Текст книги "На реках Вавилонских (СИ)"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

И поползла обратно.

Некоторое время спустя ужас притупился. Осталась лишь бесконечная усталость и боль от стертых локтей и колен. И желание спасти. Дотащить. Возникло ощущение, что так будет всегда. Всегда будет греметь сражение, всегда она будет, выбиваясь из сил, вытаскивать раненых из-под пуль.

И когда внезапно наступила тишина, и капитан дал отбой, Наталья почти не поверила ушам. Впрочем, тишина была не абсолютная. Откуда-то спереди по-прежнему доносилось погромыхивание отдаленного боя. А в коротких затишьях слышны были скрежет лопат, тупые удары кирок, фырканье лошадей.

Оказавшись в землянке, Наталья немедленно отключилась, даже не заметив, пришли ли Таня и Ирина. Разбудила ее тишина. Тишина странная, почти мертвенная, широкими волнами раскатывавшаяся от полыхавшего на востоке рассвета. Ни гула, ни единого орудийного раската.

Девочки тоже проснулись, и Наталья обменялась с ними недоумевающим взглядом. Она уже успела привыкнуть, оказывается, что постоянно где-то грохочет, даже если очень далеко.

И вдруг отчетливо задрожал, начал расти вибрирующий по всему горизонту гул, как будто катился по земле гигантский чугунный шар. Поспешно одевшись, женщины выскочили из землянки, чтобы увидеть, как взмыли вдали серии двухцветных ракет – одна за другой по полукругу – каскад красных и синих цветов. Это было даже в каком-то смысле красиво, если бы не так жутко.

Новый гул прочно врастал в пространство между небом и землей. Он гремел издали то слитными обвалами грома, то распадался мощными отзвуками в русле находившейся неподалеку реки, всё надвигаясь и надвигаясь – неминуемо и страшно.

Казалось, стала подрагивать живым телом земля. И, точно подавая знаки этому гулу, без конца вспыхивали полукругом серии красных и синих ракет. Мощный рев моторов нависал над головой, давил все звуки на земле, дрожал, колотился в ушах. Хотелось заткнуть их, но Наталья понимала, что не поможет.

– Все, в окопы – живо! – раздался приказ комдива.

Женщины вместе с солдатами, уже бежавшими мимо них, поспешно нырнули в ближайший окоп, затаились, прижавшись к сырой холодной земле.

И вот черным ураганом накрыло ров, ударило сверху жаром. Окоп тряхнуло, подкинуло, показалось, будто он встал на дыбы.

– Ой, мамочки! – едва слышно выдохнула Таня.

Наталья едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. И почувствовала, как Ира машинально стиснула ее ладонь.

Целую вечность спустя свист и грохот прекратились, а по звукам выходящих из пике самолетов стало понятно, что круг бомбежки завершился. Осторожно подняв голову, Наталья прислушалась. Улетели. И тогда они осторожно выбрались из окопа.

Вся огневая позиция, ниши, ровики были закрыты тяжелой стеной стоячего дыма. Везде комья подпаленного, выброшенного разрывами грунта. На поверхности людей не было. Но некоторые ровики осыпались под бомбежкой, и там могли быть пострадавшие. И санитарки, разделившись, пошли по позициям, проверяя, ища раненых.

***

Человек привыкает ко всему, со временем Наталья привыкла и к войне. Хотя нет, привыкнуть к войне невозможно. Она просто научилась воевать. Научилась не обращать внимания на то, что форма вечно в крови – не успевали менять. Научилась по несколько часов сидеть в окопах, а потом ползать по полю под пулями. Научилась спать урывками и вскакивать по первому сигналу. Она уже не дергалась при каждой бомбежке и даже научилась определять, куда летит снаряд. Если свистит – иди смело. А уж если слышала звук и не свистит – беги в сторону, точно накроет.

В изредка выдававшиеся между боями свободные минутки Наталья болтала с девочками. Они разговаривали о чем угодно, только не о войне. О своей прежней мирной жизни – еще до лагерей, – об оставшейся там семье, работе и мечтах. Правда, зачастую засыпали прямо во время разговора, не закончив фразу – усталость никогда их не оставляла. А потом был новый день, новый бой и новые раненые.

