Текст книги "На реках Вавилонских (СИ)"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Глава 11

Выплакаться Наталье не дали. Тут же открылось окошко на двери, и охранник резким тоном велел ей ложиться. От окрика она вздрогнула и попыталась взять себя в руки – устраивать истерику перед этими людьми она точно не собиралась. Не раздеваясь – только сняв ботинки – Наталья легла на кровать и закрыла глаза. Окошко на двери захлопнулось, но теперь она знала, что ее уединение мнимое – за ней постоянно следят.

Она подумала, что стоит попытаться заснуть, однако сон не шел, отгоняемый беспокойными мыслями и бурными эмоциями. К тому же в камере горела яркая электрическая лампочка, режущая глаза даже сквозь веки. Пытаясь спастись от света, Наталья положила на лицо полотенце, висевшее рядом на стуле. Тут же снова раздался резкий приказ охранника убрать полотенце.

– Не положено! Лицо должно быть открытым.

Со вздохом Наталья повесила полотенце обратно. И как, они считают, она должна спать с таким освещением? Остаток ночи так и прошел в мучительных попытках отвлечься. При том, что поворачиваться на бок не позволяли (лежать только на спине и руки держать поверх одеяла), ходить по камере не позволяли (ночью ходить не положено), а от яркого света начали болеть глаза. И это не считая без конца вертевшихся в сознании мыслей о том, что теперь будет с Павликом. Беспокоиться о себе сил не осталось.

В итоге к утру Наталья так измучилась, что, наверное, отключилась бы. Однако тут выяснилось, что днем лежать не позволяется.

– Встать! – громко объявил охранник, с грохотом открывая дверь и заходя в камеру. – Утренняя оправка.

Сцепив зубы, Наталья сползла с кровати и, подгоняемая охранником, направилась к двери. Оказалось, под оправкой подразумевается посещение уборной. В камере стояло в углу закрытое ведро – только для малой нужды. И его охранник велел Наталье взять и нести в уборную, где ей самой полагалось его опорожнить и дезинфицировать. После чего она могла умыться и посетить уборную. В то утро она почти ничего не успела – на все процедуры давалось лишь десять минут, чего она, конечно же, не знала и потому не торопилась. Не знала она и того, что в уборную водят только раз в день – ранним утром, сразу после подъема. И это вызывало ужасное напряжение и неуверенное опасение есть даже те крохи, что давали.

Ну, а пока Наталья вернулась в камеру и получила на завтрак чай, который охранник налил из большого сосуда в алюминиевую кружку, и тонкий ломтик ржаного хлеба, который почти не утолил голода. Впрочем, гораздо больше Наталью занимали тревожные мысли о судьбе сына и собственной будущности. Тем более что после завтрака и до самого обеда она оставалась в полном одиночестве и тишине. Хотя одиночество было кажущимся – за ней наверняка присматривали в окошечко на двери.

Ей нечем было заняться, кроме как думать – и эти мысли сводили с ума. Время тянулось ужасающе медленно – настолько, что Наталье начало казаться, что лучше бы ее отвели на допрос: всё какое-то разнообразие. В первый день она от скуки внимательно осматривала камеру. Полупустое квадратное помещение. Нижняя часть стен покрыта бледно-зеленой эмалью, верхняя часть и потолок побелены. Под самым потолком располагалось крохотное окошко, и сквозь него можно было видеть маленький кусочек неба. Радиаторы были закрыты прочной решеткой. Только позже Наталья поняла, что это делалось, чтобы не допустить перестукивание азбукой Морзе с другими заключенными.

Первыми признаками жизни стало громыхание мисок с едой, когда подошел обед. И потом точно так же – ужин. Наталья надеялась, что ей удастся хотя бы забыться сном, но вечером опять включили яркий свет, и, несмотря на усталость, она не могла уснуть полночи. Только под утро, окончательно измотанная, она просто отключилась.

