Текст книги "На реках Вавилонских (СИ)"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Поэтому постарайся, чтобы тебя перевели на белые работы, – добавила вторая. – Ты ведь из образованных, правильно?

Наталья кивнула:

– Как вы поняли?

– Ну, это сразу заметно, – улыбнулась первая. – Меня Софья зовут, кстати.

– Наталья.

Похоже, здесь было принято представляться одним именем – без отчества, без фамилии. Или это только при первом знакомстве? Вторую женщину звали Ирина. И обе они были из аристократии. Они не говорили этого напрямую, но в их словах проскальзывало достаточно, чтобы понять.

С тяжелым чувством, вызванным и словами новых знакомых, и наблюдением за остальными лагерницами, Наталья думала о том, как проведет здесь восемь лет. Сможет ли она выжить?

Глава 13

Пресловутые «кирпичики» оказались работой на кирпичном заводе. Утром заключенных подняли затемно и под конвоем привели в просторное помещение вроде сарая, где в центре стоял большой стол, на нем два таза с водой, в одном из которых плавала скалка, а рядом лежала куча песка. Новеньких встретила высокая крепкая женщина с коротко остриженными светлыми волосами.

– Показываю один раз, – объявила она. – Смотрите внимательно.

Она взяла форму – прямоугольную штуку из досок, разделенную на два отделения – и опустила ее в таз с водой. Затем зачерпнула немного песка и встряхнула его несколько раз так, что он покрыл мокрые стенки формы, остатки вытряхнула обратно в кучу, а форму положила на стол. От лежащей на столе глины она отделила приличный ком и с силой засунула его в гнездо формы, а потом еще один ком – во второе гнездо.

– Глины всегда берите побольше и тщательно утрамбовывайте ее в форму, чтобы она полностью заполнила все уголки, – объясняла она, одновременно показывая. – Останется хоть малейшая дырочка, и кирпич будет с браком. За каждый брак вас ждет наказание.

Забив глиной форму, она взяла из второго таза скалку и срезала ею излишки глины, после чего мокрой ладонью затерла поверхность. Затем она отдала форму вместе с сырцом другой женщине, которая отнесла его сушиться: перевернула форму и аккуратно сняла ее с сырца, а форму отнесла обратно.

– Всё ясно? – спросила бригадир.

Они кивнули. Наталье показалось, что это совсем не сложно – и чего ее так пугали кирпичиками? – но быстро поняла, как ошибалась. Уже через пару часов начали невыносимо ныть руки. А к концу рабочего дня, казалось, что она не в состоянии и пальцем пошевелить.

Эта неделя стала для нее непрекращающимся кошмаром, когда она не видела ничего, кроме бесконечных кусков глины и форм для кирпича. Даже ночью снилась формовка. А соседки что-то говорили о самодеятельности, каком-то театре вроде бы, в котором играли сами каторжники, о новостях в Соловецкой газете. Более того – некоторые шепотом (поскольку это было строго запрещено) хвастались амурными похождениями. Как у них хватало на всё сил, Наталья просто не постигала.

Она жила с ощущением непрекращающейся изматывающей усталости и желания заснуть – всё равно где. Хоть прямо рядом со столом, на котором делались кирпичи. И постоянно приходилось твердить себе: нельзя, нельзя, надо работать. Как наказывают «отлынивающих» от работы, она успела узнать даже слишком хорошо: у нее на глазах свалившуюся от усталости женщину избили прикладами так, что она превратилась в сплошную грязную кровоточащую рану. И голод – постоянный, сосущий, скручивающий пустой желудок голод, который скудная похлебка скорее дразнила, чем утоляла.

Голод заставлял есть самые невероятные блюда, вплоть до картофельных очисток, собранных на помойке. С наступлением тепла, когда начала появляться трава, заключенные собирали молодую крапиву и другие растения, варили их и пили. Увы, дело это было небезопасное – запросто можно было отравиться каким-нибудь ядовитым растением. Так что Наталья собирать траву не рисковала.

А тут еще белые летние ночи. Солнце едва успевало скрыться за горизонтом, как тут же снова выныривало. День? Ночь? Время суток совершенно перепуталось в сознании. Уже через несколько дней такой жизни Натальей овладела безнадежность и апатия. Она не понимала, кто она и где, и существовала лишь по инерции.