Когда похолодало, и поля покрыл снег, стало еще хуже. Вечно рваная от ползания по земле форма не спасала от холода. В перчатках раненых перевязывать не будешь, да и не было их, этих перчаток – так что пальцы вечно замерзали в лед и с трудом сгибались, а действовать надо было быстро.  Кровь на снегу выделялась ярко, как сигнальный огонь. А еще почему-то особенно сильно пахла. Наталья каждый раз боялась, что и ее, и раненого по этому следу непременно найдут и застрелят. Перевязать так, чтобы остановить кровотечение, удавалось не всегда. Нет-нет, да всё равно начнет капать, выдавая их врагу.

А бои шли непрерывные и кровопролитные. Их дивизия редела, и ее несколько раз пополняли. Они трижды отступали с занимаемых позиций. И лишь далеко в тылу, на запасных позициях удалось задержать немцев и положить их собственным огнем и массированным ударом тяжелой артиллерии. Здесь дивизия зацепилась надолго и ценой жестоких атак, длящихся сутками, не отступала.

Наталья чувствовала себя пружиной, которую со страшной силой жмут до отказа, до упора. И всё же она сохраняет в себе способность распрямиться.

Всё тревожнее становились сообщения по телефону. Самое же страшное: начали подходить к концу боеприпасы, а новые почему-то не подвозили. Сначала закончились снаряды. Гранаты еще оставались, но и им когда-нибудь придет конец. Бутылок с бензином уже не было. Комдив ходил хмурый и озабоченный. Допустим, продержатся они еще день, два – а дальше что? До слез было жаль оставлять позиции, на которых они так успешно отбивались и уничтожили немало немецких танков. Солдаты всё больше мрачнели – и даже без угроз Орлова им было уже не до заигрываний с санитарками. Кроме того, за время совместных сражений они успели проникнуться к трем женщинам глубоким уважением и теперь воспринимали их скорее как боевых товарищей.

И опять отступление.

***

Громадной нестройной колонной дивизия двигалась по лесу. Солдаты шагали всё медленнее, всё безразличнее, кое-кто уже держался за щиты орудий, за передки, за борта повозок, которые тянули маленькие мохнатые монгольские лошади. Взвизгивали колеса орудий, глухо стучали вальки, где-то позади то и дело завывали моторы ЗИСов, буксующих на подъемах. Шорох множества ног, ритмичные удары копыт взмокших лошадей, натруженное стрекотание тракторов с тяжелыми гаубицами на прицепах – всё сливалось в единообразный дремотный звук. Вещмешки покачивались на сгорбленных спинах.

Никогда бы Наталья не подумала, что можно спать на ходу. Однако пришлось убедиться, что можно. Она шла в строю, а глаза закрывались, и она погружалась в туман. Потом натыкалась на идущего впереди, на секунду просыпалась и снова проваливалась в забытье.

– Привал! – раздалась долгожданная команда.

Все с облегчением рухнули на землю – где кто стоял. Достали консервы и черный хлеб, чтобы перекусить.

Солнечный летний лес был чудо как хорош. В нем пахло смолой и нагретым мхом. Солнце, пробиваясь сквозь покачивающиеся ветки деревьев, шевелилось на земле теплыми желтыми пятнами. Среди прошлогодней хвои зеленели кустики земляники с красными капельками ягод. Наталья, Ирина и Таня принялись их собирать, а вскоре их примеру последовали и солдаты.

Эта красота и безмятежность природы была такой странной, так не сочеталась с ужасами войны. Так вокруг было красиво и хорошо, и невольно думалось: неужели это война? Неужели сейчас может быть такая безмятежность?

Некоторые воспользовались привалом, чтобы почистить оружие. Устроившийся неподалеку от Натальи Сидельников жаловался при этом, что протирать ствол всухую, без ружейного масла, всё равно что человеку драть горло сухой коркой. Наталья невольно хихикнула на его ворчание и обменялась с Ирой и Таней веселыми взглядами. Хотя, по сути, он был прав, Сидельников был известен тем, что вечно чем-нибудь недоволен. Даже в самой идеальной ситуации он находил, на что поворчать.