Так прошло несколько дней – однообразно, монотонно, когда от невозможности занять себя чем-либо кроме мыслей и хождения по камере появляется желание начать бросаться на стены. Да и то – стоило Наталье начать ходить по камере, как охранник проверял, в чем дело. Но если она садилась и затихала, он открывал смотровое окошко, чтобы узнать, чем она занимается. Так и выходило, что с одной стороны, Наталья находилась в полнейшем одиночестве, когда не с кем и словечком перекинуться, а с другой, постоянно чувствовала на себе чужой взгляд, не дающий расслабиться.

Наталья пыталась отвлечься, наблюдая за клочком неба, видневшимся в высоком окошке – было ли оно синим, или серым, или по нему проплывали белые облака. Если повезет, можно было увидеть, как мимо пролетают голуби. Но потом наступили холода, окошко затягивалось инеем, и сквозь него совсем ничего не стало видно.

Наталья быстро приспособилась спать при свете, но от практически неподвижной жизни сон был плохим и не приносил отдохновения. К тому же ее почти каждую ночь мучили кошмары, в которых или безликие мужчины в черных куртках вырывали из ее рук Павлика, или она бродила в тумане, отчаянно зовя Мишу, в ответ получая лишь гулкое эхо. Она постоянно просыпалась, чтобы снова забыться столь же беспокойным сном, который, казалось, выматывал больше, чем бодрствование.

Прошло что-то около недели – в монотонности протекающих дней Наталья сбилась со счета, – когда дверь открылась как раз в тот момент, когда она собиралась устроиться на ночь.

– На выход, – коротко велел охранник.

Мелькнула слабая надежда: может, ее все-таки выпустят? Но надежда эта быстро умерла. Наталью вели не на свободу – на допрос.

Пройдя по темным, казавшимся бесконечными коридорам, она оказалась в комнате, освещенной свечами в парных подсвечниках на письменном столе у окна. У стены стояли полки с документами. За столом сидел, пристально глядя на нее светловолосый мужчина лет тридцати, в форме ГПУ. Охранник толкнул ее к стулу перед столом и нажал на плечи, заставляя сесть. После чего покинул кабинет. Мужчина за столом продолжал смотреть на нее, даже как будто доброжелательно – или ей показалось в бликах от свечей, что в его глазах затаилось сострадание? Наталья немного воспрянула духом.

– Итак, за что вы сюда попали? – дружелюбно спросил офицер.

Наталья пожала плечами:

– Не знаю. Я ничего плохого не сделала.

Офицер добродушно усмехнулся:

– Лжете, гражданка. Сюда никто без вины не попадает.

Наталья начала подозревать, что за дружелюбным видом скрывается далеко не столь дружелюбное отношение, и надеяться ей не на что. Она промолчала – а что она могла ответить, когда понятия не имела, в чем ее обвиняют?

– Отвечать, когда вас спрашивают! – гораздо более резким тоном велел офицер.

– Я не знаю! – с нажимом повторила Наталья.

После этого вопросы посыпались градом – она едва успевала отвечать: к какому классу она принадлежит, какого происхождения, образования, воспитания, кем работала, кто родственники.

– Ну, вот видите, – довольно заявил следователь, – а говорите, не знаете, в чем виноваты. Преступление налицо: социально опасный элемент, да еще и член семьи осужденного за шпионаж.

Наталья открыла уже рот, чтобы возмутиться, но закрыла его, так и не произнеся ни звука – с внезапной ясностью она поняла, что никакие ее слова ничего не изменят. Изнурительный допрос продолжился. Вопросы чередовались с угрозами, криками и обещаниями долгих лет тюрьмы. Ваши занятия? Интересы? Что думаете о нас? Интересуетесь политикой? Любите ли музыку? Встречались ли в последнее время с людьми? Были ли у вашего мужа связи с людьми заграницей? Есть какие-либо жалобы? Наталья отвечала почти на автомате: сказывалась накопившаяся усталость – и физическая, и психическая.

Свечи догорели, их заменили на новые.

– Вы недостаточно искренни, – под конец заявил следователь. – Вы должны открыть мне сердце.