Еще хуже становилось от того, что и в немногие часы отдыха расслабиться не удавалось. В бараке почти никогда не было тишины: вечный гам, густо насыщенный матом и скабрезностями. Проститутки и воровки ненавидели Наталью за благородное происхождение и образование, презрительно звали «чистенькой» и старались напакостить при каждом удобном случае. Пару раз Наталья не выдерживала, начиная плакать, но быстро поняла, что именно этого мучительницы добиваются, и сдерживалась, как могла. Потом и сил-то на слезы не осталось, и некоторое время спустя соседки немного поутихли, хотя и продолжали пытаться задеть колким словцом.

Так они относились ко всем каэркам. И не дай Бог кому-нибудь из последних возмутиться – на нее тут же наваливались веселые и ярые девицы и принимались избивать возмутившуюся. В первый же день став свидетельницей такого избиения (после которого несчастная едва осталась жива), Наталья старалась вести себя крайне осторожно, чтобы не раздражать соседок.

На второй неделе пребывания Натальи в Соловках началась эпидемия сыпнотифозной воши. Эпидемия косила заключенных одного за другим. Сказывалось и недоедание – организму не хватало сил бороться с болезнью, – и антисанитария, царящая в бараках.

Однажды вечером к ним пришел надзиратель:

– В лазарет нужны санитарки, – объявил он. – Желающие?

Женщины сжались по углам – никто не стремился идти на почти верную смерть. А Наталья подумала, что это ее шанс избавиться от кирпичиков. Даже если она сама заразится и умрет – значит, так тому и быть.

– Я пойду, – спокойно встала она.

Соседки посмотрели на нее с удивленным уважением. Надзиратель кивнул и, поскольку больше никто не вызвался, сам выбрал еще двух – первых, кто попался ему на глаза.

Работа оказалась тяжелой: мест не хватало, больные лежали вповалку на полу, и санитаркам приходилось перед тем, как сменить подстилку, руками выгребать пропитанные нечистотами стружки. Вонь стояла невообразимая. И всё же Наталья чувствовала себя здесь лучше, чем на заводе. Здесь она могла утешать себя тем, что приносит пользу, помогает больным. Хотя это не отменяло непреходящей изматывающей усталости. Настолько изматывающей, что Наталья даже не боялась заразиться от своих пациентов – ей было просто всё равно. Умрет – так умрет, хоть мучиться перестанет.

Единственным положительным моментом стало то, что жила она теперь отдельно при лазарете – видимо, чтобы не разносить заразу.

Когда выдавалась свободная минутка, она садилась возле маленького окна, бездумно глядя на улицу. В один из таких перерывов ее вдруг отвлекло от созерцания монастырского двора тихое пение. Наталья изумленно оглянулась в поисках источника звука. Пел один из пациентов – сухонький старичок, которого доставили в лазарет совсем недавно. Прислушавшись, Наталья поняла, что он поет акафист. Она не разобрала кому именно, но постоянно повторяющееся «радуйся» и характерный напев не оставляли сомнений.

Наталья сама не заметила, как подошла ближе, изумленно вглядываясь в морщинистое лицо и светлые лучистые глаза.

– Да чему ж тут радоваться в такой жизни? – невольно воскликнула она, прерывая пение.

Старичок повернул к ней голову, неодобрительно прищелкнул языком:

– Ты не говори так. Гони от себя скорбь и уныние. Радость и веселие – от Господа.

– Хорошенькое веселье! – фыркнула Наталья, и выразительно обвела рукой смрадный лазарет. – Наградил Господь дарами.

Старичок сначала нахмурился, а потом вдруг рассмеялся. Наталья недоуменно моргнула.

– Ну, и дурочка ты! Совсем дурочка, хоть и благородная. А еще, наверное, в институте обучалась. Ведь обучалась?

Наталья кивнула, совсем сбитая с толку:

– Даже закончила.

– Вот и дурочка. Высшие философские премудрости постигла, а такого простого дела, чтобы себе радость земную, можно сказать, обыкновенную добыть – этого не умеешь! Как же не дурочка?

– Да где она эта обыкновенная радость? – рассердилась Наталья. – Где? Вонь одна, грязь, кровь с дерьмом перемешана – вот и всё, что мы видим. И ничего больше! И вся жизнь такая.

– «Не видим», – передразнил ее старичок. – Ты за других не говори. Не видим! Ишь что выдумала. Ты не видишь, это дело подходящее, а другие-то видят. За них не ответствуй. Вот к примеру: родит иная баба немощного, прямо сказать, урода – слепого там, или хроменького. Над ней все скорбят: несчастная, мол, она – с таким дитем ей одна мука. А оно дитё, это, для нее оказывается самый первый бриллиант.