– Дядя Миша, – изо всех сил сдерживая улыбку, позвала его Таня, – как думаете, дойдем сегодня до наших?

– Вряд ли, вряд ли, девочка, – хмуро ответил он, на мгновение вскинув седую голову, чтобы печально посмотреть на нее. – Как бы не пришлось в лесу заночевать.

– Ой, Михайло, хватит тоску разводить – не заражай всех своим унынием, – сказал кто-то из сидевших дальше.

Сидельников пожал плечами и снова занялся винтовкой. Таня тихонько засмеялась. Наталья и Ирина обменялись улыбками. Такие, казалось бы, незначительные моменты простого человеческого общения были на войне единственным способом сохранить в себе человеческое, не дать ужасу поглотить душу.

Вопреки мрачным предсказаниям Сидельникова, на шоссе вышли вскоре после привала. Сплошная зелень была во многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами земли: по обеим сторонам шоссе рыли противотанковые рвы и окопы. Чуть дальше вдоль обочин громоздились сваренные из двутавровых балок, еще не установленные противотанковые ежи.

Спустя еще пару часов ходьбы добрались до штаба, где можно было, наконец, разойтись по домикам и по-настоящему отдохнуть. До следующего боя.

А войска всё отступали. Передовая отодвигалась и отодвигалась к Москве, тут и там рвалась под ударами немцев. И это было ужаснее всего. Наталья не могла избавиться от постоянно присутствующей в подсознании мысли: «А если немцы дойдут до Москвы?» От этого в ней невесть откуда взялась непреклонная решимость, заставлявшая забывать о страхе, боли и усталости.

Морозным октябрьским днем, когда снега еще не было, но лужи уже сковало льдом, дивизия медленно отступала. На Наталье было восемь раненых, которых следовало эвакуировать с места сражения. Она перетаскивала их к санитарной повозке, когда загрохотали выстрелы – немецкая артиллерия поливала противника и минометным, и дальнобойным огнем. Задыхаясь от усилий, Наталья уложила раненых на повозку и, отправив ее, собиралась вернуться, найти дивизию. Но едва повозка отъехала на несколько шагов, как прямо в нее попал снаряд. Наталья в ужасе застыла, глядя, как у нее на глазах всё разлетается от взрыва. Люди, за которых она отвечала, раненые, беспомощные. Да просто – люди. Она всхлипнула, прижав ладонь ко рту, пытаясь сдержать рыдание. А потом бросилась к ним. В живых остался лишь один – ворчун Сидельников. Надо что-то делать, оттащить его в безопасное место, а немцы уже поднимаются на возвышенность.

– Оставь меня, Наташа, – прохрипел Сидельников. – Всё равно умру.

Наталья нахмурилась, прикусив губу. Но он был прав – с таким ранением в живот его в любом случае нельзя везти. Стреляли со всех сторон, и не поймешь уже, где немцы, где свои. Надо бы найти хоть какую-нибудь повозку, подобрать оставшихся в округе раненых. И неохотно, против воли Наталья оставила Сидельникова, отправившись на поиски.

Повозку она так и не нашла, зато нашла лошадь. Сама-то она могла уехать, но раненых, на которых натыкалась каждые несколько метров, вынуждена была с тяжелым сердцем оставлять. Да она и сама не знала, куда ехать – отстав от дивизии, она совершенно потерялась. Когда-то она слышала, что лошади чуют дорогу, и – была не была – отпустила повод. Лошадь пошла совершенно в другом направлении, чем Наталья изначально собиралась. Ну и пусть. Куда-нибудь да выедет.

Остатки сил покинули ее, и ей было уже всё равно. Что будет, то будет. Лошадь плелась сначала неохотно, вздрагивая от взрывов и выстрелов, а потом вдруг веселей, замотала головой, заржала – услышала кого-то. Наталья побаивалась, что это могут быть немцы, но не стала ее останавливать. И вот появился свежий след от лошадиных копыт, от колес тачанки.

Еще метров двести, и лошадь уткнулась прямо в повозку. Наталья выпрямилась, вскинула голову, приходя в себя от охватившей ее апатии. На повозке лежали раненые, а впереди – остатки ее дивизии.

