они сидели в вагоне. – Переодеться, наконец, в нормальное платье и снять эту ужасную форму. Купить и съесть целый батон. И выспаться в белой постели, чтобы простыни хрустели.

Наталья засмеялась, но согласно кивнула. Она прекрасно Таню понимала: эти дурацкие на первый взгляд желания просто выражали их страстное стремление забыть войну и всем существом ощутить мирную жизнь.

Они расстались на крупной станции, где многие пересаживались в другие поезда. Кажется, это был Новгород, Наталья толком даже не посмотрела. Таня собиралась ехать в Вышний Волочок – попытаться найти родных. Наталья же отправилась в Ленинград. Они стояли на платформе, сжимая друг друга в объятиях, и плакали, не скрываясь. За эти годы они стали как сестры – роднее сестер.

– Что это вы, девочки? – весело окликнул их проходивший мимо офицер. – Радоваться надо, а вы плачете!

Они отстранились друг от друга и засмеялись сквозь слезы. Действительно. Они живы – это главное. Устроятся, наладят жизнь и найдут друг друга. Они войну прошли – по сравнению с этим любые трудности – пустяки.

– Другое дело! – офицер весело подмигнул и пошел дальше.

Последний раз расцеловав друг друга в щеки, они расстались и сели каждая в свой поезд.

Дорога была долгой и скучной. Наталье даже почитать было нечего, чтобы занять время. А разговаривать с попутчиками особо не хотелось – она никогда не умела свободно общаться с незнакомыми людьми. Так что приходилось просто смотреть в окно на сменяющие друг друга поля, леса, города и села. Она успела даже поспать, когда в поле зрения показались знакомые пейзажи.

Ну, или почти знакомые. Война сильно потрепала Ленинград и его окрестности. Наталья с ужасом смотрела на чернеющие остовы разрушенных домов и исторических памятников.

Правда, сам город выглядел куда лучше. К реставрации приступили сразу после снятия блокады, и сейчас Ленинград уже сверкал свежей краской и сиял огнями. Правда, напоминаний о войне осталось еще немало, но в целом город выглядел возрожденным. Или, скорее, возрождающимся.

На вокзале поезд с возвращавшимися воинами встречали толпы радостных ленинградцев с цветами и флагами. Наталья немного растерялась от такой шумной и пышной встречи. Она почти не могла поверить, что после долгих лет мытарств вернулась в родной город. Хотя, строго говоря, родилась она не здесь, она привыкла считать Ленинград родным.

Улицы были увешаны флагами и транспарантами, заполнены встречающими. Наталью, как и остальных прибывших в военном поезде, постоянно кто-то обнимал, целовал, вручал цветы. От всего этого кружилась голова, и Наталья сама не заметила, как по лицу потекли слезы. Она за всю жизнь ни разу не оказывалась в центре такого внимания.

Однако эйфория эмоциональной встречи вскоре растаяла, как дым. Большинство приехавших встречали родные и друзья. Наталью никто не ждал. Горечь одиночества ярче проступала на фоне всеобщей радости. У нее не было ничего – только гимнастерка да шинель. Выбравшись из толпы и оказавшись в пустом переулке, тишина которого стала еще одним контрастом, Наталья подумала, что в первую очередь следует позаботиться о жилье. И направилась в жилищные организации. Казалось бы, после опустошительной войны, после блокады, в которой погибло столько людей, должно было остаться много свободной жилплощади. Тем не менее Наталья без конца слышала ответ:

– Извините. Квартиру дать не можем – на них очереди.

Где-то – с искренним сожалением и сочувствием, где-то – с холодным равнодушием и выражением «Как вы мне все надоели».

Сбившись с ног, под вечер Наталья едва-едва смогла добиться места хотя бы в общежитии на улице Восстания. Той самой улице, которая когда-то называлась Знаменской, и на которой располагался Павловский институт – такие знакомые места, сильно изменившиеся после революции и войны, но сохранившие достаточно прежней атмосферы, чтобы вызвать болезненный укол в сердце.

Общежитие располагалось в одном из старых домов – комнаты переделали из бывших дворянских квартир, и от прежней обстановки не осталось ничего. Записавшись внизу у консьержки, Наталья поднялась по темной обшарпанной лестнице на третий этаж и открыла выданным ей ключом металлическую дверь.

– Кто там? – раздался из глубины квартиры женский голос.

А следом в прихожей появилась его обладательница – невысокая полноватая женщина средних лет с круглым лицом и темными волосами, закрученными в узел на затылке. Она смерила Наталью подозрительным взглядом слегка вытянутых карих глаз, и та поспешила представиться:

– Здравствуйте. Я Наталья – ваша новая соседка.