При упоминании о ребенке Наталья невольно вздрогнула, сразу подумав о собственном сыне. Что с ним сейчас – с ее Павликом? А старичок продолжал:

– Она его паче всех здоровых жаловствует и от него ей душе умиление. Вот и радость. А ты говоришь – дерьмо. Нет, дочка, такое дерьмо превыше нектара и всякой амброзии. Миро оно благовонное и ладан для души. Так и здесь, хотя бы в моем приходе.

Так он священник! Наталья отвлеклась от своей тоски, чтобы насмешливо спросить:

– Да какой же у вас теперь приход, батюшка? Были бы вы приходским священником, а так…

– Я своего прихода не лишен, – возразил он. – Кто ж меня его лишит? Вот он мой приход, вишь какой, – он махнул рукой на ряды нар и циновок – и дальше на все Соловки. – Вон какой богатый приход. Такой еще поискать!

– Хороши прихожане, – горько заметила Наталья. – Что ж, они у вас исповедуются, причащаются? Обедни им служите?

– А как же? – нисколько не смутился старичок. – Врать тебе не буду: к исповеди мало идут, разве кто из благородных, да мужики порой. Но душами примыкают многие. И служу по возможности.

– Здесь? – поразилась Наталья.

Да разве возможно такое? Разве могло начальство проглядеть?

– Здесь я не так давно, – признал священник, – еще не осмотрелся. А когда везли нас, служил.

Наталья удивилась еще больше:

– Как же вы служили? Там же и стоять нормально нельзя?

– Самая та служба, – старичок лучезарно улыбнулся и зажмурил глаза. – Там самая служба и была. Мне же радость: пребываю в узилище, повернуться негде, слова даже громко сказать боюсь, а духом свободен – с ближними им сообщаюсь и воспаряюсь с ними.

Из его глаз лился свет и будто стекал по лучащимся морщинкам, струился по спутанной бороде и повисал на ней жемчужными каплями. И словно исчез куда-то смрадный лазарет, стоны больных и умирающих, грязь, усталость и голод. Словно Наталья оказалась в ярком луче света. «Пребываю в узилище, а духом свободен». Неожиданно для себя она поняла и внутренне прочувствовала эти простые слова.

– Ты Евангелие читала ли, дочка? – спросил старичок.

Наталья кивнула:

– Читала. Давно.

Словно что-то угадав по ее сдержанному тону, он покачал головой:

– Телесными глазами читала, дурашка, а душевными-то в книгу святую не заглядывала, – он ласково погладил ее ладонь. – Ничего. Прозреешь еще.

Наталья вздохнула. Как ни увлекательна была беседа с необыкновенным старичком, ей пора было возвращаться к своим обязанностям. Но беседа эта взбудоражила ее душу, пробуждая от апатии. И, ухаживая за больными, таская воду, помогая доктору, выгребая нечистоты, Наталья продолжала размышлять об открывшемся ей на мгновение рядом с больным стариком.

Старика звали отец Никодим, но все вокруг называли его «утешительный поп». К нему с уважением относились даже закоренелые уголовники, и для всех у него было припасено ласковое утешительное слово. Когда он сумел все-таки победить болезнь и покинул лазарет, Наталья поняла, что ей не хватает его присутствия, разговоров в редкие минутки отдыха и ощущения прикосновения к чему-то бесконечно светлому, перед чем отступала окружающая грязь и беспросветность лагерной жизни.

Страшная эпидемия, выкосившая половину населения Соловков, в конце концов, отступила. Но Наталья так и не вернулась к прежней деятельности, оставшись работать санитаркой в лазарете. Она была до глубины души благодарна седому доктору Николаю Петровичу, который выпросил у начальства, чтобы ему оставили толковую санитарку. Жить Наталья вернулась в барак, однако не к прежним соседкам-уголовницам – ее перевели на второй этаж, где собиралось общество поприличнее. Правда, влиться в их круг у нее так и не получилось, да и не очень-то хотелось – слишком уж они кичились своим привилегированным положением, презрительно воротя нос от жительниц первого этажа.

Даже с подошедшими к ней в первый день Софьей и Ириной сблизиться не получалось. Не то чтобы Наталье они чем-то не нравились – просто не было никакого желания общаться. Чаще всего она по вечерам сидела возле окна, размышляя – о своей жизни и о словах отца Никодима.