Наталья вскинула на него удивленный взгляд: он что, серьезно? Но он уже не смотрел на нее – ударил по звонку на столе, и в комнату зашел прежний охранник, чтобы отвести Наталью обратно. Хотя не обратно – в другую камеру, располагавшуюся в глубоком подземелье, в котором по темному коридору ходил солдат с винтовкой. Сама камера была гораздо меньше и совершенно пустой: ни кровати, ни нар, не говоря уже о столе или стуле. Никаких окон – даже самых маленьких. Тем не менее Наталья каким-то образом почувствовала, что уже наступил рассвет.

Дверь камеры со скрежетом закрылась. Невыносимо хотелось спать, но Наталья не решалась лечь прямо на грязный пол. Однако усталость быстро взяла верх над брезгливостью, и Наталья опустилась прямо на пол. В ту же секунду в камеру ворвался охранник и рявкнул:

– Встать!

Наталья со вздохом подчинилась.

Сидеть ей не давали весь день, ноги невыносимо болели, а спать хотелось так, что, казалось, она скоро уснет стоя – как лошадь. Но и такой роскоши ей было не дано – с наступлением ночи ее повели на новый допрос.

И начались бессонные ночи с бесконечными допросами и требованиями подписать признание вины. Наталья из последних сил боролась, отказываясь подписывать – ей казалось, если она сдастся, то выхода отсюда точно не будет: сама призналась в антисоветской деятельности. А так – может, еще отпустят? Но надежда таяла с каждым даже не днем, а часом.

Следователь каждый раз менял стиль ведения допроса. То был весь доброта и сочувствие, мягко убеждая:

– Видишь сама, срок получишь всё равно. Но если будешь сопротивляться, то здесь, в тюрьме потеряешь здоровье. А поедешь в лагерь – увидишь воздух, свет. Так что лучше подписывай сразу.

Или еще тем же тоном, но с некоторой угрозой:

– От меня зависит, какой лагерь получишь. Лагерь лагерю рознь. Будешь искренней – поедешь в легкое место, будешь запираться – двадцать пять лет в наручниках на подземных работах!

Или соблазнял обещаниями – Наталья сильно подозревала, что ложными:

– Кто сознается, тех мы выпускаем.

А потом следователь вдруг менял тактику – становился грубым и злым: орал, ругался матом, швырял пресс-папье, заставляя Наталью испуганно съеживаться. Он клал перед собой на стол наган, иногда наставлял его на Наталью, и зло требовал:

– Рассказывай – сама знаешь! Не сознаешься – тебя расстреляют!

Это ужасно действовало на нервы, заставляя напряженно гадать: в каком сейчас настроении, чего ждать?

Но ужаснее всего истязали между допросами. Не давали спать, а если от усталости Наталья просто падала, тут же влетал охранник и пинками заставлял подниматься. Не давали пить так долго, что язык распухал от жажды и глотательные спазмы резали горло. Не отапливали камеру – а уже начались морозы. Всё это в сочетании со страхом и неизвестностью сводило с ума и подрывало волю.

И Наталья не выдержала – на очередном допросе подписала всё, что ей дали, даже не посмотрев в бумаги, лишь бы ее оставили в покое. Спокойный сытый следователь, зевая, просматривал папку с делом. После чего поднял на стену безразличный взгляд и лениво спросил:

– Имеете что добавить к своим показаниям?

Его вялость, миролюбие и усталость от бесконечных глупых дел будто передались Наталье – она молча покачала головой, безропотно подписывая бумаги. К этому моменту ей было почти всё равно, что с ней теперь будет. Ничто не имело смысла.

Ее отвели обратно в камеру, но охранник объявил, что через пять минут надо быть готовой с вещами. «Неужели правда выпустят?» – мелькнула восторженная мысль. Собирая ту малость вещей, что была при ней – две смены белья, зубная щетка да полотенце, – она старалась не очень на это надеяться, чтобы потом не сильно разочароваться.

И отрезвляющий голос разума оказался прав: ее всего лишь перевели в другую камеру – темную и мрачную. Зато там были люди: другие заключенные женщины. Наталья так устала от одиночества, что их общество показалось ей почти таким же счастьем, как свобода.