– Наточка! – услышала она знакомый голос.

Она едва успела сползти с седла, как оказалась в объятиях Тани. Та плакала, смеялась и всё причитала:

– Я боялась, тебя убили! Всё хотела вернуться, да Орлов не позволил. Да я и сама понимаю, что должна быть при раненых. Но я так переживала…

Она говорила и говорила, не переставая, выплескивая свое облегчение. Но когда первая радость схлынула, Наталья заметила, что кое-кого не хватает.

– А Ира где? – спросила она.

Таня резко замолчала. Губы у нее задрожали, ладони сжались в кулаки.

– Убили нашу Ирочку, – глухо произнесла она, опустив взгляд в землю. – Прямо когда отступали.

Наталья резко выдохнула и на мгновение прикрыла глаза. Убили. Обычное дело на войне. Но они были не просто товарищами по несчастью. Они стали близкими подругами, роднее сестер. Наталья молча обняла Таню, и несколько мгновений они стояли так, замерев.

– Упокой, Господи, душу рабы Твоей Ирины, – едва слышно прошептала Наталья.

И Таня так же тихо повторила за ней:

– Упокой, Господи…

Долго предаваться скорби времени не было. К обескровленной дивизии подоспела помощь: брички, тачанки. Дали приказ: забрать всех. Под пулями, под обстрелом они собирали раненых, мертвых – всех до единого.

И только когда добрались до тыла, когда устроили в госпитале раненых и похоронили убитых, они смогли почтить память подруги и всех погибших в тот день бойцов своей дивизии.

Жалкие остатки ее после этого раскидали по другим частям, а Наталью с Таней отправили в госпиталь в тыл.

Госпиталь располагался в здании бывшего института – огромный четырехугольный корпус. И палаты обустроили в бывших аудиториях.

– Как же я рада вам, девочки! – воскликнула Ольга – старшая медсестра в госпитале. – Нам катастрофически не хватает рабочих рук.

Выглядевшая вымотанной, с седыми прядями в темных волосах, Ольга тем не менее была очень энергична. Она тут же потащила их к интенданту, чтобы получить сестринскую форму, а потом – знакомиться с главврачом. Привела их в просторную палату, до отказа заполненную ранеными.

В помещении, хотя и постоянно проветриваемом, висел густой запах крови и лекарств. Со всех сторон доносились стоны, хрипы, просьбы попить. Когда-то давно, в другой жизни эта картина вызвала бы у Натальи ужас и тошноту, но сейчас она, давно привыкшая к подобному, испытывала лишь жалость к раненым.

Между койками медленно ходил высокий шатен лет сорока на вид, проверяя состояние пациентов, кому-то давая лекарства, кому-то делая перевязки.

– Герман Петрович, – окликнула его Ольга. – У нас новые санитарки.

Он повернулся, окинул их внимательным взглядом серых лучистых глаз и, похоже, остался доволен.

– Замечательно, – с улыбкой произнес он, – можете сразу приступать к работе. Надеюсь, что и как делать знаете?

Наталья и Таня заверили его, что знают, не новички. Герман Петрович понаблюдал за ними немного, удовлетворенно кивнул и уже спокойно занялся своим делом.

Работы в госпитале было много. Санитарные машины – большие «студебеккеры» – подходили одна за другой. Раненые лежали на земле, на носилках. И санитарки, сбиваясь с ног, перетаскивали их в госпиталь, укладывали прямо на пол, на топчаны (кроватей не было), сортировали, одевали, раздевали, мыли. Герман Петрович оперировал, и они, перетаскав раненых, шли помогать ему.

Больше всего Наталья не любила палаты с тяжелоранеными: здесь стояла невероятная, пугающая тишина. Там, где ранения полегче, всегда были звуки: шорохи, стоны, зовущие голоса, разговоры. А здесь – тишина. Мертвая. Будто не осталось никого в живых. Но Наталья знала, что многие из них еще живы. Кому-то, возможно, даже удастся помочь, спасти. Кому-то. Далеко не всем. Они с Таней плакали поначалу, переживали, удивляясь, как спокойно держится Ольга. А потом и сами привыкли – хоронили уже без слез.