Так сидя там одним ноябрьским вечером и бездумно глядя на улицу, Наталья уловила в темноте странное движение. Приглядевшись, она разобрала, что от Кремля в сторону женского барака идут несколько людей. Когда они поравнялись с окнами, Наталья поняла, что двое чекистов ведут оборванного истощенного заключенного, подталкивая его в спину штыками, чтобы быстрее шел. Заключенный шел босиком, в одном белье, со связанными за спиной руками. Связанными проволокой. Однако, несмотря на свое ужасное положение, держался он гордо и прямо.

Наталья с ужасом начала понимать, куда и зачем идут эти люди, и хотела бы отвернуться, но сама не зная почему, не могла оторваться от страшной картины. Они скрылись на Онуфриевском кладбище, которое располагалось как раз за женбараком. Теперь в темноте уже ничего было не разобрать. Зато выстрел прозвучал в ушах Натальи чуть ли не громом. Она вздрогнула, едва сдержав крик, и до боли, до побелевших костяшек стиснула подоконник.

Софья, заметив ее подавленное состояние и выяснив, в чем дело, только пожала плечами:

– Так ты не знала разве? Дорогу мимо нашего барака так и называют расстрельной.

Таким спокойным равнодушным тоном, будто это в порядке вещей. И было в этом нечто до дрожи жуткое.

С тех пор Наталья перестала сидеть возле окна, но это не спасало от разносившегося по всей округе звука выстрела при очередной казни. Наталья каждый раз подпрыгивала и, закусив губу, думала, что может так и лучше для несчастного – он, наконец, отмучился.

Работа в лазарете – теперь, когда эпидемия закончилась – по сравнению с прежними дежурствами и кирпичиками казалась почти курортом. У Натальи появилось свободное время, не занятое сном, и силы на культурный досуг. А возможности для этого на Соловках, как ни странно, были. Театром она не особенно интересовалась и не ходила на спектакли, устраивавшиеся еженедельно по воскресеньям. А вот библиотека ее заинтересовала.

Просторный каменный зал бывшей монастырской трапезной был заставлен множеством самых разнообразных книг. Здесь можно было найти даже книги, которые на свободе давно запретили. Много вечеров Наталья провела, читая Достоевского, который всё больше заставлял ее задумываться о Боге – так, как она не задумывалась никогда прежде.

Кроме того, при библиотеке имелся читальный зал. В нем устраивались доклады, читались рефераты и бывали даже диспуты. Некоторые лекции посещать приходилось хочешь не хочешь. Слушателей принудительно приводили надзиратели, поскольку проходили они на антирелигиозные и политические темы. Особенно выделялся лектор Иванов – высокий, крепко сбитый мужчина крестьянского вида. Все свои лекции он неизменно начинал с анекдота:

– Наполиён, – вещал он пронзительным громким голосом, – взял подзорную трубу и стал смотреть на небо. Где Бог? Нет Бога! «Лаплас! – позвал он своего астронома. – Ты тридцать лет смотришь на небо, видел ты Бога?»

Остальная часть его речей была не лучше. Поначалу Наталья с тоской слушала поток глупостей и несуразностей, которые он изливал на аудиторию. А потом приспособилась отключаться, думая о своем.

Другие лекции были гораздо содержательнее, но чаще всего проходили на научные и литературные темы, которые Наталья мало понимала. Так что она быстро перестала их посещать. Гораздо интереснее было устроиться где-нибудь в уголке с книгой или даже пойти погулять по острову. На новом месте ей выдали пропуск за ворота, который означал, что во внерабочее время она могла гулять, где вздумается.

Побегов начальство не боялось: сбежать с Соловков было невозможно. Даже если удавалось захватить лодку, беглецов быстро настигали моторные катера или самолет – единственный имевшийся на Соловках. Старожилы рассказывали, зимой сбежать еще труднее. Белое море замерзает не сплошь – остаются широкие пространства чистой воды. Следовательно, надо тянуть за собой лодку. А на это требуются титанические усилия нескольких человек: лед ложится не ровно, а хаосом глыб. Поздней же осенью, когда над морем ползут густые туманы, под покровом которых можно было бы укрыться, подстерегал страшный враг – шуга.

– Что такое шуга? – с любопытством спросила однажды Наталья у одного из пациентов, впервые услышав это слово.

– О, сестренка, это страшная вещь, – ответил тот. – Понимаешь, море замерзает не сразу. Сначала по нему идут отдельные мелкие льдинки. Потом они скопляются густыми массами и ползут, подгоняемые ветром или теченьем. Это и есть шуга. Не только лодки – промысловые шхуны, попав в нее, не могут вырваться. Верная смерть.