Стояла глубокая ночь и, когда Наталью втолкнули в камеру – продолговатое помещение с окном справа от двери, – ее обитательницы спали на топчанах на полу, вплотную приставленных друг к другу. Вероятно, женщины пытались таким образом согреться – в камере было холодно. Дверь, в которой имелось маленькое окошечко с дверцей, со скрежетом закрылась за Натальей. Это разбудило женщин. Они сонно приподнялись, уставившись на нее. Их было пятеро – потрепанные, взъерошенные, исхудавшие, с печатью бесконечной усталости и покорности судьбе на лицах. Наталья странным образом почувствовала себя виноватой из-за того, что нарушила их сон. К этому времени она уже прекрасно поняла, насколько дорога каждая минута сна для заключенных.

Но они встретили ее без малейшего неудовольствия – даже почти дружелюбно – и махнули на свободный топчан у самого окна, приглашая устраиваться. А сами тут же легли обратно, снова заснули. Как ни хотелось Наталье пообщаться наконец-то с другими людьми – товарищами по несчастью, – она понимала, что лучше отложить это до утра. Она растянулась на указанном топчане и сразу поняла, почему он был до сих пор свободен: от окна ужасно дуло, отчего становилось еще холоднее в и без того ледяном помещении. А тонкое одеяло не очень-то и спасало. И всё же, измученная предыдущими бессонными ночами и изнурительными допросами, Наталья мгновенно не заснула даже, а отключилась, и во сне не переставая дрожать.

Проснулась она от грохота ключа в замке. Сокамерницы быстро повскакивали, и одна из них потрясла Наталью за плечо:

– Вставай быстрее – накажут, – хриплым голосом велела она.

Наталья почла за лучшее прислушаться к совету. Следуя примеру остальных женщин, она застелила постель и села на нее. Теперь в электрическом свете она могла по-настоящему разглядеть камеру и своих соседок.

Когда-то стены были оштукатурены и побелены, но это было давно, а теперь штукатурка потрескалась и частично отвалилась. От побелки вовсе почти ничего не осталось. У дальней стены находилась высокая кирпичная печь, на полметра выступающая внутрь камеры. Окно перекрывалось крест-на-крест колючей проволокой. Паркетный пол был на удивление чистым и натертым до блеска. Ночью горела керосиновая лампа с разбитым стеклом, из-за чего она ужасно коптила. Но сейчас лампу погасили.

На столе, стоявшем у дальней стены, лежало несколько книг. Их вид заставил Наталью немного приободриться – здесь, по крайней мере, разрешают читать, а значит, будет чем занять голову.

Среди товарок по несчастью была совсем молоденька девочка – едва ли не подросток, пожилая седая женщина, чьи длинные косы были уложены вокруг головы, две ровесницы Натальи и еще одна лет на десять старше. Все они, зевая и протирая глаза, расселись на топчанах, ожидая появления охранника. И только пожилая женщина стояла, что-то тихонько шепча. Некоторое время спустя Наталья поняла, что она молится.

Сколько они так сидели, Наталья не знала, но уже начала засыпать снова, когда ее одернула женщина с усталыми серыми глазами и темными волосами, забранными в аккуратный узел:

– Не спи! Это запрещено. Из-за тебя накажут всех.

Наталья испуганно выпрямилась и тряхнула головой, пытаясь взбодриться.

– Как наказывают? – поинтересовалась она, просто чтобы прогнать сон.

– По-разному, – пожала плечами женщина. – Может, книги отымут у всей камеры. Или прогулки лишат. А могут виновного и в карцер отправить.

Последнее было сказано таким тоном, что сразу становилось ясно: карцера следует избегать как чумы.

– Я – Ольга, – представилась всё та же женщина и представила остальных, по очереди показывая на каждую: – Марфа. Настасья. Софья. Федора.