Оперировали сутками. А потом, чуть подремав, умывались – и опять за работу. Всё плыло перед глазами, особенно когда они служили попутно донорами – крови всегда не хватало. Терялось чувство времени – и не вспомнишь, три часа прошло или полдня. Его отсчитывали по числу вымытых полов, стен, окон, оборудованных палат, перевязочных и операционных. Лишь временами наступали перерывы, когда можно было отдышаться и отоспаться.

Глава 16

Зевая на ходу, Наталья делала утренний обход. Таня дежурила сегодня ночью, и сейчас ушла к себе немного поспать перед следующей сменой. Этим ранним зимним утром в палатах было совсем темно, и Наталья освещала себе путь керосиновой лампой, желтый круг света от которой выхватывал из темноты не больше метра. Наталья слегка дрожала от утренней свежести: госпиталь, конечно, отапливался, но слишком приходилось экономить, чтобы в просторных помещениях стало действительно тепло. А по утрам это чувствовалось особенно сильно. Когда Наталья проходила мимо окон, свет лампы выхватывал витиеватые морозные узоры на стекле.

– Доброе утро, Наточка, – приветствовали ее те из раненых, кто успел проснуться.

Наталья улыбалась, здоровалась в ответ, спрашивала о самочувствии. Делая перевязки, старалась поговорить о семье и довоенной жизни, подбодрить, утешить.

Раненые, раненые, раненые…

Были среди них те, кого Наталья не помнила – подвезли недавно, скорее всего, прямо ночью. У них спрашивала, что за ранение, сверяясь с оставленной Таней запиской. Ночная сестра всегда оставляла такие записки для дневных.

Утро прошло тихо и спокойно. У Натальи даже было время немного посидеть, выпить чаю, когда на улице зазвучал громкоговоритель:

– Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны города. Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Сообщение немедленно повторили по внутреннему громкоговорителю госпиталя. Истошно завыли сирены.

– Опять! – схватилась за голову медсестра Вавилова, пившая чай вместе с Натальей.

Обе, забыв про чай, бегом бросились к раненым, чтобы перетащить их в бомбоубежище.

На улице забухали зенитки. Донеслись глухие разрывы бомб.

– Первое носилочное звено! – командовал в коридоре политрук Заров. – Второе носилочное звено!

Санитары, медсестры и врачи торопливо переносили тяжелораненых в бомбоубежище. Ходячие спускались сами. Едва успели разместить людей, как здание потряс сильный удар. Свет погас.

– Кажется, где-то рядом, – сказал кто-то в темноте.

Чиркнули спичками, зажгли свечу, которая не столько давала свет, сколько мерцала в темноте крошечным огоньком, позволяя видеть лишь бородатое лицо державшего ее врача Середкова.

Люди негромко переговаривались, и их голоса время от времени заглушались взрывами снаружи, от которых встряхивало бомбоубежище и с потолка сыпалась земля.

Когда дали отбой воздушной тревоги, раненых понесли обратно. После каждого такого налета Наталье казалось, что руки вот-вот отвалятся. Но приходилось таскать носилки, сжав зубы и стараясь не обращать внимания на дрожащие от усталости руки.

День пошел дальше. Обычный рабочий день военной санитарки, состоящий в том, чтобы перевязать, покормить, помыть, поправить подушку, подбодрить ласковым словом. Всё было настолько привычно и отработано, что делалось почти на автомате.

Привезли новых раненых – их надо снять с машин, перенести в палаты, записать у кого, какое ранение, ассистировать врачу на операции. Тишина по время операций стояла полная, нарушаемая лишь указаниями хирурга да позвякиванием инструментов. Больше всего Наталья не любила держать челюсти при трепанации, особенно если голова лежала на боку: пальцы затекали и замирали. И как тут держать, когда врач начинает долбить? Наталья каждый раз боялась, что уставшая рука соскользнет. И, сжав зубы, она изо всех сил старалась не отпустить.

А потом снова – обходы, перевязки, лекарства… К концу смены руки повисали тяжелыми неподвижными плетями, а ноги гудели от боли.