Женщина громко застонала и театрально воздела руки к небу:

– Еще одна! Они там совсем, что ль, с ума посходили? Куда мы вас денем-то, а? – и, повернувшись, крикнула: – Лид, а, Лид? Ты глянь – нам еще одну послали!

Больше ничего не говоря Наталье – будто она пустое место, – женщина ушла обратно. Наталья неуверенно последовала за ней в просторную комнату.

То есть она была бы просторной для одного-двух человек, но не когда здесь стояло шесть близко придвинутых друг к другу коек. Кроме них в комнате помещался письменный стол, пара ободранных кресел, несколько стульев и видавший виды шкаф для одежды.

– Что ты шумишь, Тома? – проворчала светловолосая женщина, лежавшая на одной из коек с книгой в руках. – У нас, в любом случае, есть свободная кровать.

Та только фыркнула и ушла на кухню. Женщина – видимо, Лида, – покачала головой и встала, чтобы поприветствовать Наталью.

– Не обращайте на нее внимания, – произнесла она с доброжелательной улыбкой, от которой буквально засияли ее серые глаза. – Нашу Тамару хлебом не корми – дай чем-нибудь повозмущаться. Меня Лида зовут.

– Наташа, – Наталья улыбнулась в ответ, немедленно проникаясь к ней симпатией.

Больше в комнате никого не было, но кровати явно были заняты – кроме одной возле дальней стены. Туда Наталья и сложила свои скудные пожитки.

Лида тут же принялась ее расспрашивать, и Наталья сама не заметила, как уже рассказывала о своей жизни. Разве что про лагеря умолчала – этот период она старалась забыть, и уж во всяком случае никому про него не упоминать.

Лида в свою очередь рассказала про себя и всех соседок. Так что в итоге Наталье начало казаться, будто она давным-давно их знает.

Вопреки общительности и легкому характеру, в свои тридцать пять Лида была одинока. Родители умерли давно (она не уточнила при каких обстоятельствах, но явно не самых приятных), братьев и сестер у нее не было, а с личной жизнью как-то не складывалось. Во время войны и вовсе было не до того.

– Но я не отчаиваюсь, – весело заявила она. – Авось, теперь и встречу подходящего мужчину.

Наталья с улыбкой покачала головой: для женщины, пережившей блокаду, Лида была поразительно оптимистична. Впрочем, сейчас – на волне энтузиазма, вызванного победой – многие смотрели в будущее с таким же оптимизмом.

Из кухни появилась Тамара, неся большую кастрюлю с чем-то аппетитно пахнущим. У успевшей проголодаться Натальи заурчало в животе.

– Всё болтаешь, болтушка? – проворчала Тамара, но в этом ворчании не было прежнего недовольства – скорее ласковая насмешка. – Нате вот, лучше поешьте.

– Ох, спасибо тебе, Томочка, огромное! – воскликнула Лида, тут же вскакивая и бросаясь к серванту за тарелками. – Кормилица ты наша!

Тамара фыркнула, ставя кастрюлю на стол. Наталья пыталась отказаться, ссылаясь на то, что у нее остался паек, и она не хочет их объедать, но Тамара только отмахнулась.

– Ой, да брось, – сказала она, тут же перейдя на «ты». – Знаю я эти пайки – сама на них сидела.

Тамара тоже была на фронте – радисткой.  И Наталья сдалась. Тем более, что из кастрюли пахло слишком соблазнительно для ее пустого желудка.

Пока они ели тушеную картошку – пустую тушеную картошку, но до чего же было вкусно! – вернулись остальные соседки. Все три одновременно – будто нарочно где-то дожидались друг друга, чтобы вернуться домой вместе. А может, так оно и было.

Хлопнула входная дверь, из прихожей донеслись веселые голоса.

– Что ты такое приготовила, Тома? – спросил молодой звонкий голос. – Аж на улице пахнет!

– Ну уж не преувеличивай, – проворчала Тамара, но было заметно, что слова соседки ей приятны.

Обладательница голоса оказалась изящной, поразительной красивой девушкой с голубыми глазами и коротко – по-мальчишески – подстриженными русыми волосами.

Вместе с ней в комнату зашла худая как спичка – в чем только душа держится? – молоденькая рыжая девушка, с громадными голубыми глазами на пол-лица. И невысокая подвижная шатенка с порывистыми движениями и задорными карими глазами.

Все три, увидев Наталью, на какое-то время даже забыли про вкусно пахнущую еду, принявшись с ней знакомиться. К облегчению Натальи, они восприняли ее появление спокойно, без недовольства еще одним квартирантом, занимающим и так не слишком большую площадь.