Марфа – та самая юная девочка – невысокая и страшно худая, с большими светлыми глазами, казавшимися еще больше от того, что лицо сильно осунулось из-за скудного тюремного питания. Настасья и Софья чем-то были неуловимо похожи, хотя одна – блондинка с короткой, почти мужской стрижкой, а другая – брюнетка с длинными, заплетенными в косу волосами. Вероятно, выражением покорности и безразличия на еще молодых лицах. Федора была самой старшей. И как это ни странно – самой живой. В ее темных глазах сиял свет, а в морщинистом лице чувствовалось доброжелательное внимание ко всем.

– Наталья, – представилась Наталья.

Больше они ничего сказать не успели, поскольку дверь с грохотом распахнулась, и вошел охранник, указав на Софью:

– Ты несешь парашу.

Та молча взяла жестяной бачок под крышкой, и все они выстроились гуськом позади нее, заведя руки за спину. Так и пошли по коридору к уборным. Там их заперли, вручив каждой по листику величиной с два железнодорожных билета. Наученная опытом, Наталья постаралась совершить все необходимые процедуры, как можно быстрее.

На завтрак выдали по крошечному кусочку сырого хлеба, наполовину из картофеля, да чай. Преодолевая отвращение от пахнущего болотом хлеба, Наталья сжевала свой паек – побыстрее и запивая чаем, чтобы не чувствовать ужасающего вкуса. А вот остальные ели гораздо медленнее, и даже как будто смакуя. Или же вовсе припрятывали заплесневелый кусочек, чтобы съесть его позже. За завтраком и начались разговоры. Первым делом Наталью, конечно, спросили:

– Тебя за что взяли?

Разговор начала опять же Ольга – похоже, она в камере была главной.

Наталья пожала плечами:

– Не знаю. Хотя подозреваю, из-за того, что у мужа родители уехали за границу – еще в самом начале, а у меня отец был священником.

– Чистенькая, значит? – презрительно фыркнула Марфа. – А я так разбойница.

Она сказала это с такой гордостью, будто хвасталась великим достижением. Федора тихонько вздохнула и сокрушенно покачала головой.

– И нечего читать мне морали! – огрызнулась Марфа в ее сторону, хотя она ничего и не говорила; остальные обменялись обреченными взглядами – похоже, такое происходило здесь постоянно. – Я работала в банде – мы грабили еще оставшиеся церкви и монастыри, – с милой улыбкой, которая жутко выглядела в сочетании с тем, что она говорила, сообщила Марфа. – У меня располагающая внешность – вот я и завязывала дружбу с монахами. А потом ночью душила их и впускала подельников. Я так семерых убила.

И опять же сказано это было с хвастливой бравадой. «Сколько же тебе лет, что ты успела стать убийцей?» – в ужасе подумала Наталья. Такая невинная внешность, и такая тьма внутри!

Ольгу посадили за аристократическое происхождение, которое чувствовалось в ней до сих пор, вопреки тяготам тюрьмы. Даже обладавшая бешеным характером Марфа слушалась ее. Софья и Настасья оказались проститутками, а Федора – монахиней. И если Ольга умела приказывать так, что ее невозможно было ослушаться, Федора одним своим присутствием и доброжелательной улыбкой создавала спокойную и торжественную атмосферу. Поразительно разношерстная компания.

Наталья так соскучилась в одиночке по людскому обществу, что говорила не переставая: рассказывала о себе, расспрашивала соседок. Они охотно поддерживали разговор: новый человек в камере – единственное здесь развлечение. И вскоре ей уже начало казаться, что этих пятерых женщин она знала всю жизнь.

Выслушав ее историю, Федора сочувственно потрепала ее по руке и тихо посоветовала:

– Молись за сына, деточка. Это всё, что ты сейчас можешь для него сделать. И это немало – поверь. И за мужа молись.

Наталья пожала плечами. Молись! Она уже и забыла давно, как это делается. Неожиданно подумалось: а знала ли вообще когда-нибудь? Разве ее обязательное вычитывание заученных слов было молитвой? Никогда прежде Наталье не приходило в голову, что в ее отношениях с Богом чего-то не хватает с ее стороны. Но сейчас, чем больше она думала, тем больше понимала, что настоящей веры у нее никогда и не было – только привычка. И страх перед огромным миром.