***

Наталья приняла ночное дежурство, получив от каждой палатной сестры записку о том, что надо сделать ночью: укол камфоры или морфия, следить за пульсом и возможным кровотечением. Всё было расписано по часам, плюс за ночь делали по несколько десятков уколов. Да еще надо проверять пульс. Наталья проходила третью палату, когда ее окликнул голос:

– Наташа!

Она резко повернулась и... встретилась со взглядом до боли знакомых темных глаз. Наталья вздрогнула, почти не веря себе. На другой стороне прохода на топчане лежал Миша. Весь забинтованный с ног до головы, но точно он.

– Мишенька… – едва слышно выдохнула она, не в силах пошевелиться от робкого недоверчивого счастья.

А потом резко кинулась к нему, упав рядом на колени, не замечая, как слезы потекли по лицу.

– Миша, Мишенька, неужели правда ты? – лихорадочно шептала она.

Он кивнул, улыбнувшись ей. Улыбка вышла кривой – раны явно причиняли ему сильную боль, – но светилась искренним счастьем видеть ее. Некоторое время Наталья могла только плакать, улыбаться и беспорядочно гладить его по лицу, не закрытому бинтами.

– Я думала, больше никогда тебя не увижу, – тихо произнесла она, когда снова смогла говорить. – Что с тобой было?

Он слабо покачал головой, давая понять, что не хочет об этом говорить. А может, и просто не в силах. Вместо этого он хрипло произнес:

– Я рад, что смог увидеть тебя перед смертью.

Наталья яростно замотала головой:

– Не говори так. Ты поправишься.

Миша невесело усмехнулся и тут же закашлялся, отхаркивая кровь.

– Не обманывай себя, – произнес он, тяжело дыша. – Ты же медсестра – должна знать, что мое положение безнадежно.

Ужасно не хотелось этого признавать, но он был прав. И Наталья не стала больше спорить. Просто с тоской жадно смотрела на него, стараясь наглядеться, запомнить каждую черту.

– Я просил Бога повидаться с тобой, – вдруг едва слышно сказал Миша. – И вот видишь…

Наталья удивленно моргнула. Она действительно сейчас слышала эти слова от Миши – убежденного атеиста? Тот снова усмехнулся на ее удивление – на этот раз гораздо веселее:

– Что, не ожидала такое от меня услышать? – и, когда она кивнула, уже серьезно продолжил, поминутно кашляя: – Извилист… был мой путь к Богу – тяжело… признавать, что все твои… убеждения были ошибочны. Мне для этого… понадобилось пройти… через ад. И я очень… надеюсь, что ты…

Наталья не дала ему договорить, закрыв рот ладонью.

– Я уже, – ответила она на невысказанные слова. – Я так счастлива за тебя, Мишенька.

Он улыбнулся – светлой сияющей улыбкой, от которой стало теплее, вопреки всему.

– Сестра… – послышался неподалеку слабый голос.

Наталья подскочила – от радости неожиданной встречи с мужем она совсем забыла о своих обязанностях.

– Извини – мне надо идти.

Миша кивнул, и она продолжила обход раненых. Наталья летала как на крыльях, и даже непреходящая усталость, казалось, оставила ее. При всей занятости ночной смены она постоянно возвращалась к мужу, чтобы воспользоваться каждой оставшейся им секундой.

– Что с Павликом? – хрипло спросил Миша, когда она в очередной раз села рядом.

В госпитале воцарилась тишина, нарушаемая только стонами и бормотанием раненых. Стало совсем темно, и лампа, которую Наталья носила с собой, а сейчас поставила в изголовье, озаряла его лицо дрожащим светом, создававшим зловещие тени.

– Не знаю, – сокрушенно вздохнула она. – Меня арестовали вскоре после тебя. И с тех пор я ничего о нем не знаю.

От мысли о сыне снова захотелось плакать. Словно почувствовав это, Миша слегка сжал ее ладонь – единственный жест поддержки, который он мог выказать в своем нынешнем состоянии.

– Не расстраивайся, Наташа, – выдохнул он. – Вот закончится война… и ты найдешь его… Обязательно найдешь.