Катя и Маша (красавица и шатенка) тут же втянули ее в разговор, болтая не меньше Лиды и одновременно уплетая картошку. Настя (рыжая) больше молчала, лишь изредка вставляя слово. И все три девушки немедленно стали называть ее тетей Наташей. Почему-то Тамару они звали запросто Томой и на «ты». А ведь она была моложе Натальи всего на восемь лет. Но вот поди ж ты. Наталья почувствовала себя так, будто внезапно стала матерью большого семейства.

Она поняла причину чуть позже – когда, повернув голову, случайно увидела свое отражение в зеркале на дверце шкафа. Наталья давным-давно не смотрелась в зеркало и сейчас чуть не испугалась. Она выглядела гораздо старше своих сорока восьми лет: худое, изборожденное морщинами лицо, с выступающими острыми скулами, полностью седые волосы, костлявое тело. Конечно, война оставила свой отпечаток и на ее соседках, но они не проходили через лагеря. Наталья мотнула головой и отвернулась от зеркала – в конце концов, не всё ли равно, как она выглядит.

Весь вечер они провели в разговорах и легли довольно поздно, хотя всем, кроме Тамары, Маши и самой Натальи на следующее утро надо было рано вставать на работу. Засыпая, Наталья подумала, что ее мытарства теперь закончились. Вот найдет Павлика, и будет совсем хорошо.

Ночью Наталье снилось, будто она бежит в укрытие, в небе ревут немецкие истребители, а прятаться негде. Она пытается стрелять по ним, но автомат отказал. Ощущение ужаса и безысходности затопило всё ее существо.

Она резко проснулась, чувствуя, как стучат зубы. В комнате было темно, и только слышалось сонное дыхание соседок. А потом одна из них невнятно забормотала, вскрикнула. Следом за ней – еще одна. Все они были искалечены войной, и всем, похоже, снились одинаковые кошмары.

Наталья еще долго лежала без сна, уставившись в темный потолок широко распахнутыми глазами, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, успокаивая себя: «Всё закончилось. Наступила мирная жизнь. Больше бояться нечего». Пока снова не погрузилась в беспокойный сон.

Может, из-за тревожной ночи, а может, и потому что измученный постоянным напряжением, недоеданием и недосыпом организм решил взять свое, на следующий день Наталья проснулась поздно – чуть ли не к полудню. В квартире уже никого не было – девочки разошлись, кто на работу, а кто на ее поиски.

Позавтракав жидким чаем с пустым хлебом, Наталья тоже пошла искать работу. А заодно зайти в магазин или на рынок – как получится. Она была благодарна соседкам за угощение, но вечно объедать их не собиралась. Да и одежды надо купить – кроме формы и шинели у нее ничего не было. К счастью, ей как участнице войны выделили на первое время пенсию и карточки на разнообразные товары.

С чувством ностальгии и боли в сердце Наталья прошлась по знакомым и одновременно ставшим чужими улицам. Мимо здания родного института (оно почти не изменилось, вот только не доносились теперь из раскрытых окон веселые голоса пансионерок) она вышла на Невский проспект. Оглянувшись на площадь Восстания – издалека она казалась совершенно прежней – Наталья направилась в сторону Фонтанки. Почти забыв о цели прогулки, она просто жадно всматривалась в город, в котором не была, казалось, целуя вечность, отмечая изменения.

Много еще встречалось последствий войны и блокады. Полуразрушенные здания, которые не успели восстановить, да и те, которые выстояли, нуждались в ремонте. Но многое уже было сделано – и Невский проспект сиял почти довоенной красотой. Если сильно не всматриваться. Набережные Фонтанки и мосты через нее тоже почти вернулись к прежнему виду. Наталья прошла по Аничкову мосту, с щемящей нежностью ведя ладонью по периллам.

А вот дальше разрушений было куда больше. Русский музей и Зимний дворец представляли собой плачевное зрелище. Однако и тут уже велись реставрационные работы.

Наталья грустно прошлась по Дворцовой набережной, невольно вспомнив ночь революции. Ночь, когда перевернулся мир. Когда погибла Лиза. Странно, она так давно не вспоминала подругу, а тут вдруг Лиза возникла в памяти, как живая. Наталья зябко передернула плечами, подняла воротник шинели. С Невы вечно дул холодный ветер – даже в мае.

Завернув на проспект Чернышевского, Наталья пошла обратно и увидела здание школы. Секунду поколебавшись, она решительно направилась к дверям: стоит попробовать устроиться учительницей.

В здании явно всегда было учебное заведение. Если не гимназия, то институт или кадетский корпус. Во всяком случае, с первого взгляда было заметно, что оно изначально построено именно в расчете на обучение детей, а не для каких-либо иных целей.

Шли уроки, и в пустых коридорах царила тишина. Но из-за дверей классов доносились приглушенные голоса – едва слышные вопросы учителя и звонкие ответы детей. Наталья полной грудью вдохнула такую родную атмосферу и невольно улыбнулась. Она чувствовала, ей здесь понравится.