А здесь, в тюрьме – в полной неизвестности и безнадежности – всё представало в ином свете. И Наталья решила последовать совету Федоры и попробовать молиться. Как получится. Хотя бы маленькое утешение и надежда.

Их общение прервал громкий грохот поворачивающихся ключей и стук дверей. Наталья вопросительно посмотрела на товарок – что это?

– На допрос вызывают, – напряженным тоном пояснила Ольга.

Это заставило Наталью в свою очередь напрячься. А она-то наивно решила: раз она подписала, что они хотели, допросов уже не будет. Больше она ничего подумать не успела, поскольку дверь со скрежетом распахнулась и в камеру зашел один из дежурных солдат. Сделав два шага внутрь, он остановился и окинул строгим взглядом вставших женщин, смотревших на него со страхом, почти задерживая дыхание.

– Кто на Фэ? – важно вопросил дежурный.

С обреченной покорностью к нему шагнула Настасья. Когда они вышли и дверь снова закрылась, Наталья недоуменно посмотрела на остальных:

– Как она поняла, что это ее?

– Потому что у нее фамилия начинается на «ф», – пожала плечами Марфа. – Они всегда так вызывают: чтобы чего лишнего не сказать. А мы должны догадываться.

– Теперь можно расслабиться, – довольно объявила Софья. – Нас уже весь день не тронут.

Она уселась на свой топчан и, тихонько что-то мурлыча под нос, принялась наблюдать за солнечным зайчиком, каким-то образом попадавшим в камеру и сейчас лежавшим на полу рядом с замазанным краской окном.

Ольга взяла со столика книгу себе и предложила Наталье:

– Хочешь почитать?

Наталья с готовностью кивнула – книги она всегда любила, а здесь к тому же больше и делать нечего.

– А откуда книги? – поинтересовалась она.

– В тюрьме есть библиотека, – пояснила Ольга. – Раз в месяц нам приносят новые. Если хочешь, можешь что-нибудь заказать, но наши заказы редко исполняют: чаще приносят первое, что подвернется под руку.

Наталья открыла книгу, которой оказались «Братья Карамазовы» Достоевского. И вскоре погрузилась в чтение, забыв обо всем. После нескольких дней мучительного одиночества в незнании чем себя занять долгими часами, возможность отвлечься книгой казалась почти неземным блаженством.

Некоторое время спустя ее  отвлек от чтения пронзительный крик. Наталья вздрогнула и вскинула голову. Марфа душила Софью, схватив ее за горло. Непонятно, откуда столько силы бралось в тщедушном теле, но пухлая Софья не могла отбиться от костлявой Марфы и уже начала синеть и хрипеть, задыхаясь. Ольга и Федора бросились к ним, оттаскивая Марфу от жертвы. Та рычала, словно дикий зверь, и бешено отбивалась. Софья, кашляя и тяжело дыша, съежилась на своем топчане.

– Ну, что на этот раз? – устало спросила Ольга, когда Марфа успокоилась.

И по этому уставшему смирившемуся тону Наталья поняла, что подобное происходит далеко не впервые.

Марфа пробормотала сквозь зубы нечто неразборчивое. Ольга нахмурилась:

– Отстань от нее, – стальным тоном велела она. – Мне надоели ваши свары.

Марфа с независимым видом отвернулась, ничего не ответив, и Ольга вернулась к своей книге. Федора принялась петь – красивым поставленным контральто – какую-то народную песню. И чудесным образом Марфа окончательно присмирела и затихла.

– Пение всегда действует на нее, как успокоительное, – тихонько пояснила Ольга Наталье. – Тут же становится кроткой, как овечка.

Наталья невольно хихикнула: это определение меньше всего подходило буйной неуправляемой Марфе. Но пение Федоры действительно действовало на нее чуть ли не волшебным образом: теперь она сидела на топчане, обхватив себя руками, и с отсутствующим лицом раскачивалась из стороны в сторону, точно змея перед заклинателем.