Она улыбнулась непререкаемой убежденности в его голосе. Как ей этого не хватало! Его поддержки, любви и заботы. И нерушимой веры в нее.

Они больше не разговаривали – да и тяжело было Мише говорить, – просто наслаждались возможностью быть рядом. Перед самым концом смены, когда Наталья после очередного обхода сидела рядом с Мишей, его рука, сжимавшая ее ладонь, вдруг ослабела и упала на топчан. Наталья подумала, что он уснул, наклонилась проверить… и не почувствовала дыхания. Раскрытые неподвижные глаза Миши на умиротворенном лице смотрели в потолок, ничего не видя. Закусив губу, Наталья проверила пульс, хотя уже знала правду. Он умер.

Дрожащими руками она осторожно закрыла Мише глаза, вцепилась в свой форменный передник, тихо всхлипывая и шепча:

– Упокой, Господи, душу раба Твоего Михаила.

Так ее и нашел Середков, начавший утренний обход. Он ничего не спросил, не пытался утешать, просто взял ее за плечи, поднимая ноги, легонько встряхнул и ласково сказал:

– Тут ничего уже не поделаешь, а тебе необходимо отдохнуть. Сдавай смену и иди поспи.

Наталья вздохнула, вытерла слезы и кивнула.

Она снова померила температуру всем в госпитале, заготовила рецепты и оставила дневным сестрам записки. И, сдав дежурство, отправилась спать.

Она заснула моментально, едва растянулась на лежанке. Постоянная усталость и загруженность обязанностями на этот стала благословением, не давая зацикливаться на боли потери.

Мишу похоронили неподалеку от госпиталя, где хоронили всех умерших бойцов. И странным образом Наталью всё это время терзала только одна мысль: вот закончится война, она наверняка сюда больше никогда не вернется, не сможет даже на могилку сходить, останется Миша затерянным среди сотен других павших.

– Ой, Наточка, мне так жаль, – сочувственно вздохнула Таня, узнав о случившемся. – Как ты?

– Нормально, – Наталья пожала плечами, сама не очень понимая, что чувствует.

Таня посмотрела на нее, явно собираясь сказать что-то утешающее, но передумала и просто обняла ее. И это дружеское теплое объятие было лучше любых слов.

Сострадательный Герман Петрович хотел дать Наталье отдохнуть, прийти в себя, но она решительно отказалась. Ей, как никогда, необходимо было, напротив, занять себя делом, не думать. Не думать о том, как жестоко увидеться с мужем лишь затем, чтобы тут же его похоронить. А с другой стороны, пыталась она себя утешить, могла бы и не увидеть вовсе. Так хоть попрощались по-человечески.

***

Наступила весна, на улице стало почти совсем тепло, распустились деревья и щебетали птицы.

Наталья с Таней на минуту присели отдохнуть и наскоро перекусить на скамейке на улице, когда прибежала Ольга.

– Девочки, вставайте. Госпиталь эвакуируют – надо срочно перетаскивать раненых.

Они вскочили без лишних вопросов. Знали, что действовать следует быстро. В госпитале много раненых, и многие не способны самостоятельно передвигаться.

Во двор уже въезжали машины для эвакуации. Увы, всего две.

– Больше свободных машин нету, – извиняющимся тоном сообщил шофер одной из них, когда Герман Петрович возмутился, куда ему девать раненых. – Дали, сколько могли.

Герман Петрович только вздохнул да махнул рукой.

– Ладно, девочки, грузите, кого сможете.

И они забегали, перетаскивая на носилках, помогая идти тем, кто хоть как-то мог передвигаться сам.

– Кто может идти, пойдет пешком, – скомандовал Герман Петрович. – Нам только до станции – там на поезде.

И всё же пришлось многих оставить. У Натальи сердце кровью обливалось, когда они покидали госпиталь, а не поместившиеся в машины раненые смотрели им вслед. И они ничегошеньки не могли поделать. Страшно и стыдно было поднять на них глаза. А еще страшнее от того, что они не упрекали, не жаловались – они понимали.

Давно отвыкшая плакать при виде смерти, Наталья тут не смогла сдержаться и тихо глотала слезы, когда они отходили от госпиталя в окружении кучки ходячих пациентов. Таня и некоторые другие медсестры тоже плакали. Кто-то, как Ольга, хмурился, а Герман Петрович скорбно поджал губы.