Наталья огляделась, пытаясь понять, куда ей идти. К счастью, в этот момент в коридоре появилась женщина в рабочем халате, несшая ведро с водой и швабру.

– Кого-то ищете, гражданочка? – спросила она.

– Да, мне нужен директор, – ответила Наталья.

Женщина махнула рукой в сторону лестницы:

– На второй этаж и сразу направо.

– Спасибо.

Школу только-только начали приводить в порядок. Стены коридоров всё еще оставались ободранными, с посеревшей облупившейся краской, а паркет – поломанным и подгнившим. Но дверь в кабинет директора уже покрасили белоснежной краской. Наталья постучала, и в ответ раздался строгий женский голос:

– Войдите.

За потертым светло-коричневым столом, заваленным бумагами, сидела дородная женщина средних лет, чем-то напомнившая Наталье начальницу ее института. У стен стояла пара потрепанных книжных шкафов.

– Добрый день, – поздоровалась Наталья, шагнув внутрь. – Я хотела бы узнать, не нужна ли вам учительница начальных классов? Я только что с фронта, а до войны была как раз учительницей, и мне хотелось бы вернуться к прежней профессии.

Наталья не стала упоминать, что между этими двумя периодами в ее жизни были еще лагеря – авось не узнают.

Строгое лицо директрисы вдруг растаяло в радостной улыбке.

– Нам очень нужны учителя! – с чувством произнесла она. – После войны – а особенно после блокады – такая нехватка кадров! Да вы садитесь… Как вас зовут?

– Наталья Кирилловна.

– Садитесь, Наталья Кирилловна, – она широким жестом указала на стул напротив себя. – Будем знакомы. Меня зовут Раиса Викторовна.

– Понимаете, у меня нет никаких документов, кроме военного паспорта, – неуверенно пояснила Наталья, садясь на предложенный стул. – Я не могу вам показать ни диплома, ничего…

– Это, конечно, не очень хорошо… – Раиса Викторовна, нахмурившись, постучала пальцами по столу, а потом снова улыбнулась: – Ну да, ничего. Думаю, мы можем взять вас, по крайней мере, на год – на испытательный срок. А там посмотрим. Согласны?

Наталья кивнула. Она была согласна на любые условия.

– Вот и прекрасно, – Раиса Викторовна хлопнула пухлыми ладонями. – Значит, приступаете в сентябре – как раз первый класс возьмете.

«А на что я буду жить до этого времени?» – чуть было не спросила Наталья, но прикусила язык. Во-первых, это не проблемы директрисы. Во-вторых, быстренько прикинув, она решила, что военной пенсии хватит – если жить очень экономно. Но к экономии ей не привыкать – справится. Зато в эти месяцы будет свободное время на поиски Павлика.

Попрощавшись с Раисой Викторовной, Наталья медленно побрела по улицам. Теперь все ее мысли обратились к сыну, и она уже не замечала города вокруг. Где сейчас Павлик? Что с ним? И самая страшная, грозившая затопить душу ужасом – выжил ли он в блокаду? Отгоняя последнюю мысль, Наталья подумала, что Павлик уже почти взрослый – в январе ему исполнилось восемнадцать. А в ее памяти по-прежнему остался четырехлетний малыш. Она не видела, как он растет, не смогла быть рядом. Четырнадцать лет прошло – целая вечность.

Навстречу шла небольшая компания молодых людей в гимнастерках. Наталья резко остановилась, пораженная внезапной мыслью: а что, если среди них был ее Павлик? По возрасту они вполне подходили. Да ведь она могла встретить его где угодно, в любую секунду! Встретить и не узнать. Правда, маленьким Павлик был невероятно похож на Мишу. Но дети меняются – может, сейчас он совсем другой.

Видимо, у нее было очень выразительное лицо, поскольку молодые люди перестали смеяться и даже приостановились.

– Вам плохо? – спросил один из них.

Наталья мотнула головой и вымучено улыбнулась, заставляя себя не вглядываться жадно в их лица – так и с ума сойти недолго.

– Нет, ничего, – сдавленно ответила она. – Просто вспомнилось…

Парни переглянулись с понимающим видом: в этом городе каждого жителя преследовали страшные воспоминания. Еще раз поинтересовавшись, точно ли ей не нужна помощь, они пошли дальше. А Наталья некоторое время стояла, борясь с желанием броситься за парнями и спросить, как их зовут. Нет, так дело не пойдет – она не может кидаться на каждого встречного. Наталья сжала губы и твердо сказала себе, что завтра же начнет поиски, а сейчас надо сделать необходимые покупки и вернуться домой.