Наталья вернулась к книге, но почитать пришлось недолго: по коридору затопали сапоги и загремели засовы открываемых камер. Женщины встрепенулись и даже заулыбались.

– Прогулка, – пояснила Ольга на недоуменный взгляд Натальи. – Воздух!

Наталья обнаружила, что взволнована даже больше товарок. В одиночке ее на прогулки не водили, и она уже не чаяла когда-нибудь вдохнуть свежего воздуха, увидеть небо.

В коридоре их построили в ряд.

– Руки назад! Идти по два! Не разговаривать!

Пока их вели по темным коридорам и крутым лестницам, Наталья пыталась запомнить все повороты, понять расположение тюрьмы, сама не зная зачем. Но поворачивали так часто, что она быстро закружилась и потеряла направление. Наконец, вышли на крышу пятого этажа – настоящая орлиная площадка – десять на десять метров. Бетонный пол, бетонные высоченные стены. Рядом с ними караулил надзиратель, а на вышке стоял часовой с автоматом. Но, выйдя туда, Наталья едва не задохнулась от свежего и почти чистого воздуха! И небо! Там было настоящее синее небо и солнце!

Они ходили по периметру площадки под строгим наблюдением не больше двадцати минут. И все эти двадцать минут, пролетевшие, как одно мгновение, Наталья наслаждалась, стараясь впрок надышаться настоящим воздухом и наглядеться на синеву неба. Разговаривать во время прогулки запрещалось, но ей сейчас было и не до разговоров.

Откуда-то издалека доносились звуки города: шум проезжающих машин, приглушенные расстоянием людские голоса. Будто из другого мира. Мира, в котором была семья, работа, обычная повседневная жизнь. Всё это сейчас казалось полузабытым фантастическим сном.

Когда их погнали обратно в темноту и затхлый воздух тюремных коридоров, это чувствовалось как маленький арест, вызывая подавленность и тоску. Все женщины по возвращению в камеру стали молчаливы и апатичны.

Наталья вернулась к книге, краем глаза отметив, как Федора встала на колени, повернувшись к остальным спиной – видимо, молилась. А Марфа принялась насвистывать какую-то популярную песенку. Мелодия была смутно знакомой, но Наталья никак не могла ее узнать. Некоторое время это ужасно раздражало, отвлекая от чтения, но вскоре она сумела полностью отключиться от окружающего, сосредоточившись на книге.

К тому времени, когда в коридоре раздалось звяканье посуды, возвещающее об обеде, Наталья готова была съесть что угодно – даже ту гадостную на вид кашицу, которую им разлили в алюминиевые тарелки – каждой по одному черпаку. Каша была проглочена в одну секунду, почти не утолив голода. Позже на ужин принесли точно такой же черпак каши. Вот и всё питание. Хватало только, чтобы поддерживать жизнь в измученном теле, и постоянное чувство голода не исчезало ни на секунду. Но Наталья привыкла к нему, научившись почти не замечать противное сосущее ощущение.

По вечерам – в часы между ужином и отбоем – они особенно много разговаривали: обсуждали прочитанные книги, обменивались воспоминаниями о воле. А любимая тема – освобождение. Говорят, бывают такие удивительные случаи, когда кого-то освобождают. Никто по-настоящему не верил в подобные чудеса, но приятно было подпитывать надежду. А вдруг?

Когда же вечером три раза мигала лампа – через пять минут отбой – и все поспешно ложились на топчаны, выставив одну руку поверх одеяла, Наталья пыталась следовать совету Федоры – молиться за Павлика и Мишу. Вначале молитва шла тяжело, но с каждым разом будто что-то чуть-чуть открывалось в душе: слова появлялись сами, исходя прямо от сердца. Ни разу в жизни Наталья еще не молилась так искренне и горячо. Ни разу в жизни не испытывала от молитвы такого успокоения.

Проходили дни, неотличимые друг от друга. Однообразная жизнь в камере имела лишь несколько развлечений.