– Не плачь, сестричка, – прошептал Наталье, опиравшийся на ее плечо Максимов, у которого была ампутирована до колена левая нога. – Не ваша вина. И они знают, что вы не виноваты.

Наталья кивнула, соглашаясь, но почему-то легче от этого не стало.

Они почти добрели до станции, когда где-то вдалеке позади послышался рев самолетов и грохот взрывов. Они ускорили шаг, хотя многие раненые совсем выдохлись.

Машины уже стояли рядом с составом, и, предоставив ходячим забираться в вагоны самостоятельно, медсестры и врачи принялись переносить лежачих.

Раненые лежали прямо на открытых платформах, от которых несло запахом гноя и несвежей крови. Легкий ветерок разносил смрад.

А шум самолетов становился всё громче, и они торопились – быстрее, быстрее – забыв о собственной усталости. Так что, когда поезд, наконец, тронулся, они просто попадали на пол вагона, не в силах пошевелиться.

Некоторое время Наталья сидела, напряженно вслушиваясь – не настигнут ли их фашистские самолеты? Но вроде всё стихло, и теперь раздавался только размеренный стук колес поезда. Наталья выдохнула, обменявшись с Таней облегченными улыбками.

Немного отдышавшись, они принялись за работу: перевязать открывшиеся при перемещении раны, напоить, накормить, поднести судно, просто посидеть рядом, ласково нашептывая, что всё будет хорошо.

Некоторое время ехали спокойно, и Наталья, закончив с обходами, даже успела задремать, приткнувшись в уголке, когда снова раздался шум моторов и совсем близко зазвучали взрывы. Состав каждый раз передергивало. Вдруг поезд и вовсе встал, в вагон ворвался предупреждающий крик:

– Воздух!

– Выходим! – скомандовал Герман Петрович. – Быстро.

Послышался стремительно приближающийся звук моторов, стрекот пулеметных очередей дробью рассыпался над головой, прошел по крыше вагона.

Они бросились вытаскивать раненых. Ходячие выбирались сами, кто как мог. В огромном голубом просторе неба, сверкая алюминиевыми крыльями, на эшелон пикировала тройка «мессершмиттов». Вытянутые осиные тела истребителей падали всё отвеснее, неслись вниз, дрожа пламенем пулеметов и скорострельных пушек.

Наталья с Таней, пригибаясь и торопясь изо всех сил, дотянули своих лежачих до ближайших деревьев (к счастью, там был густой подлесок, в котором хорошо прятаться) и повернулись бежать за следующими. Над самыми крышами вагонов один из истребителей выровнялся и пронесся горизонтально вдоль эшелона, остальные мелькнули следом. Впереди паровоза с жутким свистом упала бомба. Колыхнув воздух, вырос взрыв, взметнулась земля. Круто набрав высоту и развернувшись, истребители снова понеслись, снижаясь, к эшелону.

Наталья с Таней и еще несколько медсестер не успели добежать до вагонов, когда в голову ударило оглушительным треском очередей, пронизывающим звоном мотора, засверкало в глазах. Они инстинктивно припали к земле, закрывая головы. Но самым жутким было то, что Наталья успела увидеть в несущемся вниз «мессершмитте» обтянутую шлемом голову летчика. Казалось, он смотрит прямо на нее – холодно, расчетливо. И от этого отнималось всё тело, и она не в силах была пошевелиться. Обдав железным звоном моторов, самолеты вышли из пике в нескольких метрах от земли, выровнялись, быстро набирая высоту. Наталья невольно выдохнула.

– Назад, девочки! Назад! – послышался приказ Германа Петровича.

Отчаянно посмотрев на вагоны, медсестры все-таки послушались, поползли обратно под деревья. А истребители пикировали впереди эшелона, крутились над паровозом, и вот густо задымились два вагона. Лоскутья пламени выскальзывали из раскрытых дверей, ползли по крыше. И снова бомбы, взрывы – еще и еще. Состав разнесло в щепки, вместе со всеми оставшимися там ранеными.