Бежать всё равно пытались. Несмотря ни на что. Оно и понятно – измученные до предела соловчане бежали, говоря себе, что если и погибнут – всё лучше, чем медленно умирать в лагере. Но как-то Наталья стала свидетельницей безнадежного вызова морю по совсем другим причинам.

Это случилось в один из сумеречных туманных апрельских дней. Первый лед сошел – несколько дней сутками стояли грохот и скрежет от сталкивающихся гигантских льдин, которые лезли друг на друга, громоздились в горы и снова рассыпались.  Сейчас море с виду успокоилось, однако спокойствие было обманчивым: море покрывала серая пелена шуги.

Наталья возвращалась в барак со смены, когда увидела странную толпу на берегу возле стоянки рыболовной команды – бывшей Савватиевской пустыни – и подошла узнать, что случилось.

– Неминуемая смерть, – шептали люди, не отрываясь вглядывавшиеся вдаль.

Здесь собрались и немногие оставшиеся в монастыре монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан. По морю, зловеще шурша, ползла шуга. Наталья не стала расспрашивать – заключенным женщинам было строго запрещено разговаривать с мужчинами, – вместо этого остановившись чуть в стороне (близко подходить тоже было запрещено), внимательно прислушиваясь к разговорам.

– Пропадут ведь душеньки их, пропадут, – говорил одетый в рваную шинель старый монах, указывая куда-то в море. – От шуги не уйдешь…

Всмотревшись в том направлении, Наталья едва различила мелькавшую в льдистой мгле точку.

– На всё воля Божия… – вздохнул костлявый парень непонятного возраста.

Возраст каторжников, измученных тяжелой работой и недоеданием, всегда было сложно определить.

– Откуда бы они?

– Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит – море чистое, ну и вышли, несмышленые, а водой-то их прихватило и в шугу занесло… Шуга в себя приняла и напрочь не пускает.

Один из чекистов оторвал бинокль от глаз.

– Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно быть, сам Сухов.

– Больше некому, – согласился другой чекист. – Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище взять. Ну, рисканул!

– Так не вырваться им, говоришь? – спросил монаха чекист.

– Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном карбасе выходили.

– Да-а-а, – протянул чекист, почесав в затылке. – Амба! Пропал Сухов!

И вдруг неподалеку от Натальи раздался негромкий, но полный внутренней силы голос:

– Ну, это еще как Бог даст.

Наталья повернулась, чтобы увидеть невысокого плотного рыбака с седоватой бородой. Большие светлые глаза выделялись на исхудавшем лице. Глаза смотрели прямо: бесстрашно и на удивление безмятежно.

– Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? – так же тихо и уверенно продолжил рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в каждого. – Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое. Так и ладно будет. Волоките карбас на море!

Наталья пораженно вытаращилась на него – кто он такой, чтобы с таким спокойствием и властностью распоряжаться на Соловках? Тут очнулись от ступора чекисты.

– Не позволю! – возмутился один из них. – Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!

– Начальство – вон оно, в шуге, – по-прежнему спокойно заметил рыбак, – а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев.

Чекист будто съежился и отошел от берега. Выходить в море в такую погоду он явно не рвался. После недолгих пререканий небольшая спасательная команда всё же отплыла.

– Баркас на воде, владыка! – тем временем доложили рыбаки.

«Владыка?» – удивилась Наталья. Она знала, что в рыбацкой артели в основном работали священнослужители. Но, похоже, этот невозмутимый уверенный рыбак был не простым священником. Он спустился в баркас, встав у руля, и лодка отошла от берега, медленно пробиваясь сквозь заторы. Со смешанным чувством изумления, восхищения и тревоги Наталья наблюдала, как они удаляются, постепенно исчезая из вида.

Время тянулось невероятно медленно. Спустились сумерки. Настала студеная ночь. Однако никто не хотел уходить с берега – забегали в тепло, грелись и возвращались. Все с тревогой вглядывались в даль – не появится ли там лодка. Шепотом переговаривались, шепотом молились.

– Никто как Бог!

– Без Его воли шуга не отпустит.

Наталья вместе со всеми вглядывалась в нависшую над морем тьму, вслушивалась в ночные шорохи, молилась.

Стояли до самого утра. Лишь когда солнце разогнало полосу прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку, а в ней девять человек. И все, кто был на пристани – монахи, каторжники, охранники – крестясь, в едином порыве опустились на колени.

– Истинное чудо! Спас Господь! – раздались восклицания со всех сторон.