Два раза в месяц устраивали прожигание кроватей паяльной лампой – от вшей. И с той же периодичностью натирали паркет. Сначала мыли пол, потом покрывали его полужидкой мастикой, а затем натирали жесткой щеткой. Одна нога вставлялась под ремешок щетки, а другая становилась на тряпку. Этот процесс походил на танец, и Наталья почти получала от него наслаждение. Вот только от постоянного недоедания она быстро выдыхалась.

Каждые девять дней заключенных водили в баню, представлявшую собой большое помещение с рядами скамеек в середине и серией кранов с горячей и холодной водой. Каждой давали шайку и кусочек мыла. Банный день был настоящим праздником. Можно было вымыться как следует, отскрести усталое тело, а заодно и постирать единственную смену белья. Но как же ужасно потом было возвращаться в камеру, где с наступлением зимы стало совсем холодно. Дрожа, они сбивались в кучу, прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться.

Так прошло, наверное, несколько месяцев – Наталья сбилась со счета и время определяла лишь по погоде на улице во время прогулок. Снег, заваливший их прогулочную площадку, начал таять, а солнце светить всё ярче и теплее. Так что Наталья решила, что наступил март. И тогда однажды в камере появился часовой, объявивший:

– Бергман, с вещами на выход!

Наталья вздрогнула от удивления. В этот час на допросы не водили. И потом – с вещами? Неужели ее освобождают? Сердце забилось в робкой надежде, когда она быстро собрала свои скудные пожитки и поспешно простилась с сокамерницами.

– Храни тебя Господь, деточка! – перекрестила ее Федора.

Дверь камеры с обычным скрежетом закрылась за спиной Натальи. Она замешкалась в коридоре – вместе с надеждой в душе трепыхался страх, и почти не хотелось покидать ставшую привычной камеру. Часовой грубо толкнул ее в спину, поторапливая. Вздохнув, Наталья зашагала по коридору.

Ее привели в кабинет, где сбоку под лампочкой сидел за маленьким столом черноволосый майор НКВД. На его лице застыла терпеливая скука. Он молча показал Наталье на табуретку напротив себя.

– Фамилия? – поинтересовался он, когда Наталья села.

– Бергман, – немного нервно ответила она.

Майор порылся в стопках белых бумажек, лежавших справа и слева от чернильницы, вытащил оттуда одну и прочел равнодушной скороговоркой:

– «Согласно Уголовному кодексу СССР, статья 58, пункт 6, гражданка Бергман Наталья Кирилловна приговаривается к восьми годам заключения в концентрационном лагере за шпионаж в пользу Франции и Англии».

После чего он на обороте написал, что текст объявлен заключенной сего числа. Это звучало так обыденно, что даже не сбывшаяся надежда на освобождение не особенно опечалила Наталью. Она сама удивлялась, насколько равнодушной и спокойной себя чувствовала.

Майор пододвинул ей листок и семикопеечную ученическую ручку с плохим пером.

– Я хочу прочесть сама, – возразила Наталья – не столько потому, что действительно считала это важным, сколько чтобы хоть как-то почувствовать переломный момент в своей жизни.

– Неужели я буду вас обманывать? – лениво возразил майор. – Ну, прочтите.

Он нехотя выпустил бумажку из руки, и Наталья принялась разглядывать ее. Напечатано на машинке, но не первый экземпляр – копия.

«Выписка

Из постановления ОСО НКВД СССР от 18.03.1933

№ 23

Слушали об обвинении гражданки Бергман Н.К., 1897 года рождения, в шпионаже в пользу Англии и Франции.

Постановили определить 8 (восемь) лет исправительно-трудовых лагерей.

Копия верна.

Секретарь Мерзляков И.К.».

Наталья взглянула на майора – не пояснит ли он что-нибудь? Но нет, он даже не собирался: уже кивнул надзирателю в дверях готовить следующего. Поскольку Наталья медлила, он еще раз показал ей, где расписаться:

– Вот тут.

И Наталья расписалась. В конце концов, вряд ли ее подпись что-нибудь изменит. Было предельно ясно, что всё давно решено и ее присутствие здесь – пустая формальность.