– Спас Господь, – произнес и тот священник, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова.

Так Наталья познакомилась с владыкой Илларионом.

В следующий раз она встретила его на Пасхальной службе – единственной церковной службе, которую Наталья видела  за всё свое пребывание на Соловках. Возможно, единственную на Соловках вообще. Причем владыка Илларион добился от начальства, чтобы на службе присутствовали не только священники и монахи, но и все желающие заключенные.

Задолго до полуночи вдоль сложенной из громадных валунов стены монастыря, мимо суровых башен потянулись к ветхой кладбищенской церкви нескончаемые вереницы серых теней. Наталья шла среди них. Никто не разговаривал, всех охватило трепетное благоговение. Жаль только не было благовеста – колоколов на Соловках давно не осталось.

В саму церковь Наталья не попала – крохотная церквушка не смогла вместить даже всё духовенство – и встала с остальными на кладбище. Люди всё подходили и подходили, так что часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к бору.

Тишина. Если и по пути никто не разговаривал, то тут чуть ли не перестали дышать. Наталья напряженно вслушивалась в доносящиеся из открытых врат церкви звуки священных песнопений. А по темному небу, радужно переливаясь всеми цветами, бродили столбы сполохов северного сияния. Они сомкнулись в сплошную завесу, засветились огнистой лазурью и всплыли к зениту, ниспадая оттуда, как дивные ризы. От восторга этой величественно-прекрасной картины перехватило дыхание.

Прогремел возглас владыки Иллариона:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!

Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил крестный ход. Епископы в облачениях, окруженные светильниками и факелами, сотни священников и монахов, а следом за ними уже все пришедшие на Праздник каторжники. Торжественно выплыли из дверей храма блистающие хоругви, загорелись многоцветием факелы-светильники.

– Христос воскресе!

Немногие могли расслышать слова Благой Вести – слишком много собралось народу, – но все почувствовали, и по ночному безмолвию пронеслось волной:

– Воистину воскресе!

Пели все. Ликующий хор утверждал непобедимое Воскресение. Ни разу в жизни Наталья не испытывала на церковной службе такого духовного подъема. В самые беззаботные и благополучные дни в гимназии она не чувствовала столь ликующей радости, как сейчас – измученная заключенная концлагеря, которой смерть грозила ежечасно и ежеминутно. Никогда еще не была такой горячей и искренней ее молитва.

Яркой вспышкой осветил Праздник лагерную жизнь, но потом снова потекли безнадежные серые будни. С владыкой Илларионом Наталья пересекалась еще несколько раз, видя его лишь издали. Зато от других заключенных она узнала, что владыка пользуется уважением не только среди товарищей по несчастью, но и среди надзирателей. До такой степени, что в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток и нередко называли его «владыка». Или же официальным термином «заключенный». Но никогда кличкой «опиум», попом или товарищем.

Ему удавалось добиться от начальства того, чего не удавалось больше никому. При этом владыка Илларион никогда не искал никаких привилегий для себя, предпочитая быть простым рыбаком.

Хотела бы Наталья поговорить с этим необыкновенным человеком, но не смела нарушить лагерные правила, запрещавшие общение между женской и мужской частью населения. Попасть в штрафную роту она не стремилась.

Не видя почти ничего, кроме лазарета и женбарака, подробности о жизни других рот Наталья узнавала от своих пациентов. Зачастую такие, о которых и знать-то не хотелось. Так однажды она услышала, как мужчина с сильно порезанной ногой рассказывал соседу про Секирку:

– Печь позволяют топить только вечером – четыре часа. Сам представляешь, какой там жуткий мороз при таких условиях. Мы спали штабелями, чтобы хоть как-то согреться: ложились друг на друга в четыре яруса и в течение ночи перемещались из одного яруса в другой. Тем, кто в середине – хорошо. А вот внизу частенько задыхаются под весом остальных.

Наталья, проходившая мимо с миской теплой воды, чтобы промыть рану еще одному больному, представила себе эту картину, и ее передернуло.

– Похоже на ад, – угрюмо произнес другой больной. – Не хватает только жары и адского пламени. А люди как раз из царства теней.

– Нет, это только чистилище… – возразил еще один.

– Да, правда – чистилище, – согласился тот. – Ад – это навсегда, вечность. А чистилище временно. Каким бы долгим оно ни было, всё равно пройдет.

Наталья подумала, что в этом, наверное, заключается самое страшное: единственным утешением истязаемых заключенных была надежда на смерть – только тогда они смогут освободиться от мучений.